Текст книги "Добрая память"

Автор книги: Софья Хромченко

12. Смерть Авдотьи

 
Ребенок родился благополучно.
Мальчик. Назвали Андреем его.
Григорий, отсутствием вести измучен,
Сам был к Арсеньевым. Ждали того.
 
 
Маша сама ему дверь отворила
И обняла. «Как она родила?» –
Соня у мужа не сразу спросила. –
«Мальчик. Не жалуется. Жива».
 
 
Соня в ответ ничего не сказала.
Миша работать пошел на завод,
И скоро семья новоселье справляла.
Двадцать седьмой канул в прошлое год.
 
 
В двадцать восьмом сперва жили спокойно.
Соню в детсад взяли вдруг как швею.
(Платили там и относились достойно.)
Нуждались в деньгах, муж смолчал потому.
 
 
Тонечка в ясли, потом в сад ходила.
Славная девочка. Дети росли
И у других. Вместе весело было.
Родство с Машей памятью крови спасли.
 
 
Матрена у дочери младшей бывала
Часто; чтоб Маше полегче с дитём,
Мать жизнь надво́е свою разрывала,
Впрочем, почти не жалея о том.
 
 
Надо так надо. Арсеньевым дали
Комнату новую: жили они
В доме другом, и уже не в подвале.
На сына питать вновь надежду могли.
 
 
Но родилась третья дочь – Алевтина.
Только Григорий Петра понимал,
Как жаждал мучительно тот иметь сына,
Хоть дочкой расстройства не признавал.
 
 
«В другой раз, – мечтал Петр, – будет удача!»
Работы Петра так не ведал никто.
Даже жена всё гадала, что́ значит
Упорное это молчанье его.
 
 
А может, и нет тайны? Просто закрытый,
Замкнутый? Петр представить умел
Секрет, где не надо бы, – жизнью он битый.
Давить, чтоб открылся, никто не хотел.
 
 
Да и без то́лку. «Рабочий? Аль служба?
Какая?» – старалась проведать жена. –
«Служащий». – «Службы твоей знать не нужно,
Что ль, никому? Не болтливая я!» –
 
 
«Груша, не то! Ну зачем волноваться
Тебе о работе моей? За детьми
Следи. Не хочу дома службы касаться.
Волю рассказывать только возьми!
 
 
Я ж тебя знаю: ты всё допытаешь.
Шаг за шагом». – «Чем худо?» – «Потом подведешь
Меня: брату, сестре аль чужим разболтаешь.
И мне цена будет, работнику, – грош.
 
 
Тайны тут нет, а молвы бы не надо». –
«Я обещаю со всеми молчать». –
«И не проси». – «Ну, скажи мне хотя бы,
Что детям я буду твоим отвечать!
 
 
Они ж скоро спросят!» Ей Петр ответил
Серьезно и вдумчиво, глядя в глаза: –
«Что я коммунист, расскажи нашим детям». –
«А больше им знать об отце и нельзя?
 
 
Стыдишься чего-то?» – «Не будут стыдиться
Меня мои дети – я слово даю!
Пришлось бы коль совестью мне поступиться,
Кормил бы богаче я, Груша, семью.
 
 
А ты до зарплаты моей занимаешь
В долг у соседей». – Смутилась жена: –
«Я думала: ты никогда не узнаешь».
Семья очень просто их, скромно жила.
 
 
Так жили и многие. Знала, что нету
Резона на мужа за тайну роптать:
На деньги Петра были сыты, одеты.
Ей вправе служебное не доверять.
 
 
По ней, Петр с ролью кормильца справлялся.
И матери деньги своей посылал.
(Гриша послать бы хоть раз догадался!
Видимо, мать до конца не прощал.)
 
 
Матрена ж у Гриши вовек не просила
Помощи. Было отрадно: вернул
Бог ей хоть тень любви прежней от сына.
Нельзя же мечтать, чтоб всё вспять повернул!
 
 
Горе осталось. Обида осталась.
Бывала у сына в Москве. Соня с ней
Почтительно внешне, но сухо держалась.
Свекровь извиняла холодный тон ей.
 
 
Соню она все равно находила
Хорошей женой. У Авдотьи просить
В долг денег, Прокофия втайне, ходила.
Авдотья велела о долге забыть.
 
 
Сватье́ была рада помочь. Помогала
Всем, кто попросит, – Матвей посылал
Довольно, чтоб денег с избытком хватало, –
За службу порядочно тот получал.
 
 
Авдотья Матрену ни в чем не корила –
Случай был с внучкой трагичный. Вины
Сватьи ничуть в нем не находила,
В чем сразу сказалась. Дружили они.
 
 
Со стороны дружба странно гляделась:
Матрена дородной и крепкой была,
Не по летам. Говоря, что хотелось,
Мужу, зачинщицей ссор их слыла.
 
 
Авдотья была женой нежной и кроткой.
Худая, с измученным, добрым лицом.
Знала она о неверности горькой
Матвея, того не сочтя подлецом.
 
 
«Одному в Москве тяжко», – сватье́ говорила.
Чуяла сердцем измену. Узнать
Не довелось ей соперницы имя. –
«Вздумал бы мой мне когда изменять!
 
 
И что, что далёко муж служит?! – вскричала
С гневом Матрена. – Жена-то дана
Богом навек одна! Церковь венчала!» –
«Матвей – атеист». – «Оттого и беда!
 
 
Много теперь развелось атеистов.
Совесть забыли! Прокофий глядел
Смолоду бабу одну. Взяла хлыст я!
Долго на улицу выйти робел!» –
 
 
«Ты… по лицу его что ль?» – «А то что же!
Пусть бы он шел к ней красивый такой!
Брюхата была я в ту пору. Построже,
Надо с мужьями». – «Матвей люб мне мой». –
 
 
«А мне мой не люб?! Жизнь отдам без огляда,
Но допустить не смогла до греха!
Всю жизнь мне божится с тех пор, что отрада
Одна у него. Ты уж больно тиха.
 
 
Я бы Матвею такое сказала! –
Авдотья лишь гневные речи ее
Слушала, вздохи роняя; молчала. –
«Не хвораешь, Авдотья?» – «Да нет. Ничего…»
 
 
Сама втихомолку давно уж болела.
Редко бывавшего к ней, огорчить
Мужа собою никак не хотела.
(Матвей не умел в ней болезнь различить.)
 
 
На Авдотье хозяйство, изба была, дети.
Смиренно несла она ношу свою,
Болей в спине не решаясь заметить
Вслух. Зачем молвить об этом? Кому?
 
 
Никто не поможет! Потом хворать стала
По-женски. Тут возраст – понятно. Матвей
Не мог угадать, отчего тосковала,
Глядела тем горше, чем будто нежней.
 
 
Мужу она всё безмолвно простила
И только украдкой в невольных слезах
Подушку беззвучно ночами мочила.
Во взгляде ее боль теснилась и страх.
 
 
Однажды она не сумела подняться.
Дмитрий поехал в Москву – известить,
Что помирает, далекого братца,
Да и в Москве чего нужно купить.
 
 
«Как помирает?!» – Матвей, не умея
Поверить известию, спрятал глаза. –
«Да говорю тебе!» – «Нет, я не верю!» –
Ему было ехать тот час же нельзя:
 
 
Георгий Петрович в отъезде, супругу
С собой взял: сама упросила его,
Хотя и зима. Стало им друг без друга
Недели не жить, как на грех. Вот чудно́!
 
 
Неделю спустя обещали вернуться,
Но задержались. Нельзя без господ
Службу бросать. Как назад обернутся,
Так в этот же день просить отпуск пойдет.
 
 
Барин отпустит. Ну, к Соне был дядя.
Сказал ей о матери: «Ехать должна
Хоть ты на село. Уж поверь, Христа ради:
При сме́рти Авдотья! Ты маме нужна!»
 
 
Соня поехала. Отпуск той дали –
Ее пожалели. Ах, сколько лет жить,
Столько поездки прощальной той к маме
До мелких подробностей век не забыть!
 
 
Мать очевидно уже умирала.
«Рак матки», – сказал Соне врач молодой.
Он только приехал в село. Вдохновляла
Его сперва мысль: с любой сладит бедой!
 
 
Людям поможет! А как помочь? Нету
Лекарств никаких. «Тут бы опий, – вздохнул. –
Да где взять? Хотя бы позвольте совет вам, –
Участливо Соне в глаза заглянул. –
 
 
Рак по наследству идет. Берегите
Себя. Если что-то встревожит вдруг вас
По женскому делу, к врачу приходите
Сразу. А мать вам никто бы не спас…
 
 
Простите меня… Я зайду». Не терпела
Уж боли Авдотья – кричала. Избу
Сковывал страх. Соня тихо ревела
Ночью в подушку: за что? Почему?
 
