Текст книги "Анатомия любви"

Автор книги: Спенсер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Я слышал свой голос как будто со стороны, слова были неуклюжие и не отражали моих чувств. Моим истинным, самым сильным порывом было сбить их с ног, а затем пинать, пинать и пинать. Причинить им физическую боль. Но я понимал, что никакая физическая боль не сравнится с душевной. И еще я понимал, что не сделаю им больно, я вообще не собирался трогать их.

– Тебе все равно запрещено видеться с ней, – напомнила Роуз. – Если ты хотя бы попытаешься, твое условно-досрочное освобождение будет отменено.

– Его не отменили бы за то, что я перечитываю старые письма.

– Мы боимся за тебя, – произнес Артур. – Вот потому писем здесь нет.

Больше сказать было нечего. Я не хотел спорить с ними. Возможно, мне было бы полезно выплеснуть свой гнев, однако меня не интересовала вся эта психологическая дребедень. Я был разозлен, но странным образом гнев наводил на меня скуку. Он относился к той части моего мира, на которую мне было наплевать, и эта часть никак не была связана с моими письмами. Если я не мог жить в эпицентре той жизни, которую знал когда-то, единственной жизни, в которую верил, тогда я предпочел бы жить в мечтах. Так что я, возможно, говорил что-то еще. Спор, наверное, тянулся еще несколько минут, но меня это уже не интересовало, и я больше ничего об этом не помню. Я куда-то ушел. Я прислушивался к биению своего сердца. Оно действительно билось часто. Быстрее, чем должно бы, однако я следовал его ритму, и он захватил меня, унес прочь. Я не сводил взгляда с Артура и Роуз, но видел я Джейд, проходящую через гигантскую модель сердца в Музее науки и промышленности, она касалась кровеносных сосудов своими маленькими ручками, внимательно рассматривала со всех сторон, рот ее был чуть приоткрыт, она спотыкалась, но, кажется, не замечала этого. Потом мы пошли домой, обратно к ее дому на Дорчестер-авеню. Я взял ее за руку, и она погладила мою руку большим пальцем, понимая, что если не подбодрит меня, то я растеряю свою храбрость и отпущу ее. Когда мы дошли до дома, Джейд высказала надежду, что все ее семейство в сборе. Я спросил почему, и она сказала, что хочет, чтобы они все увидели меня. Я был так взволнован, что спросил зачем, но она великодушно притворилась, будто не услышала вопроса. Затем мы поднялись на большое деревянное крыльцо, которое обхватывало половину дома, словно разорванное кольцо Сатурна. На крыльце стояли велосипеды. Плетеный диван с белыми подушками. Скамеечка для ног, мухобойка, открытая книга. На маленьком дубовом столике стоял стакан кофе с молоком, в котором кубики льда громоздились, словно кирпичи. На поверхности кофе барахтались, пытаясь выжить, крошечные мухи, их крылья были размером с запятые. Джейд увидела это – мы оба одновременно посмотрели на стакан, но подобное случалось с нами постоянно, пока мы не перестали удивляться, а уже только смеялись, – и сказала что-то вроде: «Ой, бедные» или «Бедные твари» – это словечко «твари» любили все в семье. Она выплеснула кофе через перила в их заросшую лужайку. И в этот миг вышла Энн. Оказалось, это был ее кофе. Она просто пошла за сигаретой…

Посреди ночи я проснулся, окончательно. Мне снилась Джейд. Я всегда знал, когда мне снится она. Ощущение было такое, будто внутри меня поворачивается колесо. Я старался осмыслить образы, пока они не канули обратно в неведомое, но это было все равно что вылавливать из воды лунный свет. Хотя разбудил меня не сон. А то, что мой отец сказал на кухне: «Вот потому писем здесь нет». Я отчетливо слышал, как он это произносит, видел перед собой его лицо, умоляющий взгляд, как будто он просил меня прочитать его мысли, истолковать его слова, проявить терпение и дать ему шанс сделаться моим героем. Я ногой сбросил с себя простыню и выскочил из постели. Я не знал, что собираюсь делать дальше, но не мог лежать, осененный новым пониманием. Оно бурлило во мне. «Вот потому писем здесь нет».

