Текст книги "Персонаж (СИ)"

Автор книги: Соня Таволга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

========== 1. ==========

Сухой снег заваливает перрон, и чистить его не успевают. Плитка под обильным белым пухом покрыта тонкой ледяной коркой, она замаскировано-скользкая. Я никуда не спешу, но колючая пурга вгрызается в лицо, и ноги мчат, разъезжаясь и утопая, расшвыриваясь белыми сыпучими веерами. Для равновесия и прочей помощи я то и дело взмахиваю руками, и общая походка у меня довольно дурацкая. Полчища снежинок тают на лице, и текут по нему вместе с косметикой. От колючего ветра ломит глаза, и я пытаюсь прикрывать их ладонью. Оледеневший мокрый нос я тоже пытаюсь прикрывать. На мне черное пальто, винного цвета шарф и шапка, и помада туда же. Лак на ногтях тоже винный, но он под перчатками не виден. От фонарей светло, от публики шумно. Это маленький вокзал маленького городка, но мне все равно шумно. Я замерзла и оголодала, и устала за рабочий день. Хорошо бы заткнуть уши наушниками, но для этого надо снимать перчатки, а мне страшно и лень. Ноги разъезжаются, глаза слезятся, народ толкается с сумками, механический голос что-то бубнит. Снег валит, приближающийся поезд гудит, рельсы вибрируют, я хочу домой. И тут кто-то хватает меня за локоть.

– Алиса! – кричит кто-то в счастливом шоке, хватает меня за второй локоть, и трясет за оба сразу. – Алиска!

Я останавливаюсь, и нехотя фокусирую на нем внимание. Это какой-то парень в красной ушанке и с довольно жалкой светлой бородой. На его раскрасневшемся от морозного ветра лице – восторг.

– Ты ошибся, человече, – говорю я мирно, но без настроения. – Я не Алиса, и тебя не знаю.

По его цветущей моське пробегает недоверчивая рябь. Он все еще широко улыбается, собирая снежную пыль крупными зубами, но теперь это не безусловная улыбка, а с оговоркой.

– Я же сутки ехал, – укоряет он. – Зачем ты так?

Я вынимаю свои локти, и возобновляю движение. Перрон вот-вот кончится, начнется подземный переход без ветрищи – очень приятный переход. Потом будет вьюжная стоянка, потом широкий перекресток, потом немного улицы, утыканной светящимися магазинами, аптеками и парикмахерскими, потом темный двор-сугроб, подъезд с зеленой краской и дребезжащим лифтом, и моя милая, пустая и тихая квартирка. Холодноватая на мой вкус, зато безраздельно моя. Переезжая в нее, я решила, что не заведу себе даже кошку и фиалки в горшках, и буду единственной органикой в этой одной комнате, кухне и совмещенном санузле, не считая вероятной, но нежелательной моли.

Переход голый и серый, музыкантов вымел сквозняк. Я сбегаю по бетонным ступенькам, огибаю обширную тетеньку в клетчатом пуховике, просачиваюсь сквозь многочисленное семейство, громким разноголосьем обсуждающее, зайти им на ужин в макдачную, или купить готовую еду домой. Макдачная лидирует. Я с ловкостью косули лавирую между группками и одиночками, между шустряками и увальнями, решаюсь выглянуть из перчаток и заткнуть уши музыкой, но не успеваю размотать на бегу проводки. Тип в красной шапке, нахлобученной на глаза, настигает меня, и, мча вровень, выдает:

– Я думал, ты уедешь позже. Сбежала от меня, Алиска, а?

Я комкаю проводки, запихиваю наушники обратно в сумку, и резко торможу. Попутчик делает по инерции шаг, и тоже тормозит. Я начинаю раздражаться.

– Слушай, человек, – говорю я на выдохе. – Извиняй, но ты меня с кем-то перепутал. Я тебя впервые вижу, и я не Алиса. Тебе паспорт показать, или где?

Внешность у меня заурядная. Перепутывай – не хочу. И этот парень вроде не мерзкий, и даже жаль немного его огорчать, но отвалил бы он от меня, вот было бы хорошо.

– Ну я же не чокнулся еще, – он посмеивается в легкой обиде.

Мы стоим посреди перехода, людской поток средней интенсивности обтекает нас с двух сторон. Обширная тетенька в клетчатом пуховике, которую я обогнала у лестницы, теперь настигает меня, и задевает покачивающимся боком.