 
Плакали дети. Заботы хозяйства
Легли все на Соню. Неделя прошла,
Другая. Врач был. Помог Соне с участьем
(Иного не мог): наколол ей дрова.
 
 
Мороз стоял крепкий. Метель злобно выла.
К колодцу (один был в селе) за водой
В снегу по колено на тот край ходила.
Взмолилась однажды: «Скорей бы домой!
 
 
Ненавижу село! Помоги же мне, Боже:
Коль Твоя воля, чтоб маму забрать,
Дай легкую смерть поскорей ей. Не может
Она сносить боль, и ничем не унять.
 
 
Избавь нас от муки!» Опомнилась Соня
От ужаса, что пожелала она
Матери смерти, но в тот же день вскоре
Мать, впав в беспамятство вдруг, умерла.
 
 
Скорбело село. Барин в дом воротился
В конце декабря с женой. Было решил
Матвей, что в бега за границу пустился,
Ан нет! Он Матвея домой отпустил.
 
 
Вернулся в село Матвей. В доме лежала
На лавке Авдотья. Омыта была,
Одета для по́хорон. Мужа встречала
Красивой, но мертвой, отмучась, она.
 
 
Заплакал. Ее в тот же день хоронили.
Сурово глядела старшая дочь
На отца – его слезы не жалки ей были,
Да и не знала, чем может помочь.
 
 
Первая ночь с похорон… «Еду, Соня,
В Москву взять расчет. Ты гляди за детьми». –
Сказал на крыльце, с ней без сна ночью стоя. –
«Ждать ли с тобою мне новой жены?
 
 
Небось, теперь женишься на поварихе
Своей?» – Не ответил Матвей ничего.
Были слова дочки коротки, тихи.
Простить не умела отца своего.
 
 
Помнила, как с поварихой застала.
Столь непреклонною Соня была
В своем целомудрии, что полагала:
Сблизиться можно, лишь только любя.
 
 
Отец предал мать. Так о чем теперь плачет
Он, не таясь, если мать для него
Много, как прежде, уже и не значит?
Кого потерял, схоронивши ее?
 
 
Утешится скоро! «Я знаю, что дочки
У поварихи есть. С нею живут
В комнате. Две». – «Да, всё, Сонечка, точно.
Скоро невесты». – «Пока отдадут!
 
 
Если на ней всё же женишься, папа,
То приготовься, что детям твоим
Много придется без матери плакать:
Лучший кусок будет в доме чужим.
 
 
Твоих попрекать да гнобить Фекла станет». –
«Напрасно рисуешь злодейкой ее.
Хорошая баба». – «Тебя уж обманет!
Лишь бы женился. Потом всё одно».
 
 
Матвей промолчал. Воротившись в столицу,
Не застал барина – вновь по делам
Был тот. «Овдовел я. Приехал проститься,
Барыня», – буднично Ольге сказал. –
 
 
«Я соболезную. Дома ли Соня?» –
«Нет, на селе еще. Дочка моя
Не любит меня. Извините… От боли
Вырвались горькие эти слова». –
 
 
«Жену свою…» – «Я не застал уж Авдотьи
Живой», – понимая, вопрос упредил.
«Ах!» – «Это легче мне, барыня, вроде.
Мук бы не снес ее. Я хоронил».
 
 
Сверх должной платы его рассчитала.
Лет восемь назад (оба вспомнили тут)
Кучером в службу она ж принимала.
Работы спросил сам. А вдруг кем возьмут?
 
 
Добрая слава о доме ходила.
Позвали хозяйку – прислугу сама
Всегда нанимала. Про жизнь расспросила
Да (кучер умер недавно) взяла.
 
 
«Спасибо вам, барыня». – Вдруг догадалась: –
«А для чего же тебе уходить,
Матвей Власыч? Должность твоя бы осталась.
На Фекле женись. Вместе будете жить.
 
 
Детей возьми. Комнаты есть». – «Не годится,
Барыня. Я никогда не смогу
В память жены моей, больше жениться.
И жить в чужом доме с детьми не могу.
 
 
Им нужен свой. Я построюсь». – «Как знаешь.
Фекла надежная. Зря ты ее
Одну женский век доживать оставляешь». –
«Зачем же одну? Может, встретит кого.
 
 
Да мне ее жаль, но никак не владею
Собою я, барыня… Я ведь любил
Авдотью свою…» – «Что любил ты, я верю,
Матвей Власыч. Ты нам на совесть служил». –
 
 
«Я грешен пред ней, но любил! – Понимала
И это. – а Соню Авдотья моя
(С того дочь чужая) одна воспитала.
Я был в бегах. Ну, за мной и вина.
 
 
Прощайте!» – «Прощай». Уходя, кротко руку
Поцеловал ей. Предвидел: снесет
Еще не одну та в судьбе своей муку.
Однако пугать не хотел наперед.
 
 
К Фекле пошел. Между них объясненье
Было коротким: «Поеду с тобой
С радостью, – та говорила, – в селенье.
Детям за мать стану. Быть бы женой». –
 
 
Посурове́л тут: «Сельчане любили
Авдотью. Я здесь хорошо получал,
Она помогала всем. Мы б с тобой жили
Под гнетом молвы. Я ж с тобой изменял». –
 
 
«Ах, дела мне нет ни до чьих пересудов!» –
«Ты – городская. В селе чуть жила.
Тебе и привыкнуть у нас было б трудно…
Авдотья моя очень чистой была.
 
 
После нее на тебе как жениться?» –
«Я ль не чиста? Мы ж с тобой по любви…» –
«Любовь али нет, с чужим мужем ложиться
Жена б постыдилась моя, извини».
 
 
Сама прогнала́… Стало тяжко Матвею,
Будто второй раз жену хоронил:
Красивая, нежная, семь лет был с нею,
А счастья не смел дать – себя бы корил.
 
 
Легче один век… Как Соня вернулась
В Москву, Ольга в гости была. Рада ей,
Памятью Соня в тот день обернулась,
Как матери смерти просила своей.
 
 
Заплакала. Ольга, вздохнув, отвечала:
«Была бы я дома, отца твоего
При службе его никогда б не держала.
Служил до конца, зная горе свое!» –
 
 
«С любовницей это не шибкое горе». –
«Так ведь расстались! Письмо напиши
Отцу. Тяжело ему. Сильно ль виновен?
Зря осужденьем отца не греши». –
 
 
«Он мать разлюбил». – «Да откуда ты это
Взяла? Ты наивная, чистая ты....
Рубишь с плеча. У меня мамы нету,
Как я родилась. Отец умер, увы.
 
 
Ты, Соня, счастливая…» – «Маму любила
Всех больше на свете». – «А муж как же? Дочь?» –
«Это другое». – «Как Тоня красива
Твоя! Чисто куколка! Чем вам помочь?» –
 
 
«Здесь не поможешь. Как вы? Расскажите». –
«Я счастлива! Ездили мы в Ленинград
С мужем тогда, это так теперь Питер
В память Ленина всем называть нам велят». –
 
 
«Я не привыкну… Что Питер?» – «Красивый.
По совести, там никогда не была
Прежде, заочно ж его не любила
Ради Москвы. Нет, была не права!
 
 
Особенный город. Я видела мало:
Больше в гостинице. Снег был, мороз…
Поехать хотела сама. Тосковала
В Москве оставаться. Вот прямо до слез!
 
 
Была дата близка: уж три года нет сына.
Одна не умею ее я встречать…» –
Почти извиняясь за то, говорила
Ольга, желая отъезд оправдать.
 
 
Вновь не могла не задуматься Соня,
Какое той чуткое сердце дано.
«Дома вещь каждая помнит о Лёне –
О сыне … Вне дома не так тяжело.
 
 
В Ленинграде велела метель задержаться.
Мело две недели… Ах, сколько же мне
Мужу в любви раз хотелось признаться,
А признаю́сь пока только тебе». –
 
 
«Ни разу не молвили?!» – «Нет, не умею:
Утрачена слов о любви новизна
С другим. Повторяться как будто робею.
Сонечка, нежным словам нет числа!
 
 
Необходимо ль “люблю” молвить прямо?» –
«Муж вам говорит?» – «Да… До свадьбы, давно,
Он очень влюблен был в замужнюю даму –
Узнала недавно я, не от него.
 
 
А вдруг не забыл ее?» – «Глупости это!
Признайтесь, не медля!» – «Чужую беду
Легко развести. Со своей сладу нету.
Отцу не забудь написать своему».
 
 
Соня, как только смогла, написала.
Матвей очень рад был письмо получить:
Сердечным вниманьем оно всё дышало,
А было так трудно и горестно жить!
 
 
Каждый денек вспоминалась Авдотья:
Как приезжал к ней, как привозил
Подарки. Он днем забывался в работе,
А ночью спал мало. Себя все корил.
 
