Текст книги "Воспоминания о войне"

Автор книги: Сотер Ятруполо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Ятруполо Сотер Зарифович
Воспоминания о войне

Ятруполо Сотер Зарифович

Воспоминания о войне

Об авторе: Родился 19 февраля 1911 года в г. Гениченске на Азовском море. Национальность – грек. В армии не служил, военной специальности не имел. С 1934 г. жил и работл в Одессе. С иоля 1941 года – ополченец. С января 1942 года – рядовой пехоницец, стрелок 1905 стрелкового полка. В мае 1942 года попал в окружение и был пленён на Харьковском направлении. С августа 1944 года участвовал в боевых действиях по освобождению Европы в составе 1-го штурмового полка 2-го Украинского фронта. Был дважды ранен, имеет боевые награды. С 1945 года жил в Москве, работал художником-оформителем, занимался живописью. Семья: жена, дочь, сын, внучка. Умер Сотер Зарифович 15 сентября 2002 года.

Содержание

Вступление

В строю. Плен

Побег

И снова бой. Победа

Долгий путь домой

Послесловие

Вступление

Война застала меня в Одессе. С тех пор прошло почти 60 лет – что-то забылось, но удивительно многое удается вытащить из глубин памяти, и я хочу закрепить это на бумаге. Я пишу здесь о том, что мне, лично мне довелось пережить с июня 1941 г. по ноябрь 1945 г. Пишу от первого лица, но иногда перехожу на "мы" имея в виду тех, кто меня окружал – семью, друзей, о ком знаю, что они думали и чувствовали так же, как я.

Нельзя сказать, что война грянула внезапно для нас. О ней писали в газетах, говорили по радио и в частных разговорах, но никто не предполагал, что она будет такой.

Мы были очень внушаемы и верили, что, если начнется война, она будет недолгой и победоносной, воевать будем на территории врага. Война против Страны Советов обязательно приведет к революции в тылу врага и разложению его армии.

В этом нас убеждали не только официальные выступления политических деятелей, но и фильмы, спектакли. По радио с утра до вечера звучали лживые хвастливые песенки со словами, вроде: "нас не тронут, мы не тронем, но если тронут – спуску не дадим" и т.п.

И уже во время войны, если где-то удавалось взять в плен одного немца и он говорил "Гитлер капут" – это считалось значительным событием, об этом, трубили по радио, писали в газетах...

Немного о себе. Я родился в 1911 году в Геническе – небольшом городке на Азовском море. По материнской линии все предки – греки жили, насколько мне известно, на Азовском море (Мариуполь, Геническ и др.) с незапамятных времен. Отец мой родился в Греции, а приехав в России по коммерческим делам, встретился с моей будущей мамой, влюбился, женился и тоже осел в Геническе. Он имел небольшое судно, на котором плавал по Средиземному морю и вел торговлю в портах Греции, Турции, Италии, Испании, знал несколько языков. Мама вела домашнее хозяйство и воспитывала детей – пять сыновей и пять дочек.

Отца мы редко видели, он уходил в плавание, привозил всякие заморские деликатесы: апельсины, грецкие орехи, миндаль, финики, инжир, восточные сладости и т. п., и снова отправлялся в море. Нельзя сказать, что он был ловким коммерсантом. У нас не было специального склада для продуктов, все хранилось в квартире и частью портилось, частью растаскивалось ватагами наших приятелей. После привоза цитрусовых вся наша улица была оранжевой от апельсиновой кожуры и т.д. Вместе с тем, достаток семьи был весьма скромным. Помогало море – младшие дети, в том числе и я, когда не было денег на базар, выходили с удочками и приносили домой улов свежих бычков, камбалу, скумбрию, а также ныряли за мидиями.