Сестры-близнеца у меня нет, и я не балуюсь веществами. Я не страдаю провалами в памяти, и не верю в параллельные миры. Я нетерпеливо вынимаю паспорт, открываю в нужном месте, и тыкаю приставучего субъекта носом в имя. Потом прячу паспорт, застегиваю сумку и поднимаю воротник, готовясь нырнуть в снегопад. Я не хочу нырять в снегопад, но прямо за ним будет мой дом, а мне очень хочется домой. Я сниму с себя свитер и джинсы на флисе, смою размазанную краску с лица, разогрею пловчик с курицей, заварю крепкого чайку. Воткнусь в сериал, и мне будет хорошо. Махровые носочки будут греть мне ноги, а длинный лохматый халат – мое все остальное. От соседей сверху будет лететь детский топот, от соседа сбоку, через балкон, будет тянуть куревом. Пол под моими шагами будет печально поскрипывать, стиральная машинка будет расхаживать, сотрясаясь, по совмещенному санузлу. Я схомячу половину шоколадной плитки с чаем, и мне будет хорошо.

Я чистой душой верила, что демонстрация документа убедит моего приставучего незнакомца в его оплошности, но этого не случается. Он пожимает плечами, улыбается добродушно, и вопрошает:

– А зачем назвалась другим именем? Странный вы народ, девушки…

Я натягиваю перчатки, и мчу дальше. Раздражение мое усиливается, и к нему примешивается беспокойство. Мне тут идти недалеко, если этот чудак не отстанет, так и сопроводит меня до дома, и будет знать, где я живу. А оно мне надо?

Наверху буран обрушивается на меня, как объятия медленной мучительной смерти. Смерти от бурана. Снег залепляет глаза, я бегу, не поднимая головы. От новогодней иллюминации я вижу только цветные отблески и отражения. Машины на стоянке превращены в сугробы; дорогу расчистили, и, чтобы перейти ее, сначала надо перелезть через бело-серо-желтый бугор. Пальцы в сапогах начинают неметь, пальцы в перчатках начинает ломить. Снег попал за шиворот, и отвратительно тает. Мой незнакомец, убежденный, что мы знакомы, настигает меня сразу за перекрестком.

– Может, я тебя обидел чем? – погрустнев, он предается размышлениям. – У тебя телефон недоступен, я звонил…

Нет, ну это кабздец. Мне совсем не улыбается сейчас петлять в пурге, в надежде стряхнуть с хвоста этого чудилу. Я проторчала день на работе, потом ехала на электричке, а завтра утром мне опять ехать на электричке на работу. Я хочу между этими двумя заездами повтыкаться в сериал и пожрать шоколадку. Разрешите, а?

– Дядь, ты можешь отвалить?! – рявкаю я, маленько психанув. – Иди ищи свою Алису, может она где в нору провалилась. А я тебя не знаю, и знать не хочу. Мудень.

Узкая полоса его лица между шапкой и бородой вытягивается в оскорбленной печали. Большой рот без улыбки уже не кажется таким большим. Он скидывает с плеч рюкзак, и торопливо роется в нем. Я стою и наблюдаю. Мне кажется, что он ищет какой-нибудь ножичек, чтобы воткнуть в меня, когда я пойду дальше. Поэтому я не поворачиваюсь к нему спиной, и напряженно жду.

– Вот, ты забыла, – говорит он резко. – Привез твою подвеску.

Он быстро сует мне в ладонь какую-то блестяшку, разворачивается, и встает перед бугром в ожидании зеленого сигнала светофора. Фуу, неужели надумал отстать?

Я смотрю на блестяшку, и каменею. Это моя серебряная подвеска в виде ромба, затянутого паутиной. На одной из сторон в городских огнях поигрывают мелкие фианитики.

– Эй, ты где ее взял? – вопрошаю я громко и напористо.

Я не теряла ее вроде. Но, видимо, потеряла, раз она оказалась у него. Если она мирно лежала дома в шкатулке, а потом оказалась у него, то это весьма и весьма неприятная ситуация… Вообще, это не уникальная вещь, конечно, я купила ее в каком-то интернет-магазине. Ими, небось, мир завален, этими ромбами с паутиной и фианитиками.

Он не отвечает мне – обиделся. Загорается зеленый, и он идет через дорогу обратно к вокзалу. Я пожимаю плечами, прячу подвеску в сумку, и иду домой.

