Текст книги "Пережить фараона"

Автор книги: Софья Рон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

И тут вмешался Шимон: – Разумеется, не Аргентина. В Аргентине коммунистов сажали в тюрьмы, а не в министерские кресла. А здесь Россия, Россия сталинских времен.

Второй солдат, до этого молчавший, неожиданно обернулся и буркнул со злостью: – У вас, русских, всюду Россия.

– Оставь их, Рами, – попросил высокий, – дай людям добраться домой.

– Шабат шалом, – сказал Яаков и незаметно потянул Шимона за рукав.

– А ты знаешь, ведь Шимон прав, – заметила Мария, когда они остались одни.

Скамеек возле ее дома не было, и они устроились прямо на ступеньках. Улица уже совершенно опустела. Комендантский час.

– Теперь они нас всех уничтожат, – продолжала Мария.

– Кто – «они»? – машинально спросил Яаков, хотя прекрасно знал ответ, и ответ последовал мгновенно: – Как это – кто. Левые.

– Послушай, но все-таки есть разница, это Израиль и они тоже евреи, – Яаков не закончил фразы, потому что Мария вдруг резко отстранилась, выпрямилась и смотрела сейчас прямо ему в лицо. Даже в темноте он различил блестевшие в ее глазах слезы. – Как ты можешь… как ты можешь так говорить. Как ты смеешь их защищать. Ты же знаешь, что они убили Йони.

Яаков проглотил подступивший к горлу ком. Он не знал, что сказать. За все время, что они были знакомы, Мария в первый раз заговорила о своем брате.

Йони, самый старший в семье, после свадьбы поселился с женой в Кфар-Даром. Несколько лет у них не было детей, и когда жена Йони, наконец, забеременела, родители Марии, с нетерпением ожидавшие первого внука, вздохнули с облегчением. Но Йони так и не довелось увидеть своего ребенка. Арабы обстреляли его машину буквально у въезда в Кфар Даром,[8]8
  Кфар Даром – еврейское поселение в районе Газы.


[Закрыть] ему не хватило каких-нибудь ста метров, чтобы доехать до ворот. Это потом уже жители Кфар-Даром и Гуш-Катифа[9]9
  Гуш-Катиф – полоса еврейских поселений в районе Газы.


[Закрыть] начали ездить колоннами в сопровождении джипов и надевать в дорогу бронежилеты, да бронежилет и не помог бы Йони, он был ранен в голову. Рабин, как всегда, объявил, что не позволит боевикам ХАМАСа диктовать ход мирных переговоров, жизнь продолжалась по-прежнему, через несколько дней обстреляли очередную машину, на этот раз где-то в Шомроне. Через два месяца родился ребенок, девочка. Вдова Йони, несмотря на уговоры родных, осталась жить в Кфар-Даром и время от времени приезжала в Иерусалим на шабат. Когда Мария заявила родителям о своем решении жить на поселении, они сказали: – Только не в районе Газы, и она не настаивала. С братом Мария была очень близка, но никогда о нем не говорила, только как-то раз, когда они гуляли по городу, она повела Яакова в магазин игрушек на Яффо и после долгих колебаний остановилась на Барби в модном шелковом платье с оборочками. У Барби были широко раскрытые голубые глаза, из-под соломенной шляпки выбивались пышные золотистые волосы. – Завернуть, как подарок? – спросила продавщица, и Мария кивнула, а затем пояснила, обернувшись к Яакову: – Жена Йони приезжает на шабат.

Они вышли из магазина, и Мария долго молчала, а Яаков перебирал мысленно фразу за фразой, но так ничего и не сказал, только отметил про себя, что она сказала «жена», а не «вдова».

Теперь он снова не знал, что сказать, и, взяв ее руку в свои, осторожно поглаживал, ощущая кончиками пальцев тонкий ободок серебряного кольца. Мария даже не шевельнулась, она все так же смотрела ему в глаза и, когда снова заговорила, ее голос показался ему совершенно спокойным и каким-то бесцветным.