 
За всякое. Было тринадцать Ивану,
Саше – двенадцать. Настя была
Пятнадцати лет. А сестра ее Анна
Всех старше – семнадцать сменяла она.
 
 
Дочки хозяйство вели. Понемногу
Привыкли справляться. Месяц, другой
Прошел. Не умеющий жить одиноко,
Матвей думать стал, чтоб сойтися с иной.
 
 
Хоть и зарекся недавно жениться,
Очень уж тяжко пришлось одному!
Не к кому даже во сне прислониться.
Выбрал далекую кровью родню.
 
 
Степанида Матвея давно полюбила –
Еще как женат был. Глазами за ним
Жадными, горькими молча следила,
Когда на селе случай встречу дарил.
 
 
Она никому ничего не сказала
О чувстве своем. Безнадежной ее
Старою девой округа считала:
Косили заметно глаза у нее.
 
 
Кабы еще на войне не убили
Стольких мужчин, при нехватке невест,
Может, изъян бы ее и простили,
Но при избытке, безмужье, – той крест.
 
 
Смирилась с судьбой. Мало знала Матвея.
Росла – далеко был. И что ж что родня?
Тридцатилетнюю деву жалея,
Ей улыбался, встречая, всегда.
 
 
Было достаточно этой улыбки…
Родители померли. К брату пришел
Степаниды Демьяну. Сказал без заминки:
«Третий уж месяц, как вдов я, пошел.
 
 
Тяжко мне горе. Отдай Степаниду,
Демьян, за меня. Не расписаны мы
Будем с ней жить. Не держи уж обиду.
Чудно́ в сельсовет идти в годы мои.
 
 
Это теперь тоже браком считают,
Когда так живут». – Рассмеялся Демьян: –
«Не шибко ль сестра для тебя молодая?
Бери, коль пойдет. Промеж вас бы не стал».
 
 
Приметно сестрою Демьян тяготился.
Обузой считал. Когда, младше сестры
Пятью был годами, недавно женился.
Меж ней и женою пошли нелады.
 
 
Совсем неприятна сестра ему стала.
Демьян спал и видел, как кто-то возьмет.
Что росписи нету – ничуть не смущало.
Матвей слово держит – назад не вернет.
 
 
Позвал Степаниду. Она согласилась
К Матвею пойти. От удачи своей
В первое время их жизни светилась:
Ее не обидел ни словом Матвей.
 
 
Ласков с ней был. Да тяжелого нрава
Под грузом своей одинокой судьбы,
Дотоль пережитой, не миновала:
Ее никогда не любили, увы.
 
 
Родители старшую дочь обижали,
Предвидя беду ее, взглядом косым,
Хотя нет вины ее в том, унижали,
И бить не в диковинку дочь было им.
 
 
Стыдились они Степаниды, а брата
Жалели и холили. С детства была
Перед Демьяном уже виновата.
Слышал вперед: «Не возьмут со двора».
 
 
Сестры не жалел. Лишь Матвей на всем свете
Один пожалел ее. Горечь тоски
Матвея по прежней супруге заметя,
Ревностью сердце сомкнула в тиски.
 
 
Трудно ей было принять его горе.
Дети ж Матвея, ревнуя отца,
Страдая по матери, только дурное
В связи их видели, к мукам вдовца.
 
 
(Дочек его выдавать скоро было
Замуж самих – были юны они.)
Младшая мачехе сразу дерзила,
Иные молчали еще – до поры.
 
 
Что-то ей Настя такое сказала,
Чего Степанида стерпеть не могла.
Ударила Настю, что б место та знала.
Настя обиды простить не смогла.
 
 
Детей никогда у Матвея не били:
Авдотье и в ум бы прийти не могло –
Саму ее в детстве безмерно любили,
Матвей слишком помнил же детство свое.
 
 
Поднять на детей не решался он руку.
Им никогда он не смел причинить,
Характер их гордый, – в него ж, – зная, муку,
Какую ему довелось пережить.
 
 
Росли они вольно. Родным доверяли.
Между собою все были дружны.
И сразу о ссоре отцу рассказали.
Лишь глянул на дочь – тут слова не нужны.
 
 
Матвей объясниться позвал Степаниду,
Из дома не гнал, но, браня, причинил
Ей самую жгучую в жизни обиду –
Сказал: «Я тебя никогда не любил».
 
 
Душой еще жестче от слов его стала.
Настю взялась без предлога бранить.
Та же в долгу у нее не осталась –
За словом ей метким пешком не ходить.
 
 
В отца уродилась она красноречьем:
«Подстилка, – кричала ей, – ты! Не жена! –
И прочие слух оскорблявшие речи. –
Ты ровня ли маме? Мать доброй была!»
 
 
Степанида ее пуще всех не любила
В доме. «Косая!» – «Себя погляди! –
Степанида с усмешкой в ответ говорила. –
Косолапая! Девкой оставят, поди!»
 
 
(Настя в два года рахитом болела –
Голод был в Питере. Чудом жива.)
Степаниде и тут отвечать не сробела:
«Лучше уж девка, чем как ты жена». –
 
 
«Рада, небось, будешь ты и такому». –
«Я никогда себя не посрамлю!» –
«Выйдет сестра, запоешь по-другому». –
«Пусть идет! Стыд на нее не свалю».
 
 
Гордо глядела, расправивши плечи.
Нюра потише сестренки была.
Ту уж просватали. Долгие речи
О паре для Нюры молва не вела.
 
 
С детства любила она Журавлева
Степана. Когда возвратились в село
Из Питера вместе с детьми Поздняковы,
Тот скоро заметил в ней счастье свое.
 
 
Открыто ухаживал. В доме считалось
Его, что мужчина сперва отслужить
Должен, – разлуки чтоб с ним не боялась
Жена, а потом уж семейство творить.
 
 
Матвей понимал это. Делом решенным
Свадьба их виделась. Старше на год
Был Журавлев Нюры. Счастья влюбленным,
Им мнилось, ждать век, но кто любит, тот ждет.
 

13. Перемены

 
Время бежало. В двадцать девятом,
Как и предвидел Матвей, по стране
Частные всюду закрылись пекарни,
Заводы и фабрики, и ателье.
 
 
Всё отходило Советам. Не минул
Участи общей в ту пору купец
Бывший. Для многих безвестно он сгинул,
Впрочем, судьбе его был не конец.
 
 
Прислуги в дому у него не осталось,
И сам дом изъяли. Ютился с женой
В коммуналке московской, – конечно, не радость,
Но был счастлив тем, что хотя бы живой.
 
 
Из прежнего дома им взять разрешили
Личные вещи, особой цены
Не имевшие. Сбыв их, беднее купили
Еще, дабы взгляда привлечь не могли.
 
 
Купили посуду и мебель. Неплохо,
Коль су́дьбы несчастных припомнить иных,
Пока обходилась чужая эпоха
Со ждавшими мер несравнимо других.
 
 
Ольга готовить когда-то умела,
Хозяйство вести. Вспомянув отчий дом,
Где научиться тому и успела,
Справлялась неплохо с домашним трудом.
 
 
Муж на работу пошел: подыскали
Службу ему, скрыв в архиве его.
Большого труда на той службе не ждали –
Ходил бы для вида, и то ничего.
 
 
Георгий Петрович доверье старался
Всё ж оправдать, и работы своей,
Пусть и грошовой, отнюдь не стеснялся.
Что ж, коли до́жил до пасмурных дней?
 
 
Шутил над нуждою. Ему миновало
Лет пятьдесят пять. К прислуге былой,
В Москве закрепившейся, Ольга бывала
И столь же охотно звала всех домой.
 
 
Гостей принимать она очень любила.
Мужа жалела. В заботе ее
Столько тепла, столько нежности было,
Что с ней забывал разоренье свое.
 
 
Всё прожили вместе… «Вот, Оля, ведь странно, –
Георгий Петрович смущенно сказал
Однажды жене. – В жизни, кажется, давней
Страх свой я помнил. Детей не желал.
 
 
Теперь ничего мне не страшно – ребенка
Хочется. Всяким бы принял его.
Я знаю: не время, а был бы он только!
Какой стал дурак! Правда, Оля, чудно́?»
 
 
Ольга в ответ ничего не сказала,
Лишь улыбнулась. Всему вопреки
Сильнее, чем прежде, того же желала.
Вздохнул: «Видно, оба с тобой дураки».
 
 
Обня́л жену крепко. В себе еще силу
Чувствовал, чтобы дитя воспитать,
Если даст Бог, лишь бы власть не сгубила.
Вскоре ребенка случилось зачать.
 
 
От счастья у Ольги глаза засветились,
Когда поняла. В коммуналке порой
Тою полгода еще не теснились:
Стол, стулья, кровать, у́же нету какой…
 
 
А пришла жизнь. «Я люблю тебя, Оля», –
Шептал купец бывший, не помня себя
От радости. Чувство оставленной боли
Прошлого бедность внезапно дала.
 
