Текст книги "Персонаж (СИ)"

Автор книги: Соня Таволга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Любуясь завершенным творением, я понимаю, что чего-то недостает. Вставляю обмотанную изолентой вилку в розетку, но с горящими огнями по-прежнему чего-то недостает. Надо же, неужели я никогда не делала этого у бабушки? Не могла же она взять и выбросить… Неужели я никогда не клеила у бабушки цепочки из цветной бумаги?!

Невесть чему улыбаясь во весь рот, торопливо натягиваю штаны и свитер. Я точно знаю, что мне нужно этим утром. Я хватаю сумку, и бегу в ближайший магазин канцтоваров – бегу порывисто и нетерпеливо, пока не погасла. Пока не ушло вдохновение.

На улице легко и просторно, свежо и чисто. Пахнет снегом, утром и субботой. В маленьком магазине – никого. Покупаю цветную бумагу и клей с такой радостью, как будто мне шесть лет. Заодно покупаю пачку белой бумаги – нарезать снежинок. Вот балда, такую бумагу можно было и с работы упереть.

Рассчитываясь, слышу, как за спиной открывается и закрывается дверь, и шаги подбираются ко мне сзади. Красная варежка ложится на мой рукав.

– А я гадал, куда ты так бежишь. А ты вот куда бежала.

Чудила Егор улыбается своим лягушачьим ртом, и я улыбаюсь своим человечьим.

– Будешь клеить со мной цепочку? – спрашиваю я его.

Он тычет вверх указательным пальцем (в варежке это неочевидно, но догадаться можно) – жестом сигнализирует об идее. Стягивает варежки, и покупает акварельные краски и две кисточки. Я в восторге! Я понимаю, чем еще мы будем заниматься, кроме бумажных цепочек, фонариков и снежинок.

– У меня всего два окна, – скромно сообщаю ему по пути домой.

– А зеркал сколько? – деловито спрашивает он, но ответа не ждет. – Блин, забыл!

Он взмахивает руками в марионеточной манере. Как же он вихляется, когда имеет эмоции! Надеюсь, он не развалится однажды, ослабнув в шарнирах и сочленениях…

– Я ездил в город, – говорит он, – ночевал в гостинице, чтобы совсем не очушать. Нашел для тебя подарок.

И он протягивает мне нечто невыносимо прекрасное. Сову из космического темного металла с синими, фиолетовыми, розовыми переливами, с желтыми кристалликами глаз. Добротный увесистый кулон.

– Это титан, – поясняет он.

– Я вижу.

– И цитрины.

– Вижу.

Это самый восхитительный кулон, какой только может существовать под небом. Я не спрашиваю Егора, откуда он знает о моей страстной любви к совам. Я смотрю ему в глаза очень серьезно, и говорю:

– Спасибо.

У меня дома разбросаны носки, колготки, лифчики, посуда не мыта, постель не убрана. Я немного смущена. Я не рассчитывала на гостей. Машинально хватаю географически ближайший лифчик, чтобы убрать его из виду, а Егор спрашивает:

– Есть баночка для воды?

Оставляю завал как есть, иду искать баночку. Нахожу из-под «Агуши».

Мы начинаем с кухни. Здесь большое окно, которое я, кстати, совсем недавно мыла. Стекло сухое, прохладное и скрипящее. В нижнем его уголке я рисую акварелью классическую елочную веточку – с коричневой линией и зелеными штрихами. Потом рисую еще веточку, и еще, и по яркому шарику на каждой. Твою ж мать, со школы этим не занималась, класса с седьмого. Как же здорово! Рисую белого снеговика с голубым боком, рисую деревянную избушку с дымом из трубы, рисую сугробы, снежинки, желтые звезды. Я так увлеклась, что почти забыла, что у меня есть компаньон. Мы молчим, каждый стоит у своей половины окна и самовыражается. Наши кисточки встречаются в наборе красок, в баночке из-под пюрешки они соприкасаются из-за тесноты. Посуда по-прежнему не мыта, зато окно погружается в праздник.

Завершив свой ансамбль, отхожу на шаг, удовлетворенно любуюсь. А на территории Егора – искусство. Там сказочный замок с точеными башенками, похожий на диснеевский, там лебеди в озере, единороги с хвостами и гривами, принцесса в танце и фейерверк над шпилями. Я просто ахаю. И вот это можно нарисовать на стекле акварелью и дешевой кисточкой для детсадовского творчества? Правда что ли?