Обычно я хожу на третий этаж пешком, но сегодня я утомилась в борьбе с пургой, и поднимаюсь на лифте. Лифт тесный и старый, как и весь дом, и в нем плохо пахнет. На двери ключом или чем-то еще нацарапано «freedom of sex». Я отряхиваюсь и топаю, чтобы не тащить гору снега в квартиру.

В подъезде тихо, в квартире – тоже. Я сбрасываю сапоги и пальто, и сразу лезу в шкатулку с украшениями, таящуюся в маленьком выдвижном ящичке мощного комода. Мой паутинный ромб на месте, да и куда ему деться? Чудик в красной шапке с торчащими ушами всучил мне идентичный ромб.

Какие-то загадочные происходят обстоятельства.

Мне почему-то расхотелось смотреть сериал, и шоколадку расхотелось. Я перекусываю наспех, и иду на балкон, откуда тянет куревом. Сосед высовывается из-за перегородки, перегибаясь через перила. У него лысина со лба расползается на полголовы, а спереди торчит островок черно-седого чубчика. Он тощий и скрюченный, и в любые холода курит на незастекленном балконе в майке-алкоголичке.

– Привет, Геннадий, – говорю я ему.

– Привет, Дарья, – отвечает он. – Чего это ты взъерошенная, как цыплак затоптанный?

У него хриплый стариковский голос, хотя он не старый еще, пятидесяти нет. Кожа у него на щеках дряблая, и покрыта пупырышками, похожими на раздражение после бритья. Глаза у него добрые, и весь он источает скорее позитивную энергетику, чем нет. Он единственный из соседей, с кем я знакома.

– Маньяка встретила, – говорю я ему. – На вокзале прицепился, еле отогнала.

Он сплевывает вниз, в темноту, зажимает коротенький окурок тремя пальцами – большим, указательным и средним, и усердно рассматривает его. Там остался один фильтр, который летит в темноту вслед за плевком.

– Ща, Дарья, момент, – говорит сосед, и исчезает за перегородкой.

Я заворачиваюсь в расстегнутую куртку и дрожу, но жду момент. Ветер не в эту сторону, и на балконе не так ужасно, как было бы с ветром. Геннадий возвращается быстро, и протягивает мне что-то маленькое и тубусовидное. Это газовый баллончик.

– Танюха оставила, – поясняет сосед. – Противоманьячное устройство.

Жена недавно ушла от него, и он разбазаривает добро, которое она не взяла. Я уже получила в дар отличную сковородку, мягкое покрывало для кресла, пять штук свечек в стаканах и бутылку мартини. Геннадий пытался подарить мне напольный вентилятор, но у меня уже есть один, а места в однушке мало.

Я благодарю за баллончик, мы бросаемся друг в друга тремя словами на тему «как прошел день», и расходимся в покое.

Ночью бурный снегопад что-то где-то оборвал, и по этому поводу отключили свет. Я, матюкаясь, расставляю по квартире стаканы со свечками, кое-как собираюсь на работу, и воздерживаюсь от покраски лица. По моему опыту, если красишься при свечке, потом получаешь удар при встрече с первым зеркалом при нормальном свете.

На улице – мистическое иномирье. Темнота, снежные горы и равнины, фонарей нет, дворников нет. Люди во дворе откапывают свои машины, я с трудом пробираюсь через воздушное студеное изобилие, нагребая его в сапоги. С неба больше ничего не валит, ветрище с ног не сбивает – в общем, я уже почти довольна. Но пока добираюсь до вокзала, от физической нагрузки взмокаю вся.

В здании вокзала нужда волочит меня в дамскую комнату, а на обратном пути, пролегающем сквозь зал ожидания, я замечаю красную шапку-ушанку, лежащую на дерматиновом диванчике. Компанию шапке составляют голова со светлой бородой (довольно жалкой), и тело, лежащее в позе сжавшегося бомжа. Я еще надеюсь тихо пройти незамеченной, но через миг надежда разбивается о взгляд, уткнувшийся в меня из-под меха. Он увидел меня, о нет!

– Привет, – говорит он, улыбаясь лягушачьим ртом с крупными зубами, бодрячком вскакивает, и потягивается сладко. Как будто на перинах царских почивал.