Бури, которые сотрясали страну не обошли и наш маленький город. Он расположен вблизи Перекопа – перешейка, соединяющего Крымский полуостров с материком, и когда шла борьба за Крым, последний оплот Белой армии на юге страны, войска – белые и красные – проходили через Геническ. Власть менялась каждые несколько дней. То наступала "Дикая дивизия" отборные казачьи войска, тогда прятались по чердакам все молодые девушки и женщины, то приходили красные и жители срочно "ховали" все сколько-нибудь ценные вещи (вспоминаю, как моя сестра Катя отважно вступила в рукопашную за свою любимую гитару и ковер – и победила).

Из памяти всплывают отдельные картинки: вот князь Шаховской, он был у нас на постое несколько дней, курил ароматные папиросы и нюхал кокаин. Разговаривая с нами, босоногими ребятами 10-11 лет, он обращался на "вы". Вот Стенька – мальчик 13 лет из Дикой дивизии. Как я завидовал его мохнатой папахе и шашке, и вообще мне очень хотелось походить на него.

При одном походе красных на Сиваш с ними ушли несколько парней из местных и в том числе двое моих братьев Константин и Афанасий. Они храбро сражались за Советскую власть, Афанасий даже был награжден Ворошиловым именным револьвером.

Забегая несколько вперед, скажу, что оба они были репрессированы. Костя умер в заключении в Сыктывкаре, а Афанасий отсидел 10 лет в тюрьме, затем 8 лет прожил на поселении и лишь после смерти Сталина в 53 году вернулся в Крым к жене и родным.

Итак, двое сыновей ушли на гражданскую войну, а помощником отца оставался третий по возрасту – Петр.

В 1919 году нашу семью постигло большое горе. Петр вышел в море на отцовском корабле и не вернулся. Корабль напоролся на мину, отец после долгих поисков нашел его обломки недалеко от Керчи.

Мать долго горевала о любимом сыне, она заперлась в комнате со спущенными шторами и все заботы о семье оставила на старших дочерей.

Но беда, как известно не приходит одна – вскоре вся семья заболела тифом, который свирепствовал в то время по всей России. Не помню, кто и как нас лечил, можно только удивляться, что все дети и мать выздоровели, но вот отцу не суждено было подняться, он умер. Положение семьи стало еще труднее, учиться, подобно моим сверстникам, я не мог, нужно было работать. Так как я немного умел рисовать, устроился работать плакатистом в местном кинотеатре в 15 лет.

С юности у меня были два увлечения – рисование и театр. Своему увлечению актерской игрой я в молодости отдал дань, участвуя в самодеятельности; живопись стала отчасти моей профессией и – пожизненным вдохновением.

Перед войной мы с Юлей мечтали, что когда она кончит университет, я пойду учиться в Художественный институт (вдвоем учиться мы не могли), но война смешала все карты. После войны я стал работать оформителем, а живописью до сих пор занимаюсь для себя.

Примерно с 28-го года я жил вместе с матерью в Балаклаве (Крым), работал на консервном заводе, играл первые роли в драмкружке. Подходило время призыва. Как и всякий мальчишка, выросший у моря, я мечтал попасть на флот. Вообще, отношение к военной службе тогда было другое, чем сейчас, от нее не бегали, она считалась почетной и интересной, тем более, на флоте.

Но когда пришел срок моего призыва, меня не взяли на службу, в военкомате назвали причиной то, что отец мой якобы был крупным судовладельцем (!). Впрочем, друзья мои были убеждены, что дело было в моей греческой национальности. Как знать...

А тут еще со мной случилось ЧП. На заводе мне придавило ногу вагонеткой, образовалась рана, потом началось заражение кропи. Я долго болел, потом эта травма время от времени давала о себе знать. Когда я снова был вызван в военкомат, то получил билет с пометкой "ограниченно годен". Так что в армии я никогда не служил и военной специальности не имел, т.е. был абсолютно штатским человеком.

В Балаклаве я встретился с Юлей. Тогда мы даже не представляли себе, что это любовь на всю жизнь, просто не заглядывали так далеко в будущее.

Итак, воина застала меня в Одессе. Я работал на суперфосфатном заводе, Юля кончала химфак Университета, у нас росла дочка Иринушка, пяти лет. Жили мы с Юлиной мамой и двумя сестрами – Лидой и Жанной, у которой был муж и двухлетняя дочка Мариночка.