– Ты крут… – бормочу я в глубоком одобрении.

– Я люблю мультики, – смеется он в легком смущении.

Я быстро ориентируюсь, и делаю заказ:

– В комнате требуется «Морозко».

– Будет, – обещает он.

Мы сидим на диване (постель убрана). Вернее, я сижу, а Егор все больше скачет передо мной, отдаваясь трепу. Иногда он присаживается, но вскоре опять подрывается. Вся комната обвешана гирляндами из разноцветных бумажных колечек, снежинками на ниточках и «дождике». Моя комната провалилась в мое детство. На оконном стекле – тройка с бубенцами, расписные сани, Настенька в платочке, Морозко с бородой. С роскошной бородой, а не такой, как у Егора. За стеклом – мутно-синие сумерки. Свет – только от елки и свечек в стаканах. И от ракетной счастливой энергии моего рассказчика. Он вещает о том, как участвовал в гонках на собачьих упряжках на Аляске, как был волонтером и помогал разгребать завалы после землетрясения в Перу, как попал в зверскую песчаную бурю в Саудовской Аравии. Я слушаю с интересом, задаю уточняющие вопросы. Я считаю его фантазером, но не возражаю. Лучше фантазер, чем зануда. Историю о том, как он помог полиции освободить заложников во французском кафе, я не могу слушать с мало-мальски серьезным видом, и потому ложусь лицом в подушку.

– А расскажи мне что-нибудь… простое, – предлагаю я, лежа в подушке. – О себе.

– Например? – он плюхается рядом.

– Ну, какую музыку слушаешь, где работаешь, где живешь. Всякое такое.

Его теплое, ретушированное светом свечей лицо твердеет.

– Не хочу, – отрезает он после короткого раздумья.

Мне кажется, что я ненароком испортила ему настроение, и, чтобы загладить кляксу, дружелюбно тычу его кулаком в плечо.

– Ну фамилию-то хоть назовешь?

Мне хочется знать о нем хоть что-то настоящее.

Он тушуется, усмехается и мнется.

– «Цыпляткин» что ли?! – не выдерживаю я.

– Почти, – он усмехается. – «Мрак».

Я постукиваю по его плечу ладонями, как по африканскому барабану. Мягко отбиваю ритм.

– Егор Мрак? – переспрашиваю весело.

Он кивает. За окном совсем темно. Елка и свечи отражаются в черном стекле, и теперь у меня две елки и десять свечей. Или у нас.

– Даш, – зовет он скромно.

– Да, Егор Мрак?

– Можно я сегодня у тебя переночую? – Он быстро добавляет: – На раскладушке. У тебя есть раскладушка?

Нет, но у Геннадия, я знаю, есть. Возможно, по итогам аренды он мне ее подарит.

Я думаю-думаю, и соглашаюсь. А еще мне приходит в голову дурная мысль.

– Слушай, – говорю хитренько. – А мы на море не только гуляли и на пляже валялись? У нас что-то было же?

Он смотрит на меня глубоко. В глазах копошится жар, но это не отражение пламени в стаканах. Это их собственный жар.

– Конечно, – отвечает он тихо. – Зачем ты спрашиваешь то, что знаешь?

– Значит, у моего тела нет от тебя секретов. Расскажи, где у меня какие родинки, татуировки, шрамы. Мм?

Его теплое, ретушированное светом свечей лицо твердеет.

– Не хочу, – отрезает он.

Я бодаю его в плечо головой.

– Ты фантазер, – сообщаю я, посмеиваясь.

Вместо того чтобы поддержать меня в озорстве, он напрягается.

– Я не фантазер, – говорит он убежденно.

Ладно, хороший день, хороший вечер, к чему напрягаться? Лучше я схожу за раскладушкой, а потом мы подумаем об ужине.