Шапка его свалилась при вскакивании, и теперь я вижу взлохмаченные патлы соломенного цвета, не мывшиеся минимум дня три. Я вижу длинный тонкий нос со слабовыраженным горбом, и светло-серые глаза, полные счастья и любви. Я вижу бредовую фланелевую рубашку цвета апельсина, люминесцентно горящую под расстегнутым пуховиком, и ее ярко-синие пуговицы.

– Ты здесь ночевал… – бурчу я, против воли остановившись. – У тебя деньги-то есть?

Он быстро оборачивается на свой рюкзак, как бы желая убедиться, что его не сперли, пока он спал. Рюкзак у него такой потрепанный, словно живет с ним еще со школы, причем, в школе им на каждой перемене играли в футбол.

– Есть, – отвечает он радостно, и тянет носом. – У тебя сегодня те духи, которые были на море. Когда мы гуляли по набережной, я от них кайфовал. И когда сидели в кафешках, и когда валялись в номере на кровати, и когда закапывались в песок…

Начинается. Нет, я не буду доказывать ему, что не была с ним ни на каком море, не кайфовала в кафешках на кровати, и не закапывалась в песок. Толку-то спорить с сумасшедшим?

– Как твоя бабушка? – спрашивает он со вниманием. – Ты говорила, она болеет.

Я напрягаюсь. Да, бабушка болела, и умерла два месяца назад. Я перебралась в ее квартиру. Теперь мне приходится ездить из этого городишки на работу электричкой, зато не надо платить за съем. Снимать жилье в большом городе дорого, чего уж там.

Я не спрашиваю его, откуда он знает про бабушку. Я все поняла. Какой-то козлина из моих знакомых снабжает его информацией, типа облегчая подкат. Да, кто же нынче нормально клеит дев? Ретрограды всякие, да конформисты. А козлина из знакомых забавляется, хотя это, в общем-то, не забавно совсем.

– Я пошла, – говорю ему мрачно, и ухожу.

У меня впереди сорок минут езды, пора вздремнуть. В вагоне я затыкаюсь наушниками, отгораживаясь от общества, и пытаюсь уйти в негу. Закрываю глаза, и вижу лягушачий рот и апельсиновую рубашку.

Наша фирмочка занимается изготовлением всяких упаковок, пакетов, этикеток, фантиков – короче, производит тот мусор, который вечно валяется мимо урн и контейнеров, а в особо тяжелых случаях – в кустах, в лесу, и на берегу реки. На этаже у нас все блестяще и зеркально – офис в новеньком бизнес-центре. Лифт здесь стеклянный, бесшумно и гладко плывущий, на двери не нацарапано «freedom of sex». Пол здесь скользкий и светоотражающий. Каждое утро у меня кружится голова, когда я захожу сюда, но потом, к счастью, проходит. Моя начальница носит стрижку «ежик», закрытые платья в пол, и громадную яркую бижутерию. Наш сияющий офис сияет вдвойне из-за новогодней атрибутики, а из-за украшений Верандревны сияет втройне. Голова у меня перестанет кружиться к обеду, не раньше.

Едва распаковавшись, иду в комнатушку, где мы пьем чай. В столь ранний час здесь уже кучкуется некоторая часть нашего коллектива. Здесь кадровичка Анжеличка, привалившаяся задом к столу, и тискающая бумажный кофейный стакан. Ее, как обычно, облепляет юбчонка, кончающаяся примерно там, где кончается жопень, и она, как обычно, поминутно ее одергивает. У ее туфель каблуки-небоскребы, и я все время внутренне сжимаюсь, когда она в этих туфлях спускается по светоотражающим лестницам. Анжеличка читает стихи Серебряного века и учит французский, разбирается в музыке и кино (я сейчас не про Нюшу и «Трансформеров»), плетет макраме и любит готовить, но ее выбеленные волосы и вульгарный наряд обычно уводят впечатление о ней куда-то не в те дебри.

