Текст книги "Каникулы совести (СИ)"
Автор книги: София Кульбицкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)
7
«Шепотки за кулисами,
Оживление в зале,
Запах пива и кашель,
И шелест фольги…»
Всю вторую каникулярную неделю меня почему-то преследовала эта дурацкая Ди-Аннина песенка. Та самая, что напевала Кутя в розовом саду, когда я впервые услышал её нежный голосок. Девочка, даром что будущий искусствовед, не чуралась попсовых мотивчиков.
Как оказалось, я тоже не был им чужд. Может быть, потому, что теперь, когда я уже не был хозяином себе и своему времени, Кути мне до боли не хватало. Мы виделись только во время общих трапез да «культмассовых мероприятий» – обычно на пляже, ибо погода напоследок решила блеснуть перед нами всеми своими красотами.
«Будь со мной, говори со мной —
Ждут, сливаясь в гризайли,
Деликатные наши
Друзья и враги…»
Помню, в одну из таких пляжных вылазок нашего Бессмертного в очередной раз свалил сильнейший приступ остроумия – и он принялся на голубом глазу допытываться у Кути, многим ли мужчинам ей пришлось отдаться, прежде чем она получила бриллиантовую корону: «Всем ведь известно, что это за клоака – этот ваш модельный бизнес!» Профессиональные попытки Игоря спасти положение и перевести всё в шутку, увы, на сей раз потерпели крах – Альберт не унимался до тех пор, пока Кутя в слезах не вскочила и не бросилась к воде – слава Богу, не топиться, а всего-навсего глотать обиду на противоположном берегу. Тогда и Альбертик неторопливо поднялся, подтянул застиранные «семейки» и поплёлся следом – видимо, утешать подругу.
Когда его мучнисто-белое тело некрасиво плюхнулось в воду, распугав только-только пришедшее в себя чинное семейство крякв, Игорь, всё это время с недобрым прищуром смотревший ему вслед, задумчиво сказал:
– Наш Алик неисправим. Если он не исправится, вам, дядя Толя, придётся провести с нами и следующие каникулы.
– Если доживу, – ответил я, шутливостью тона маскируя волнение: это было как раз то, чего я ждал. – Я-то ведь не бессмертный…
Но глава ИБР, по-видимому, именно теперь не был расположен к шуткам: его глаза стали стальными. – Доживёте, – холодно пообещал он. – Не сомневайтесь, мы не дадим вам умереть. Вы нам ещё нужны живым.
Этот разговор оставил у меня двоякое впечатление бессмысленности – и одновременно насыщенности множеством смыслов.
Всё же, несмотря на эти мелкие частности – складки в каникулярной бязи – отношения между нами четверыми по-прежнему складывались вполне идиллически. Со стороны (со стороны, скажем, дачной обслуги) мы, должно быть, выглядели на редкость счастливым семейством, где все роли идеально распределены: обаятельно-эгоистичная, упоённая собой и своей любовью молодая пара, благородный суровый патриарх-дед (предмет всеобщего уважения и особой заботы), и, наконец, дядюшка – добрейший душка-дядюшка, умеющий всех помирить, рассудить и растормошить.
По вечерам этот добряк взваливал на свои плечи нелёгкую и крайне ответственную задачу – выгуливать, чем-то занимать очаровательную Первую Леди, дабы юная прелесть оной не отвлекала солидных, но обожающих её мужей от конструктивного взаимодействия друг с другом – и не мешала им вместе, рука об руку, идти к некоей цели. Цели очень важной, такой важной, что знали о ней только двое. Двое ли? А, может, трое?.. Иногда я начинал во всём сомневаться.
«Это время украдено
У рассудка и долга,
Разлезаются нити
На швах бытия…»
Не стану угнетать дорогих читателей громоздкой терминологией и нудными описаниями профессиональных секретов – кому они тут интересны?.. Мои мемуары предназначены для народа. Скажу лишь, что за неделю напряжённой работы я не только не приблизился к цели ни на шаг, но оказался от неё даже дальше – ибо теперь мне уже не на что было рассчитывать.