– Я видела его машину, – ее рука по-прежнему безжизненно лежала в его ладонях, и впечатление было такое, что голос доносится издалека. – Я видела его машину. Не сразу, а на следующий день, когда были похороны. Там спереди все было залито кровью. Я как будто видела, как она стекает со спинки сидения, каплями, каплями, вниз и наружу, и на стенке тоже брызги, и всюду бурые подтеки, даже на асфальте… Ты знаешь, я даже не заметила отверстий от пуль, хотя они, конечно, были, их не могло не быть, и расписки от этих… ну, хамасовцев, тоже не было, видимо, полиция забыла положить. Но мне не нужны визитные карточки убийц, я их знаю, и ты их знаешь. Йоси Харид – вот кто убийца, и Деди Цукер, и Ран Коэн, и кто у них там еще есть в этой их МЕРЕЦ, в Шалом Ахшав… Все, все, у всех руки в крови, а ты говоришь – евреи… Убийцы, они убийцы. Они с самого начала заявляли, что собираются нас уничтожить, и теперь уничтожат всех – вот увидишь. А ты говоришь – евреи, они тоже евреи…

Ее голос прервался, она вырвала руку и закрыла обеими руками лицо, так что он с трудом мог разобрать ее слова.

– Евреи… какие они евреи. Это Йони – он был еврей… Ты не знаешь… не знаешь, какой у меня был брат…

Яаков придвинулся ближе и обнял ее, в первый раз за эти полтора года, ее всхлипывания становились все реже и реже, проезжавший по улице джип направил было на них луч прожектора, но не остановился и поехал дальше.

За стеной снова послышались тяжелые шаги охранников. Очередной обход. Значит, спать ему осталось меньше трех часов. Часов заключенным не полагалось, их отбирали сразу во время ареста, приходилось ориентироваться по радиопередачам, доносившимся время от времени из репродуктора, установленного недалеко от столовой. Ночью радио не было, но Яаков знал, что охрана совершает очередной обход, начиная с двух часов ночи. Возможно, администрация была права, зачем нужны часы, если ты все равно не можешь распоряжаться своим временем, но Яаков не мог к этому привыкнуть и даже теперь, по прошествии пяти лет, часов ему очень не хватало. Он попытался было добиться разрешения повесить в караване настенные часы для улучшения интерьера, но получил ответ, что у них на стенах и так хватает наглядных пособий. Действительно, в караване у религиозных, кроме неизменного и обязательного для всех портрета президента, висели еще портреты двух главных раввинов – ашкеназского и сефардского, а также настенный календарь, где жирным шрифтом были выделены праздники. В календаре, правда, новая власть произвела некоторые изменения, так, к примеру, Пурим не фигурировал вообще – его запретили отмечать, как праздник «воинствующих националистов и экстремистов», зато появились новые праздники – «День Мира – годовщина подписания заключенного в Осло соглашения" и «День Демократизации – так именовался тот день, когда Йоси Харид захватил власть". В Пурим их выводили на работу, как в будние дни, но накануне они все-таки собирались у себя в караване, чтобы прочитать вместе Мегилат Эстер. Свитка, конечно, не было, да что там свиток – даже текста не было и читать приходилось по памяти. ТАНАХ был изъят из употребления, и министерство просвещения издало «антологию ТАНАХа», где не было книги Иегошуа, книги Шмуэля и Мегилат Эстер, остальные книги вышли в сильно урезанном виде, зато были снабжены предисловием и комментариями Шимона Пелера. Делить власть Харид ни с кем не хотел, но оставил одряхлевшему идеологу мирного процесса лавры миротворца и лауреата всевозможных премий, и отправленный на почетную пенсию Пелер занялся просветительской деятельностью, в частности, выпустил пространные комментарии к ТАНАХу, где доказывал, что идеи социализма, интернационализма, а также концепция нового Ближнего Востока заложены еще в книгах пророков.