Наши творческие креативные художники-дизайнеры Дима и Веник спорят о том, в каком ключе должна быть выполнена корова на пакете молока – реалистичном или мультяшном. Дима отстаивает свою позицию азартно и рьяно, прибегая к активной жестикуляции и мимике, и к крепости своего баса – в общем, всячески пуская в ход экспрессию. У него классная фигура, и я вынужденно прилипаю взглядом к его узким джинсам. Он замечает мое внимание, и возмутительно подмигивает мне. Он – первый альфа-самец и обольстивец нашего коллектива, и, при наличии жены и двух маленьких детей, слывет знатным кобелиной. Впрочем, слава его может быть преувеличена (хоть даже им самим) – истина неведома мне. Вениамин, более известный как Веник, в дискуссии упирает на маркетинговые исследования, и его доводы, изобилующие сухими числами, не впечатляют. У него в ушах тоннели, на руках ремешки и феньки, а сам он – лохматый сутулый дрищ, и на его болтающиеся штаны я не смотрю. Он слывет задротом нецелованным, но, опять же, я не в курсе.

Люда из IT тоже здесь, тыкает пухлым пальчиком в кнопки кофейного автомата. Она низенькая и толстенькая, у нее джинсовый комбинезон и короткие волосы цвета свеклы. Она ездит на работу на Лексусе за шесть с половиной миллионов, и из-за этого о ней тоже идут всякие слухи. Большая квартира в центре, в которой она единолично обитает, тоже вызывает отклик у людей, как и четырехразовый (в год) отдых в разрекламированных фешенебельных точках мира. В целом, я бы назвала Люду самым обсуждаемым персонажем нашего коллектива.

В тесной комнатенке присутствует даже Марат – дядя серьезный и важный, который чаи не гоняет, и языком не чешет. Он выше этого. Он менеджер по развитию, и приходит сюда работать, и только работать. У него круглая брюнетистая голова, и массивное гиперстеничное тело под классическим костюмом. Раньше он занимался борьбой, или чем-то в это роде, а теперь занимается осуждением перекуров и кофепитий, и дружбой с шефиней Верандревной.

До Нового года и каникул, опасных для печени и прочего организма, остаются считанные дни. Настроение у всех легкомысленное, работать никому не хочется. Даже Марат сидит и слушает воспоминания Анжелички о том, как она перепила на корпоративе в прошлом году. Завтра у нас свежий корпоратив, к которому у меня припасено платье, кончающееся вровень с жопенью, и туфли с каблуками-небоскребами. Я планирую разок затмить Анжеличку.

Я чуть-чуть торчу с ними, выпиваю стакан латте, и иду на свое место. Я у Верандревны секретарь-делопроизводитель, и мне негоже долго пропадать. Я иду за свой стол, и приступаю к делу. Я распечатываю посредством принтера бумажки, ношу на подпись Верандревне, и подшиваю в папки. Такая работа. За окном опять начинает клубиться снег, и я опасаюсь, что вечером опять придется прорываться сквозь пургу. И еще больше опасаюсь, что вечером опять придется отбиваться от психа в красной ушанке.

Вечер прекрасен. Он тихий, мягкий, с легчайшим морозцем и без осадков. Все кругом тонко мерцает, будто беззвучно поет. Я благополучно преодолеваю перрон, благополучно преодолеваю подземный переход, благополучно преодолеваю стоянку. Я осторожно озираюсь в поисках психа в красной ушанке, и не вижу его. Облегчение тонко мерцает во мне, будто беззвучно поет. Он уехал домой!

Он не уехал домой. Я вижу его сразу за перекрестком, на углу. Он подпирает собой стену панельной пятиэтажки, стоит в позе голливудской путаны. Я сокрушенно мотаю головой, тяжело вздыхаю, и прохожу мимо, «не заметив».

– Даш, а давай сначала начнем, – кричит он мне вслед, и тремя прыжками догоняет. – Ты курортные романы всерьез не воспринимаешь, я понял. Ты забыла про море, ладно, я тоже забыл. Давай заново познакомимся здесь, в твоем городе. Я Егор.

Это просто кабздец. Чудила вообще неадекватный. Если ты сладострастно любился с девой где-то на курорте, но после отпуска она дает понять, что продолжения не хочет, это значит, что продолжения она не хочет, чудила ты неадекватный. А я еще и не любилась с ним нигде. Хотя у меня уже начинают появляться в этом сомнения. Надо позвонить маме и спросить. Если я недавно ездила на юг, она должна знать.

– А где мы были-то? – уточняю, чтобы конкретнее сформулировать вопрос маме. – И когда?

– В Анапе в сентябре, – усмехается чудила.