========== 3. ==========

Утро. Егор плещется в совмещенном санузле, я сижу на кухне с ноутбуком. Солнце ломится сквозь избушку, замок, веточки с шариками, принцессу и единорогов. Я набираю в поисковике «Егор Мрак». Я не ищу что-то конкретное, просто надо чем-то заняться, пока жду. Среди разных Егоров и разных мраков нахожу сочетание. Ссылка ведет на некое художественное произведение, опубликованное на неком сайте для любителей писать художественные произведения. Текст не особо большой, и я рассеянно бегу по нему глазами. Я бы предпочла умывание, но приходится ждать, и я жду. Я не вникаю в сюжет и смысл, но с виду похоже на какую-то розовую байду про любоффь. По крайней мере, там много «шелковых волос», «атласной кожи», «трепетных прикосновений», и вот этого всего. Там есть винная помада, глаза «шоколадные, как сладкий рай», серебряная подвеска-паутинка. Крошечный купальник цвета хризолита. Над сладким шоколадным раем глаз я бы посмеялась, но мне как-то вдруг становится не до того. Я листаю текст, выискивая все, что относится к описанию героини. Нахожу немного. В основном, про внешность, одежду, походку, голос, привычку почесывать плечо при разговоре. Описание поверхностное, но, елки-палки, мое. Автор срисовал героиню с меня! А имя ей дал – Алиса. Чем Даша-то хуже, эй?

Отвлекаюсь от героини, бегу по герою. Повествование – от его лица, и в отличие от девочки он прописан усердно. Про внешность – почти ничего, зато биография богата. Тут тебе и полное риска и экзотики путешествие по Кении – с полным погружением в обычаи кочевой жизни самбуру, тут ливни Тасмании и песчаные бури Аравийского полуострова, тут Аляска с собаками, страдания перуанцев под завалами и заложников в ресторанчике Прованса. Я не читаю, просто скольжу по тексту, по глади. Но я не сомневаюсь, что если начать вчитываться, образ персонажа будет складываться в нечто знакомое. Все приключения перса обрисованы в виде ретроспективы, а основной сюжет построен в декорациях российского курортного города. Бархатный сезон в Анапе, море, пляж, безмятежность, уйма свободного времени, которое можно посвятить друг другу. Наш герой, только что облазив вдоль и поперек Шпицберген, приземляется на черноморском побережье, и встречает девушку (с райски шоколадными глазами, винными губами, шелковыми волосами). И у них, конечно, заверте…

– Я тут, – сообщает мне Егор, освободивший санузел.

Он является в полотенце, обмотанном вокруг талии, весь розовенький от горячей воды, и без бороды. (Надеюсь, бритвенное устройство у него было с собой в рюкзаке, и мое он не трогал). Его лицо без растительности выглядит открытым и невинным.

– Глянь, что я нашла, – говорю ему с усмешкой, но несколько растерянно. – Опус называется «Алиса в волнах».

Поворачиваю ноутбук с текстом к нему. Мне смешно и жутковато, и у меня в голове два возможных объяснения этим совпадениям. Первое – он прочитал сие произведение, и зачем-то нарядился его персонажем. Второе – он сам написал сие произведение. В любом случае, прообразом героини явно являюсь я, а значит мы с автором либо знакомы, либо он просто наблюдал за мной со стороны.

Егор быстро заглядывает в текст, потом принимается искать в холодильнике завтрак.

– Что там? – спрашивает он, ничего не успев увидеть.

– Рассказ о тебе и Алисе, – бурчу я, – и о вашей любви в волнах. Автор – некто под ником Invisible Man.

Он достает банку паштета, и мажет себе бутерброд. Приятно видеть, что человек не ждет обслуживания, а обслуживается сам. Плюсик ему.

– Давай сегодня съездим в город, – предлагает он. – Погуляем, сходим на каток или еще куда.

Его гладенькая мордочка очень мила. Ничего не имею против бороды как таковой, но некоторым она не нужна категорически. Ему не нужна. Я хочу ткнуться губами в его щеку и легонько обнять, но что-то меня сдерживает. Что-то меня нервирует и настораживает. Дурацкая «Алиса в волнах».

Он поворачивается ко мне, обнаруживает мое смятение.

– Чем дело кончилось? – спрашивает несерьезно. – Я жил с Алисой долго и счастливо?

Я перематываю в конец текста, и вижу, что он обрывается. Герой ждет героиню на скамье вечерней набережной, и усе.

– Не дописано, – отвечаю. – Последнее обновление 24 декабря. А потом, видать, автор ушел отмечать католическое Рождество.