 
Казалось, что всё это было не с ними,
Что раньше, – с иными, чужими людьми,
Которые память свою подарили,
Когда всё равно что в могилу легли.
 
 
Много раз Ольга хотела признаться
В грехе своем давнем, в глаза глядя, – сласть
Была бы пред мужем о том разрыдаться,
Сказать, как жалеет, что выпало пасть.
 
 
Что никогда ему не изменяла
После… Казалось, такой разговор
Убрал бы последнюю тень, что стояла
Меж ними, но жизни причудлив узор.
 
 
Сердцем она вдруг теперь оглянулась,
А признаваться ей не в чем – само
Всё пеплом в души тайниках обернулось,
Движение жизни стряхнуло его.
 
 
Глядела на мужа: он чувствует то же?
Да. В скромной одежде негаданно стал
Георгий Петрович вдруг сердцем моложе,
Какой-то задор странный взгляд излучал.
 
 
«А мы, вправду, оба ума не лишились
От горя?» – тревожно спросила жена. –
«Бог знает. Иные б уже удавились.
Но мне моя жизнь ныне радость одна.
 
 
Я очень хочу жить. И долго. Ты рядом.
Ты любишь меня», – сам сказал за нее,
Что говорила и телом, и взглядом,
И множеством слов, упустивши одно.
 
 
Ольга, услышав о том, покраснела,
Как гимназистка: «Да я ведь сказать
Первой тебе не однажды хотела!» –
«Поторопиться решил подсказать.
 
 
Оленька, жизнь моя…» – К мужу прижалась
С мыслью: «Он самый родной для меня».
Сердце ей жёгшим вдруг грудь показалось
От чувства к нему: «Как люблю я тебя!
 
 
Егорушка, миленький, если придется
Жизнью своей заплатить за кольцо,
То сожаленья о том не найдется».
Ей на плечо уронил он лицо…
 
 
Дряхлых дядьёв его арестовали –
Недавно узнал. Его братьев-сестер
(Их дети и внуки давно содержали)
Терзал страх ареста. Робеть им позор!
 
 
Не счесть, сколько раз под судом уже были,
С правленья Тишайшего[21]21
  Царь Алексей Михайлович, прозванный так за миролюбивую внешнюю политику; при этом его правление ознаменовалось церковной реформой, приведшей к расколу в православии и появлении из числа отказавшихся принять нововведения так называемых раскольников-старообрядцев.


[Закрыть] до этих дней,
По разным причинам весьма, их родные.
Случалось быть даже в руках палачей[22]22
  Гонения на старообрядцев, начавшиеся при Алексее Михайловиче, длительное время отличались особенной жестокостью. Закон предписывал казнить как старообрядцев, так и лиц им помогавших.


[Закрыть].
 
 
(И при царях кровь струилась рекою
Безвинная!) Гордость всегда ощущал
За предков не зря. Ему право такое,
Род не богатством, но стойкостью дал.
 
 
О фамилии царской имел отзываться
Повод нелестно – и мать, и отец
Были потомками старообрядцев,
Терновый за веру принявших венец.
 
 
Потом род отца восприня́л православье
Трехперстное. Будто не помня поры
Казней за веру, прослыл скоро славен
Щедростью к Церкви, любившей дары:
 
 
Потомки не видели в ревности предков
Нужды – Бог един. Материнский же род
Стоял на исконных обычаях крепко.
Легко ль породнились? Лишь Бог разберет!
 
 
Знал, что родители очень любили
Друг друга, но чувство такое пришло
К ним в браке, а в церкви, венчаемы были,
Стыдилась мать – быть там казалось грешно.
 
 
Отец снисходил до того, и ни разу
Больше с ним в церковь жена не вошла,
Храня свою веру исконную. Глазу
Лицом неприметна, всё ж счастье нашла.
 
 
Отец много старше был матери. Вдовый,
С пятью детьми, замуж девицею взял.
Меж русских купцов он считался особый
Богач – в средствах мало кому уступал.
 
 
Рожденный в Москве, почитал за столицу
Российскую сердцем лишь город родной.
Дать самое лучшее детям стремился.
Каждый был в детстве обласкан судьбой.
 
 
Мать была тоже богатого роду
Московского. В ней была четко видна
Купцов-староверов такая порода,
Какой редко сыщешь и в те времена.
 
 
Она всех детей своих правде учила,
Терпению, совести. Восемь детей
В жизнь родила. Верность слову хранила
Их не воспитывать в вере своей.
 
 
Усвоили только, что нужно держаться
Мужества в бед и мучения час;
Такой своим правнукам старообрядцы
Устами ее передали наказ.
 
 
Георгий был младшим в семье. В его пору
Младенчества справил родитель годов
Своих шестьдесят и ходил сыном гордый
Меньшим, весь мир обнять грешный готов.
 
 
Вообще-то прослыл он тяжелого нрава;
Жене уступал одной. Много нажил
Врагов за характер себе нелукавый,
Но честным умам уваженье внушил.
 
 
Годов в девяносто сошел в гроб. Случилось
В семьдесят пять быть ему под судом.
Клевета о нем в долгий процесс обратилась,
И, прав всех лишен, был в Сибирь сослан он.
 
 
Шептались: «Убийца!» Процесс небывалый
Был то для России: в подобных годах,
При связях и де́ньгах, какими владал он,
Наручники жали в суде на руках.
 
 
Еще до суда (под предлогом, что может
Препятствовать следствию) арестовать
Велели отца. До сих пор в снах тревожит
Седых детей, как горько плакала мать.
 
 
Отчего же так вышло? Большую богатства
Часть на торговле тот хлебом нажил.
Муку же молоть принужден обязаться
Отец на чужой частной мельнице был.
 
 
(После помола мука поступала
В производство хлебов – сам заводы держал
Для выпекания тех. Не бывало,
Чтоб чужой хлеб по стране продавал.)
 
 
Мельницу бы и свою он поставил,
Но ради порядка велел государь
Владельцам обширных хлебопекарен
Молоть зерно там, где дозволил сам царь.
 
 
На то была конкурсом в списке немногих
Частная мельница определена
В долевую аренду по правилам строгим.
Хозяин имел связи близко двора[23]23
  В XIX веке начался активный приток дворянства в коммерцию: чаще мелкого, обедневшего, реже – богатого, влиятельного, что позволяло таким предпринимателям (чаще негласно) использовать при ведении дел свое сословное положение и связи.


[Закрыть].
 
 
Оттого, сколько жалоб ни поступало,
Что цену аренды высо́ко возвел,
Что держался со всеми отменным нахалом,
Без толку было всё – цвел произвол.
 
 
С хозяином мельницы крепко бранился
Лицом к лицу не однажды отец.
Вновь аренду тот поднял – к поступку решился:
«Зерно забираю от вас я, подлец! –
 
 
(Новая партия для помола
Была уж на мельницу привезена). –
Подожду обмолоть я момента иного!
Когда ваша низость дойдет до царя!
 
 
И государь примет меры худые
Для вас, но бла́гие для того,
Кто помнит заповеди!» – «Дурные
Последствия ждут вас, возьми вы зерно.
 
 
Ни на единой за многие годы
Мельнице вы то не вправе смолоть,
Не дозволит коль царь! Мыслю: хлебозаводы
Встанут у вас, по́лны спеси вы хоть!» –
 
 
(Муку покупать для заводов готовой –
Удорожать, значит, было свое
Дело весьма, что знал всякий толковый
Ум). – «Мне неважно уже ничего!
 
 
С вами иметь не могу больше дела!
Всю неустойку я вам заплачу
За разрыв договора аренды! Я сделал
Выбор: любой ценой вас проучу!
 
 
Негодяй! Да гори ваша мельница с вами!» –
Прилюдно купец оскорбленье нанес
Дворянину, о чем, по молве, скоро знали,
Те все, кто хлебом был занят всерьез.
 
 
Зерно забрал. Запер, вздохнув. Ждал решенья
Государя действительно по письму,
Что послал с описанием возмущенья
За аренду цены, словом связан царю.
 
 
На хлеба поставку контракт обязался
Исполнить для армии царской – снабжал
Армию хлебом. Питать не сбирался
Чужую вновь алчность – мало ль питал?
 
 
Ведал отец, что и каплею точат
Камень, – должны обращенья иметь
К царю вес – скопилось их много и точных.
Когда-нибудь должен принять меры ведь!
 
 
Тем временем мельница погорела.
Люди погибли, служившие там.
Громкое вышло к суду весьма дело.
Только ленивый поджога не знал.
 