Тогда где они? Оставалось лишь одно разумное место: контора Артура.

Я боялся – боялся подвести себя, предать себя. Я оделся, соображая, как выбраться из квартиры и попасть в отцовскую контору. Денег у меня не было. Я не знал, как ходят автобусы и ходят ли они вообще в этот час. Поезда надземки ходили круглосуточно, но я боялся ехать надземкой. Я стоял у окна. От стекла веяло прохладой. Должно быть, дождь победил жару. Было два часа ночи, и на улице ни души. Взошла почти полная луна, и края разорванных облаков были словно хромированные.

Я выскользнул из комнаты в черный коридор. До меня доносился звучный храп отца. Роуз, должно быть, тоже спала: если бы она не спала, то тыкала бы мужа под ребра, чтобы он замолчал. Касаясь стен, чтобы сохранить равновесие, я прошел по коридору мимо их спальни в прихожую. Артур имел обыкновение оставлять свой портфель и ключи рядом с входной дверью. Эта предположительная забывчивость была чем-то новым, и я не знал, то ли она вызвана старением, то ли любовной лихорадкой. Однако когда я добрался до двери и пошарил в темноте по маленькому столу, на котором он оставлял свои вещи, все, что я ощутил, – это гладкую, чуть маслянистую деревянную поверхность. Было воскресенье, а по воскресеньям нет необходимости оставлять вещи у двери.

Я стоял в прихожей, и постепенно темнота начала рассеиваться. Я смог различать контуры предметов. Оштукатуренные балки на потолке, рамы картин на стенах, мягкий обсидиановый провал на месте двери в кухню. Я выскользнул из ботинок. Мое сердце было подобно бочонку, который, переворачиваясь, летит вниз по лестнице. Беззвучно, словно убийца, я прокрался по коридору к спальне родителей.

До того как Роуз с Артуром окончательно утратили власть надо мной и больше не запрещали мне оставаться на ночь у Баттерфилдов, я сотни раз тайком прокрадывался в квартиру и проходил ее из конца в конец. Я просто знал, куда наступать. Знал каждую доску на полу, которая крякнула бы под моей тяжестью, умел быстро открывать дверь, чтобы петли не успели заскрипеть. Но сейчас я двигался уже не той беззвучной, скользящей тенью. Дверь их комнаты, хотя и приоткрытая, слегка застонала, когда я толкнул ее, а дверная ручка коснулась стены с гулким щелчком. Однако меньше чем через минуту я стоял в слабом лунном свете в спальне родителей, мои ноги замерли на краю длинной тени от их кровати, и я нисколько не потревожил их сон.

Отец не надевал на ночь рубашки, покрывало на его стороне кровати сбилось и соскользнуло на пол, обнажив мягкую, поросшую волосами грудь и темную родинку – «шоколадную заплатку», как я называл ее в детстве, – над верхними ребрами. Его крупная голова утопала в центре подушки, подбородок чуть задирался кверху. Он храпел размеренно и громко, в точности так, как храпят во сне большие наивные звери из старых мультиков. Именно такие звуки издавал я, желая показать, как мне скучно. Роуз в ночной рубашке спала рядом с ним. Она лежала на боку, касаясь наполовину сжатыми кулачками плеч Артура. Ее дыхание было размеренным, глубоким и совершенно беззвучным; кислород наполнял ее легкие и питал ее кровь в растительной тишине. Свет луны, разделенный на дюжину полос венецианскими жалюзи, слабо дрожал на стене. Я стоял, глядя на спящих родителей, и сердце колотилось от страха, который больше пристал бы отцеубийце.

Мои родители были просто воплощением аккуратности и хороших привычек. Газеты, если их не собирались сохранить, выбрасывались сразу после прочтения. Стакан, в который в разгар дня наливали сок, обязательно сразу споласкивался и отправлялся на синюю пластмассовую сушилку. Свет не оставался гореть в пустой комнате, а ненужные в данный момент туфли в лучшем случае осмеливались высунуть лишь самый кончик носа из-под покрывала на кровати. И пока я исследовал их комнату, выискивая бумажник, чтобы оплатить поездку в центр города, и связку ключей, чтобы войти в отцовскую контору, я не видел ничего, кроме чистых поверхностей – ни кучки мелочи, ни кольца с ключами, ни сброшенной (или хотя бы аккуратно сложенной) одежды.