Иногда я испытывал даже некоторую гордость за себя. Ведь это я, именно я, Анатолий Храмов, сделал его таким непробиваемым! В отчаянных попытках проковырять в его мозгах дырку я испробовал на Альбертике все известные мне психотехники и методики – от старого доброго замшелого «энелпи» до ультрановой, разработанной даже не сегодня, а завтра, дьявольски мощной и потому страшно засекреченной, буквально выворачивающей подсознание наизнанку «уловки красного одеяла» – тихой штучки, в умелых руках способной не только убить, но и мёртвого поднять из гроба путём вибролингвистического воздействия на живучие клетки волосяных луковиц. Всё тщетно. С таким же успехом я мог бы тащить за волосы сам себя. Эту хоть и бессмертную, но снулую рыбу не брало ничего.
В какой-то момент, отчаявшись, я решил попробовать совсем уж дедовский метод – народные средства, как мы знаем, иногда оказываются самыми действенными. Гипнотический транс посредством блестящего маятника! С этой целью я достал со дна дорожной сумки подаренные мне коллегами к юбилею «дискотечные» часы – огромные, серебристые, с широким наборным браслетом и очень выпуклой крышкой циферблата – вещь мало что неудобная, но ещё и не в моём стиле (на танцполе, однако, незаменимая). Дабы жертва ничего не заподозрила, я мужественно нацепил их на себя с самого утра – и за завтраком едва не пришиб (не психологическим, а самым что ни на есть физическим способом) известного знатока фольклористики, когда тот, завидев мой экстравагантный аксессуар, вздрогнул аккуратными бровями – и снисходительно прокомментировал:
– Кто хиппует, тот поймёт.
Чуть позже я так интенсивно (якобы от нахлынувших эмоций!) размахивал ими за столиком уютной, увитой плющом беседки, что у меня едва рука не отвалилась. Всё тщетно. Оловянные плошки Альбертовых глаз так до конца и не занавесились постепенно тяжелеющими веками, – зато мне ближе к ночи пришлось вызвать в особняк дачного массажиста, ибо спина и шея от перенапряжения болели просто адски.
Впрочем, день-два спустя оказалось, что кое-какого эффекта я всё же достиг – правда, не совсем того, какой ожидался. Нет, Альбертик так и не научился впадать в транс и даже входить со мной в раппорт (синхронизация). Зато он, наконец, перестал чуждаться меня – что называется, «раскрылся» – и неожиданно (кажется, даже для себя самого) перевоплотился в довольно-таки интересного собеседника. Как-то раз во время неторопливой прогулки в сосняке у нас завязалась весьма занятная дискуссия о проблеме осознанности бессмертия – и я с удивлением обнаружил, что мне говорили правду: Альберт не только внимательно изучил мои работы, но и сумел сделать из прочитанного кое-какие самостоятельные – и весьма неглупые! – выводы. Вообще, при ближайшем рассмотрении он оказался далеко не таким дурачком, каким выглядел на первый взгляд. Я даже посожалел, что мы не сошлись с ним на этой почве раньше – когда я ещё мог свободно вкушать прелесть подобных интеллектуальных бесед.
Но обратной дороги у нас не было – как и тогда, шестьдесят пять лет назад.
Кстати, вот ещё одно интересное наблюдение. Я понял-таки, почему он всё это время меня избегал. Некоторые случайные фразы и оговорки моего пациента, которые я – по долгу службы – очень тщательно фиксировал и анализировал, привели меня в конце концов к самонадеянной, но, если вдуматься, вполне логичной мысли, что всё это время Альбертик попросту чувствовал себя в долгу передо мной, не зная, как покрыть вексель хотя бы отчасти – что и порождало в нём вполне понятную неловкость и скрытую агрессию, которая всегда мучит нас перед лицом кредитора, независимо от того, сколько мы ему задолжали – пять копеек, рубль или целую жизнь.
А что мучило меня?..
