Текст книги "Пережить фараона"

Автор книги: Софья Рон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Это было в те дни, но в это время, – закончил Яаков и оглядел класс.

Было по-прежнему тихо, только Эфраим беззвучно всхлипывал, уронив голову на стол, и Яаков вдруг понял, отчего так поразил его взгляд мальчика в самом начале урока. Так, печально, устало и в то же время насмешливо, смотрел в объектив телекамеры Барух Лернер за несколько минут до смерти.

Он думал, что уже на следующий день его арестуют или, по крайней мере, выгонят с работы, но прошло почти две недели, жизнь продолжалась по-прежнему, и Яаков убедился в очередной раз, что Шимон не прав, и здесь, все-таки, не Россия.

Он настолько пришел в себя, что даже отправился на свадьбу одного из дальних родственников, куда, вообще-то, идти не собирался, но теперь решил, что не пойти неудобно, тем более, что Мария тоже собиралась там быть – она училась в колледже вместе с невестой.

Ярко освещенный зал, женщины в нарядных платьях и шляпках, мальчики из ешивы, столпившиеся вокруг жениха, мать жениха и мать невесты с зажженными свечами в руках, сама невеста в белом платье с кринолином, – это было так привычно, как будто все осталось по-старому, и по-прежнему в горах Иудеи и на улицах Иерусалима слышался голос жениха и голос невесты, а события последних месяцев были просто ночным кошмаром. Яаков поискал глазами Марию. Она стояла недалеко от невесты, среди женщин, и, увидев его, помахала ему рукой.

Впервые с тех пор, как он был еще ребенком, Яаков сидел не в мужской половине зала, а в центре, где были отведены места для семейных пар. Мария, в темнозеленом бархатном платье, с новой прической – волосы были зачесаны кверху и заколоты на затылке в узел – казалась старше своих лет и уже не выглядела, как обычно, девочкой-старшеклассницей, а, скорее, напоминала сидевших за соседними столиками молодых женщин.

– Тебе нравится мое платье. – спросила она и отодвинулась, чтобы Яаков мог лучше разглядеть.

– Больше, чем ты думаешь, – ответил он, придвинул свой стул поближе и осторожно коснулся ее руки под столом. – Послушай, Мария. У меня завтра только два урока.

Она поняла.

– Хорошо, встретимся в одиннадцать возле Машбира. Оттуда совсем близко, – и добавила с усмешкой: – Если, конечно, до завтра не закроют рабанут.

Это все-таки была Мария. Без политики она не могла.

На втором уроке он, как нетерпеливый школьник, время от времени поглядывал в окно и делал вид, что поправляет рукав свитера, чтобы ученики не заметили, что он смотрит на часы. Правда, времени у него было еще сколько угодно, потому что урок заканчивался в десять, а ехать до Машбира – от силы минут двадцать-двадцать пять. Он решил, что выйдет на одну остановку раньше и по дороге заглянет в ювелирный магазин, хотя Мария, конечно, захочет кольцо выбрать сама.

Наконец, прозвенел звонок, и Яаков поспешил в учительскую, за курткой. Учительская была как раз напротив. Когда он вошел, ему навстречу поднялись двое в серых костюмах, без кипы, и даже стрижка у них была одинаковая.

– Вы Яаков Шерман.

Они пришли за ним. С опозданием на две недели, но пришли.

С окна капало, и на полу уже образовалась небольшая лужица, медленно расползавшаяся по сторонам. Яаков отодвинул свой матрац подальше от окна, а заодно и от стены. Когда-то, в детстве, он любил спать у стенки и ночью касаться рукой прохладной шероховатой поверхности. Но караван, конечно, не отапливался, и отсыревшие стены были просто ледяными. Прежде, чем залезть в спальный мешок, Яаков натягивал на себя все, что только возможно, даже куртку, но согреться все равно не мог.