Медленно, до чрезвычайности медленно я прокрался через их спальню. Моя тень раньше меня преодолела квадрат расчерченного на полосы лунного света на стене, а затем упала, словно меч, на лица спящих родителей. Наконец я открыл шкаф. Запах шариков от моли, напряженная темнота. Я протянул руки, шелестя висящей одеждой, позвякивая металлическими плечиками. Вслепую нашарил костюм или платье, завернутое в шуршащий пакет из химчистки, рубашку из холодного шелка, нейлоновое платье матери. Затем последовал костюм отца, лишенный цвета, сшитый из непонятной ткани, но совершенно точно его. Я обшарил карманы – пусто.

Отцовский храп прервался. Я развернулся к кровати. Роуз откатилась от Артура и вскинула наполовину сжатую руку над головой, ее так и не сложившийся кулак задел костяшками пальцев изголовье кровати, прежде чем упасть на подушку. Тело Артура как будто потянулось за ней, словно следуя привычным ночным маршрутом, однако то был лишь намек на движение к ее ровному, знакомому теплу. Он остался лежать на спине, и храп возобновился, теперь еще более глубокий, как будто исходящий из самой смиренной части его существа.

Ах, мама, ах, папа! Вот так стоять в вашей комнате. Внимать вам, как вы внимали мне в детстве, наблюдать ваше развитие в утробе сна, обладать властью, чтобы запечатлеть незримый поцелуй на ваших почти белых лицах, или же опуститься на колени рядом с вами и отрепетировать горе, причиненное вашей смертью. Я протянул руку, словно собираясь коснуться вас, укрепить вашу связь со сном. Моя рука совершенно скрыла вас от меня, и я удивился этому, как удивлялся в детстве тому, что мой ноготь на большом пальце, оказывается, больше луны. Я чувствовал, что наполняюсь эмоциями, как комната наполняется светом.

Снова повернувшись к родителям спиной, я продолжил исследование монотонной темноты их шкафа. И хотя я потратил на это не слишком много времени, потому что спортивная куртка Артура, в которой обнаружились ключи и бумажник, была восьмым по счету обысканным предметом одежды, я бы не удивился, если бы, снова повернувшись лицом к комнате, увидел первые лучи зари. Нацепив на большой палец кольцо с тяжелой, потускневшей связкой ключей Артура, прихватив новенькую двадцатидолларовую банкноту, я выскользнул из комнаты, двигаясь настолько беззвучно, что сознавал самого себя лишь урывками.

Я закрыл их дверь с мягким финальным щелчком и прошел в дальний угол прихожей. Я включил свет и открыл «Желтые страницы», чтобы найти номер службы такси. Выбрал компанию, у которой оказалось самое большое объявление, и, переговорив с диспетчером, проскользнул в кухню, где допил прямо из бутылки остатки джина «Гордонс».

Спустя несколько минут я сидел на ступеньках нашего дома, вдыхая ночной воздух. Я первый раз самостоятельно вышел на улицу, однако важность момента совершенно ускользнула от меня. Было три часа ночи, и те, кто любит гулять по субботам допоздна, гуляли в каких-то других местах. Улица была пустынна. Первые же огни фар, которые я увидел на Эллис-авеню, принадлежали вызванному мной такси – видавшему виды желтому рыдвану с шашечками на крыше.

– Привет, – сказал я, открывая заднюю дверь.

Я был не настолько глуп, чтобы не знать, что водителей такси так не приветствуют, но все равно сказал это. Я погрузился в транс, чтобы пережить время, разделяющее момент вызова такси и момент его появления, и теперь мне требовалось наладить контакт с кем-нибудь во внешнем мире. Водитель оказался молодым парнем. На нем была клетчатая рубашка с закатанными рукавами, волосы собраны в хвост. Огромное портативное радио рядом с ним перекрикивало рацию, в которой хрюкал и гоготал, словно электронный гусь, голос диспетчера компании. Водитель кивнул в ответ на мое приветствие и взялся за рычажок счетчика, чтобы включить его в тот момент, когда я коснусь спиной сиденья.