Моя мама, четыре сестры с семьями и брат жили а Крыму.

Вскоре после начала войны из города началась эвакуация. Многие люди уезжали без теплых вещей, надеясь вернуться до зимы (!). По опустевшим улицам ветер гнал обрывки обгорелой бумаги, в учреждениях жгли архивы. На подходе к рынку сидели прямо на земле ухоженные, хорошо одетые женщины не нашего вида с печальными глазами и продавали свои вещи. Это были беженки из Бессарабии.

Город постоянно бомбили. Я регулярно являлся в военкомат, но в армию меня не брали. На заводе был создан штаб ополчения, я был причислен к нему и находился на казарменном положении. У нас было довольно широкое поле деятельности. Завод стоял на западной окраине города, улица не случайно называлась Дальницкой. Рядом проходила железнодорожная ветка, тупик, куда прибывало из Бессарабии оборудование, а также раненые и беженцы. Нужно было все это переправить по назначению, а людям как-то помочь. Еще мы охраняли завод и находящееся рядом депо, тушили "зажигалки". Руководил штабом заместитель директора завода.

Когда мог, я навещал семью. Муж Жанны в первые же недели был призван в армию, дома остались одни женщины и дети.

В течение лета положение на фронтах ухудшалось. В ежедневных сводках "от советского Информбюро" сообщалось об оставленных городах, об ожесточенных боях, которые Красная Армия ведет от Белого до Черного моря. Из газет исчезли бодрые заверения о том, что Ленинград, Киев и Одесса были и останутся советскими.

В августе железная дорога были отрезана в 100 км от Одессы. Связь осуществлялась только морем и по воздуху – и под обстрелом врага. Фашистами была захвачена насосная станция на Днестре – город остался без пресной воды. По ночам мы слышали гул артиллерийской пальбы.

Наша семья мужественно, с оптимизмом, свойственным одесситам, переносила все лишения и трудности, но постепенно мы стали понимать, что отъезд неизбежен.

Однажды, это было уже в сентябре, к нам зашел мой друг. Он был на фронте под Одессой и в свободное время заглянул к нам на огонек, благо добираться было недалеко.

На небольшом участке фронта нашим частям удалось потеснить немцев и освободить несколько сел и местечек. То, что они там увидели, привело их в ужас. Особенно жестоко расправлялись фашисты с еврейским населением.

"Ты должен вывезти свою семью", – сказал он мне. Да это и так было ясно.

В один из дней пришло письмо от Юлиного отца из Казани, куда он был эвакуирован из Москвы с Наркомпищепромом, где работал. Отец беспокоился о семье и звал всех к себе. Итак, мы приняли решение.

Я получил посадочные талоны на пароход "Товарищ Ногин", мы собрали вещи и отправились в порт.

Там мы узнали, что накануне у берегов Ялты напоролся на мину и пошел ко дну роскошный комфортабельный теплоход "Ленин" с эвакуированными на борту. На нем отправились в свой последний путь родители наших друзей.

На причале уже стоял "Товарищ Ногин". Это было грузовое судно. Не знаю, какие грузы и куда приходилось перевозить в своем трюме этому кораблю пшеницу, кукурузу, арбузы и прочее, но уж людей он наверняка вез впервые.

Команда с сочувствием и вниманием помогала особенно пожилым людям, подниматься по сходням на палубу, а затем спускаться в трюм.

Я посадил тех, кто мне был дороже всего па свете, попрощался и вернулся на завод.

Вот как об этом напишет Юля в далекой Казани:

ПРОЩАНИЕ

Я помню тот сентябрьский ясный день

И ты его забыть не сможешь долго

Родной Одессы покидая сень,

В чужую даль я ехала, за Волгу.

Так трудно было покидать тебя

И город мой, что ближе всех на свете.

Израненный снарядами врага,

Не жалости просил, нет – он взывал о мести.

В последний раз синел родной залив,

В последний раз мои ступали ноги

На камни порта. Чуть глаза смежив,

Я вижу, как стояли мы, застыв,

У трюма корабля с названьем "Ногин".