Марию он больше не видел ни разу, и даже не знал, где она и что с ней. Свидания полагались раз в три месяца, к нему приезжали родители, иногда – одна из сестер, но Мария формально даже не была его невестой, и он не мог вызвать ее на свидание. Первое время от нее приходили письма, потом вдруг писем не стало, и Яаков так и не понял, что случилось – то ли она перестала писать, то ли по какой-то причине писем ему больше не передавали. На свиданиях спрашивать о Марии он не решался, потому что знал, что комната прослушивается, и не хотел упоминать ее имя лишний раз. Он, конечно, не верил, что она боится, ведь она всегда бредила узниками Сиона, – так она называла политических заключенных – не пропускала ни одной демонстрации возле Миграш Ха-Русим и вела по этому поводу бесконечные телефонные переговоры. Но все это было до переворота, а с тех пор демонстрации прекратились, аресты стали привычным делом, и Яаков знал, что больше некому поднимать вокруг арестованных ажиотаж. Мария стала старше, романтика была теперь сопряжена со смертельной опасностью, ее семья и так пережила достаточно, и Яаков считал, что он не вправе вмешиваться в ее жизнь. Если Мария не смогла или не захотела его ждать, в конце концов, это ее право. Конечно, могли быть и другие причины. Но об этом он предпочитал не думать.

В соседней комнате кто-то заворочался на матраце, потом с шумом спустил ноги на пол. Яаков высвободил голову из спального мешка. Видимо, сегодня ему уже не заснуть, да и нет смысла засыпать, чтобы тебя подняли через час. В проходе появился старик Эзра. Он шел медленно, припадая на левую ногу, и было слышно, как скрипит жестяной пол каравана. Длинный скрип. Короткий. Снова длинный. Казалось, это никогда не кончится. Наконец, Эзра доковылял до туалета, но дверь за собой не закрыл, и теперь она хлопала на ветру. Менаше приподнялся на матраце и огляделся, но тут же снова укрылся с головой спальным мешком.

Дани тоже проснулся и обвел комнату страдальческим взглядом. Он спал у противоположной стены, и дверь хлопала прямо у него над ухом.

– Что же это такое, ведь тут не дом престарелых: Он-то весь день просидит на своем матраце, а нам вот-вот вставать на работу.

Отвечать не хотелось, и Яаков притворился, что спит. Насчет Эзры Дани начал возникать чуть ли не в первый день своего появления в караване. Некоторое время он с недоумением прислушивался к монотонному бормотанию старика, потом заметил:

– Он же не в порядке, что он здесь делает. Почему вы не потребуете, чтобы его освидетельствовал психиатр и направил в больницу.

Дани не успел договорить, как с другого конца комнаты со сжатыми кулаками к нему метнулся Зеэв.

– Заткнись, ты, левый подонок. Тебя самого надо отправить в сумасшедший дом.

Как и всегда, когда Зеэв волновался, акцент у него усиливался, а слова вылетали одно за другим.

– Я в Минске отвечал за еврейскую самооборону, и там мне встречались и не такие, как ты.

Дани пожал плечами и отступил назад. Господин Леви, банковский служащий, который ухитрился и здесь сохранить респектабельность, так что к нему, единственному из всех, обращались по фамилии, удивленно посмотрел на вскочившего было с места Яакова.

– В чем, собственно, дело.

– В России в психиатрические больницы помещали политзаключенных, – объяснил Ури и добавил, оттесняя Зеэва в сторону: – А почему ты решил, что он левый.

– По глазам вижу, – хмуро пробурчал Зеэв, но вернулся на свой матрац.

Зеэв оказался прав. Дани был, как тогда выражались, «адмонистом». Акция по перемещению поселенцев в лагеря, спешно сооруженные для этой цели в Негеве, прошла удачно, и опьяненная успехом Адмони решила, что в кресле премьер-министра она будет смотреться ничуть не хуже, чем во главе отрядов «Молодой Гвардии». Харид сказал, что в демократическом государстве каждый может выдвигать свою кандидатуру, и этим ограничился, но газеты с тех пор имени неугомонной дамы больше не упоминали, а через пару месяцев сообщили, что госпожа Адмони назначена израильским послом в Северной Корее. Как она на это согласилась, никто не знал, но, по всей вероятности, у Харида были свои методы убеждения. Как бы то ни было, сразу после отъезда несостоявшейся претендентки на власть начались аресты ее сторонников, и Дани, один из сотрудников предвыборного штаба Адмони в Тель-Авиве, был отправлен в Нецарим-2.