– Мне нужно в центр, – сказал я, все еще не садясь.

Я испугался. Мой первый самостоятельный выход из дома должен был стать прогулкой по кварталу солнечным днем, а не поездкой на такси до центра жаркой темной ночью, с украденными деньгами и ключами в кармане.

Я опустился на заднее сиденье, назвал водителю адрес и задрожал. Я старался направить мысли в приключенческое русло, воображал себя в тренче, с сигаретой во рту – мужчина на задании, одинокий мужчина. Однако эти второсортные образы лишь промелькнули мимо, они не могли поддержать меня. Я был не в силах даже взглянуть в окно, а каждый раз, когда такси поворачивало, внутри меня что-то обрывалось. Я сидел скрестив ноги, обхватив себя руками. Я услышал слабый, низкий стон, и мне потребовалось мгновение, чтобы осознать: этот звук издал я сам.

Мы слишком быстро оказались перед конторой отца. Она находилась на Вабаш-авеню, под путями надземной железной дороги. Я поглядел сквозь заднее стекло на пустынную улицу. Уличные фонари сияли, освещая пустоту. Окна контор были закрыты стальными ставнями.

– Четыре пятьдесят, – произнес водитель, не оборачиваясь.

– У меня двадцатка, – сказал я, выуживая ее из брюк.

Водитель пробурчал что-то и открыл сигарную коробку рядом со своим портативным радио, покопался в стопке купюр. Рядом с сигарной коробкой лежала полицейская дубинка с наполовину вбитыми в нее гвоздями. Он начал отсчитывать мне сдачу.

– Слушайте, может быть, вы меня подождете? – попросил я. – Я ненадолго.

– Счетчик выключен, – ответил он.

Я не стал соображать, что это значит – для меня в том не было никакого смысла.

– Я вернусь минут через десять. После чего сразу поеду обратно в Гайд-Парк. В такое время трудно поймать такси. Может быть, подождете? Вот. Берите двадцатку, идет? Тогда у вас будет гарантия, что я вернусь. – Я протянул ему двадцатку и взялся за ручку двери, но не стал ее открывать. Я хотел услышать от него слова подтверждения, что он дождется меня. – Идет? – повторил я.

Он положил деньги на приборную доску, заглушил мотор, погасил фары.

Я сотни раз бывал в здании, где находилась отцовская контора. Мальчишкой я представлял себя его партнером: протягивал руку к телефону каждый раз, когда тот звонил, набивал карманы рубашки карандашами, катался на библиотечной лестнице. Здание было маленькое, белесое, с офисами маргинальных предпринимателей: импорт разных безделушек, ремонт ювелирных изделий, издательство сербскохорватской газеты, кабинет мануального терапевта, портной из Гонконга. Я подергал входную дверь на тот случай, если она не заперта, но она была заперта. На отцовском кольце было семь ключей, и первый же, который я выбрал, открыл дверь. В этот момент часть моего сознания испытала неистовый, практически религиозный восторг. Я оказался внутри, под моргающей флуоресцентной лампой. Я прислушивался, не раздадутся ли шаги. Может, у них тут круглосуточная охрана. Я простоял там, пригвожденный к месту, гораздо дольше, чем требовалось. Какая-то часть меня хотела остаться на этом месте, не подниматься по лестничному пролету до конторы отца. Первый раз за три года никто из тех, кто надзирал за мной, не знал, где я нахожусь. Наконец-то мое одиночество сделалось совершенным, и это привело меня в ужас. Единственной ниточкой, связывавшей меня со знакомым миром, было то самое такси снаружи. Или оно уже уехало? Я не осмелился посмотреть, и в итоге мысль о водителе, который уезжает с моими деньгами и бросает меня, оказалась куда страшнее всего остального. Я побежал по крутой замусоренной лестнице, перепрыгивая через три ступеньки разом.