 
За то и судили. (В допросе признались
Два поджигателя, что на отца
Работали, – быстро полиции сдались.)
На суде был отец весьма гневен с лица:
 
 
«В годы мои о поджог мне мараться?!
Готовлюсь я в гроб! Нет за мною вины!» –
Лишь словом своим имел шанс оправдаться –
Адвокат неожиданно слаб был, увы,
 
 
Хотя почитался защитник известный
И за услуги недешево брал.
(На суде красноречьем не бывши полезный,
В мемуарах потом купца норов ругал.)
 
 
Могучим здоровьем еще в свои лета
Подсудимый мог хвастаться – даже тюрьма
Не сказалась на нем. В гордость духом одетый
Стоял, как в броню, над собой в день суда.
 
 
Мог бы отец от суда откупиться.
Но нет! Разозлился намеков таких:
«Я невиновен! К чему суетиться?
Зря опозорю себя и родных!»
 
 
У бедных присяжных глаза разгорелись:
Скромные люди решали судьбу
Миллионера! (Кого победнее
Набрали в жюри.) Присудили вину.
 
 
(Из-под ареста писал государю
Вновь оклеветанный; стал понимать
Отец за решеткой: судьба его злая.
Письмо затерялось – царю не видать).
 
 
О́тбыл в Сибирь. Сын же правил делами
Старший. За мужем быть в ссылку врачи,
Смерть предрекая, перечили маме,
Но каждому молвила строго: «Молчи!
 
 
Я, слава Богу, детей воспитала!»
Самого младшего сына она
Первенца хлопотам препоручала.
Пятнадцать Георгию было тогда.
 
 
Василий Петрович по разнице лет их
Меньшему брату годился в отцы.
Весьма образованный, франтом одетый,
Отцом отделен он давно был в купцы.
 
 
Жил в Петербурге. «Навек не прощаюсь, –
Мать говорила, детей всех крестя
И всё же прощания слез не стесняясь, –
Мужу с женой друг без друга нельзя».
 
 
В ссылке супруги зажили богато –
Не хуже Москвы. Дом родитель купил
И, обставив его с неприличною тратой,
Немыслимо щедрым в округе прослыл.
 
 
Всем помогал – никого не чуждался.
Школу, больницу построить успел.
И… нарушая закон, отлучался
Даже в Москву. Кто б держать его смел?
 
 
(По суду, уплатить обречен возмещенье
Был потерпевшим, а также лишен
Права купцом быть, однако лишенье,
Оставшись богатым, сносил всё же он.)
 
 
Контракт государь тогда в силе оставил
На хлеба поставку в войска – тот, былой.
(Нашлось, где муку смолоть.) Прежней ж хозяин
Мельницы – с рынка помола долой.
 
 
В Сибири нашел в том себе утешенье
Слабое, впрочем, недавний купец,
Царю не однажды из ссылки прошенье
О милости славший, чем внял наконец!
 
 
Пять лет провел в ссылке. (Жену через года
Три возвратиться в Москву убедил,
Внушив, что вредом себе гневает Бога.)
В обеих столицах царь жить запретил.
 
 
Питер простил царю: дом там затратный
Был у него, но Бог с ним! Москвы жаль!
Ругал Александра[24]24
  Имеется в виду император Александр III, известный доброжелательной в целом по отношению к купечеству политикой.


[Закрыть]: «При мне неповадно
Было б невинных ссылать, будь я царь!
 
 
Глупец! Меня миловал с жалости к летам
Моим, а ведь я неповинен!» О том,
Жарко твердил сомневавшимся в этом,
Во вдовстве царя обвиняя своем.
 
 
Жена, разделяя с ним ссылку, болела.
Едва воротился, в могилу легла.
Как вера ее неуклонно велела,
Последний приют меж своих обрела.
 
 
Рогожское кладбище старообрядцев
В Москве было давним. Повез хоронить
Туда, хотя в Царском обосноваться
Успели Селе[25]25
  Царское Село (ныне Пушкин) носило обособленный от Санкт-Петербурга статус, поэтому на него ограничения местожительства для бывших ссыльных не распространялись.


[Закрыть]. Велел и себя здесь зарыть.
 
 
Легко сказать! Тайными, тихими были
Проводы, как наступил час, его.
Из уваженья к отцу, разрешили
Старообрядцы могилу того[26]26
  По обычаю, на староверческих кладбищах хоронить можно только старообрядцев. Данные похороны – редчайшее исключение, в чем сыграло роль богатство погребаемого, который жертвовал средства как православным, так и старообрядческим церквам; старообрядческим – тайно, после смерти жены, как бы в ее память.


[Закрыть].
 
 
Под крестом староверов. «В земле, освященной
Родной своей Церковью, должен лежать! –
Город судачил. – Да где был крещеный?!»
Наследство успел детям всё расписать.
 
 
Одному сыну – дело всей жизни, всем прочим –
Поровну[27]27
  Лишение права быть купцом, которое так и не было восстановлено, не препятствовало лишенному до конца жизни оставаться собственником принадлежавшего ему имущества, в том числе задействованного в коммерческой деятельности, коим один из сыновей – будущий наследник со времени исключения отца из купеческого сословия управлял по доверенности.


[Закрыть]. (Вырастил семь сыновей
Родитель за век свой и шестеро дочек.)
Георгий скорбел об отце всех сильней.
 
 
Денег родительских, впрочем, хватило
Стать второй гильдии прочным купцом.
В Москве записался. (И сам уж скопил он:
Работал на брата, одобрен отцом.)
 
 
Выстроил дом, взял прислугу. Жениться
Недоставало для счастья ему.
Чтоб с именитой семьей породниться
Богатство иметь нужно было к тому.
 
 
(Хотел непременно известного рода
Жену себе.) Был он отнюдь не богат,
По меркам таких семей, хоть и породу
В нем выдавали осанка и взгляд.
 
 
Его в лучших семьях Москвы принимали
В память родителей (жалость была
Сильна к ним посмертная), но и держали
В тени их. На сердце обида жила.
 
 
Старшие братья удачливы были
В торговле и в службе – куда кто пошел
В свою пору. Лестно о тех говорили,
А он к своей славе пути не нашел.
 
 
Может быть, он не заслуживал славы?
Обычный купец второй гильдии… Ждал
Чего-то такого от жизни лукавой,
Чем кровь своих предков в себе б оправдал.
 
 
Стал богатеть год от году. Подняться
Из второй гильдии всё ж не сумел
В первую. Возраст ему повенчаться
В тридцать пять лет уже прямо велел.
 
 
Семью содержать мог в хорошем достатке.
Кабы еще и приданого взять
Приличного, то и мечты его сладкой –
Гильдии первой не миновать.
 
 
(Первая гильдия право давала
Торговли заморской, и при дворе
Мог бы являться.) Семья намекала
Одна ему дочь их посватать себе.
 
 
Не слишком красива, зато оправдает
Приданым их брак. И наследство ведь ей
Тоже не малое быть обещает…
Себя уговаривал свататься к ней.
 
 
Внушал, что любовь после свадьбы находят –
Как у родителей. Так и не смог
Продаться – от тех, кто венчаться приходят,
Пожизненной верности требует Бог.
 
 
Гулять до венца – ясно, грех, но уж после
Грех пуще мерзкий – Господь пару дал!
Влюбился внезапно, банально и просто:
Чужую жену для себя возжелал.
 
 
Год ею мучился. С ним не случалось
Прежде такого – кого знал глядеть.
Семья ее дружной и верной считалась.
Себе приказал, вспомнив Бога: не сметь!
 
 
Женитьбой алкал исцелить свою душу.
Брат разорился, Василий, в тот год,
О жене из купечества планы разрушив, –
Громким судом вновь запятнан их род:
 
 
Такое сумел брат избыть состоянье,
Таких долгов сделать, что вся бы родня
Их не покрыла, когда бы страданье –
В возмещение тех – нищеты приняла.
 
 
Был признан виновным в фиктивном банкротстве[28]28
  Фиктивным банкротством называлось преднамеренное объявление себя неспособным платить по кредитным обязательствам; такой предприниматель брал в долг заведомо невозвратную для себя сумму, после чего объявлял о банкротстве, чтобы не платить по счетам, ибо описанное в счет долга имущество, если таковое имелось, не покрывало долга. Для отличия преступного фиктивного банкротства от простого – не преступного определяющее значение имел умысел, который в данном случае суд счел доказанным в основном из-за общей величины долгов. Трудно было предположить, что должник рассчитывал вернуть сумму, превышавшую не только его собственное додолговое состояние, но и совокупное состояние всех его родных. Во избежание возможности признания банкротства фиктивным требовалось своевременное объявление себя банкротом, когда должник еще мог, хотя бы предположительно, покрыть долги своим имуществом или едва преступил порог полной неплатежеспособности по долгам, что подсудимым не было сделано. Однако очевидно, что в данном случае банкротство намеренным не было: добровольно взять на себя такой стыд для урожденного в уважаемой купеческой семье было немыслимо. К тому же судом не были учтены обширная благотворительная деятельность подсудимого и длительный срок ведения дел, не характерные для преступного обогащения путем займов.