Занятно. Я перебралась в городок в начале ноября. Если мы отдавались чувствам в сентябре, то как он нашел меня здесь? Откуда он знает про переезд?.. Ох, щи! О чем я вообще? Все, что он знает обо мне, он знает от какого-то козлины из моих знакомых. Иначе не может быть. Иначе я головушкой поехала, а это слишком прискорбно, чтобы такой вариант допускать.

Мы идем по улице – мимо оплетенных гирляндами деревьев, и горящих снежинок с дедами морозами на столбах. Мимо надписей «с Новым годом» и разрисованных витрин. Тротуар почистили, и мы идем комфортно, без борьбы. Не так, как я утром шла. Вечер прекрасен, и мне даже не хочется домой. Там скрипучий пол и старая бабушкина мебель, недостаточно теплые батареи и не особо интересный сериал. Хочется пойти куда-то в людное место, на площадь с елкой. Выпить красного вина, и покататься с горки. Сделать селфи на фоне светящегося снеговика.

– Как, говоришь, тебя зовут? – я поворачиваюсь к чудиле.

Я думаю, что если мы с ним часок погуляем, ни от кого из нас не убудет.

========== 2. ==========

Мы сидим на скамейке неподалеку от елки, и пьем красное вино. Чтобы все выглядело цивильно, мы купили по стакану зеленого чая, и заменили чай отдельно купленным вином. Перед этим мы несколько раз скатились с горки, и сделали совместное селфи со светящимся снеговиком.

Егор (чудила) рассказывает какую-то дичь. Не о том, как мы проводили отпуск в Анапе (в которой я, к слову, ни разу в своей истории не была), а всякое о себе. О том, как жил в африканском племени самбуру, и кочевал с ними по Кении. Как пытался постигать язык яганов на юге Огненной Земли, и как учился играть в сепактакрау в Индонезии. Вот же фантазер! Я сижу на скамейке, смотрю на веселый народ и огни, пью вино, и мне хорошо. Новогоднее настроение наконец-то накрыло меня, и мне хочется отдыхать и делать глупости, и слушать глупости тоже можно.

– Монгольскую юрту, – говорит Егор, вытанцовывая перед скамейкой и мной, – я потом сам построил на даче. Но вместо войлока были одеяла, так что это не настоящая юрта, а так… Но стены решетчатой гармошкой, как положено…

– И дверь – на юг? – улыбаюсь я.

– Конечно! Это же самое главное в юрте!

Когда он возбужденно рассказывает, он весь вихляется, как будто у него суставы разболтаны. Ни на секунду ни застывает – постоянно в хаотичных дерганьях. Его красные варежки носятся у меня перед глазами, как мыши в коробке. От этого пляса меня начинает подташнивать. Я думала погулять часок, но мы погуляли вечер. Вернее, гулять в городишке негде, так что мы проторчали вечер на площади с елкой, горкой и иллюминационным снеговиком. Я не верю рассказам чудилы (Егора), но слушаю с интересом. Я не читала тех книжек и статей, которых он начитался.

– Сейчас фотку покажу! – вскрикивает он, кидаясь к рюкзаку. – Настоящие шаманы не такие пестрые, как бутафорские для туристов, конечно.

Он тычет меня в свой телефон, в фотографию беззубого азиатского деда не очень мытой наружности.

– Может, ты меня домой пригласишь? – спрашивает чудила. – Мне бы искупаться, да и вообще…

К монгольскому этапу приключений я уже подустала, и слушаю рассеянно, улыбаясь на автомате. Но тут слышу что-то, что торчит из экзотического лоскутного одеяла повествования острым углом. Чего-чего? Домой тебя приглашать?

– На вокзале, вроде, есть гостиница, – говорю я ему. – Правда, не знаю, работает ли.

Он поджимает губы.

– Не работает, – отвечает сухо. – Я узнавал. У вас тут вообще ни одной гостиницы нет.

Да, у нас тут дыра. Кто тут гостить-то будет? Вообще бред, что я сюда по доброй воле перекочевала.

– Даш, ты же сама меня звала, – говорит с печальным упреком. – А когда приехал, вдруг перестала узнавать. Или ты тогда так, трепалась? Не надо было ехать, да?

Ох, священные суслики, он ведь что-то начинает понимать! Входит в фазу некоторого просветления.