Сначала он был уверен, что произошла ошибка и его скоро освободят, а пока что держался обособленно, выучил наизусть висевшие на стене правила внутреннего распорядка и требовал от соседей по каравану неукоснительного соблюдения каждой мелочи. Администрация на его усилия не обращала ни малейшего внимания, зато Менаше в конце концов не выдержал.

– Слушай, – сказал он как-то вечером, – я хочу рассказать тебе одну историю.

– Хасидская притча, – снисходительно улыбнулся Дани, – ну давай, рассказывай.

– Пусть будет хасидская, – согласился Менаше и продолжал: – Пятеро плыли в лодке. Вдруг один из пассажиров начал сверлить дырку под своей скамейкой. – Что ты делаешь, – закричали ему соседи, – перестань немедленно. – Какое ваше дело, – возмутился тот, – я заплатил свои деньги за это место, захочу – и буду сверлить. – Что ты в этом понимаешь, – ответили остальные пассажиры, – ведь вода зальет нас всех.

– И что ты хочешь этим сказать? – невозмутимо поинтересовался Дани.

– А вот что, – не выдержал Зеэв, – если кто-то начнет сверлить дырку, его выкинут в воду.

Дани опасливо покосился в его сторону и промолчал. Он еще не понял, стоит ли воспринимать угрозы Зеэва всерьез, но считал, что лучше не связываться с этим сумасшедшим русским.

На самом деле Зеэв, как он сам признался позже Яакову, никакой самообороной в Минске не занимался, а просто преподавал иврит в летних лагерях Бейтара. И если бы дошло до схватки, Дани, подтянутый, мускулистый и до сих пор сохранивший спортивную форму, наверняка одержал бы над ним верх. Но в глазах этого мальчика, чье знакомство с Израилем началось с принудительных работ под надзором бывших соратников Дани по партии, проглядывала такая решимость, такая упорная застарелая ненависть, что Дани не решался рисковать и негласно признал себя побежденным.

Старик Эзра вышел из туалета, и его скрипучие шаги снова методично царапали воздух. Дани что-то пробормотал – слов Яаков не разобрал – потом тяжело вздохнул и отвернулся к стене.

Требование, чтобы Эзру осмотрел психиатр, Яакова не разозлило, а, скорее, насмешило. Врачи-специалисты в Нецарим-2 заглядывали крайне редко, ближайшая поликлиника находилась в Димоне, и Ури, у которого был врожденный порок сердца, не мог добиться, чтобы ему сделали электрокардиограмму. Но даже в Димоне наверняка не было ни одного психиатра, и все понимали, что врач не захочет тащиться из Беэр-Шевы в такую глушь только для того, чтобы осмотреть какого-то старика, вообразившего, будто он в Ираке.

В Нецарим-2, впрочем, было отделение больничной кассы «Клалит», но состояло оно из двух сменявших друг друга врачей-терапевтов, да и те принимали только два раза в неделю. Яаков время от времени заглядывал туда, чтобы купить акамоль. Приходил он обычно вечером, после работы, когда врачи уже не принимали, а за конторкой сидела медсестра, женщина лет пятидесяти с рыхлым лицом и седеющими жидкими волосами, собранными на затылке в узел. У нее всегда был утомленный вид, как будто это ей, а не посетителям, приходилось каждый день вставать чуть свет и толкать вагонетки под палящим солнцем. Но как-то утром Яаков проснулся совершенно больным. Его бил озноб, в горле саднило, и он еле дотащился до поликлиники, которая находилась довольно далеко от их каравана.

В очереди Яаков оказался последним. В приемной сидели двое: уже знакомый Яакову астматик из соседнего каравана и смуглый парень с повязкой на глазу. Яаков поздоровался с медсестрой, все так же сидевшей за конторкой, и опустился на стул. На двери висела табличка: «Доктор Илана Левицки». Яакову показалось, что он где-то слышал эту фамилию, но голова была в тумане и напрягать память как-то не хотелось.

– Следующий, – донесся из-за конторки голос медсестры. Яаков поднял голову. Парень с повязкой на глазу уже выходил из кабинета.