[Закрыть].
Георгий за брата безмерно страдал,
Не сомневаясь в его благородстве, –
Одному из семьи тому царь титул дал –
 
 
За благотворительность. Личным указом.
(Злословили в свете: дворянство купил.)
С тех пор больше жертвовал раз лишь раз от разу –
Меньше стыдно, за то себя и погубил.
 
 
О громком процессе узнал из газеты
Брат младший. Увы, присужденной виной
Был отнят и титул – прочел и об этом
Георгий Петрович в газете иной.
 
 
С братом не вел дел, но всё ж сомневались
И в меньшем, коль старший в тюрьму угодил.
На словах сожалея, любезно держались,
Но взгляды в карман без труда ощутил.
 
 
Дочерей дружно прятали. Брат умер скоро
В тюрьме – не сумел долго ношу нести
Тюремных условий, банкротства позора,
Развода с женой, не сказавшей «Прости».
 
 
Любил жену крепко. Она ж вновь венчалась,
Прежде чем в гроб лег. Дворянкой была
Знатной, но бедной. Богач был – ласкалась;
Банкрота, слезы не сронив, предала.
 
 
«Нет, брат, не ищи ты особое племя
И лучше меня, верь мне, будешь женат», –
Сказал, умирая в тюремной постели,
Георгию, бывшему около, брат.
 
 
Завещал хоронить себя тихо и просто –
Как заключенных хоронят простых.
Оттого и о том, что стал житель погоста,
Мало кто знал, кроме кровных родных.
 
 
Горем подавлен Георгий был… Ольгу
Приметил на ярмарке людной: ему
Глаза стан обжег ее гибкий и стройный
(Едва скользнул взглядом тогда по челу).
 
 
Отметил изящные тонкие руки.
По платью признал: горожанка была
Из строгой семьи небогатой. Разлуки
Тень ясно над встречей случайной легла.
 
 
Купец опечалился. Был благодарен
Незнакомке: забилось вдруг сердце в груди
Тревожно и быстро, ему сообщая,
Что счастье еще у него впереди.
 
 
«Женюсь на ней», – понял. В ту пору ходили,
Не зная друг друга, они по рядам –
Сестре Ольги старшей приданое шили,
Он же отвлечься от скорби искал.
 
 
С сестрой была Ольга. Сперва показалась
Лет своих старше – высокой была.
Культурно, ласкала речь слух, изъяснялась.
Торговку на «вы» называла она.
 
 
Вместо невесты-сестры говорила,
Что нужно. Подслушав сестер разговор,
Понял, что вместе с невестой ходила,
Чтоб беспристрастным дополнить той взор.
 
 
«Москвички!» – по речи услышал. «Послушай, –
Работнику вымолвил бывшему с ним. –
Упустишь ту девушку, вытрясу душу!» –
«Которую?» – «Вызнай чья! Тенью чтоб был!»
 
 
Работник весьма подивился. Что делать?
Следил. Узнавал. Доложил: «Это дочь
Учителя. Были с сестрою. Тесть бедный», –
Работник догадки не мог превозмочь.
 
 
«Дальше!» – «Учитель тот прежде в сиротском
Приюте учил – сам он был сирота,
А нынче в гимназии. Мать сестер в родах,
Здоровьем не вышла, небось, померла.
 
 
Отец их женат другим браком». – «Сиротка,
Значит, по матери…» Так на него
Глядела, как сватал, смущенно и кротко,
Что тут уж навек полюбил он ее.
 
 
Крайнюю юность невесты приметил.
Ей не был памятен. В серых глазах
Равнодушье к достатку в лице своем встретил.
(Мачеху Ольги заметил в слезах.)
 
 
«Не робейте дочь выдать – вовек не обижу», –
Родителю молвил. Задумался тот:
«Как Ольга решит». – «Честны сердцем вы, вижу». –
«Так Ольге моей ведь семнадцатый год». –
 
 
Выразительно глянул. – «Решай. Мое слово
Крепкое, – Ольге жених тут сказал, –
Покуда я жив, не увидишь худого».
С ответом просил не спешить. В дом бывал.
 
 
Семейство понравилось: добрые люди,
Тактичные: слова не молвя ему,
Что знали, как часто семью его судят,
Дождались, пока сам сказал что к чему.
 
 
Учитель вздохнул в ответ: «Вовсе не знаю
Родни своей. Я был подкидыш». На то
Георгий Петрович ответил: «Бывает». –
«Ольгу б отцом не стыдили ее?» –
 
 
«Беды ей отцовской не вспомню». – «Согласна», –
В другой вечер тихо сказала она.
Сжал ее руку порывисто, страстно.
Как лед оказалась ладонь холодна.
 
 
В руке его нервно и жалко дрожала.
Скоро венчались – венца дольше ждать
Не мог, и меньшой, а не старшей сначала
Сестре пришлось в церкви невестой стоять.
 
 
Венчание скромным по трауру было…
«А ведь мечтала уж замуж идти? –
Спустя много лет, в коммуналке, спросил он, –
Вовремя встретился я на пути!
 
 
Шустро приданое ты выбирала!» –
Ольга хотела, уж было открыть,
Что жениха сходных лет представляла,
Но мужа боялась она оскорбить.
 
 
Промолвила с нежностью: «Мне бы годочек
Одной помечтать еще, я бы тогда
Сразу влюбилась в тебя!» – «Ангелочек!
Дождался ж я радости! Важно ль когда?
 
 
Оля, – другим тоном вымолвил – строго, –
Из дома идешь – документы бери,
Деньги. Вернешься ль сюда?» – «Ради Бога,
Этого, милый мой, не говори!» –
 
 
«Я вынужден. Оля, не надо бояться
Заранее: многим смертям не бывать,
Одной не минуешь, но надо держаться
Мысли, что нам не вдвоем пропадать.
 
 
Ты должна выжить. Любою ценою».
Плакала Ольга, целуя его.
Смешала она, именины устроив,
Родных со служившими в доме ее.
 
 
Соня пришла с мужем, с дочкой. Считалась
Между прислугою бывшей она
Теперь за свою, ибо верной осталась,
Как каждый из них. Фекла тоже была.
 
 
На Соню она без смущенья глядела,
Ласково, кротко, и что-то сказать,
Спросить о Матвее невольно хотела,
Да неудобно ей было начать.
 
 
Она про Матвея и так много знала
От прежней хозяйки. Про то, что живет
С родней как с женой, Соня Ольге сказала.
Та – Фекле. Авось Фекла замуж пойдет!
 
 
За что одна старится? Жалко! В столовой
Работала Фекла, и комнату ей
С дочками дали. Судьбой своей скромной
Довольна была. Только снился Матвей.
 
 
«Соня, знакомься: сестра моя Люба», –
Представила Ольга. У старшей сестры
Ее были пухлые яркие губы,
Черты же лица некрасиво остры.
 
 
Только по росту с сестрой и равнялась
Младшей – красавицей. Разница их
Внешности чувством глубоким стиралась
Между сестер неизменно родных.
 
 
Сестру Ольги жизнь никогда так не била,
Как ту, и в богатство ее возвышать
Тоже она никогда не сулила.
Сестре Ольга слез не могла поверять.
 
 
Зато чем умела всегда помогала.
И даже теперь – по привычке. Молчал
Георгий Петрович, что в долг ей давала,
Хоть вряд ли он больше ее получал.
 
 
«Люба – корректор. В издательстве правит
Рукописи. Самый простой человек! –
Сказала, смущение Сони читая. –
Муж ее в партии. Вот нынче век!» –
 
 
«То-то здесь мужа ее и не видно, –
Подумала Соня. – И Гриша вступил
В партию», – слов отчего-то ей стыдно
Стало своих, словно закон преступил.
 
 
«Гриша, тебя от души поздравляю, –
Бывший купец ему руку пожал. –
Скрыл, что служил у меня?» – «Не скрываю
От партии правду, – тому отвечал. –
 
 
Вы ведь не враг трудовому народу… –
Смутился Григорий. – Зачем же скрывать?» –
Шутит ли тот, говорит ли с ним твердо,
Никак не умел по лицу он понять. –
 
 
«Зря не скрыл, Гриша. Другие скрывают». –
Григорий в ответ: «А как скрыть бы я мог?
Книжка одна у меня трудовая». –
«Ты не ловкач, Гриша. Миловал Бог!
 
 
Видно, еще поживу я на свете,
Коли людей принимают моих
В партию честно», – с улыбкой заметил
Георгий Петрович. Григорий притих.
 