На втором этаже стояла темнота, плотная, непроницаемая тьма. Пошатываясь, я двинулся вперед, сбил ведро для мытья пола, которое кто-то оставил в коридоре. Оно с грохотом покатилось, а я заткнул уши руками и прошипел: «Тс!» Дождался, пока глаза не привыкнут к темноте. Пошел вперед, медленно моргая, стараясь приручить темноту с помощью своего упорного желания видеть. Постепенно я начал различать контуры предметов. Я разглядел стекло в дверях, идущих по коридору. Контора отца была за третьей по счету дверью, и я направился к ней. Правда, на этот раз мне не так повезло с ключом. Я трижды перепробовал все семь, прежде чем дверь открылась.

Я включил верхний свет и окинул взглядом небольшой офис отца. Я сознавал, что должен поторапливаться, но больше не сознавал ничего. Не знал, в какую сторону повернуться. Я закрыл за собой дверь. Подошел к письменному столу и заставил себя опуститься во вращающееся кресло. Тело настолько окоченело от испуга, что я с трудом сел. После чего я обследовал ящики стола. Я перебрал стопки чистой бумаги, линованные блокноты с желтыми страницами, бланки контрактов, анкеты, пакеты, коробки с карандашами, мотки бечевки, конверты, папки. Где-то в разгар этой работы я снял трубку телефона. Мне показалось, что он звонит и этот звонок адресован мне. Я искал не особенно тщательно, поскольку был слишком испуган, чтобы искать как следует, однако убедил себя, что в письменном столе Артура писем нет. Я прошел через маленькую контору к шкафам с папками. Они были заперты, но ключ, маленький и тонкий, висел на кольце. Папки были полны бумаг. Я поискал на «Аксельрод», на «Баттерфилд», на «Дэвид» и на «Джейд». Ничего не найдя, я поискал даже на «Письма». Все казалось невинным, обезличенным, и вдруг меня переполнила саднящая боль за отца и его папки, за работу, которую он выполняет, за все бренные подробности его жизни.

В шкафу с папками я обнаружил три серых металлических ящика, два из них были включены в общий алфавитный каталог. Я открыл третий. Тут лежали старые сшиватели, телефонные справочники, фонарик, шарф… Но у дальней стенки нашлась запертая металлическая коробка размером с буханку хлеба. Я вытащил ее и понял, что если мои письма вообще существуют, то находятся именно в этой коробке. По замочной скважине я понял, что требуется ключик такого же размера, как тот, что открыл мне шкаф, однако на кольце висел только один такой ключ. Я испробовал его, но он не подошел. Толком не помню, что сделал затем, поскольку был уже не в состоянии делать что-либо осознанно. Я подошел к книжному шкафу и наудачу снял несколько томов, рассудив, что ключ может быть спрятан за одним из них. Я поднимал пепельницы, опускался на колени и шарил под двумя зелеными конторскими стульями. Я, как зверь, метался кругами, бешено хлопая себя по бедрам и разговаривая сам с собой, словно узник в карцере. Должно быть, где-то посреди всех этих метаний я сумел упорядочить мысли настолько, что снова сел за стол и выдвинул ящики, потому что уже скоро я изучал содержимое верхнего ящика. Именно там на маленькой внутренней полочке, в компании двух заточенных карандашей и комка слипшихся карамелек я обнаружил ключ. Я стиснул его в кулаке, закрыл ящик, после чего уронил голову на стол и разразился слезами.

Однако на это не было времени. Все еще рыдая, я снова прошел через комнату и, хотя у меня не осталось сил даже надеяться, открыл коробку.

Джейд, наши письма были там, все до единого, сложенные и упакованные в два длинных коричневых конверта. Твой почерк был рядом с моим, я держал в руках оба конверта и все слова, что мы написали.