Доктор Илана Левицки что-то записывала в лежавшую перед ней на столе карту одного из больных. Яаков прикрыл за собой дверь и огляделся в поисках стула.

– Садитесь вон там, – доктор Левицки протянула ему градусник и указала на кушетку в глубине комнаты. – За вами есть еще кто-нибудь?

– Нет, я последний, – ответил Яаков, и она с шумом отодвинула стул и подошла к полочке, на которой стояли банки с пакетиками чая, сахаром и кофе, и электрический чайник.

– Хотите кофе.

– Спасибо, лучше чаю, – Яакова несколько удивило ее предложение, но горячего чаю действительно хотелось. Он прислонился к стене и почувствовал, что его уже не так знобит.

Доктору Левицки было лет под сорок. Видно было, что она весьма тщательно следит за собой, хотя на такой работе, как у нее, это вроде бы и ни к чему.

Ее губы были накрашены, а коротко остриженные каштановые волосы старательно уложены. Яаков понимал, что не следует ее так пристально рассматривать, но он вот уже несколько лет не видел ни одной женщины, если не считать медсестры.

Чайник закипел. Доктор Левицки поставила стаканы на поднос и начала разливать кипяток. Нижние пуговицы ее халата были расстегнуты и виднелась облегающая темно-зеленая юбка.

– Сколько вы здесь.

У нее был русский акцент, но не такой резкий, как у Зеэва, а чуть заметный.

– Три года, скоро три с половиной.

– Откуда.

– Из Иерусалима. Я работал учителем в школе.

Пластиковый стаканчик обжигал пальцы. В учительской, на переменах, Яаков всегда брал два стаканчика сразу, вставляя один в другой, но здесь это была непозволительная роскошь. У них в караване стаканы были пластмассовые, какого-то грязно-оранжевого цвета, с выщербленными краями.

– Я тоже из Иерусалима. – Она размешала в своем стакане сахар и подлила молока. – Работаю здесь второй год. Вокруг одни жлобы. Вы не поверите, до чего приятно иногда поговорить с интеллигентным человеком.

– Я понимаю, – сказал Яаков и добавил, чтобы как-то продолжить беседу, – вы, наверное, давно в стране.

– Двенадцать лет. И, представьте себе, не смогла найти никакой другой работы, хотя, после стольких лет в стране, мне все-таки полагалось бы что-нибудь получше.

Яакову стало смешно, и он осторожно поставил стаканчик на кушетку, чтобы не расплескать чай.

– Если так, мне тоже полагалось бы что-нибудь получше. Я ведь здесь родился.

Дверь приоткрылась, и в кабинет заглянула медсестра.

– Мне пора уходить, доктор Левицки. Половина девятого.

– Хорошо, оставьте мне ключи, я сама все закрою. Мне надо еще осмотреть больного.

Медсестра вышла, и Яаков услышал, как захлопнулась за ней входная дверь каравана.

Он вытащил градусник. Тридцать восемь и шесть. Но озноб прошел, и он чувствовал, как по всему телу разливается приятное тепло. Доктор Левицки открыла маленький черный чемоданчик и достала стетоскоп.

– Расстегните рубашку, – сказала она, – я должна вас осмотреть.

И повернула в замке ключ.

Яаков почувствовал, как прохладные пальцы касаются его груди. Что-то здесь было не так, но события уже разворачивались помимо его воли, и он сам себе казался посторонним наблюдателем.

Она защелкнула чемоданчик, но по-прежнему сидела рядом с ним на кушетке, как будто время остановилось и им обоим некуда спешить. Яаков явственно видел всю эту сцену со стороны и точно так же со стороны он услышал собственный голос.

– Вы в разводе.

Конечно, не надо было задавать этот вопрос. Она понимающе улыбнулась.

– Не волнуйтесь. Гет по всем правилам, в иерусалимском раввинате.

Она придвинулась ближе и положила руку ему на колено. Толстое золотое кольцо на пальце, ногти, покрытые темно-красным лаком, – на фоне его выгоревших штанов цвета хаки все это выглядело очень необычно.