Эту антологию в нескольких экземплярах доставил к ним в караван начальник лагеря собственной персоной, и теперь книги в аляповатой глянцевой обложке красовались на железном столике, привинченном к стене, а к полу был привинчен табурет, так что каждый желающий мог присесть тут же, и изучать новые комментарии к Книге Книг под бдительным взглядом главного сефардского раввина, чей портрет висел как раз напротив. Когда этот портрет внесли и прикрепили к стене, Яаков подумал было, что темные очки стали теперь обязательной формой для главного сефардского раввина в дополнение к традиционному одеянию, расшитому серебром. Но оказалось, что на пост главного раввина снова вернулся Овадия Йосеф. Партия ШАС вошла в правительство, Арье Дери сделался одним из приближенных Харида, и должность главного раввина по новому закону стала пожизненной. Кто займет место главного сефардского раввина, было ясно сразу, а вот ашкеназского, такого, чтобы безоговорочно поддержал новое правительство, пришлось искать несколько месяцев. В конце концов остановились на довольно неожиданной кандидатуре. Главным ашкеназским раввином был назначен рав Гирш, тот самый, из Нетурей Карта.[10]10
  Нетурей Карта – ультраортодоксальная антисионистская группа, не признающая еврейского государства.


[Закрыть] Государство с новым названием, отказавшееся от идеологии сионизма и признавшее права арабов на земли Эрец Исраэль, с его точки зрения, ничем не отличалось от подмандатной Палестины, и, как он признавал когда-то англичан, так и теперь признал Харида. Говорили, что за него перед Харидом ходатайствовал Арафат. Жители Меа Шеарим сперва восприняли назначение рава Гирша как его очередную сумасбродную выходку и пообещали облить его серной кислотой, но выполнить свое обещание не сумели, потому что Харид приставил к главному раввину персональных телохранителей. Со временем выяснилось, что Харид, как всегда, сделал правильный выбор. Рав Гирш в дела государства не вмешивался, а занимался исключительно общиной харедим, которые, скрепя сердце, ему подчинились – выхода у них не было. Новая власть не позволяла демонстраций по поводу раскопок или автобусов в шабат, но зато предоставила харедим полную автономию. Национально-религиозные школы были закрыты, а у харедим остались и школы, и семинары, появилась собственная система судопроизводства и даже собственная полиция. Правда, новых участков для строительства им не выделяли, тем более, что на прижатой к морю полоске земли свободного места практически не осталось, и приходилось достраивать новые этажи, так что харедимные кварталы напоминали огромный многоэтажный улей. Хабадники школ и прочих привилегий были лишены, как противники мирного процесса, а многих арестовали по обвинению в ведении религиозной пропаганды. Так попал в Нецарим[11]11
  Нецарим – еврейское поселение в районе Газы (все еврейские поселения в Газе были разрушены правительством Ариэля Шарона – sem14).


[Закрыть] -2 Менаше. Его взяли прямо на Тахане Мерказит в Тель-Авиве, где он предлагал желающим наложить тфиллин.

Рав Гирш во все эти дела не вмешивался, его ничуть не смущали подобные аресты, зато рав Овадия потребовал, чтобы заключенных, соблюдающих заповеди, поместили отдельно, дали им возможность молиться в миньяне и даже трубить в шофар в Рош-Ха-Шана. Президент сначала не соглашался, но Арье Дери заявил, что тюрьма должна сохранить еврейский характер, в противном случае ШАС выйдет из коалиции. Учитывая масштабы набиравшей размах кампании массовых арестов, требование Дери можно было понять. Правда, коалиция давно превратилась в пустую формальность, но Харид все же принял условия Дери, не потому, конечно, что боялся раскола в правительстве, просто ему нужно было продемонстрировать евреям диаспоры, что его режим пользуется поддержкой религиозных авторитетов.

– Надо же, эти религиозные и тут устроились лучше других, – в первый же день своего пребывания в их караване возмутился Дани. Условия у них и на самом деле были лучше, меньше народу в караване, относительно чисто, а главное – можно не соприкасаться с уголовниками. Но Дани мог бы и помолчать, ему вообще-то не полагалось здесь находиться. Представление о еврейской традиции он имел самое смутное, а религиозных евреев считал средневековыми фанатиками, но следователь, с которым они когда-то вместе учились в университете, посоветовал ему надеть кипу, чтобы не сидеть с уголовниками.