Именно 24-го чудила Егор схватил меня за локоть на вокзале. В ту жуткую пургу католического сочельника.

Он жует бутерброд, и обшаривает кухню.

– Кофе только растворимый? – уточняет, таращась в открытый навесной шкаф.

Я изучаю страницу Человека-невидимки. Других текстов нет, контактов нет, фотографии нет, даже комментарии закрыты. Только ник и недописанная «Алиса». Я рывком встаю, захлопываю дверцу шкафа перед Егоровым носом.

– Не получишь и растворимого, пока не прочитаешь рассказ, и объяснишь мне, что за херня, – сообщаю ему сурово.

Он быстро целует меня в лоб, и усаживается за стол перед ноутбуком. Заглянув ему через плечо, обнаруживаю, что он начал сначала, и читает добросовестно, а не как я. Удовлетворившись, насыпаю зерна в старенькую ручную кофемолку, и погружаюсь в приготовление завтрака. Нарезаю сыр, мясо, хлеб выбираю тот, что посвежее. Вожусь, и мельком посматриваю на Егора. И вижу, что его лицо, только что бывшее милым, свежим и расслабленным, наливается цементным раствором. Вижу, что его спина неудобно прямая и натянутая, поза принужденная и настороженная. Взор сосредоточенный и мрачно-тревожный. Он читает, и я не отвлекаю его. Я иду в ванную, иду убирать постель, иду на балкон для воскресного приветствия Геннадия. Соседа на балконе нет, и я быстро возвращаюсь на кухню. Употребляю завтрак, и посматриваю на читающего Егора. Если верить его облику, то он видит этот текст впервые. Если же он видит этот текст не впервые, то он – изумительный актер.

Я одеваюсь, вешаю космическую титановую сову на шнурок и на шею, крашу губы винной помадой. Я готова ехать в город, чтобы погулять, покататься на коньках, или еще чего. Нависаю над читающим Егором, кладу ладони на его голые каменные плечи. На нем по-прежнему лишь полотенце. В мониторе он отдается страсти с Алисой на бортике бассейна.

– Сразу видно, мужик писал, – бурчу я. – Сплошной детальный секс, а у героини из характеристик только внешность. Герой весь романтик, путешественник и борец с террористами, художник, музыкант, спортсмен и комсомолец, а у героини – атласная кожа и упругие сиськи с маленькими сосками. Ох уж эти авторы-мужики.

Егор запрокидывает голову, и настороженно смотрит на меня из-под взъерошенных волос.

– Как будто я писал… – бормочет он потерянно. – Но я не писал!

– Хм, кто-то из твоих знакомых? Наших общих знакомых?

Он трет лоб двумя ладонями, и натужно выдыхает.

– Тут много того, чего никто не знает, – бормочет он потерянно. – Мои мысли, понимаешь?

– Нет, – сразу честно отвечаю я.

– И я – нет.

Но я начинаю подозревать, что на каток мы сегодня не пойдем.

Занятное явление. Когда ты хочешь психовать, а тебя успокаивают, ты только вдохновеннее распсиховываешься. Когда ты хочешь психовать, а кто-то начинает психовать следом, ты успокаиваешься, чтобы успокаивать его. В общем, я чмокаю Егора в макушку, и говорю:

– Объяснение наверняка найдется. Так ведь часто бывает: ты чего-то в упор не понимаешь и пугаешься, а потом все проясняется, и ты поражаешься тому, насколько все элементарно. Давай пока забудем про эту графоманию.

Он кивает, и закрывает вкладку. Он загрузился, но решил сделать вид, что нет.

Вечер. Едем в электричке домой – утомленные, нагулявшиеся под завязку. Моя голова покоится на его плече, его рука обнимает мою талию, его рот не закрывается. Он рассказывает о том, как украл у соседа в кемпинге крольчиху, потому что тот плохо с ней обращался. Крольчиха оказалась беременной и больной, она родила девятерых крольчат и вскоре умерла, и детей пришлось выкармливать молочной смесью для грудничков. Он рассказывает, что мечтает иметь свой маленький остров где-нибудь в районе архипелага Фиджи, жить там вдвоем с любимой женщиной (мной), и иногда приглашать друзей. На острове будет правило – никакого одноразового пластика. Ни пакетов, ни упаковок, ни посуды. Ни контейнеров, ни бутылок, ни пленки, ни ватных палочек. Никаких продуктов, продающихся в полиэтилене.