Как-то раз, после одной из таких вот познавательных прогулок я, неожиданно проснувшись посреди ночи (чего прежде никогда не бывало), обнаружил, что моя подушка мокра чуть не насквозь. Почему ты не сообщил тогда, что выжил, Альберт? Почему не набрал номер, не подозвал «дяденьку», не поблагодарил хотя бы, маленький вундеркинд? Ты всё мне исковеркал. Ведь, если бы не ты, у меня сейчас, наверное, была бы нормальная, счастливая семья – совсем такая, как эта, ну вот эта, наша, дачная, – только настоящая. И сын, похожий на Игоря… ну ладно, пусть на тебя, его ведь и звали бы так же, и внучка, похожая на Лизу и на этого славного беленького кутёнка.
«Залечи мои ссадины,
Будь со мной хоть недолго,
Ты – мой ангел-хранитель
И совесть моя.»
В последний день Правительственных Каникул президент Гнездозор пожелал осмотреть свой будущий храм.
Оказывается, доселе он его ни разу не видел – ну, не то что совсем не видел, а присутствовал при торжественной закладке фундамента и самолично разрезал розовую ленточку, после чего как-то забыл о нём – и вспомнил только сейчас, когда отъезд приблизился вплотную. Мы с Игорем Игоревичем с радостью вызвались сопровождать его к месту престу… пардон, строительства.
Погода, похоже, решила добить нас, яркосиний шершавый многоугольник, вырезанный уходящими ввысь кронами, ни на секунду не поменял форму, пока я глазел на него, задрав голову. Видимо, желая испить последний райский день до донышка, солидные государственные мужи неожиданно разрезвились, как малые дети. Кострецкий подобрал где-то увесистую корягу – и теперь, грозно потрясая ею над головой, гонялся за хихикающим Альбертиком, довольно ловко игнорирующим коварные подножки, подставляемые ему деревьями. Иногда он всё-таки спотыкался о бревно или корень, отпускал крепкое словцо – и тогда по роще гулко разносилось двухголосое гоготание (Кострецкого – нотой повыше, Альберта – погрубее). Я не принимал участия в их милой забаве, плетясь чуть позади и горестно размышляя о том, что – в тусклом освещении моего почтенного возраста – до следующих каникул осталось-то всего ничего.
Помощи ждать было неоткуда – оставалось разве что молиться. Самому себе, в храме «under construction». Мы как раз добрались до сетки с готической табличкой, и Альбертик, забросив постылую игру, уставился на диковинку с неподдельным интересом.
Гуськом вошли в калитку. Альберт по-бабьи охал да ахал, изумляясь, как причудливо видоизменилась с тех пор, что он видел её в последний раз, огромная глинистая ямища. Это ещё что. Кострецкий сулил, что через секунду-другую наш экскурсант и вовсе уписается от удовольствия – причём ошпарит себе при этом торчащие из сандалий большие пальцы (неухоженные, с вросшими ногтями и заусенцами). Как всегда, он попал в точку. Оказавшись внутри здания, Альбертик пришёл в полный восторг – состояние, которое удостаивало его нечасто. Особенно ему понравился отороченный колоннами неф и высокие хоры – по его словам, «совсем как в настоящей церкви». Тут, кстати, ему пришлось столкнуться и с уникальными акустическими эффектами культовой постройки, что было, пожалуй, даже перебором сильных впечатлений. А Кострецкий ещё и поддал жару, неожиданно испустив такой пронзительный клич, что мы вдруг оказались все в белом – это сверху посыпалась то ли штукатурка, то ли пыль.
Счастливый богочеловек тут же возжелал повторить фокус – и заорал так, что лучше б мои бедные уши кто-нибудь попытался прочистить вантузом. Достигнутого, однако, нашим деятелям показалось мало – оба были уверены, что храм, пусть даже недостроенный, таит в себе ещё множество пикантных загадок и заманчивых возможностей, которые они просто обязаны вскрыть и выволочь на свет. Несколько минут они попросту бегали по нему туда-сюда, упоённо соревнуясь друг с другом силой голоса и изощрённостью фиоритур. Глядя, как два взрослых, солидных супермена по-щенячьи резвятся, издавая протяжные звуки разного диапазона и громкости и радуясь тому, как мощно звучит каждая нота, отскакивая от стен и многократно отдаваясь под высоким куполом, я – несмотря на своё тоскливое настроение – не смог удержаться от улыбки.