Таких, нерелигиозных, у них в караване было двое. Дани попал к ним недавно, а до этого был еще Зеэв, мальчик из России. Алия практически полностью прекратилась – кто отважится ехать в карликовое государство, которое вот-вот проглотит Великая Сирия. Пресловутое палестинское государство и на самом деле было создано, но просуществовало меньше года. Сирийская авиация атаковала Дженин, Калькилию и Йерихо, Арафат надеялся сперва отсидеться в Газе, но быстро понял, что помощи ни от Египта, ни от Саддама Хуссейна ожидать не приходится и через несколько дней капитулировал. Асад сделал вид, что забыл старые счеты и назначил президента несостоявшегося государства военным губернатором Палестины.

Алии не было, но Харид, по совету Яира Цабана, занимавшего по-прежнему пост министра абсорбции, ввел поправку к Закону о возвращении. В поправке указывалось, что «религиозно-националистические элементы» права на репатриацию не имеют.

В ответ на новый закон движение Бейтар и Лига защиты евреев организовали в Америке и в России летние лагеря для тренировки нелегальных иммигрантов. Так и случилось, что Володя Гольдберг, двадцатилетний студент из Минска, дождливой ноябрьской ночью перешел границу в Рафиахе и в полном снаряжении туриста, с рюкзаком и фотоаппаратом направился в Негев. Ориентироваться по карте его научили неплохо, но расчет оказался неверным. Туристов в Негеве давно не было. Золотая молодежь предпочитала Дальний Восток, те, что попроще, ограничивались дискотекой в соседнем квартале, и странного туриста быстро обнаружил патруль. В полиции сразу разобрались, что документы поддельные, и вместо ульпана непрошеный оле оказался в заключении. Вместо ульпана – это, впрочем, для красного словца, потому что ивритом он владел прекрасно и планировал выдать себя за старожила.

Инструктор в летнем лагере в Минске носил кипу, и многие ребята последовали его примеру. Заповедей почти никто из них не соблюдал, но кипа была символом, знаком национальной идентификации. В результате как-то вечером, когда обитатели каравана номер 54-а только закончили ужин и теперь, устраиваясь на ночь, искали, чем бы заткнуть щели, чтобы не так дуло, дверь широко распахнулась и двое охранников ввели высокого, чуть сутулого парня в очках и с кудрявой черной шевелюрой. Когда дверь за охранниками захлопнулась, новенький огляделся вокруг, уселся на привинченную к полу табуретку и произнес: – Мне, наверное, надо представиться. Гольдберг. Владимир Зеэв. Он говорил на правильном иврите, пожалуй, даже слишком правильном, но акцент угадывался безошибочно.

– Владимир Зеэв, – понимающе улыбнулся Ури, – в честь Жаботинского.

Менаше поднялся с матраца и положил мальчику руку на плечо.

– Надо же, уже и олим начали брать. Сколько ты в стране?

– Четыре дня, – последовал ответ, и все они застыли на месте…

В караване Зеэв освоился очень быстро, и вскоре, под руководством Менаше, уже накладывал тфиллин. По субботам вместе с Яаковом они, за неимением лучшего, изучали ТАНАХ по антологии Шимона Пелера, причем Яаков пытался дополнить недостающие куски по памяти, насколько это было возможно. На допросе Зеэв признался, что незаконно перешел границу, через две недели его отвезли на суд в Беэр-Шеву, где он и получил свои десять лет, но особенно по этому поводу не переживал, утешаясь мыслью, что Харид умрет раньше. Об этом Зеэв заявил во всеуслышание, вернувшись из Беэр-Шевы. Был дождливый зимний вечер, и Зеэв, стоя посреди комнаты, пытался стянуть с себя промокшую насквозь куртку цвета хаки. Денег у государства не было, и заключенным выдавали вышедшую из употребления армейскую одежду.

– Может, не стоит так громко, – пытался урезонить его Яаков.

Охранники только-только заперли снаружи дверь каравана и с улицы еще доносились их шаги. Но Зеэв в ответ только рукой махнул.

– Что они мне сделают. Добавят еще десятку. Ну, так долго он точно не протянет.

– Это как сказать, – заметил Ури, – диктаторы как раз живут долго. Ким Ир Сен дотянул почти до ста лет.