– Я ж, знаешь, влюбился сразу, – бормочет он невнятно. – На пляже тебя увидел, когда ты выходила из воды. У тебя был светло-зеленый купальник, маленький такой, очень открытый. И я подумал, что хочу в огромное полотенце тебя завернуть целиком, чтобы одно лицо осталось наружу. Пока ты шла до лежака, я смотрел на тебя, и представлял, как заворачиваю тебя в полотенце, в махровую простыню.

Он сидит вплотную ко мне, прижимаясь своими коленками к моим. Его коленки под серыми джинсами, мои – под теплыми колготками, тоже серыми. У меня есть маленький светло-зеленый купальник, я называю его хризолитиком. Круг знакомых, в котором следует искать козлину, снабжающего информацией этого странного типа, сужается до тех, с кем я бывала на пляже. И тех, кто видел мои пляжные фотографии. Моих пляжных фотографий, кстати, нет в соцсетях, потому что меня нет в соцсетях. Круг получается совсем узкий. Козлина будет вычислен.

Вполне пристойные семейные компании незаметно заменяются компаниями горланящих пьяных подростков, и я понимаю, что пора уходить. Давно пора, вообще-то, время позднее. Я заглатываю остатки вина, бросаю стакан в урну, и встаю.

– Пойду я, – оповещаю. – Спасибо за рассказы о диковинах заморских, было интересно.

Он тоже встает, рюкзак закидывает за плечи.

– Не приглашаешь, значит? Опять ночевать на вокзале…

Я развожу руками, и зачем-то говорю:

– Ну, снега много, построй иглу. Ты ж небось умеешь.

Он отряхивает штаны, и выглядит грустным. Когда он грустный, его рот не похож на лягушачий.

– Пойдем хоть провожу, – предлагает он.

Я категорически отмахиваюсь. Мне не надо, чтобы он знал, где я живу. Был бы он нормальный, пусть бы провожал. Но он подозрительный, ну его.

– Ладно, – он неожиданно легко сдается. – Тогда пока.

Он уходит, не дожидаясь ответа.

В зале ресторана прохладно и душно, и певец уж очень надрывается. Его голос напоминает мне кардиограмму – ломаную линию, дергающуюся вверх-вниз. Нашему коллективу отведен длинный стол, другие коллективы сидят за другими длинными столами. Все вокруг в мишуре и шариках, в огоньках и снежинках. Полутьма интимно обволакивает медленно покачивающиеся в танце пары. Анжеличка одета в белое платье, похожее на греческую тунику, и выглядит изумительно. Она танцует (вернее, обжимается) с Димой, и он, на мой взгляд, лапает ее чрезмерно откровенно. Ей это не нравится, в очередной раз она снимает его ладони со своей задницы, а потом уходит. Он не теряется, и сразу приглашает меня. Я кривлю рожу в натянутой улыбке, и вежливо отказываюсь. Шампанское журчит в бокалах, Верандревна встает и произносит тост. Я посматриваю на компанию, и прикидываю, не мог ли кто из них подослать ко мне чудилу. Не показывала ли я кому из них зеленый купальник, не рассказывала ли о больной бабушке.

О, да разве упомнишь, когда ты с кем о чем трепалась? На работе принято трепаться, а как еще? В молчании люди чувствуют себя неловко. Нам кажется, что общение означает хорошие отношения, а отсутствие общения – нехорошие. Нам кажется, что ближний наш хочешь разговаривать, и что подумает о нас плохо, если мы будем с ним молчать. Мы чувствуем себя обязанными говорить. Я трепалась со всеми подряд о том, что не интересно ни мне, ни им, и они, в свою очередь, трепались об этом со всеми подряд. Если я рассказала Ольке из бухгалтерии о зеленом купальнике, она потом поговорила об этом купальнике со всеми подвернувшимися, просто чтобы не молчать, и не говорить о важном. Вывод – любой из сидящих за длинным столом мог подослать ко мне чудилу.

В зале душно. Опрокинув рюмаху, я набрасываю на плечи пальто, и иду на воздух. Шустрый Дима уже там, на крыльце, размахивает незажженной сигаретой, и спорит с Веником о том, в чем лучше хранить деньги – в долларах или британских фунтах. Хорошо, что свою секретарскую зарплату я храню, в основном, в желудке, и голову над выбором ломать не надо.

Не вполне к месту я задаюсь вопросом, как там поживает мой чудила. Караулит ли меня, или уехал домой? Мерзнет ли на улице, или нашел, куда приткнуться? Поел ли нормально, или по-быстрому затолкал в рот пирожок? Сколько пирожков может вместить его рот одновременно? Вместит ли он в себя целый грейпфрут?