Рука была красивая, ухоженная, но, пожалуй, слишком большая. У Марии руки были маленькие. Ему почему-то вспомнилось, как она сидела, сцепив руки, в подвальчике у Шимона. Шимону, конечно, тоже полагалось бы что-нибудь получше, чем этот подвальчик и место сторожа в школе Ноам.

Впрочем, его, скорее всего, арестовали еще тогда, но, видимо, направили в другой лагерь, иначе они наверняка оказались бы в одном караване.

Яаков неожиданно вздрогнул, как от удара. Левицки. Ну конечно. Шимон Левицки. Вот где он слышал эту фамилию: Двенадцать лет в стране. Развелась в Иерусалиме. Это могло оказаться просто совпадением, но Яаков почему-то был уверен, что это она. И потом, жена Шимона работала врачом.

Он поднял глаза. Перед ним сидела женщина уже не первой молодости. Набрякшие веки, складки в уголках вокруг рта, синеватые прожилки вен на ногах. Она была лет на десять старше его и, соответственно, на пятнадцать лет старше Марии.

Видимо, она что-то заметила, потому что смотрела на него с удивлением.

– У меня был друг в Иерусалиме, – сказал Яаков, – Шимон Левицки.

– Да. – Она убрала руку, и в глазах у нее появилось напряженное выражение.

Это действительно была она. Яаков не ошибся.

– Ну, и где же вы познакомились. – Она поднялась с кушетки и направилась к столу.

– Мы работали в одной и той же школе.

Она уже сидела на своем месте и перебирала какие-то бумаги. Ничего особенного. Просто врач в конце приема.

– Вот как, в школе. И кем он там работал. Сторожем, конечно.

– Почему же сторожем, – Яаков искренне удивился, – он преподавал. У него был прекрасный иврит.

Она пожала плечами.

– Интересно, как он мог преподавать в школе. У него же не было никаких документов. Впрочем, у религиозных это не проблема. Кто носит кипу, тот и преподает. Этого достаточно.

Яаков промолчал. Его снова знобило, и он понимал, что теперь наверняка придется выходить на работу.

Но справку она все-таки дала.

Дождь утих и только отдельные капли время от времени ударялись о крышу каравана. Яаков натянул на себя спальный мешок, укрылся с головой и повернулся к стене.

Когда он проснулся, было уже совсем светло. Дождь прекратился, и солнце било ему прямо в глаза. В комнате никого не было. Яаков огляделся по сторонам, не понимая, как это он проспал сирену, и почему его не разбудили охранники или соседи по каравану. Тут он заметил, что матрасы и спальные мешки в беспорядке разбросаны по полу, хотя, по инструкции, их полагалось перед выходом на работу аккуратно сложить в углу. Что-то явно случилось, пока он спал, но спросить было некого, а выходить из каравана не хотелось, чтобы не разрушить блаженную иллюзию чудом обрушившихся перемен. Всякий раз, когда что-нибудь непредвиденное нарушало рутину их существования, они начинали надеяться – на чудо, на восстание, на переворот, на смерть Харида, наконец, – и всякий раз их ожидало разочарование. Как-то раз, прошлой зимой, их не разбудила утром сирена, время шло, а охрана даже не заглядывала в караван. Может, им не до нас, – высказал в конце концов всеобщую затаенную надежду Зеэв, – может, их отправили в Иерусалим на похороны Харида. Но чуда, разумеется, не произошло, оказалось – просто неполадки с электричеством. Как бы то ни было, Яаков спешить не собирался. Если потребуется, они за ним сами придут. Он расчистил место на полу, достал из шкафчика мешочек с талитом и тфиллин и не торопясь, как когда-то, в прежние времена, принялся читать шахарит.[12]12
  Шахарит – утренняя молитва.


[Закрыть]

Выглянув на улицу – если, конечно, можно назвать улицами узкие проходы между установленными в несколько рядов караванами —, Яаков убедился, что на этот раз что-то все-таки произошло. Вокруг было полно солдат, как будто ночью Нецарим-2 кто-то взял штурмом. Магавники,[13]13
  Магавники – солдаты пограничных войск, выполняющие в Израиле также функции охраны внутреннего порядка.