Меж тем Альберт неожиданно смолк – да так и застыл, высоко запрокинув голову и озадаченно глядя на сводчатый потолок. Я было решил, что его заинтересовал подмалёвок – не иначе, там должен был в скором времени нарисоваться наш экстравагантный дуэт с телефонными трубками в руках. Но он спросил:
– Игорь, а вот эта золотая полоска, вон там, поверху – это сусальное золото, что ли? Странная технология…
Игорь глянул вверх, нахмурился, пожал плечами и тоже надолго озадачился.
– Без понятия, – наконец, произнёс он. – Действительно, надо бы как-то прояснить этот вопрос. Но не сусальное золото, точно. Может, голограмма?
– Да не-е, – возразил Альберт, – скорее всего, простое напыление. Голография – дорогая технология, а я-то знаю, как этот твой ворюга Страстюк (министр финансов) распределяет сметы.
Оба рассмеялись; невинный этот смех, превращённый покойным архитектором в демонический хохот, прокатился по помещению зловещими и гулкими раскатами.
– И всё-таки это голограмма, – настаивал Игорь. – Здание рассчитано века на два-три, не меньше («а там уж другой человек будет заниматься ремонтом», – в сторону со вздохом). Я лично давал указание, чтобы на материалах не экономить. А я не думаю, чтоб меня тут считали за полного дурачка…
Он снова нахмурился и почесал пальцем гладкую смуглую щёку.
– Тебя держат именно за него, Игорёк, – оживился Альберт. – Вот, я даже отсюда вижу крупинки – у меня, слава тебе, со зрением ещё с середины тридцатых всё в порядке. Это самое обыкновенное, стандартное, банальное напыление!
– Ты бы и так их увидел. Голограмма.
– Напыление!
– Голограмма, властью клянусь.
– А ты как думаешь, Витальич? – вспомнил вдруг обо мне Альбертик.
Мне бы ваши проблемы, хотел сказать я, но вовремя спохватился. Однако проницательный Игорь, видимо, прочёл на моем лице раздражение, ибо в своей манере коротко хохотнул и, добродушно махнув рукой, сказал:
– Голограмма. Спорим. На бутылку коньяка Реми Мартен.
– Напыление, – возразил Альберт. – ДядьТоль, разобьешь?
Они дурачились, как мальчишки – эта перепалка явно доставляла им удовольствие. – Ну, ну, сейчас посмотрим, как наш всезнающий Игорёк облажался. – Да ну что вы, господин Гнездозор, марать свои белы ручки? Я сам слазию. – Знаю я, змей, как ты слазиешь. Я тебе не доверяю. – Невозможно было без смеха смотреть на них, щенки.
Да тут ещё Альберт, чего никто из нас не ожидал, действительно ухватился обеими руками за испачканные цементом и краской пластиковые леса – и с демонстративным кряхтением подкатил их к стене. Затем поставил ногу на нижнюю перекладину (бедняга Кострецкий, всё ещё не веривший, так и согнулся пополам от хохота!) и хорошенько потряс конструкцию, как бы проверяя на крепость. Видимо, та его вполне удовлетворила, ибо в следующий миг он уже карабкался вверх с неожиданной для такого мешка ловкостью, невзирая на то, что шаткая, катучая вышка-тура так и ходила ходуном.
– Куда полез, клоун?.. – хохотал Кострецкий, утирая глаза кончиком батистового платочка.
Но наш герой уже стоял коленями на платформе и, мило барахтая пухлыми руками, пытался подняться на ноги. Наконец, ему это удалось. Качнувшись, он ухватился за стену, постоял так немного, возвращая себе равновесие – и наконец, с торжествующей улыбкой обернулся к нам, показывая палец, испачканный в золоте. Солнце, невесть как прокравшееся в одно из небольших стрельчатых окон, падало сбоку на донельзя довольное щекастое лицо, делая его необычно выразительным и причудливо-рельефным.