Вернувшись в зал, я опрокидываю еще рюмаху, и вызываю такси. На корпоративе молодец тот, кто уходит рано. Тот, кто уходит поздно, с высокой долей вероятности потом будет мучиться стыдом и общественным осуждением. Лучше смыться до начала полномасштабной пьянки, и впоследствии смотреть на других свысока. Так я и поступлю.

Такси останавливается у подъезда, и я сую ногу в снежную кучу. Затем сую другую ногу, и вышагиваю из кучи на расчищенное место. Девятиэтажная ячеистая клетка обступает с четырех сторон. Одни ячейки клетки светятся, другие темны и почти не видны. В некоторых разноцветно мигают гирлянды. Мои окна неосвещены и неприметны, а рядом с ними стоит Геннадий в растянутой майке, и задумчиво выпускает дым. Я машу ему рукой, но он не смотрит вниз, и не отвечает мне. Кричать ему я не хочу.

Захожу в свой подъезд, поднимаюсь на три ступеньки и останавливаюсь. Пахнет подвалом, из какой-то квартиры просачивается ругань ссоры. Спускаюсь на три ступеньки, замираю у металлической двери. Возвращаюсь на лестницу, дохожу до первого этажа. Спускаюсь, миную металлическую дверь, стою на крыльце. Вечер приятный, с легким морозцем. В такой вечер можно гулять и кататься с горки. Возвращаюсь в подъезд, добираюсь до лифта.

– Да ну нахрен, – проговариваю вслух, и уверенным твердым шагом пру обратно на мороз.

Я пру через двор, потом по улице, в сторону перекрестка. Тротуары расчищены, лезть через бугор у светофора не надо. На стоянке валится со смеху поддатая компания. В переходе одна девочка тренькает на гитаре, слабенько перезатирая затертую «Звезду по имени Солнце», другая сует прохожим коробку из-под «Рафаэлло». Мне везет – девочка с коробкой тянется к дядьке, а я проскальзываю у нее за спиной.

Перрон пуст, пути пусты. У входа в здание вокзала валятся со смеху двое товарищей полицейских. Захожу внутрь. У касс пусто, в зале ожидания – почти пусто. У кофейных автоматов валится со смеху семейство с маленьким ребенком и кошкой в переноске. Скольжу глазами по дерматиновым диванчикам, натыкаюсь на старую цыганку, которая, как мне кажется, зыркает на меня злобно. Сажусь на диванчик, сижу с полчаса. Встаю и иду домой.

Утро субботнее, и по-субботнему светлое. На душе хорошо, как на письменном столе, с которого убрали завал и кружки, вытерли пыль и круги от кружек. Утро легкое и просторное, свежее и чистое, и я берусь, наконец, за то, за что давно пора было взяться. За елку, разумеется.

Она лежит в рваной коробке на антресоли – старенькая искусственная елка, которую каждый год бабушка ставила на комод. Она чахленькая и лысенькая по сравнению с современными красотками, у нее тонкие ветки, а ствол, обмотанный зелеными махрушками, светит металлическими проплешинами. Я аккуратно расправляю проволочные ветви, и сажаю дерево на комод. Макушка торчит вкривь, и не подлежит распрямлению. Здесь же, на антресоли, стоит коробка с игрушками – тоннель в прошлое. В детство. Все игрушки в ней – наивная старина. Стеклянные шары, внутрь которых можно заглянуть через стершееся напыление краски. Сосульки с отколотыми кончиками. Темнеющие ссадинами колокольчики и шишки, снеговики без носов, снегурочки без лиц, исцарапанные зайчики. Некоторые из этих игрушек – мои ровесники, некоторые старше меня. Они такие хрупкие, как удовольствие, но живут десятилетия. Они все разные, некомплектные, неорганичные. Порванная мишура, спутанный «дождик», гирлянда с крупными стеклянными лампочками, которые не мигают. Моя елка будет – атмосферный бардак. Не как те гладкие глянцевые, которые ставят в торговых центрах, а как те, которые я наряжала, когда еще верила в новогоднюю сказку. Когда мне очень хотелось дождаться полуночи и посмотреть, как оживут мои куклы, но родители укладывали спать раньше. Как те, под которыми утром лежали подарки от самого настоящего Деда Мороза.