Последнее неловкое объятье,

Последний взгляд из-под бровей.

Слова твои звучали, как заклятье:

"Мы встретимся, любимая, бодрей!"

Я твердо верю, что придет победа

И что страна залечит раны вновь...

Не знаю лишь, вернешься ли ко мне ты

И возвратишь мне счастье и любовь.

В строю. Плен

Наша заводская группа оставляла Одессу 15 сентября 41-го года с последним транспортом. Мы нашли себе место на верхней палубе, она вся была уставлена орудиями, зенитками (они не стояли без дела во время нашего путешествия), тут же были воинские части. На этом же корабле уходило все городское и партийное начальство, ополчение и т.д., всего 7 тысяч человек.

В Севастополе наш корабль стоял несколько часов, и я успел повидаться с сестрой Катей, она жила недалеко от пристани. От нее я узнал что мать с дочкой старшего брата Ионной (которую она растила с малолетства) и сестра Леля с семьей – в Симферополе, а брат Апостол и сестры Хтиця и Женя с детьми в эвакуации, а мужья их воюют. Мы крепко обнялись, и я побежал на свой теплоход. Больше я ее никогда не видел.

В Новороссийске мы пробыли несколько дней. На пристани, на вокзале, на городских площадях были толпы эвакуированных, я искал среди них свою семью, но их, конечно, там не было (и быть не могло, так как "Ногин", изменив маршрут, высадил своих пассажиров в Туапсе).

Вдруг из толпы людей, ожидающих отправки, меня окликнула по имени женщина с маленьким мальчиком. Это была Рая, жена моего балаклавского друга Николая Окзарха. Она мне рассказала, в каком отчаянии он был от того, что ему, убежденному активного коммунисту и патриоту, не доверили защищать родину, только по той причине, что он родился греком. Он остался в Балаклаве, решив уйти в партизаны, если немцы возьмут Крым.

Наконец, наша группа приехала в Астрахань и решила там осесть. На некоторое время, чтобы было, на что жить, я поступил на работу на Рыбокомбинат. Меня неотступно терзала мысль, что я ничего не знаю о своей семье. Я посылал письма и телеграммы в Казань тестю, и в Красноуральск, куда были еще летом отправлены работники завода с семьями, но за два месяца ни одной весточки не получил.

12 января 42 года меня, наконец, вызвали в военкомат. Моим желанием было – мстить фашистам за их злодеяния перед народами, за моих родных, за мою разрушенную семью. От медкомиссии я отказался, и меня взяли в пехоту, рядовым.

В этот же день я, наконец, получил телеграмму от Юли, в ответ на свое очередное письмо отцу в Казань.

Так я впервые, спустя четыре месяца после нашей разлуки, узнал, что все живы, и получил адрес, по которому и стал писать уже из воинской части.

Письма из дома очень поддерживали мой дух, я хранил их и мечтал, что мы вместе будем перечитывать их после войны. Но обстоятельства сложились так, что Юлины письма пропали, а вот мои фронтовые треугольнички – их немного до сих пор хранятся у нас как реликвия.

Два месяца часть была на формировании в Астрахани, а в марте 42 г. отправлена на фронт. Бои были тяжелые, но успешные, мы продвигались на Харьковском направлении, освобождая от фашистов родные города и деревни, поэтому настроение вначале было приподнятое. "Вчера Барвинково, сегодня Лозовая, а завтра – Харьков, Киев, Перекоп!" – ликовал поэт.

Но когда освобожденная территория превысила в длину 100 км при ширине всего 8 км, сомнения начали закрадываться даже в души рядовых бойцов – не рискованно ли это, ведь обозы не успевали за пехотой. Но начальство придерживалось своей тактики – "мы за ценой не постоим".

В один из дней, когда стало совсем плохо с едой и патронами, на У-2 ("кукурузнике") прилетел Нарком обороны маршал Тимошенко. Он обратился к войскам с призывом – продержаться еще несколько дней, пока подтянутся обозы. Но держаться было не за что.