[Закрыть] – подумал было Яаков, привычно отказываясь верить в невозможное, – наверное, переводят в другой лагерь, – но тут же различил коричневые береты Голани[14]14
  Голани – отборные части израильской армии.


[Закрыть] и понял, что нет, не магавники. Один из солдат, совсем еще мальчик, притянул его к себе и с треском оторвал пришитый к куртке лоскут с лагерным номером.

– Все, – крикнул он, заметив изумленный взгляд Яакова, – все кончилось. Возвращаемся домой.

– Откуда вы. – спросил Яаков. Он, конечно, хотел спросить, как они сюда попали, эти мальчики из Голани, и что все это значит, но почему-то не мог сформулировать толком ни одной фразы.

– Из Сирии, – ответил солдат, и прежде, чем Яаков успел прийти в себя, добавил, – у тебя, наверное, нет сигарет.

– Да я не курю, – начал было Яаков, но солдат уже растворился в толпе, а он так и остался стоять с пачкой «Мальборо» в руке.

Уже потом, из обрывочных разговоров и совершенно непонятных поначалу объяснений, Яакову удалось воссоздать картину событий. Оказывается, четвертый месяц шла война, а они здесь, в Нецарим-2, ничего не знали. Асад к тому времени полностью подчинил себе Ливан, и только узкая полоска земли, именуемая израильско-палестинской конфедерацией, отделяла теперь Великую Сирию от ее давнего соперника – Египта. Было очевидно, что тот, кто очистит Иерусалим от неверных, сможет с полным основанием претендовать на лидерство в регионе, и Асад двинул войска на юг. На Западе сразу поняли, что на этот раз исход войны предрешен. Американские военные наблюдатели, заблаговременно размещенные на Голанах, разумеется, даже не пытались остановить сирийцев. Асад, впрочем, разрешил им вылететь в Вашингтон. Туда же в спешном порядке прибыл Йоси Вейлин, занимавший в то время пост министра иностранных дел. По официальной версии, он явился просить помощи, но все понимали, что возвращаться ему, скорее всего, будет некуда. Асад, правда, не спешил. Сирийские войска продвигались медленно, избегая прямых столкновений. Похоже, их все еще страшил миф о непобедимой израильской армии. Пока что они осваивались на севере, и на Запад уже просачивались сведения о зверствах сирийцев в киббуцах Верхней Галилеи. В ООН подняли вопрос о размещении беженцев из Израиля. Но на третий месяц в ходе войны неожиданно произошел перелом. Командующий северным округом генерал Бен Шимон, отступая к югу, повернул в долину Иордана, взял Йерихо, и, пока Арафат в очередной раз спасался бегством, укрепился в горах Шомрона и оттуда атаковал сирийцев. Король Хусейн закрыл доступ в Иорданию, и два с лишним миллиона арабов Иудеи и Шомрона в панике ринулись к сирийской границе. Пока Асад расчищал путь, сирийская армия оказалась отрезанной, посланная с запозданием авиация не помогла, и генерал Бен Шимон двинулся по направлению к Дамаску, предоставив западным военным специалистам гадать, каким же это непостижимым образом истекающий кровью еврейский Давид снова одолел победоносного арабского Голиафа.

Госсекретарь США вылетел в Иерусалим, чтобы добиться соглашения о прекращении огня. Харид уже заявил, что готов подписать соглашение немедленно, но самолет госсекретаря почему-то приземлился в Каире. Когда Харид понял, что произошло, было уже поздно. Генерал Бен-Шимон подошел к Иерусалиму, без всяких препятствий вступил в город, и вскоре резиденцию Харида окружила разъяренная толпа, требуя немедленной расправы. Американцы не вмешивались. Война кончилась, Сирии ничто не угрожало. – Народ Израиля решит свою судьбу путем демократических выборов, – заявил госсекретарь и вернулся в Вашингтон. Харид, впрочем, остался в живых и содержался теперь под арестом.

Все это Яаков узнал гораздо позже, а в то утро понятно было только одно: кончился этот пятилетний кошмар, больше не будет сирены по утрам, изнуряющей работы под палящим солнцем, грубых окриков, перемежающихся арабскими ругательствами и искаженным (как объяснил ему в свое время Зеэв) русским матом. Ничего этого больше не будет. Они свободны.