Когда я наконец вышел из конторы, такси все еще дожидалось меня. Водитель спал, сидя за рулем, уронив подбородок на грудь. Я секунду смотрел на него, представляя, что ему снится кто-то, кого он любит. Ночь стала холоднее, и ветер коснулся меня, словно в первый раз. Небо было аспидно-черным, с выделявшимися на нем несколькими синеватыми звездочками. Луна, почти полная, висела над ближайшим офисным зданием, похожая на блестящий холодный купол. Я посмотрел на луну, как смотрел множество ночей до того, ибо узники любят луну, только теперь я смотрел на нее не как узник, не как мечтатель, а как свободный человек, пилигрим, штурман, прокладывающий маршрут.

Глава 5

Даже не знаю, как бы я стал жить, если бы меня предоставили самому себе. Но от меня так много требовалось: я должен был поступить в колледж, должен был дважды в неделю посещать психиатра, должен был регулярно встречаться с полицейским надзирателем, а еще мне необходима была работа на неполный день. Все было обязательным, срочным, и я негодовал из-за этого с глубокой, беспомощной горячностью.

С помощью Миллисент Белл, подруги матери, я поступил в Университет Рузвельта, и мне даже засчитали некоторые работы, сделанные в Роквилле. Университет Рузвельта – это большое учебное заведение в центре города, и основную массу студентов в нем составляла работающая молодежь, женатые люди, было много учащихся, кому перевалило за сорок. Кампуса здесь не было, и, поскольку отсутствовало главное место для встреч и разговоров, было трудно завести друзей среди однокурсников или же, в моем случае, было легко их не завести. Я изучал астрономию, хотя в Университете Рузвельта была не особенно сильная астрономическая база. Я изучал математику, физику, хорошо справлялся с учебой, однако никто из моих преподавателей, как мне казалось, не узнавал меня на очередном занятии. Даже охранники в планетарии, где я появлялся два-три раза в неделю, чтобы созерцать купол, полный ярких точек огня и света, так и не запомнили меня и никогда не отвечали на мое приветствие.

Мне нравился мой психиатр, доктор Экрест, насколько может нравиться психиатр, с которым не хочешь встречаться. Полицейского надзирателя, приставленного ко мне, японца по происхождению, звали Эдди Ватанабе. У Эдди были волосы до плеч, он носил синие джинсы, а на шее у него на кожаном ремешке болтался один из тех символов мира, которые продаются на всех углах, здоровенный, как грейпфрут. Эдди придерживался странного убеждения, что его служба в качестве полицейского надзирателя знаменует победу «наших». Я с удовольствием высказал бы ему, что именно думаю о «Битлз», которых он обожал, о его пахнущих шампунем волосах, мягких, словно ночное облако, о его ложной вере, будто надо «быть открытыми друг с другом», и о полном энтузиазма, но унизительном пожатии моего плеча, которое я вынужден был терпеть каждый раз, когда сообщал ему что-нибудь, подходящее под его определение «новость-супер». Однако Эдди, как и многие до него, обладал громадной властью надо мной, и я не хотел проверять, насколько далеко она распространяется.

Друг моих родителей Гарольд Штерн нашел для меня работу в Объединенном профсоюзе рабочих швейной и текстильной промышленности. Гарольд, который обожал дразнить компанию моих родителей, уверяя, что он единственный среди них связан с рабочим классом (а следовательно, с реальностью), всегда казался мне высокомерным прохвостом, но тем не менее он расстарался ради меня и нашел работу всего в паре кварталов от Университета Рузвельта. Меня наняли носить плакат перед магазином одежды Сидни Нейгла на Вабаш-авеню. Сидни Нейгл продавал дешевые мужские брюки фирмы «Редман пэнтс», и смысл моего пикетирования заключался в том, чтобы донести до покупателей, что рабочие Редмана бастуют, и убедить их не приобретать продукцию фабрики Редмана. Мое романтическое отношение к профсоюзному движению не пострадало бы, будь у магазина богатенькие клиенты, однако покупатели, которые по большей части игнорировали мой плакат, оказались куда скромнее моих родителей и их друзей, а мистер и миссис Нейгл, управлявшиеся в магазине с помощью всего лишь одного работника, производили впечатление совершенно отчаявшейся и далеко не процветающей пожилой четы. Каждый раз, когда выпадала возможность, они бросали на меня горестные и гневные взгляды, и у меня зародилось ужасающее подозрение, что если бы я увидел их обнаженные предплечья, то на них оказались бы выцветшие синие цифры.