Два дня мы стояли в степи и ждали помощи от своих. Были у нас винтовки, пулеметы, но стрелять было нечем. Продовольствие тоже подходило к концу, доедали последние сухари, Немцы нас почти непрерывно бомбили, настойчиво и аккуратно. Надежда на то, что нам подвезут или сбросят с самолета боеприпасы и продукты, таяла с. каждым часом, мы понимали, что отрезаны от своих, находимся в кольце вражеского окружения, знали, что немцы близко, но они почему-то не шли на нас в атаку.

На второй день некоторые из наших командиров стали уходить, переодевшись в штатское и пряча глаза от солдат. Солдатам же, не имевшим ничего, кроме формы, уходить было некуда – кругом открытая степь – и в отдалении несколько хат, занятых немцами.

Трудно передать те чувства растерянности, унижения, отчаяния, которые охватили меня и моих товарищей...

На третий день немцы окружили и взяли без единого выстрела девяносто тысяч красноармейцев и командиров, лишенных возможности сражаться.

Так прервалась моя солдатская жизнь и почти на три с половиной года оборвалась связь с семьей. Уже после возвращения я узнал, что мои близкие догадывались, где я находился, сопоставляя мои письма со сводками Информбюро (ведь наступление с нашей стороны шло тогда только в одном направлении), и были потрясены, узнав из "Опровержения ТАСС" о пленении большой группы наших войск. Не получая больше писем, считали, что я либо погиб, либо попал в плен, что тоже давало очень мало надежды на мое возвращение.

Потом были концентрационные лагеря в Ковеле, Львове, наконец, Владаве (Польша). Все это были фашистские лагеря смерти, где целью ставилось нравственное унижение, подавление воли людей, стремление убить в них все человеческое, а потом и физическое уничтожение. Я не хочу вспоминать детали и подробности своего существования в этих лагерях, но один образ не могу не передать. Это – траншея, стержень, а может быть, и символ этих мест.

За лагерем во Владаве была траншея, куда закапывали трупы пленных, умерших от голода, холода, болезней. С утра поднимали всех, кто еще мог ходить, и с окриками: "Шнель, шнеллер" охранники гнали копать эту траншею. Тех, кто падал, пристреливали, а живые волокли их дальше. Траншея разделяла людей на тех, кто на ней работал, и тех, кого бросали туда. Грань была очень зыбкая, сегодня ты среди работающих, а завтра, как знать. Я был изможден до последней степени, вес мой был 37 кг (не знаю, зачем, нас регулярно взвешивали).

Но все же, среди всех страданий, в глубине замутненного сознания пробивался слабый луч надежды на избавление, который поддерживала жажда жизни.

Так прошел злосчастный 1942 год.

Не помню, в каком месяце 43-го среди пленных прошел слух, что уроженцев Молдавии и юга Украины будут отправлять в Румынию.

Странное дело эти слухи. В отсутствии газет, радио о многих событиях пленные узнавали из слухов; откуда они шли – не знаю.

Так вот, этот слух оправдался, и где-то, наверное, в начале весны, большую группу пленных, в которую попал и я, отправили в румынские лагеря.

Дело в том, что Гитлер любил одаривать своих верных вассалов, а Антонеску – диктатор Румынии был особо отмечен. Он получил во владение Молдавию и южные области Украины, где создал государство Транснистрию со столицей в Одессе, которое просуществовало едва ли два года. И вот передача пленных, а это была рабская рабочая сила, была очередным подарком Антонеску.

Но каким подарком это оказалось для нас... Мы получили ни много, ни мало – жизнь.

Нас погрузили в вагоны для скота и повезли в Румынию.

Позади остался немецкий концлагерь с иезуитской надписью на воротах: "Каждому – свое", где советских пленных содержали в немыслимых, нечеловеческих условиях, и они были обречены на мучительное умирание.