– Предприятие, на котором ты работаешь, – говорит он, – это фабрика по производству мусора. Каждый леденец – это новый фантик, который переживет и конфету, и того, кто ее съест, и его детей, и внуков. Пластик – это лютая боль, до борьбы с которой наша страна нескоро дозреет.

Он рассказывает, что на нашем острове был бы маленький водопад, в котором мы купались бы голыми, а входным билетом для желающих погостить была бы хорошая песня под гитару, или красивый рисунок на песке. Или умение разводить огонь трением.

– Ты быстро заскучаешь на острове, – говорю я, – на одном месте. Даже со мной.

– Конечно, – подтверждает он. – Это пристанище на пару недель. А потом мы отправимся в какое-нибудь другое место. Я до сих пор не был в Непале.

Он рассказывает что-то еще, а я дремлю на его плече. Мне не слишком важно, что именно он говорит. Если вдруг станет важно, я смогу прочитать все на странице Человека-невидимки.

Я собиралась проштудировать опус Инвизибла после поездки в город, но как-то не складывается. День был насыщенный – с катком, кино, долгим топтанием праздничных улиц и концертом под занавес. Теперь мы лежим на разложенном старом диване, и нам хорошо. Свет выключен, шторы не задернуты. У нас две елки и десять свечей. Бумажная цепочка порвалась там, где Егор задел ее головой, и два свободных хвоста болтаются низко над полом. Если бы у нас был кот, он бы весь избесился. Мы лежим на диване и целуемся. Я предполагаю, что сегодня Егор будет спать не на раскладушке. Нам хорошо.

Утро. О, ужас, как же я зла! Я как обласканная птица в райском заповеднике! Здесь есть теплое одеяло, теплые руки и ноги, и теплое туловище. Здесь есть теплое дыхание, и волосы, пахнущие моим шампунем. И я должна вылезать отсюда, пялить на себя свитер и джинсы на флисе, грузиться в электричку? Зачем? Кому это вообще надо? Я знаю, чем мы сегодня будем дружно заниматься коллективом. Будем торчать в комнатушке для чаепитий, и ныть о том, что придется торчать здесь завтра. А завтра мы все накатим винца с утреца (потому что к новогодней ночи надобно начинать готовится с утра), подобреем, повеселеем, и кому-нибудь обязательно не захочется ехать домой, потому что дома пусто и бестолково, и новогодних чудес ждать уже не умеешь.

Осторожно вылезаю из-под одеяла, рук и ног (все – очень теплое), на цыпочках выбираюсь из комнаты. Егор дрыхнет так же добротно, как треплется – мои сборы (аккуратные, впрочем) его не тревожат. Касаюсь губами его теплых губ – очень бережно. Оставляю ему ключ от квартиры и записку с поручением разрисовать зеркала, и ухожу в жестокую морозную темноту. Туда, где меня ждет рогатый стальной монстр с горящими глазами, и табличками «не курить» в тамбурах.

Рабочий день полон суеты, но все равно тянется медленно. Я занимаюсь всякой ерундой, улыбаюсь непонятно чему, бестолковлюсь на ровном месте. Верандревна умиротворена и человеколюбива, как будто не стала ждать завтрашнего утра, и накатила винца сегодняшним. Олька из бухгалтерии подарила мне символический копеечный брелочек-снегурочку. Серьезный дядька Марат – менеджер по развитию – принес мне коробку конфет с миндалем.

Это очень странный день. Он одновременно муторный и легкий. Досаждающий и певучий. Я и бестолковлюсь, и не печалюсь из-за того. И подгоняю время, и наслаждаюсь моментом. И рвусь домой, и хочу оттянуть вечер, потому что дома меня ждут, и мне хочется, чтобы там потомились… Я и скачу в нетерпении, и хочу потомиться сама.

Вечером я вспоминаю о необходимости иметь мандарины, и покупаю их. Несу их домой, размахивая пакетом – так, что чуть не выпускаю из ладони однажды, чуть не отправляю в полет.