Я начал работать уже через неделю после проникновения в контору отца. Тот факт, что я вышел в мир и веду себя как нормальный человек, несколько ослабил напряжение в семье, хотя моим родителям не хватало самообладания скрывать собственные горести. Чтобы не опаздывать на работу, я перевел будильник вперед, и Роуз с Артуром, желая помочь мне на пути исправления, переставили все часы в доме, включая часы в своей спальне и наручные часы Артура. Если когда-то мои родители жили с уверенностью, что они на целую эпоху впереди основной массы, и если эта уверенность растворилась заодно с их политическими верованиями, то теперь они жили – это было очевидно – по меньшей мере на десять минут впереди истории.

Я часто думал, что сам не смог бы найти работу труднее. Каждый день я видел тысячи лиц. Иногда толпа мерцала передо мной, как жаркое марево над шоссе, а по временам каждое лицо вырисовывалось отчетливо и врезалось в память, словно лица из толпы со старинных гравюр – каждое вырисовано безупречно, с ошеломляющими деталями. Работа идеально подходила мне, оставляя массу свободного времени. Таким образом, я мог размышлять о том, насколько жалка моя жизнь, или вспоминать Джейд, тоскуя по ней, и обвинять всех, включая и далекие звезды, в том, что разлучили нас. Я пытался развлекаться: в один день считал чернокожих, в другой – тех, кто моложе двадцати, потом людей с заметными дефектами внешности. Я предсказывал, сколько за следующий час пройдет женщин с белыми сумочками, сколько пар будет держаться за руки, сколько человек окажется под кайфом или навеселе. Я выискивал в памяти что-нибудь для цитирования. Я мысленно обращался к своим друзьям, к римлянам, к землякам, заявляя, что видел, как лучшие умы моего поколения уничтожало безумие. Солнечный свет лился между поднятыми над Вабаш-авеню путями надземки, разделяясь на мягкие лучи, бросая на улицу тень, словно от перекладин стальной лестницы. Я пытался находить в этом редкостную красоту. Только она казалось слишком неуместной, слишком случайной, в ней отсутствовала некая составляющая. Она дожидалась глаз наблюдателя, чтобы стать красотой.

Все, кого я когда-то знал, похоже, ходили по другим улицам. Время от времени я был уверен, что лицо, возникшее в поле зрения, принадлежит кому-то, с кем я ходил в школу, врачу из Роквилла, соседу, который жил когда-то на Эллис-авеню, или даже продавцу, у которого я однажды купил запись Стиви Уандера. Только все это не соответствовало действительности. Даже когда я переставал прятать лицо и меня мог бы узнать любой знакомый, никто не подходил ко мне. Любопытные взгляды задерживались только на моем плакате.

Я был готов к тому, что меня будет регулярно смущать призрак Джейд. Не знаю, откуда явилось это знание – возможно, из песни или фильма, – но я понимал, что жаждущее сердце создает миражи. Если видишь девушку в серой юбке и синей рубашке… девушку ростом метр шестьдесят и с маленькой грудью… с бирюзовыми сережками-гвоздиками в ушах… идущую, опустив голову и глядящую вправо… с волосами оттенка пшеницы, только с локонами, как у Маленькой Лулу. Я видел все эти похожие черты, и даже больше. Я слышал голоса, которые можно было спутать с ее голосом, а одна девушка как будто шла на маскарад, нарядившись Джейд. На ней были брюки цвета хаки с широким эластичным поясом и красно-зеленая футболка. Девушка шла, глядя куда-то под ноги и вправо, курила сигарету, которая запросто могла оказаться «Честерфилдом». Волосы у нее были гораздо короче, чем у Джейд, зато из-за этого несоответствия сходство было куда более значительным: коричневая родинка на шее сзади, прямо над плечом, в точности как у Джейд. Только я не поддался искушению. Я ни на мгновение не путал эти подделки с подлинником, и я не мог понять, как это люди уверяют, будто им повсюду мерещатся любимые. Люди принимают эти обманки за доказательство своей страсти, но теперь мне казалось, что спутать чужака с любимым человеком – это какое-то нелепое проявление нарциссизма. Как это можно не узнать? Как можно ошибиться? Голуби безошибочно находят в стае свою пару, пингвины и синицы не поддаются в таком деле оптическому обману и никаким другим обманам. Они знают, и я тоже знал.