Поезд остановился на станции Дурнешты. Мы вышли из вагонов и не поверили своим глазам. Нас встречали как гостей (!) с речами, слов которых я не понимал, но доброжелательность, приветливость чувствовал. Тут же на перроне стояли полевые кухни с горячей кашей, и священники благословляли и нас, и эту кашу. Эту встречу я не забуду. Впервые после пленения я расправил плечи...

А дальше... Что дальше? Нас построили в колонну и отправили в лагерь, за "колючку".

В первые же недели я с двумя товарищами пытались совершить побег из лагеря, но это были неподготовленные попытки, обреченные на провал. Мы наивно надеялись, что если мы придем в деревню, то крестьяне, угнетенные помещиками-"боярами", окажут помощь советским солдатам, т.е. дадут одежду и пищу на первое время. Этот миф рассеялся так же, как и остальные. В первой же хате, куда мы пришли, нас выдали жандармам.

Вскоре группу военнопленных, и меня в том числе, отправили на работы в немецкий рабочий лагерь. Он стоял на берегу Дуная, вблизи большого Чернаводского моста, под которым проходил нефтепровод, поэтому он особенно хорошо охранялся, зенитки били по каждому самолету, который появлялся в небе.

Почти к самой реке была проложена железнодорожная ветка, по ней уходили вагоны с грузом, который приходил по Дунаю на баржах.

Комендантом лагеря был немец польского происхождения. Надменный, злобный и мстительный, он проходил у нас под кличкой "пся крев".

По реке одна за другой приходили баржи, чаще всего с углем, мы выгружали его из трюма и переносили в корзинах на железнодорожные платформы.

Припоминаю такой случай. Однажды товарищи мне сказали, что хозяин баржи, которую мы разгружали, – грек. (Хоть я при пленении и назвался украинцем по фамилии Буряк, ближайшие друзья знали мою подлинную национальность).

Уловив момент, когда меня не мог видеть надзиратель, я подошел к хозяину и заговорил с ним по-гречески. Спирос (так его звали) был удивлен и очень сердечно отнесся ко мне, повел в каюту, угостил чашечкой кофе (!), накормил и дал с собой кое-что, главное – табак (это было для меня и моих друзей самым лучшим даром). Те два или три дня, что эта баржа стояла под разгрузкой, я, соблюдая предельную осторожность, общался с ним и его семьей. Однажды он предложил увезти меня в трюме в Югославию, куда он направлялся. Сердце мое радостно забилось, ведь мысль о побеге не покидала меня. Но поразмыслив, я поблагодарил его, но все же отверг это заманчивое предложение, сделанное, безусловно, от души, сказав, что не хочу подвергать его опасности. Это было правдой, но главное было в другом. Я понимал, что бежать нужно не в одиночку, а группой, и направляться не в равнинную часть со стороны Дуная, где не было шансов укрыться от немцев, а в горы к партизанам, руководимым Броз Тито (и это нам было известно)!

Итак, баржа с симпатичным Спиросом ушла без меня, а мне остались несколько пачек табака, теплые воспоминания и тень сомнения, правильно ли я поступил.

Дни шли за днями. Работая на реке, мы не имели возможности искупаться, помыться, за нами строго следили.

От тяжелой работы у меня разболелась нога, поднялась температура. Меня положили в "госпиталь", а лучше сказать – медпункт на две койки. Главное, меня там хорошо помыли. А лечил меня врач из пленных, венгерский еврей, на рукаве у него была нашита желтая шестиконечная звезда. Его контролировал немецкий доктор. Лечение кончилось внезапно, с приходом коменданта лагеря. "Пся крев" настоял, чтобы меня вернули в барак, пообещав, правда, дать более легкую работу.

Снова я оказался среди своих товарищей по несчастью. Днем мы работали, а на ночь нас запирали в бараке на сто человек (он был один в этом небольшом лагере), где нары были в три этажа.

Разговоры вели о мирной жизни, о любимых женщинах, о семьях и прочие-всякие, кто о чем.

Побег

Меня не оставляла мысль о побеге. В заключении все мечтают о воле, но не все готовы победить инерцию мучительной, но устоявшейся жизни, сменить пассивное ожидание освобождения на активные действия, не все готовы к опасностям и риску, связанным с побегом.