В квартире – радость. Тепло и пахнет хвоей. Живые еловые ветви стоят в большой вазе на столе, а рядом – карандашный рисунок, портрет. Девушка очень похожа на меня (и я определенно узнаю фотку с заставки ноутбука, послужившую натурщицей), но она намного симпатичнее. И я понимаю, что Егор украсил ее не чтобы польстить – он на самом деле видит меня такой. Потому что влюблен. Бумажная гирлянда склеена колечком, она больше не стремится к полу хвостами. Зеркала в комнате и ванной – в рамах из волшебных морозных узоров. На кухне – ужин в виде запечной рыбы (он умеет готовить – каков молодец!). Здесь фрукты и бутылка красного сухого вина, столь любимого мною. Квартира ждала меня и дождалась, но Егора в ней нет, как нет его потрепанного рюкзака и красной ушанки.

Я употребляю рыбу и жду. Зажигаю елку и свечи, и жду. Час, полтора, два. Теряя терпение, берусь за телефон (где фоном моя фотография в зеленом купальнике), звоню, и не дозваниваюсь. Номер Егора недоступен.

Выхожу на балкон.

– Привет, Геннадий, – говорю соседу, перегибаясь через перила и перегородку.

Он стоит в майке, и выглядит лучше, чем всегда.

– Ты чего это такой красивый? – спрашиваю с подозрением.

Он загадочно улыбается.

– Не видел под подъездом вихляющегося парня в ушанке? – спрашиваю зачем-то.

– Видел, – хрипит он в ответ. – Уходил, приходил, а дальше не знаю.

Я киваю ему, и понимаю, почему он сегодня красивый. Чубчика нет. Он сбрил остатки волос с головы, и теперь полностью лысый. Так намного лучше. Я вручаю ему мандарин, и ухожу с балкона. Телефон Егора опять не отвечает, и я решаю больше не звонить.

Я открываю вино, и пью из бутылки, попутно идя на страницу Инвизибла. Там – обновление от тридцатого, сегодняшнего числа, и мне кажется, что я не сомневалась в этом. В тексте герой на вечерней набережной дожидается героиню, и они отдаются страсти на пляже. Я смеюсь непонятно над чем, хлебая вино из горлышка. Я почему-то знаю, что он не придет. Что он вернулся к своей Алисе. Что у нее, наверное, кожа атласнее, глаза шоколаднее, и соски меньше. И я понимаю почему-то, что ненавижу Алису, и желаю ей захлебнуться в волнах. И что если Invisible Man снова бросит писать, и его персонаж-страдалец явится ко мне со своими марионетка-стайл-суставами и красными варежками, со своими воспоминаниями и мечтами, со своими рисунками и подарками, я пошлю его так многоэтажно, что он укатится в «Войну и мир».

Я смеюсь над чем-то, и хлебаю из горлышка. Хлебаю жадно, чтобы выхлебать побольше, и швыряю бутылку в расписное зеркало. Мгновенный звучный ливень осколков и всплесков оседает на пол. Елка и свечи красиво отражаются в осколочной луже.

========== 4. ==========

Злющая, как тысяча чертей, волокусь на работу. Вот не поздравляйте меня никто с наступающим, не дарите брелочки и конфеты. Охранник на входе, не смей мне улыбаться. Люди в лифте, если вы будете радостно щебетать и хихикать, я выковырну из сумки парфюм, и щедро побрызгаюсь. Димочка, если ты с порога расскажешь мне пошлый анекдот, я тебе на спину плюну. Принтер, если ты опять будешь тупить и глючить, я тебя стряхну ногой с тумбы, и скажу, что так и было.

Наша компашка вместо стандартного кофе кушает шампанское. В крошечную комнатку набились, как в банку шпрот, ласкают ладошками одноразовые стаканчики. У некоторых мишура вокруг шеи, у некоторых колпак Санта-Клауса на голове. У Димочки наклейка в форме красных губ-вареников на заднице (тьфу, блин). Серьезный дядечка Марат отсутствует – небось у них с начальницей приватное шампанское в ее кабинете. Кто-то сует мне стаканчик с пузырьками, кто-то кидает в морду серпантин. Мне кажется, что я сейчас заплачу. Опрокидываю стаканчик, как будто там водка, и быстро ухожу. Сегодня весь день будет состоять из этих стаканчиков – у них всех. А я пойду, посижу в кабинке туалета. Там заплакать – не катастрофа.