А я, старый дурак, вдруг растрогался до слез. Странно, но только сейчас я вдруг ясно увидел – и поразился, как мог не замечать этого раньше? – что ему куда больше семидесяти. Он улыбался своей фирменной экранной улыбкой, крепкими, хорошими зубами, – но меня уже ничего не могло обмануть: каким-то необъяснимым образом это была БЕЗЗУБАЯ улыбка, улыбка добродушного старичка, который давно пережил все главные катаклизмы своей жизни – и научился от души радоваться пустякам: солнцу, цветку, выигранному мелкому спору. Он хорошо знал, в чём истинная прелесть бытия – и не считал нужным растрачивать душу на такие расплывчатые понятия, как бессмертие, власть, любовь.
Впервые за все это время я чувствовал, что уважаю его.
Я вдруг понял, что мы с ним упустили что-то самое главное. Судьба привела мне напоследок встретиться с человеком из моей юности – близким, родным, своим в доску, несмотря на разделяющую нас социальную пропасть. Нам бы хоть разок посидеть душевно за каким-нибудь вреднючим тортиком или рюмашкой, посплетничать, повспоминать время, откуда мы родом, поплакать, посмеяться вместе над тем, чего уже никто, кроме нас, не поймёт и не оценит. А мы чем занимались? Чем занимался я? В одиночку блуждал в тёмных коридорах прошлого, отыскивая ключ от пыльной комнаты с сюрпризами? Но на кой мне, чёрт возьми, сдались эти высохшие сокровища?..
Зачем я позволял этому хлыщу, Кострецкому, играть мною, как марионеткой? Чем он купил меня, старика, которому уже нечего хотеть и бояться?.. Неужели только своей мастерской актёрской игрой, профессионально-заученным обаянием?..
О-о, как я в этот миг кусал себе локти!..
А Альберт меж тем засобирался спускаться. Не так-то это было и просто. Он снова встал на четвереньки у края платформы, и, смешно отклячивая зад, принялся осторожно нащупывать ногой ступеньку-перекладину. В то же время он продолжал держать указательный палец, покрытый золотой пыльцой, на отлёте, видимо, боясь, что мы с Кострецким обвиним его в шулерстве. По этой причине он не мог как следует ухватиться правой рукой хотя бы за край платформы, а только опирался на «венерин бугор» и лихорадочно елозил манным кончиком сандалеты по круглой, скользкой поперечине.
«Хватит акробатствовать, мы верим тебе, верим!» – хотел крикнуть я, но было поздно: под высоким сводом уже гулял его крик, а синие и белые полоски слились в бурую кашу меж верхом и низом, меж землёй и небесами. Громоздкая конструкция тряслась и тряслась мелкой дрожью, всё никак не в силах придти в себя и успокоиться. Собственно, паниковать было глупо – он ведь бессмертный. Но почему же он валяется на бетонном полу в некрасивой позе, лицом кверху, лежит и не встаёт, и на губах его застыла виновато-блудливая улыбка, словно он смущается своей неловкости и пытается перевести всё в шутку?..
Я рванулся к нему, но Кострецкий железной хваткой удержал меня. Тут же у тела откуда-то возник, присел на корточки плотный коренастый человек с короткой седой стрижкой. Весь в коричневом. Пал Андреич, здешний главврач. Он и меня как-то пользовал – приятный дядька. Теперь же он был насуплен и недружелюбен. Мельком взглянул снизу вверх на Игоря и буркнул какое-то слово – я не смог расслышать, какое. Почему, почему, почему строящийся храм не усиливает звуки?.. Но я уже и без них всё понял, – и тут мною овладел такой нестерпимый животный ужас, какого я не испытывал никогда в жизни – только читал в романах да слышал иногда от знакомых.
А, может быть, то был обыкновенный приступ острой сердечной недостаточности?..
Кто-то крепко держал меня сзади за локти. Кто? Ведь Игоря уже не было рядом – он стоял чуть поодаль, у тела Альберта, и я видел его аккуратный затылок. Ни сединки, ни «петушка», только тоненькая прядка в ложбинке загорелой шеи растёт чуть вбок.