 
«Страсть как охота жить, Гриша. Ну, будет! –
Против слов горьких смеялись глаза
Былого купца. – Труд шофера-то труден?» –
«Мне по душе. Не привыкнуть нельзя». –
 
 
«Вот хорошо! Молодец, что дорогу
Выбрал такую». Подумал о том
Григорий, что тоже дрожать теперь мог бы
За жизнь свою. Тестю спасибо! Отвел!
 
 
Позже всех к Ольге пришел опоздавший
Сводный брат – был ее мачехи сын
Покойной. (Родитель, жену потерявший,
Вдову с годовалым женой взять спешил.)
 
 
Вместе росли. Век Сергея считала
Ольга за брата. Привычка была
Сильна между них. Оттого опоздал он,
Что дом искал долго, где нынче жила.
 
 
Об этом смущенно поведал. «Сережа,
Ты ж у нас дважды был!» – «Я был с женой,
А нынче один». – «Найти дома не можешь!
Москвич! Это ж город с тобой наш родной!» –
 
 
«Да я… как-то…» Соня, вздохнув, поглядела
На него с пониманьем. Уж сколько жила
В Москве, ничего здесь найти не умела.
Питер с тоской вспоминала она.
 
 
Там в свою пору все улицы знала –
По плану застройка была у него.
Москва же без плана всегда вырастала
И не легла в память ей оттого.
 
 
«Сергей Николаевич. Брат мой», – с улыбкой
Представила Ольга, кто не был знаком.
Будто могли разность отчеств ошибкой
Их счесть, пояснил обстоятельно он:
 
 
«Я сводный брат Оли и Любы». – «Сережа!
Какой ты! Ты помнишь, как жил без меня?
Я – нет. Может быть, мы формальность отложим?
Хоть праздника ради! Родня так родня!»
 
 
Молча, кивнул. До тех пор не приметил
Ее живота и не знал, куда деть
Удобнее взгляд. Взор же Ольги был светел.
Она и не думала чуда робеть.
 
 
Хотелось ей всем, как была, показаться.
Силилась мыслей невольных дурных,
Портящих радость, душой не держаться,
Тем паче гостей не звала в дом чужих.
 
 
«Сережа, садись!» Худощавый был, статный.
Светловолос. Стекла толстых очков
Не прятали взгляд, добротою приятный,
Сразу доверье внушавший, без слов.
 
 
Был он учитель. Сергею казалось
С детства, что лучше профессии нет, –
Влияние отчима явно сказалось.
Внешне смотрелся одних с Ольгой лет.
 
 
Старше на год был. «Да как ты, Сережа,
Свою географию преподаешь? –
Смеялась. – На карте-то всё найти можешь?» –
«Карта – не жизнь. Там скорее найдешь.
 
 
Я на бумаге запоминаю
Всегда хорошо всё. А в жизни не дал
Бог память на местность. Извечно плутаю», –
Сам над собою смеясь, отвечал.
 
 
Ольга его по привычке бранила
Беззлобно. На зренье плохое она
Рассеянность брата списать не спешила,
Больше простым невниманьем сочла.
 
 
Брат ей не перечил. Природная скромность
Его отличала. Застенчивость в нем
Не ощущалась, а только не ко́рысть
Быть в центре жизни. Был книжно умен,
 
 
В быту же беспомощен. «Уж прости, Оля, –
В бытность купцом еще муж ей сказал, –
Брат твой к торговле годится не боле,
Чем если бы я вдруг уроки читал.
 
 
Каждому место свое». Не просила
Ольга Сергею его помогать
В торговлю идти, но, чтоб мысль не хранила
Такую (а вдруг?), счел сам нужным сказать.
 
 
Вообще же роднею жены оставался
Доволен за скромность. Не тайно теперь
С особой надеждой ее полагался –
Случись что, всегда отворят Ольге дверь.
 
 
То же он знал о служивших. Носила
Хотя не без страхов, но в срок родила
С легкостью Ольга здорового сына
И … именем первенца вдруг назвала.
 
 
Муж уступил ей. «Ну, пусть будет Лёня», –
Смиряясь с решеньем ее, он сказал,
Все же не скрыв, что любое другое
Имя намного б разумней считал.
 
 
«Ах, что мы наделали! – после кричала.
Ольга, – Зачем ты не мог мне помочь
Опомниться?!» – «Я говорил. Настояла.
Я прошлый раз выбрал». – «О, если б нам дочь!
 
 
Я так молилась!» – «Дитя окрестили.
На Бога роптать – грех». – Такие слова
Мужа терзанья жены усмирили.
Сына любила пренежно она.
 
 
Отец же и вовсе души в нем не чаял.
Всё, что мог сыну теперь передать, –
Громкой фамилии крест; но печален
Не был – претило ему унывать.
 
 
Ольга боялась: настанет тот вечер,
Как муж не придет из архива. Любой
День обжигал их разлукой и встречей.
Год минул сыну, и минул другой.
 
 
В тридцать втором уж почти утвердились,
Что миновала, должно быть, беда, –
Были б нужны, их уже бы хватились…
Вот разлучиться им пало когда.
 
 
Ольга в тот день избежала ареста
Чудом: с ребенком на рынок уйти
Ей довелось, а уж там с горькою вестью
Былой поварихе случилось найти.
 
 
На счастье семьи, в этот день заходила,
Их Фекла проведать. Жестокой бедой,
Ольгу найдя, поделиться спешила:
«Ваш муж арестован – была к вам домой». –
 
 
«Георгий… Петрович? – «Другой есть? Бегите!
За вами придут. Мне сказал ваш сосед,
Где вы. Не нашла бы иначе. Спешите!
Изловят вас если, хлебнете вы бед!» –
 
 
«За что?!» – с горькой мукою Ольга вскричала.
Тут только о муже она поняла
И, рот зажимая рукой, зарыдала. –
«Бог весть… Я вам не забуду добра.
 
 
Вы нас с Матвеем тогда-то простили.
Ведь выгнать могли! Не виню я его,
Что он не женился. Мы счастливы были
Хоть малость, и жизни спасибо за то.
 
 
Он мил мне один до сих пор. Умоляю,
Прошу вас: Матвея коль встретите вы, –
Вы будете живы – я верю, я знаю,
Скажите, что помню его». – «Уходи.
 
 
Тебе ни к чему чтоб нас видели вместе».
Розно сокрылись в шумящей толпе…
Соня услышала весть об аресте
Былого купца – слухи шли по Москве.
 
 
От горя ходила насилу живая.
Молилась. Всё думала. Улицей шла,
Вдруг оклик услышала Ольги. Не зная,
Как выразить радость, к куме подошла.
 
 
«Ольга Ивановна!» – «Сонечка, тише.
Я никому повредить не хочу». –
«Значит, всё правда?» – «Слова тут излишни…
Ты, как сумеешь, поставь уж свечу.
 
 
За упокой». – Соня ахнула: «Боже!» –
«Чему удивляться? Меня не узнать
Ты в другой раз без стеснения можешь.
Обиду не стану за это держать». –
 
 
«Ольга Ивановна, что вы!» – «Встречала
Таких… И сама бы я мимо прошла,
Да очень уж больно». – «Родни не бежала.
Всегда подойду, как теперь подошла». –
 
 
«Спасибо. Ох, тяжко мне, Сонечка. Худо.
Я загляну к тебе. Можно? Потом.
Когда-нибудь». – «Хоть на другое же утро!
Муж будет к сестре. Чай спокойно попьем». –
 
 
«Спасибо. Прощай!» Другой день был воскресный.
Ольга Ивановна к Соне пришла
И, явно боясь повредить этой встречей,
В дом ее с ясной улыбкой вошла:
 
 
«Какая хорошая нынче погода!» –
«Метель за окном. Что ж хорошего-то?» –
«Я зиму люблю – время чу́дное года!» –
«Мы с вами одни. Больше нет никого.
 
 
Соседи уехали нынче». – Слетела
У Ольги улыбка мгновенно с лица.
Прошла она в комнату медленно, села
И плакала. Мнилось: слезам нет конца.
 
 
«Не утешай меня, Соня. Не надо.
Я и пришла к тебе ведь оттого,
Что выплакать горе отчаянно рада.
Про мужа хочу рассказать своего». –
 
 
С трудом успокоилась внешне. Играли
Дети подруг, двое те меж собой
Горькую речь вели. «Так … расстреляли?» –
Соня вопрос не сдержала такой. –
 
 
«Нет, Сонечка. Пули ему пожалели!
В рубашке его на мороз отвели
И там истязали! О, лютые звери!
Признаний каких добивались они?!
 
 
Мы честные люди. У нас всё отняли.
Всё до копейки! Единственный мой!
На лютом морозе водой обливали,
Били… В тюрьме умер». – «Боже ты мой!» –
 
 
«Я тоже умру. Без него жить не буду.
Ты знаешь, узнала о нем отчего?
Такое и в книге-то выдумать трудно!
Служил человек у нас очень давно.
 