Принтер тупит и глючит. То с компьютером у него связи нет, то с бумагой, то фиг пойми что происходит вообще. У него уже каникулы, возможно. Кидаю свои файлы на флешку, иду к соседям-дизайнерам. Дима восседает на столе в короне из мишуры, и, покатываясь, рассказывает коллегам чудовищно смешную историю. Коллеги, покатываясь, слушают. Я размахиваю флешкой, как знаменем, не решаясь вклиниться своим скромным звуком в их громовой звук. Дима машет рукой в сторону пустующего компьютера Веника.

– Пользуйся, – разрешает он. – Пока Веник в сортире передернет, успеешь распечатать.

Компьютер в спящем режиме, «бужу» его, и вижу в браузере вкладку с надписью «Invisible Man». Дергаюсь, как будто меня ткнули пальцем меж ребер. Нет, я не имею привычки копаться в чужих компьютерах, но сейчас сижу и таращусь на страницу любительски-писательского сайта. Я таращусь на нее потому, что ее вид немного отличается от того, к которому я попривыкла. Здесь пользователь залогинен – вот в чем отличие. Невидимка онлайн – прям здесь, с этого компа.

– В сортире, говоришь?.. – бубню задумчиво, забыв про свои документы. – Щас я его оттуда извлеку.

Вламываюсь в кафельное помещение с кабинками чуть не с пинка. Там Люда приглаживает перед зеркалом свекольные волосы, и Веник намыливает свои похотливые ручонки. Встаю у косяка, как страж, как владыка над всеми входами и выходами. Руки в боки, облик властный. Лишь я здесь решаю, кто пройдет через эту дверь, а кто нет. Выпускаю Люду, зажимаю Веника в углу. Он удивлен, но не сопротивляется.

– Invisible Man? – вопрошаю сурово, почти злодейски.

Внутренне хихикаю, наблюдая, как заметались у него глазки, как порозовели скулы.

– Ну? – бурчит он, переминаясь.

Отпираться нет смысла, он в курсе. Спалился с потрохами. Он морщится мучительно, цокает языком.

– Слушай, я удалю, – бормочет он в конфузе. Жмурится, кривится, качает головой. Тянет страдальчески: – Какой стыд…

Я смягчаюсь.

– Ну, это просто творчество, самовыражение…

– Нихрена, – отрубает он злобно, вышагивая из угла. – Это онанизм. Публичная дрочка на девушку с работы. Прости, пожалуйста, я осел. Представляю, как тебе неприятно.

Ну, эпизоды с маленькими сосками я пропускала, в основном, так что мне не так неприятно, как могло быть. Что имя изменил, похвально, конечно.

– Я удалю эту графоманию, – заверяет он со страстью. – Давай забудем, Даш, ладно?

Он порывается бежать, и я не держу. Пусть бежит.

Расходимся рано, еще не темнеет. Все обнимашки, поздравляшки, чмоки – вся вот эта хрень происходит на стоянке перед зданием, и, наконец, наступает свобода. Можно идти на все четыре, но я мешкаю. Зыркаю быстренько на Веника – и он мешкает. Мне – к вокзалу, ему – к метро, а мы стоим, как два потерявшихся дурачка, на быстро пустеющей парковке. Редкие хлопья неторопливо спускаются на нас, и на все вокруг. Стоим и смотрим друг на друга исподлобья, как рассорившиеся дети, которые хотят помириться, и каждый ждет первого шага от другого. И никакая расхожая пустая глупость, существующая для общения коллег и сотрудников, не идет на ум. Ни гололед уже не обсудишь, ни пробки, ни новый смартфон. Ни то, кто на ком женился, и кто с кем развелся. И свежий блокбастер не обсудишь уже, и праздничные «скидки», которые на самом деле накрутки. И просто сказать «пока» не удается почему-то. Непростая ситуация.

– Почему ты… – начинаю осторожно, – ну, молчал?

Он чуть дергает большим ртом – это обрывок улыбки.

– Ты же меня не видела, – отвечает тихо.