После обеда (салат, курица с макаронами, компот на десерт, – они и думать забыли, что в армии так вкусно кормят) Яакову объяснили, что отправки в Иерусалим придется ждать еще несколько часов, а пока он может собрать свои вещи, погулять и отдохнуть перед дорогой.

Это было странное ощущение – просто прогуливаться по территории лагеря. Обычный солнечный зимний день, хочется даже снять куртку. Вокруг солдаты и Нецарим-2 кажется огромной армейской базой. Яакову на минуту представилось, что он в милуим, сегодня последний день, и нужно только дождаться машины домой в Иерусалим.

Видимо, их караван находился недалеко от ограды, потому что Яаков вскоре вышел на пустырь. Здесь он еще не бывал, на работу их обычно выводили через главные ворота. Проволочную ограду уже успели повалить, и теперь по пустырю бродили заключенные, ожидавшие, как и он, отправки домой. Среди них попадались женщины, тоже в одежде цвета хаки. Там, за пустырем, был женский лагерь. Яаков пересек пустырь и оказался у такой же поваленной проволочной ограды.

Этого не могло произойти, потому что такое бывает только в плохих американских фильмах. Фильмов этих, впрочем, Яаков не смотрел, но знал, что в жизни такого быть не может, и поэтому в первый момент решил, что ему показалось, просто внешнее сходство, больше ничего. Но, тем не менее, она стояла напротив, молодая женщина с коротко остриженными каштановыми волосами и накинутой на плечи курткой, которая была ей явно велика. Яаков шагнул навстречу и почувствовал, как что-то колючее, пропоров подошву ботинка, вонзилось ему в ногу.

– Осторожно, – заметила Мария, – тут много проволоки.

Конечно, она изменилась. Черты лица стали резче, кожа, когда-то белая, загорела и обветрилась. Но она по-прежнему была красива, пожалуй, даже красивее, чем раньше. Только это была какая-то другая красота. И в глазах у нее появилось что-то незнакомое.

– Так значит, ты все время была здесь, – Яаков не мог прийти в себя. Оказывается, все эти годы их разделяли несколько сот метров. Как же он не догадался, почему не попытался узнать.

– Ты была здесь, – повторял он, – все эти пять лет.

– Четыре с половиной, – уточнила Мария и посмотрела куда-то в сторону. – Меня взяли из-за Йони.

Это было похоже на Марию – присоединиться к кучке каких-нибудь наивных ребят, воображающих себя подпольем, чтобы отомстить за брата.

Она поймала его взгляд и усмехнулась.

– Если ты думаешь, что я была в подполье, ты ошибаешься. За подполье тогда расстреливали. А нас взяли, как семью, пострадавшую от террора. Предполагалось, что родственники захотят отомстить и лучше обезвредить их заранее.

Значит, он еще многого не знал.

Некоторое время они молчали. Первой заговорила Мария.

– Скажи мне, у тебя нет сигарет.

Он протянул ей «мальборо». Пачка, которую чуть ли не силой всунул ему утром мальчик из Голани, оказалась весьма кстати.

Она жадно затянулась и снова посмотрела в сторону.

– Ты меня помнишь совсем другой, не так ли.

– Мы все изменились, – он старался, чтобы его голос звучал как можно мягче. – Я ведь тоже провел здесь пять лет.

– Это совсем не то. – Она сбросила куртку и осталась в заплатанном, но аккуратно подогнанном по фигуре комбинезоне. Яакову показалось, что она стала выше ростом. Впрочем, тут же понял он, это потому, что он никогда не видел ее в брюках. – Это нельзя сравнивать.

– Почему.

Она улыбнулась, и он почувствовал себя неуспевающим учеником.

– У вас тут был отдельный караван для религиозных, правда.

– Разве у вас не было.

– У нас, – она снова улыбнулась, но улыбка вышла какой-то кривой. – Кому придет в голову заботиться о женщинах. Нам ведь не нужно накладывать тфиллин и молиться в миньяне.