Сам Ури получил восемь лет, но тоже рассчитывал выйти до окончания срока. Израиль, сказал он как-то Яакову, – слишком маленькая страна, и процессы, которые заняли в России, или, скажем, Китае, десятилетия, здесь протекают гораздо быстрее. Диктатуры Харида хватит лет на пять, не больше. Они как раз были одни в караване, Ури был болен, а Яакова, как новенького, первые три дня на работу не выводили, и он воспользовался случаем и поинтересовался, за что Ури сидит.

– Сегодня правильнее спрашивать, за что человек остается на свободе, – усмехнулся Ури, но все-таки объяснил.

История получалась почти детективная. Ури опубликовал в каком-то журнале статью о Сталине. Сталина в те времена вспоминали многие, но Ури писал не о лагерях и не о массовых репрессиях, в своей статье он обращался к полузабытой истории начала 30-х годов. Коммунисты уже захватили власть, но внутри самой партии еще проводились выборы, и на очередных выборах генеральным секретарем был избран не Сталин, а молодой и популярный деятель из рабочей семьи, Киров. Сталин объявил выборы недействительными, а вскоре подстроил убийство Кирова, при этом, конечно, считалось, что убили его агенты контрреволюции. С внутрипартийной демократией было покончено, то есть, выборы, разумеется, проводились, но исход их был предрешен заранее.

На допросе следователь положил перед Ури на стол экземпляр журнала со статьей. Статья вышла недавно, но журнал выглядел почему-то изрядно потрепанным.

– Вы автор? – спросил следователь.

Ури только пожал плечами. Отпираться не имело смысла, тем более, что никакого криминала в его статье не было.

– Я, – подтвердил он, – ну и что. Об этом можно прочитать и в учебнике истории.

– Возможно… – неопределенно протянул следователь, который учебников истории явно не читал, но обнаруживать своей неосведомленности не хотел. – Допустим. А это, – и тут он швырнул на стол сложенную вчетверо газету, – это тоже написано в учебниках истории.

Какая именно это была газета, Ури так и не понял. С газетного листа широко улыбался Хаим Армон, а несколько строк внизу кто-то подчеркнул красным карандашом. Ури вгляделся и прочитал, что грузовик, послуживший причиной аварии, вез в Иерусалим стройматериалы для новой палестинской больницы в Восточном Иерусалиме.

– И что с того? – Ури поднял на следователя недоумевающий взгляд.

– Вы действительно не понимаете. – удивился следователь. – Газета вышла в тот же день, что и ваша статья.

– Я действительно не понимаю, – ответил Ури.

Ури уже несколько месяцев почти не читал газет, и это спасло ему жизнь. Следователь принял его за кабинетного ученого и больше ни о чем не допытывался. Только потом, вспоминая отмеченные красным строки, Ури понял, отчего так нервничал следователь. Больница для палестинцев строилась по личной инициативе президента, Хаим Армон дал номинальному главе государства возможность проявить себя в гуманитарной сфере… По всей стране собирали деньги, кампания была широко разрекламирована по радио, и президент непосредственно наблюдал за строительством.

Конечно, на такие темы не стоило откровенничать с малознакомым человеком, но Яакову почему-то все доверяли безоговорочно, иногда его это даже удивляло, ведь он попал сюда случайно, антиправительственной деятельностью никогда не занимался, даже на демонстрации ходил постольку-поскольку и часто задумывался о том, как сложилась бы его судьба, не окажись в его классе сын Лернера.

Эфраим Лернер, худенький темноволосый мальчик, пожалуй, слишком маленький для своих одиннадцати-двенадцати лет, ничем особенным в классе не выделялся. Учился он неплохо, хотя и не был среди лучших, вел себя примерно, но постоянно находился в классе в центре внимания, потому что был сыном Баруха Лернера, того самого. Яаков вообще-то считал, что от каховцев лучше держаться подальше. Они, возможно, были во многом правы, но раздражала их нетерпимость и эта вечная манера поднимать столько шума. Но дети есть дети, их как раз привлекают шум и громкие слова, и присутствие в их классе сына руководителя движения Ках возбуждало у них вполне понятный интерес. Но потом, в доме Эфраима, Яаков встретил лишь нескольких из них, остальных наверняка не пустили родители, тогда уже многие боялись, и их тоже можно было понять.