Тут он обернулся. Впервые рот его был плотно сжат; сквозь закипающую во мне дрожь я успел-таки отметить, что он тонкий, жёсткий и злой.
– Извините, Анатолий Витальевич, но я вынужден временно арестовать вас.
8
Последующие три дня почти полностью тонут в каком-то вязком мареве. Я так никогда и не узнал, что со мной случилось: постигла ли мой организм какая-то незадача вроде спазма сосудов – или мне просто вкололи что-то для профилактики. Наверное, всё-таки второе, потому что состояние было весьма необычное: то ли глубокий транс, то ли полусон, – а временами я и вовсе проваливался в какую-то розовую хмарь и напрочь переставал что-либо соображать.
Был ли кто-нибудь рядом со мной – или я большую часть времени пребывал в одиночестве? Не знаю. Помню только боль, страшную боль об Альберте, не заглушаемую ничем. И один отчётливый момент, невесть как всплывший сквозь толщу бессознательности: я с силой, монотонно бьюсь головой о белую стену. И кто-то старший, сильный и мудрый отечески обнимает меня сзади за плечи – и шепчет на ухо: «Не расстраивайтесь вы так. По-хорошему-то, Альберт умер шестьдесят пять лет тому назад». Сквозь пелену горя, вины и отчаяния я скорее инстинктом, чем разумом ощутил верность и глубину этих слов.
На четвёртый день я пришёл в себя и огляделся.
Помещение было странно знакомо. Оказалось, меня держат в бункере Альберта, кажется даже, в той самой комнате – только теперь здесь, кроме стола и несгораемого шкафа, стояла ещё и кровать. На ней я, по-видимому, всё это время спал. А на столе оказался подносик с комплексным обедом – значит, я ещё и ел. Из этого логически вытекало наличие где-то поблизости параши. Её я не обнаружил, правда, в углу за шторкой обнаружилась потайная дверца, украшенная двумя нулями.
Удивительно, но, как только я осознал всё это, смутный осадок боли и отчаяния, всё ещё лежавший где-то на дне моей души, моментально куда-то улетучился, словно и не бывало, – я теперь и сам не понимал, как мог так остро переживать случившееся. Осталось только одно – эгоистическое, животное желание немедленно выйти из этой душной подземной камеры. Я почти физически страдал от недостатка солнечного света, воздуха и простора.
Почувствовав, что на меня вот-вот накатит приступ клаустрофобии, я резво подскочил к металлической двери – и со всех сил забарабанил по ней кулаками и мысками невесть как оказавшихся на мне сандалет.
К моему приятному удивлению – ибо я вовсе не рассчитывал на столь скорый успех – дверь почти тотчас же распахнулась и в комнату вошёл представительный Павел Андреевич с пластиковым чемоданчиком в руке, в сопровождении двух индифферентных охранников – белого и мулата. Наш доктор. Он снова был предупредителен и мил, участливо улыбался – и даже подшучивал надо мной, будто ничего и не случилось. Пощупав мне пульс, осмотрев язык и белки глаз, он резюмировал: – Ну, кажется, пора и на выписку! – таким тоном, что я почти на самом деле поверил, что меня держали здесь только из-за постигшего меня нервного расстройства.
Но так или иначе, а я снова был свободен.
Правда, было не совсем ясно, что делать с этой свободой. Когда я, набравшись храбрости, ненавязчиво поинтересовался, не подбросит ли меня кто-нибудь в город, мне столь же вежливо ответили, что, дескать, никого из шофёров сейчас нет на месте, – из чего, если хорошенько призадуматься, следовали весьма печальные выводы. Зато меня поставили в известность, что все дачные блага, включая метрдотеля и бар, по-прежнему в моём распоряжении. Очевидно, Кострецкий не забыл оставить им на этот счёт соответствующие указания. Очень мило.
Я чуть было не спросил, где он сам, но вовремя опомнился. Конечно же, никакого Кострецкого сейчас на Даче быть не могло. В стране, скорее всего, объявили чрезвычайное положение, возможно даже, государственный переворот, – и ему было не до меня, любимого.