 
Три года служил. От нас взяли в солдаты.
Читать не умел, а теперь занял пост.
Приехал с шофером, одет был богато.
Жила у сестры. Разыскал! Он не прост.
 
 
“Вас, – говорит, – со дня в день арестуют.
И вашу сестру – она вам помогла.
Возьмите фамилию срочно другую.
Мужа не ждите. Уже вы вдова”.
 
 
Всё рассказал. Говорил очень просто,
Обыденно. Думал ли он напугать?
Кажется, нет. Мужа после допроса
В камеру бросили умирать.
 
 
Дышал еще сутки. О, бедный мой! Жили
Так мало мы в радости! Если б любить
Всегда, как теперь! Я ведь даже к могиле
Его никогда не сумею сходить!..
 
 
Вдумайся, Сонечка, где закопали?
Как? Ни креста нет, ни камня о том,
Без гроба, наверное, – будто предали
Собаку земле. В страшный век мы живем!
 
 
О главном теперь. “Да откуда ты знаешь
Подобности смерти? – вопрос задала
Былому слуге. – Ты меня не обманешь? “ –
“Если б! Простите, виновен и я.
 
 
Мне об аресте тотчас доложили
Вашего мужа. Вмешайся в его
Судьбу я, меня бы с ним вместе закрыли,
А барину смерть так и так – всё одно.
 
 
Враги у меня есть. Они замышляли
Подставить меня! То, что я вам служил
Когда-то давно, проходимцы узнали…
Потом разузнал всё, что сделали с ним.
 
 
Всё это подстроили. Муж ваш держался
Редко. В его годы! Вы должны знать:
Георгий Петрович ни в чем не признался,
Но вас в Москве ищут”. – “Куда мне бежать?!” –
 
 
“Прочь из Москвы!” Уезжать не хотела.
В ответ чертыхался, но понял. Какой
Стал важной персоной! Сказал, чтоб не смела
Поминать его имя и что был слугой.
 
 
Соня, поздравь: за Сережу – за брата
Вышла фиктивно. Не отказал
Фамилию дать свою, хоть и женатый.
Теперь за меня двоеженцем брат стал.
 
 
Большого он сердца. Прямой, благородный,
Чистый! По крови ничуть не родня,
А как он рискует! Был брат бы природный,
Едва ли бы больше сумел для меня».
 
 
Соня молчала. Мешала ей сила
Какая-то словно теперь говорить.
«Перед Сережи женой согрешила, –
Ольга вздохнула. – Но как было быть?
 
 
Надя всё знает. Я редко встречала
Равную Нади с Сережей любовь!
С ним, обрученной другому, бежала
И говорит, что бежала бы вновь.
 
 
Тайно венчались. Горжусь своим братом!
Соня, подумаешь ли о нем,
Взглянув на него, что́ он может, коль надо?
Был у них сын, но давно умер он.
 
 
Детей больше нет». – «Как же вас расписали?» –
Соня спросила. Пред взором ее
Картины одна другой злее вставали. –
«Рискнули мы, Сонечка. Нам повезло.
 
 
Назвались с ним вдовыми. Нас не спросили
Свидетельств о смерти – и в загсе бардак!..
Печати поставили да отпустили –
Сжалился Бог надо мною никак.
 
 
Вскоре по “свадьбе” мне комнату дали.
Ясно ли, Сонечка, кто хлопотал?
И с “мужем” жилье нам делить наказали,
Чтобы нас всякий семьею считал». –
 
 
«Это абсурд!» – «Но куда нам деваться
Было? Вот так и ушел от жены.
Ходит тайком к ней! – Тут Ольга смеяться
Хотела, но смех вышел нервным, увы. –
 
 
Зачем я живу? Наложить легче руки!
Сережа сказал, что он Лёню возьмет,
Если уж что». – «Что вы!» – «Сколько же муки
Изведал мой муж! Мог ли знать, как умрет?
 
 
Скоты! Чернь! Я слов бы других не жалела,
Тебя стыжусь, Соня. Муж знал языки!
Он был образован! Уехать мог смело!
Какие же были мы с ним дураки!
 
 
Пусть бы хоть где жить, хоть как, но далёко!
Сестра отстранила меня от себя, –
До́лжно, нервы со страха». – «Но это… жестоко!» –
«Не очень виню. У нее ведь семья.
 
 
В первые дни бы без Любы пропала.
А тут мы с ней встретились улицей раз,
И … сделала вид, что меня не узнала…
Тебе, Соня, страшно?» – «Нет. Только за вас.
 
 
Я ведь привыкшая. Обыски были,
Как себя помню. И нервы мои
Еще в раннем детстве они закалили.
За вас не боюсь ни сумы, ни тюрьмы». –
 
 
Соня спокойно об этом сказала,
Сдержанно. Будто о том говорить
Даже и лишнее. Время бежало.
Вспомнила Ольга: пора уходить.
 
 
Соня до двери ее проводила.
Обе прощались с краской стыда:
Соня – что денег принять попросила,
Ольга – что, гордость смиряя, взяла.
 
 
Соня была внешне женщиной кроткой,
Сдержанной в чувствах. Бывший купец
Едва ль на нее взгляд и бросил короткий
За жизнь, но потряс его страшный конец.
 
 
Гриша вошел. Поглядел он на Соню.
Жена перед ним – ни жива ни мертва.
Плачет беззвучно. В глазах ее горе.
«Что с тобой?» – Всё рассказала она. –
 
 
«Людей как собак, без суда, убивают!» –
«Сонечка, это враги говорят». –
«Какие враги?! Коммунисты скрывают,
Что в тюрьмах с безвинными нынче творят.
 
 
И ты коммунист». – «Я не сделал дурного.
Я только шофер». – «А ты б мог сотворить
Такое для партии по ее слову?» –
«Соня, ты что?! Не способен убить!
 
 
Очень мне сей разговор неприятен…» –
«Прости. Я куму лишь жалею свою
И мужа ее. Мой им долг неоплатен.
Люби, Гриша, партию дальше твою!» –
 
 
«Причем же здесь партия?! Если убили
Купца, то причиною злоба была
Тех, кто убил. Должно быть, осудили
Убийц, но об этом не знает кума». –
 
 
«Какой ты наивный! Да он был ведь бывший
Купец. Он был служащий к смерти своей!
За что же дожить ему не́ дали, Гриша?!
Сыночек остался…» – Муж сделал шаг к ней.
 
 
Жена отступила. – «Убили садисты.
Преступники. Варвары. Но почему
Запятнаны все для тебя коммунисты?» –
«Не коммунисты ль закрыли в тюрьму?»
 
 
Не сразу на это нашелся ответить:
«У партии, Сонечка, много врагов, –
Потом попытался Григорий заметить. –
Сразу ведь трудно понять, кто каков.
 
 
Пока разберутся!» – «Пытать, что ли, нужно,
Чтобы понять? – проронила жена.
Взгляд испытующий бросив на мужа,
Вдруг торопливо его обняла. –
 
 
Прости меня, Гришенька. Жить одно вместе…
Я уж сама своих слов не пойму…
Злое меня подкосило известье». –
«Да мне что ль по нраву оно самому?!
 
 
Зверь что ли я?! Как кума-то?» – «Страдает.
Ищут ее. Мне скажи: отчего?!» –
«Ошибки всегда, везде, Соня, бывают.
Должно, оговор был на мужа ее.
 
 
Шибко имел он завистников много». –
«В прежнюю пору». – «И в церковь ходил.
И не скрывал, что он верует в Бога.
Сам, горемычный, себе навредил.
 
 
А Бога-то нету!» Архиповы жили
От церкви далёко, когда им детей
Растить пришлось. В церковь те редко ходили
И не ощущали приверженность к ней.
 
 
В буднях советских без боли отпала,
Как старая падает змей чешуя,
Крупица той веры, что мать им внушала,
Потерей нисколько сердца не коря.
 
 
Соня вздохнула. Религию с Гришей
Не обсуждали: Григорий, поня́в,
Что прежних обычаев сердце в ней ищет,
Не шибко стремился показывать нрав.
 
 
Пусть жена верит! Чтоб только от дома
В неближнюю церковь бывала бы та –
Встретить неловко дорогой знакомых.
Вдруг понял о смерти. Нашла дурнота.
 
 
На стул повалился. Вздохнул: «Коль увидишь
Куму, передай сожаленья мои.
Скажи, что всегда рад помочь». – «Не обидишь,
Я знала, напрасно ты бедной вдовы».
 
 
Гриша обнял жену. Та со смиреньем
Объятие встретила. Он целовал
Ее, торопясь закрепить примиренье,
Но поцелуй в ней протест вызывал.
 
 
Умом понимала: винить невозможно
Гришу ни в чем, но коль был коммунист,
То ощущала невольно всей кожей,
Что всякого зла коммунистов нечист.