Все началось, как обычно, с Хеврона. Президент принял решение о насильственной эвакуации поселенцев. Программа была рассчитана на месяц, первыми значились по плану Хеврон и Нецарим. Хеврон даже не был объявлен закрытой военной зоной. Харид не боялся демонстраций, с демонстрантами давно перестали церемониться, и было ясно, что только сумасшедший решится отправиться в Бейт-Хадассу, чтобы ему там переломали кости или размозжили дубинкой голову добровольцы из «Молодой Гвардии» – так назывались спецподразделения, сформированные с целью выселения евреев с оккупированных территорий. Впрочем, «добровольцы» – это не совсем правильно сказано, потому что, хотя записывали в эти отряды на добровольных началах, члены отрядов приравнивались к кадровым военным с десятилетним стажем, и получали еще специальную надбавку за каждую операцию. Принимали в молодогвардейцы членов Аводы и Мерец не старше 30 лет. Обязательным условием было отсутствие религиозных родственников. Инициатором создания «Молодой Гвардии» выступила Шуламит Адмони, которая в то время еще занимала свой пост министра культуры и чего-то там еще, и в день, назначенный для проведения первой акции новых отрядов, ее сверкающая черная машина возглавляла колонну джипов и полицейских микроавтобусов, движущуюся по шоссе Иерусалим-Хеврон. Правда, злые языки утверждали, что сама госпожа Адмони не смогла бы вступить в «Молодую Гвардию» – туда, кстати, принимали и женщин – потому что ее собственный сын вернулся к Торе и учился в какой-то ешиве в Бней-Браке, но кто обращает внимание на такие мелочи. Во всяком случае, нельзя не признать, что в своем строгом пальто защитного цвета и берете, похожем на береты десантников, министр культуры смотрелась совсем неплохо для своих шестидесяти с лишним лет, тем более, что это было одно из ее последних публичных выступлений.

Колонна достигла Хеврона около 12 часов дня. Был ноябрь, но день выдался солнечный, и сотни арабов толпились на крышах в предвкушении увлекательного зрелища. Демонстрантов, как и следовало ожидать, никаких не было, и спецподразделения, в сопровождении целой армии журналистов, уже подошли к Бейт-Хадассе, где собрались все евреи Хеврона, но тут раздались выстрелы в воздух. У самых ворот Бейт-Хадассы, на каменных ступеньках, ведущих в боковое здание, Бейт-Хасон, стояли пятнадцать-двадцать мальчиков из каховской ешивы, некоторые из них сжимали в руках неизвестно как уцелевшие после многочисленных обысков автоматы узи. Один из мальчиков, высокий, в черной вязаной кипе, с пробивающейся каштановой бородкой – его еще потом показывали по телевизору – кричал в мегафон, что они пришли защищать хевронскую общину, но еврейской крови проливать не хотят и поэтому стреляют в воздух в знак предупреждения. Бедные мальчики, они даже не успели еще раз вскинуть свои узи, на них тут же навалились десятки прошедших спецподготовку мускулистых парней, и через несколько минут все было кончено. Поселенцев погрузили в тендеры и отправили обновлять лагерь Нецарим-2, названный так чуть позже, когда в доставленные из Димоны караваны привезли жителей Нецарим, а «террористов», то есть этих мальчиков из Каха, поместили в военную тюрьму.

В армии никто из мальчиков не служил – их не брали, как неблагонадежных, – но судил их военный суд и всем, даже несовершеннолетним, был вынесен смертный приговор. Заодно с ними были осуждены и несколько руководителей Каха, в том числе и Барух Лернер, которые, хотя непосредственного участия в этой безумной попытке противостоять спецотрядам левых и не принимали, тем не менее, как было объявлено, несли за нее ответственность. Барух Лернер, если бы даже и захотел, присутствовать в Бейт-Хадассе не мог, ему запрещено было появляться в Хевроне, но какое это имело значение, все понимали, что приговоры были заготовлены еще до начала суда.