Публичная библиотека Чикаго располагалась всего в паре кварталов от магазинчика Сидни Нейгла, и почти все свои обеденные часы я проводил там. Поскольку я понятия не имел, куда тратить заработанные деньги, у меня появилось желание экономить, к тому же грела мысль тратить на ланч меньше пятидесяти центов, да еще бесплатно читать что-нибудь, чтобы скоротать время.

В какой-то день я обнаружил, что в библиотеке имеются телефонные справочники едва ли не всех больших городов Соединенных Штатов. Я, вроде бы совершенно невзначай, заглянул в справочник Нового Орлеана, чтобы узнать, нет ли там Хью или других Баттерфилдов. Новый Орлеан был его родным городом, и, возможно, Хью устроил семейство в каком-нибудь замшелом родовом особняке. В справочнике нашлись Баттерфилды, но ни одного Хью. Был какой-то Карлтон Баттерфилд, И. Рой Баттерфилд, один Гораций, один Трусси и один Захария. Интересно, не состоит ли кто-нибудь из них в родстве с Хью? Жив ли еще его отец? Может, до сих пор держит сеть кофеен, до сих пор пьет с утра до ночи, слушая Моцарта со слезами на затуманенных голубых глазах? Я смотрел на столбец с именами Баттерфилдов в телефонном справочнике Нового Орлеана, и сердце билось тяжко, но медленно, словно изо всех сил сопротивлялось выбросу адреналина, вызванному одним видом этих фамилий: даже горстка посторонних Баттерфилдов приближала меня к друзьям, как ни разу за последние три года. Я представлял, как Карлтон, И. Рой и все остальные, одетые в белые костюмы и благоухающие бурбоном, читают «Таймс-Пикаюн» под движущейся тенью вентилятора под потолком, пьют густой черный кофе из прозрачных чашек. Я смотрел на эти имена и пытался вспомнить, говорил ли когда-нибудь Хью, как зовут его отца.

Так куда же могла поехать семья, покинув Чикаго? Если не в Новый Орлеан… Ходили разговоры о Сан-Франциско. Пустая болтовня, но кто знает. У Энн имелся кузен, который держал в Беркли психиатрическую клинику. Он и был поставщиком того ЛСД, который Баттерфилды приняли в ночь пожара. Я раскрыл телефонный справочник Сан-Франциско и поискал Баттерфилдов. И снова нашел Баттерфилдов, но среди них не было ни Хью, ни Энн, ни Кита, ни Сэма, ни Джейд. Я оставил попытки вспомнить имя кузена Энн и сосредоточился на адресах, ведь по крайней мере одна доза ЛСД досталась бы мне, если бы наркотик прибыл до моего изгнания. Рамси (девичья фамилия Энн). Гордон Рамси. Был один Г. Рамси, доктор ветеринарии на Полк-стрит. Возможно ли? Мог ли Гордон забросить психофармакологию из-за нездорового пристрастия?

Я двигался медленно, наудачу, и старательно делал вид, будто все это не так уж важно для меня, однако каждый будний день я сидел в библиотеке, выискивая Баттерфилдов в телефонных справочниках. Я нашел Баттерфилдов в Лос-Анджелесе, Сиэтле, Портленде, Денвере и Далласе. Я купил карманный блокнот на спирали и записывал адреса и телефоны всех, чьи имена казались мне подходящими. Х. Баттерфилд из Денвера, самый настоящий Кит Баттерфилд из Бостона и еще один из Милуоки, Энн Ф. Баттерфилд из Сент-Луиса (это «Ф» не имело никакого смысла, однако я все равно выписал номер), чужая, но задевающая за живое Джейн Баттерфилд из Вашингтона, округ Колумбия, и так далее по всей стране.