Это правда. Я видела его только как какого-то бледного дрища, который вечно о чем-то спорит с Димой. Они ходят парой, и спорят обо всем подряд. Но это нормально, мы все друг для друга – невидимки. Тем более в Новый год, когда одиночество яснее, чем всегда.

Мы медленно идем вдоль щербатых рядов машин. Я кошусь на него, и впервые замечаю, что глаза у него – светло-серые.

– Иногда можно просто схватить человека за локоть, – посмеиваюсь. – Вдруг сработает.

Он не отвечает. Он не понимает, о чем я. Мы идем медленно, и все же парковка кончается. Дальше нам в разные стороны, и мы стоим, как два потерявшихся дурачка, на тротуаре.

– «Мрак»? – спрашиваю со смешком.

Веник жмет плечами.

– Просто настроение, – поясняет, улыбаясь.

– Мрачное?

Он вдруг лезет в свой потрепанный рюкзак, копошится там, досадливо кусая себя за губу.

– Тормоз же я… – бормочет пришибленно. – Неделю таскал с собой. Хотел подарить, но что-то мешало!

Он протягивает мне космическую титановую сову с цитриновыми глазами – самый восхитительный кулон, какой только может существовать под небом. И я очень серьезно говорю ему:

– Спасибо.

Стоим на тротуаре – ни туда, и ни сюда. Хлопья спускаются, как на крошечных прозрачных лифтах.

– Слушай, я не так к тебе отношусь! – он восклицает голосом и телом. Руки взлетают рвано, словно у них вместо суставов нитки. – Не так, как будто ты кукла. Если вдруг ты подумала… – Он смотрит в упор с каким-то отчаянием. – Там не про похоть, – добавляет задавленно. – А про большее.

Я знаю. Мне дали понять, и я поняла. Мы лежали под одним одеялом, и между нами циркулировала не похоть. А большее.

Мне любопытно, и я спрашиваю:

– Там есть что-то про тебя? В тексте?

Он смеется:

– Фантазии. О тебе фантазии, и о себе тоже. Мечты. – Он спохватывается, взмахивает головой, словно вместо шеи – нитка. – Кролики есть, – сообщает с гордостью. – Девять обормотов, живут у меня, почти взрослые. Как повзрослеют, начнут захват территории. Я запустил экологическую катастрофу, наверное.

Ну, где девять кроликов, там и тридцать. Где тридцать, там и сто.

Я звонила подруге, и договаривалась подползти к ночи к ней. Сейчас я стою и думаю, что не хочу ползти к подруге. Хочу слушать об индейцах Эквадора и их нейротоксичном яде, и чтобы прямо в разгар охоты на обезьян начали бить куранты. Чтобы заросли и перья джунглей перемешались с цветной бумагой и тройкой с бубенцами моей комнаты. Чтобы вымыслы перемешались с воспоминаниями, мечтами и реальностью. Персонаж перемешался с автором, героиня с прообразом. А дальше видно будет.

Лежим, раскинувшись, на разложенном диване. У нас две елки и десять свечей. Два карандашных изображения моей моськи пришпилены иголками к обоям над столом. Еловые ветви в вазе пахнут, как им подобает. Одна космическая сова у меня на шее, другая надежно спрятана в недрах комода.

– Представляешь, как было бы здорово встречать Новый год где-нибудь в Лапландии, – тяну мечтательно. – Деревянный домик с камином, олени упряжки, северное сияние.

Веник поворачивает голову ко мне, улыбается и говорит:

– Не-а.

– Или наоборот, – продолжаю тянуть, – где-нибудь в Майами. Вечеринка у бассейна, фонтан шампанского, мини-бикини, мускулистые мулаты…

Он улыбается шире, и говорит:

– Не-а.

У него поры сочатся счастьем. Наверное, если лизнуть его кожу, можно словить химическое удовольствие.

– А куда бы ты хотел? – продолжаю тянуть. – В непроходимые джунгли, где крокодил не ловится, не растет кокос?

Он переворачивается, накрывает меня теплым телом, теплым дыханием. У меня – щекотка везде, и у него щекотка – я чувствую.

– Здесь быть хочу, – отвечает тихо, и я верю.

В электричке я думала, не предложить ли ему отправить персонажа завоевывать мир, чтобы потом мы вдвоем правили разоренной пустыней.

А сейчас я уже ни о чем не думаю.