Рав Лау – он тогда еще был главным раввином – попытался было заикнуться, что нельзя казнить евреев, но его быстро поставили на место, хотя все же позволили навестить осужденных накануне расстрела.

Все транслировалось по телевидению, и в тот вечер они сидели в подвальчике у Шимона, Яаков на табуретке, а Мария – на продавленном диване, заваленном газетами. Газеты она отодвинула в сторону, чтобы освободить себе место, и время от времени газетные листы, шурша, соскальзывали на пол. Яаков отчетливо слышал, как они шуршат, потому что в комнате все молчали. Шимон, стоя у открытого окна, курил одну сигарету за другой, стряхивая пепел в стакан с остатками чая. Ровно в восемь он включил телевизор.

Яаков до последней минуты надеялся, что этого не произойдет, что смертную казнь заменят пожизненным заключением, но на экране уже маячил дворик в Миграш Ха-Русим, и видно было, как выводят осужденных, одного за другим, со скованными руками и в порванных рубашках – похоже, они были в той же одежде, что и во время ареста. Смертники запели хатикву, на этом трансляция прервалась, дальше показывали какую-то женскую делегацию из Восточной Европы, и Шимон резко выдернул вилку из розетки. Мария все так же сидела на диване, сцепив руки, и молчала. Яаков поднялся с места и зажег свет.

– Как они могли на такое пойти, – проговорил он, – в самом центре Иерусалима, и с прямой трансляцией…

– Они уже ничего не боятся, – ответил Шимон, и Яаков подумал, что вот сейчас он скажет: – Помнишь, ведь я предупреждал.

Но Шимон ничего не сказал.

На следующий день, стоя перед облупившейся дверью квартиры в респектабельном квартале Байт-Ва-ган, где, как ни странно, жила семья Лернера, Яаков мучительно раздумывал, что же он скажет мальчику, в 12 лет оставшемуся без отца, но так и не нашел нужных слов. Звонок не работал, и Яаков собрался было постучать, но в это время молодая женщина в джинсовом берете появилась на лестничной площадке и толкнула дверь, дверь оказалась открытой, и Яаков вошел в квартиру вслед за женщиной. В салоне царил полный разгром, вся мебель была сдвинута в угол, на полу валялись бумаги и старые газеты. Следы обыска, догадался Яаков, и, оглянувшись на дверь, понял, почему она не закрывалась – замок был выломан.

Он простоял в растерянности несколько минут, не зная, что делать дальше, но тут кто-то потянул его за штанину. Яаков обернулся. Перед ним стояла девочка лет трех-четырех, и было достаточно одного взгляда, чтобы понять, чья это дочка. Волнистые русые волосы, широко расставленные серые глаза, длинные загнутые кверху ресницы – короче, это была уменьшенная копия Баруха Лернера, не хватало только очков и бороды. В руках девочка держала Барби, как две капли воды похожую на ту, что Мария когда-то покупала в подарок племяннице, только эта Барби была одета в пышное, со шлейфом, платье невесты. Платье было измято и испачкано, верхняя юбка порвалась и свисала клочьями.

– Почини мне, – сказала девочка, протягивая Яакову куклу. Он присел на корточки и увидел, что у куклы была отломана рука, и пустой кисейный рукав болтался, как у инвалида.

– На, – девочка подала ему отломанную руку и уселась рядом, на полу, – почини мне, а то мама не может.

Яакову представилось, как полицейский, расшвыривая вещи во все стороны, наступает тяжелым ботинком на куклу в белоснежном платье. А может, это была просто игра воображения. Спрашивать он не стал. Пока Яаков возился с куклой, девочка куда-то убежала. Так он и вошел в комнату, где сидела вдова, держа в руках куклу в свадебном наряде.

Вдова Баруха, молодая еще женщина с изможденным лицом, сидела в глубине комнаты на диванной подушке. Две девочки, лет семи-восьми, притихшие и серьезные, сидели рядом. Вокруг толпились люди, Яаков никого здесь не знал.

– Я учитель Эфраима, – он подошел поближе, и вдова подняла на него глаза.