Эти нотки горечи в ее голосе напоминали прежнюю Марию, как будто и не было этих кошмарных пяти лет, а просто они снова о чем-нибудь спорили. Мария всегда любила дискуссии.

– Я этого не ожидала, – продолжала она, – я почему-то считала, что этот лагерь – специально для политических. В камере, конечно, не все были религиозные, но там были девочки, студентки, некоторые даже моложе меня. А здесь, в караване, я оказалась одна такая, остальные – уголовницы, но самое ужасное – это наркоманки, с нечесаными сальными волосами, с дряблыми лицами. Они метались по каравану из угла в угол, потому что им было не достать очередной дозы, и глаза у них были совершенно безумные. Первое время я просто боялась спать по ночам. Потом привыкла. Хотя к этому нельзя привыкнуть. Конечно, я бы там не выдержала и года. Но меня спасло, что я религиозная. Ты, конечно, и этого не знаешь. Офицеры предпочитали религиозных. Считали, что они чище. Меньше опасности.

Она достала из пачки еще одну сигарету. Яаков молчал. Значит, вот как все это было.

– К счастью, моего согласия никто не спрашивал. Я была еще достаточно упряма, чтобы отказаться. А тогда мы бы сейчас с тобой здесь не разговаривали.

Ее голос звучал нарочито резко.

– А так мне повезло. Меня перевели в другой караван и все оставшиеся четыре года я проработала на кухне. Вот, посмотри, – и она протянула ему руку.

Рука была красная, в порезах, ногти обломаны.

– Это пройдет, – сказал Яаков, – несколько месяцев, и у тебя будут такие же красивые руки, как раньше.

– Ничего уже не будет как раньше. – Она замолчала, потом посмотрела ему прямо в глаза. – Ну, что. Рассказать тебе еще что-нибудь.

– Послушай, Мария… – он попытался взять ее за руку, но она отстранилась, – все это не имеет значения. Мы ведь не были женаты, и, значит, нам ничто не мешает…

– Оставь это, – она покачала головой, – мне не нужно жертв.

– Но это совсем не… – он хотел было возразить, но она не дала ему закончить фразы.

– Я знаю, что ты хочешь сказать. Это бесполезно. И потом, ты вовсе не хочешь жениться на мне. Ты хочешь жениться на той девочке, в длинной юбке и с лентой в волосах, с которой ты когда-то гулял по Иерусалиму и которая таскала тебя в Хеврон, на всякие демонстрации, ну, ты же помнишь. А ее больше нет. Как и Хеврона больше нет. Я-то выжила. А ее убили.

– Хеврон теперь снова в наших руках, – сказал Яаков.

– Может быть.

Он не знал, что сказать. Ури когда-то говорил, что в Израиле все процессы протекают быстрее. Пять лет, сказал он тогда, и действительно, через пять лет все кончилось. Конечно, в жизни целого народа это незначительный срок. Но их жизнь разрушена, и на это даже не понадобилось пяти лет. И сам Ури не дожил до освобождения. Он умер последним летом от инфаркта. Может быть, в Иерусалиме его еще могли бы спасти. Но операций на открытом сердце не делали ни в Димоне, ни даже в Беэр-Шеве. А ведь Ури был всего на два или на три года старше его самого.

– Они явились к нам ночью, – сказала Мария. – Их было шестеро. Шесть здоровых жлобов-полицейских, чтобы взять мужа, жену и девочку-студентку. Когда они стали рыться в бумагах, которые оставил Йони, я не выдержала. Ну, ты же помнишь, какая я тогда была. Я крикнула: «Сволочи». И тогда они подошли ко мне. Неторопливо. Втроем. Один заломил мне руки за спиной, второй раздвинул мне ноги, а третий дал пощечину. Папа все это видел, но они держали его за руки.

Она перехватила его взгляд и усмехнулась.

– Нет, они мне ничего не сделали. Видимо, действовали строго по инструкции. Даже в тюрьме меня никто не тронул. Здесь, в лагере, он страшно удивился, когда увидел кровь. – Значит, это правда, то, что рассказывают про датишных. А я всегда считал, что это бредни, что в наше время такого не бывает.