Я торкнулся было в Сеть, надеясь узнать какие-нибудь подробности, – но та, естественно, оказалась отключена. Значит, я был прав, я всё ещё под арестом. Что, впрочем, и не удивительно.
Куда более странным казалось мне то, что я до сих пор жив. Полезен Кострецкому я быть уже не мог, скорее, опасен, – а в то, что он за суетой забыл отдать нужное указание своим людям, я как-то не очень верил. Равно как и в его внезапно проснувшуюся сентиментальность. Кольнула неприятная, но вполне логичная мысль, уж не бережёт ли он меня, чтобы чуть позже устроить надо мной громкое, показательное судилище, а затем и не менее показательную казнь.
Это было бы грустно. Тем более, что я, возможно, пострадал бы ни за что. Я ведь вовсе не был уверен, что гибель Альберта – дело моих рук, а, точнее, моего ума, что мне действительно удалось раскрутить какой-то хитрый винт в его заколдованном мозгу. Вам, возможно, покажется это смешным, но я сильно подозревал, что мы с ним попросту пали жертвой досадного совпадения. Вот только объяснить это рыдающей, негодующей, разъярённой толпе я вряд ли успею.
Впрочем, все эти проблемы занимали меня не более минуты. То ли из-за остатков снотворного в крови, то ли просто из-за всего пережитого мной владела какая-то апатия – мне просто лень было думать как о собственной судьбе, так и о судьбе государства. Тем более, что все возможности выбора я давно исчерпал, – и теперь от меня всё равно уже ничего не зависело.
Я решил не ерепениться и плыть по течению.
Спустившись вниз, я взял стоявший на террасе шезлонг и вынес его на лужайку. Погода стояла мягкая, не слишком жаркая, солнышко приятно припекало – было где-то около полудня. Я полулежал с полузакрытыми глазами, наслаждаясь ощущением лета – возможно, последнего в моей жизни, – и давно не испытанного покоя. Иногда я лениво приподнимал веки и рассеянно взглядывал – то на медленно плывущие в небе облака, то на стройные ряды голубоватых туй, то на траву, в которой запуталась ярко-алое, не виданное мною с детства диво – божья коровка.
Но, похоже, судьбе не было угодно, чтобы я вдосталь отдохнул.
В самый разгар моего визуального пиршества (на чистом клочке неба невесть откуда возникла и закружилась в медленном танце стая белоснежных голубей) кто-то неслышно и неожиданно подкрался ко мне сзади – и с тихим смешком накрыл глаза тёплыми ладонями. Прикосновение ласковое, не враждебное. Она могла бы и не спрашивать: «Кто?» – я узнал бы по одному запаху. Да и некому больше. Вот только я был уже не тот «я», что неделю назад, – поэтому ничего не ответил, а спокойно ждал, когда она потеряет терпение и сама предстанет пред мои очи.
Но, когда это, наконец, случилось, я от неожиданности чуть не вывалился из шезлонга.
Она и не она. Совсем другая. Я сначала даже не сообразил, в чём перемена. Просто её лицо поразило и даже напугало меня необычной, дерзкой, вызывающей красотой. Лишь секунду спустя, придя в себя, я понял, в чём дело – она была накрашена. Ярко, грубо, почти вульгарно – алый рот, частокол угольных ресниц, чёрные стрелки под глазами. Выражение лица надменное, почти наглое. Наверное, такой она была, когда сшибала призовые места на конкурсах и, как их там, кастингах.
Перед этой новой Кутей я, честно говоря, оробел. Я совсем не знал её; вспоминать наши прежние отношения было бы дико. Однако она, как ни в чём не бывало, опустилась передо мной на корточки – и озабоченно вгляделась в лицо:
– Ну как вы, дядя Толя?..
О ужас, она даже дотронулась рукой до моего колена! Ногти оказались под стать всему остальному – длинные, заострённые, ярко-алые. Видимо, накладные.