– Спасибо, что пришли, – сказала она, – теперь многие боятся.

Уже знакомая Яакову девочка, хозяйка Барби, вбежала в комнату и потянула мать за юбку.

– Вставай, мама, ну, вставай, пойдем.

Пожилая женщина в парике, наверное, родственница, отвела девочку в сторону.

– Ты же видишь, Хадасса, мама занята.

Яаков отдал девочке куклу и вышел в другую комнату, где сидели мужчины.

Эфраим не плакал, он выглядел спокойным и каким-то отрешенным. За эти дни он как будто повзрослел на несколько лет, Яакову даже показалось, что мальчик стал выше ростом. Несколько одноклассников Эфраима тоже были тут и, увидев Яакова, подвинулись, чтобы освободить место учителю. Яаков опустился на пол рядом с Эфраимом и вспомнил, что так и не решил, что ему сказать, но Эфраим заговорил первым.

– Мой папа был герой.

– Да, конечно, – подтвердил Яаков с облегчением, – герой Израиля. Настанет время, и это признают все. И ты дождешься этого времени, у тебя вся жизнь впереди.

Некоторое время они молчали, потом снова заговорил Эфраим.

– Я все видел вчера, – сказал он, – но они ведь показывали не до конца. Я уверен, что у папы было еще несколько минут. Яаков опустил глаза и почувствовал, как гнетущее молчание нависает в комнате.

– Он, конечно, успел прочитать «Шма», – Эфраим говорил ровным голосом, и Яакову показалось, что они поменялись ролями и сейчас он был учеником, а этот мальчик, состарившийся за одну ночь, – учителем.

Эфраим вернулся в школу за несколько дней до Хануки. Войдя в класс, Яаков заметил, что он снова сидит на прежнем месте у окна и подумал, что надо подойти к нему, но уже пора было начинать урок.

– Мы поговорим сегодня о законах Хануки, – начал Яаков и встретился взглядом с Эфраимом. Мальчик смотрел на него пристально, и Яаков, как загипнотизированный, не мог отвести глаз в сторону.

– Ты сказал, что мой отец – герой Израиля, – как будто говорил этот взгляд, – но это у нас дома, а здесь в классе ты ничего не скажешь, побоишься сказать, сделаешь вид, что все осталось по-прежнему, и евреев не убивают за преданность Торе, как это было во времена Антиоха…

Но, в конце концов, Яаков был на уроке, а не на политическом собрании, он не мог подвергать опасности ни себя, ни, тем более, учеников, и так уже Шуламит Адмони требовала закрыть национально-религиозные школы, нельзя в такое время позволить себе совсем потерять голову. Яаков отошел подальше, к доске, и начал урок.

Уже потом он заметил, что в классе тишина, такая тишина, какой не бывает даже во время экзаменов, так что он отчетливо слышал собственный голос, и вдруг обнаружил, что урок идет совсем не по намеченному плану. Он почему-то снова рассказывал детям историю Хануки, которую они за последнюю неделю, должно быть, успели выучить наизусть, но тем не менее слушали, боясь пропустить хоть одно слово. Он говорил о том, как евреи-ассимиляторы призвали на помощь наместника Антиоха, чтобы заставить народ забыть устаревшие обычаи и принять новые, общечеловеческие ценности, о том, как строили стадионы и бассейны, чтобы ощутить свою причастность к новой культуре, как издевались над упрямыми, нелепо одетыми религиозными евреями, как при попустительстве назначенных из политических соображений первосвященников отдали чужеземцам на осквернение Храм, о том, как удалившийся в деревню Матитьягу, который и сам мог быть первосвященником, но, конечно, не при этой власти, не побоялся поднять руку на еврея, попирающего законы Торы, и так был подан знак к восстанию, и кучка религиозных фанатиков-террористов, как их назвали бы сегодня, очистила Храм и Иерусалим от предавшей свой народ элиты. Он вроде бы не сказал ничего нового, но дети слушали, как не слушали еще никогда, уже прозвенел звонок, уже следующий учитель заглянул в класс, но на него замахали руками, чтобы не мешал, и он остался ждать в коридоре.