Нас было четверо – готовых. Самой колоритной фигурой в лагере был Андрей – красивый, веселый балагур, с озорным взглядом чуть на выкате серых глаз. Когда в лагере в Воркуте (где он отбывал срок за то, что присвоил значительную сумму казенных денег, работая проводником на железной дороге) был объявлен прием добровольцев в действующую армию, он пошел, не раздумывая. Воевал храбро, с азартом, но уж так сложилась судьба – попал с частью в окружение, в плен и снова очутился за колючей проволокой. В Румынию он прибыл тем же эшелоном, что и я. Мне нравился его открытый характер, чуждый уныния, я угадал в нем хорошего товарища и надежного союзник. Мы с ним устроились рядом на нарах и стали сговариваться о побеге.

Мы сразу решили, что не стоит собирать большую группу, не больше четырех надежных парней. Третьим мы взяли Ивана, того самого, который уже был со мной в побеге. Он попал в этот лагерь летом 41-го, уроженец Молдавии легко усвоил румынский язык, что очень пригодилось в наших скитаниях. И четвертый – Митя самый молодой, серьезный, молчаливый, надежный.

Необходимо было хорошо подготовиться к побегу, и в этом нам помогал Николай. Он был столяром по профессии и принадлежал к привилегированному слою среди пленных, куда входили: врач, переводчик, повар, слесарь и другие, составляющие обслуживающий персонал лагеря. Эта группа не была занята на общих работах и пользовалась относительной свободою. Жили они в общем бараке, но как бы в отдельном отсеке, который мы называли "дворянским". Николай в свободное время мастерил сандалии на деревянной подошве, они пользовались большим спросом у немецких офицеров в качестве сувениров.

Кстати, в немецких лагерях пленные ходили в деревянных сабо, и когда колонна шагала строем, грохот стоял невероятный.

Так вот, этому Николаю мы доверили свой план, и он, хотя сам не присоединился, но вполне сочувствовал нам и оказал неоценимую помощь в подготовке побега. Он достал нам щипцы для разрезания "колючки", снабдил одеждой и помог составить план бегства.

С провиантом нам здорово повезло: по железной дороге пришел состав с продуктами для отправки немецким офицерам на передовую, и мы в течение нескольких дней перегружали их на баржу. Чего там только не было! Галеты, ветчина, шпиг, колбаса, шоколад, апельсины и т.д. И хотя за разгрузкой следил сам Пся Крев, все же нам удалось стянуть кое-что и отложить для похода. Все эти продукты были упакованы в добротные мешки, которые тоже пошли в дело – мы сшили из них шикарные штаны. Сложнее дело обстояло с верхней частью одежды, но и тут был найден выход, изобретательности нашей не было предела. Мы носили куртки из солдатского сукна на подкладке, на спине масляной краской был написан номер лагеря – 6. Нужно было перелицевать спинку таким образом, чтобы номер этот оказался внутри, за подкладкой. Это нам сделали Николай с друзьями из "дворянского" отсека.

Когда все было готово, мы четверо один за другим вышли из барака как бы по нужде. На дворе чуть светало. Мы перерезали проволоку и без помех вышли из лагеря. Дело в том, что в бараке не было пресловутой параши, и он не запирался снаружи. Комендант лагеря считал, что колючая проволока в три ряда, которая охватывала территорию лагеря и четыре вышки с часовыми по ее углам, были достаточной гарантией от возможных побегов. Но и тут нам удалось его перехитрить. Мы выбрали время, когда ночные часовые уходили со своих вышек, а дневные конвоиры еще спали крепким сном, как и весь лагерь.

Выйдя на волю, мы направились к Дунаю и спрятались в плавнях. Через некоторое время, которое показалось нам бесконечным, мимо нас пробежали конвоиры с собаками. Они очень быстро бежали, опасаясь, что мы ушли далеко, а мы сидели совсем рядом в камышах и торжествовали свою первую победу.