– Ничего, спасибо, а вы? – ответил я вопросом на вопрос. «Тыкать» ей, как прежде, у меня просто язык не поворачивался. Ещё, не дай Бог, обидится, беспокойно подумал я. Не то что бы меня это волновало, просто я был как-то не готов к дополнительным проблемам.
К моему ужасу, она вдруг улыбнулась. Улыбка была тоже новая, как и она вся, яркая, зубастая, хищная, – но сквозь неё, как травинка сквозь асфальт, пробивалось что-то нежное и детское, что-то такое, что я мог бы определить как «невозможное счастье».
– Дядя Толя, поздравьте меня! Я выхожу замуж!
Я не имел права её осуждать – ведь это было как раз то, чего я всегда хотел для неё.
– За кого? – тупо спросил я.
И вновь – эта невозможная, ликующая улыбка:
– Ну как же, дядя Толя! За Игоря, конечно! Он сделал мне предложение! Я буду Первой Леди! – внезапно она вскочила и закружилась, подставив солнцу разрисованное личико, её белоснежное шёлковое платье развевалось колоколом.
Только теперь я сообразил, что она, и точно, не в трауре. А по-хорошему следовало бы. Это меня покоробило. Замужество замужеством, расчёт расчётом, но есть же какие-то приличия. У меня зачесался язык намекнуть ей на это. Хотя бы по праву старшего товарища. Но, взглянув ещё разок на её лицо, я передумал. Слишком она была счастлива, мои нотации сейчас вряд ли дошли бы до её сознания.
– Поздравляю, – только и сказал я.
Видимо, она приняла это короткое словцо за некую индульгенцию, – ибо в следующий миг, как ни в чём не бывало, вновь присела на траву – и принялась жарким шёпотом излагать мне прямо в ухо какие-то чудовищные политические сплетни.
Из услышанного я почти ничего не понял. Скорее всего, она и сама не понимала половины того, что говорила. Но общая идея была ясна. Сильная и стабильная Россия никогда не входила в планы МСГГ. Исходя из этой аксиомы, феномен Бессмертного Лидера всех напрягал. Свалить его было невозможно, развязывать войну – нерентабельно. Пришлось искать другие ходы – и таковые нашлись. Судя по всему, это была довольно-таки подлая сделка. Жизнь Гнездозора в обмен на… что же им пообещали взамен?..
– Старой Скарлетт пора на покой. Игорь всё предусмотрел, преемничество наше, он станет генсеком МСГГ. Мы будем править миром!..
Она радостно смеялась, лицо её сияло, и я всё больше убеждался в том, что чего-то в этой жизни не понимаю. Были ли они уже давно любовниками – или тут сработал эффект неожиданности? Действительно ли она была так сильно влюблена в Игоря? Или всего лишь страстно жаждала благ?..
Но все эти вопросы я решил оставить за скобками. Как и другой: что сделает со мной Кострецкий теперь, когда я отработал своё? Уничтожит? Прибавит пенсию? Или просто отпустит восвояси – спокойно доживать свой век?.. Я вдруг понял, что мне это безразлично. Впервые я очень остро и, так сказать, наглядно ощутил, что жить мне осталось – всего ничего. И совсем не жалел об этом. Отгоревав об Альберте, я испытывал странную легкость, порожденную ощущением собственной ненужности.
– Дядя Толя, вы поживите пока здесь, ладно? В стране чепэ, сами понимаете. А тут вас никто не тронет, – виновато сказала первая леди и на мгновение стала прежней Кутей. Но я-то уже не мог стать прежним. Я жёстко заявил, что не желаю оставаться здесь ни одной лишней минуты. Не хотелось бы никого обременять, надеюсь, мне покажут дорогу до ближайшей станции – если уж не хотят пристрелить, а, точнее, приколоть прямо на месте.
Несколько секунд она молчала. Думала. Взрослея прямо на глазах.
– Мишок вас отвезёт, – тихо сказала она, не глядя на меня. Не без чувства внутреннего удовлетворения я заметил, что мне, кажется, удалось испортить ей настроение. Возможно, она и впрямь была искренне ко мне привязана. Не знаю. Во всяком случае, мне уже было на это наплевать.