В плавнях мы просидели два дня. На вторую ночь мы вышли и направились к Чернаводскому мосту. По мосту ходил часовой: вперед – назад вперед – назад. Дождавшись, когда он начнет путь в противоположную нам сторону, мы быстро поднялись на мост и залегли в ложбине рядом с газопроводом, затем продвигались ползком, пока часовой шел к нам спиной, а потом – замирали, стараясь не дышать. Часовой смотрел вперед и нас не видел; когда он снова поворачивался, мы опять ползли, стремясь преодолеть как можно большее расстояние, потом снова замирали и так до тех пор, пока не проползли весь мост. Тогда мы выскочили и сказали ему: "Буэно сэра" (добрый вечер)! Теперь уже испугался он – все же нас было четверо, он не мог понять, откуда мы взялись, кто мы такие, каковы наши намерения. Пока он приходил в себя, мы быстро спустились с моста и зашагали в ночь. Мы шли до рассвета, а на день искали более или менее укромное место для отдыха. Иногда прятались под мостиком через речушку или в лощине в горах, часто находили отдых на сельских погостах.

И так много суток подряд...

Припасы, взятые из лагеря, скоро кончились, пришлось перейти на "подножный корм" – подбирали в поле то, что оставалось неубранным: где морковь, где свеклу, где пшенку (кукурузу). Как-то, проходя по окраине хутора Андрей сумел увести с насеста двух кур, мы их зажарили на костре это был настоящий пир! Часто, проходя мимо фермы или деревни поздно вечером, мы стучались в крайнюю избу и на вопрос хозяйки: "кто там?" отвечали одним словом: "пыни" (хлеба). Иногда нас впускали в дом (заходили трое, а четвертый оставался снаружи, на всякий случай), даже приглашали к столу, но мы торопились скорее уйти, иногда нам наспех совали хлеба, мамалыгу, вареную картошку, а порой – просто прогоняли, как бродяг.

Я спрашиваю себя и не нахожу ответа, как можно было рассчитывать – без компаса, без карты, без документов и денег, без языка, наконец, – дойти до Югославии, пересечь государственную границу и т.д.

Нами двигала неуемная жажда свободы и вера в свою счастливую судьбу, мы шли на встречу с югославскими партизанами. Возможно, так оно и случилось бы – каких чудес не бывает – но... Судьба распорядилась иначе.

Одной злополучной дождливой ночью, прохода через поле, мы набрели на соломенный шалаш и решили пересидеть в нем. Уснули. Во сне я видел себя в родном Геническе, мама хлопотала у печки, вдали раздавался перезвон колоколов. Проснулись все разом. Дождь кончился. Светало. С огорчением обнаружили, что выбрали плохое место для ночевки. Вблизи была деревня, а перезвон слышался от отары овец, которых гнали на выпас выше в горы двое парней на лошадях. Один из них подошел к нашему шалашу, увидел нас, дал сигнал второму и оба поскакали в деревню.

Что было делать? Убегать не имело смысла: верховые нас быстро догнали бы. Мы заметили невдалеке небольшой котлован и спрыгнули туда.

Это был совершенно бессмысленный поступок, продиктованный отчаянием и досадой на самих себя – так глупо попасться! Через короткое время у котлована собралась вся деревня с топорами и вилами. Они кричали, требуя, чтобы мы вылезли. Мы подчинились под угрозой расправы. Что было делать: соотношение сил было явно не в нашу пользу.

Нас повели в примарию (сельскую управу), заперли в небольшом помещении с зарешеченным окошком и послали за примаром, который жил рядом. Пришел примар (мэр), лощеный, щеголеватый, стал спрашивать, хотим ли мы есть, издевательски улыбнулся, услыхав наш утвердительный ответ, и ушел.

К вечеру к нему, видимо, пришли гости, мы слышали музыку, женский смех. Тогда мы стали, что было сил, кричать, стучать ногами и т.д., чтобы помешать их празднику. Это подействовало, на нас обратили внимание, дали нам поесть и бросили какую-то ветошь, чтобы мы спали.