Текст книги "Эркюль Пуаро и Убийства под монограммой"

Автор книги: Софи Ханна

– Бездельника зовут Стоукли, верно?

– Нет, приятель. Стоукли – это я. Уолтер Стоукли. Его имени я не знаю. – Старый гном провел по бороде пятерней и продолжил: – Она посвятила ему свою жизнь. О, я знаю почему, я всегда понимал это. Он был человек основательный, каковы бы ни были его недостатки. Ради него она пожертвовала всем.

– Ради… того молодого человека, что сидел здесь сейчас? – Нет, это было маловероятно; бездельник вовсе не производил впечатления основательности.

«Счастье, что Пуаро не участвовал в этой беседе», – подумал я. От путаницы, которую нес Уолтер Стоукли, его наверняка хватил бы удар.

– Нет, нет, ему всего-то двадцать лет.

– Да, вы мне об этом говорили, пару минут назад.

– Да и какой смысл посвящать свою жизнь негоднику, который целыми днями только и делает, что пьет?

– Согласен, но…

– Не могла она выйти замуж за какого-то мальчишку после того, как полюбила человека основательного. Вот она его и бросила.

Тут я вспомнил слова Рафаля Бобака, сказанные им в столовой отеля «Блоксхэм», и мне пришла в голову одна мысль.

– А она намного его старше? – спросил я.

– Кто? – спросил Стоукли озадаченно.

– Женщина, о которой вы говорите. Сколько ей лет?

– Да лет на десять постарше вас. Сорок два, сорок три, может.

– Понятно. – Меня впечатлила точность, с которой он определил мой возраст. Если он на это способен, то уж, конечно, что-нибудь более связное я из него еще вытащу.

И я ринулся в самую гущу нашей хаотической беседы:

– Так, значит, женщина, о которой вы говорите, старше того негодника, который сидел на этом стуле несколько минут назад?

Стоукли нахмурился.

– Да нет, парень, его она старше на добрых двадцать лет! Вы, полицейские, всегда такие странные вопросы задаете…

Взрослая женщина и совсем молодой мужчина: именно о такой паре вели в «Блоксхэме» речь Харриет Сиппель, Ида Грэнсбери и Ричард Негус. Я был на верном пути.

– Так, значит, она должна была выйти замуж за бездельника, а влюбилась в основательного человека?

– Нет, не за бездельника, – нетерпеливо возразил Стоукли. Вдруг его веки задрожали. – Ах, но Патрик! Ему-то до величия было рукой подать. Она это видела. Она понимала. Если хотите, чтобы женщины влюблялись в вас, докажите им, что вам рукой подать до величия.

– Я не хочу, чтобы в меня влюблялись женщины, мистер Стоукли.

– Это почему же нет?

Я перевел дыхание.

– Мистер Стоукли, не могли бы вы назвать мне имя той женщины, которой лучше было бы не приезжать сюда, которая полюбила основательного мужчину и которая сказала непростительную ложь?

– Непростительную, – поддакнул старый гном.

– Кто такой Патрик? Как его фамилия? Это его инициалы – Пи Джей Ай? И есть ли в Грейт-Холлинге, – или, возможно, была раньше – женщина по имени Дженни?

– До величия рукой подать, – сказал Стоукли грустно.

– Да, понятно. Но…

– Она пожертвовала для него всем, и не думаю, что она сказала бы, что сожалеет, спроси вы у нее об этом сегодня. Что еще она могла сделать? Она ведь любила его, понимаете? А с любовью не поспоришь. – Он вдруг вцепился в рубашку у себя на груди и повернул руку. – С тем же успехом можно попытаться вырвать себе сердце.

Именно такое желание возникло и у меня после тридцати минут безуспешных попыток выудить что-нибудь связное из Уолтера Стоукли. Я пыхтел над ним, пока окончательно не выбился из сил, а потом сдался.

Глава 10
Прекрасное обречено молве

Я вышел из гостиницы «Голова Короля» с облегчением. На улице начинал накрапывать мелкий дождик. Какой-то мужчина в длинном пальто и кепке, шедший впереди меня, припустил рысцой, без сомнения, надеясь укрыться в своем доме раньше, чем погода испортится окончательно. Я устремил свой взгляд на поле против паба: обширное зеленое пространство за невысокой изгородью с трех сторон было окружено рядами деревьев. И снова тишина. Нечего слушать, кроме шелеста капель по листьям; не на что смотреть, кроме зелени.

Да уж, деревня – последнее место, которое должен выбирать для жизни человек, желающий спастись от собственных мыслей. В Лондоне всегда что-нибудь да отвлечет ваше внимание – не машина, так автобус, не автобус, так чье-то лицо, или хотя бы собака, пробегающая мимо. Как мне тогда не хватало городской суеты; что угодно порадовало бы меня больше, чем это неподвижное безмолвие.

Мимо прошли две женщины; они, очевидно, тоже спешили. Словно не расслышав моего вежливого «здравствуйте», они побежали дальше, не поднимая глаз. Только услышав у себя за спиной слова «полицейский» и «Харриет», я впервые задумался над тем, не напрасно ли возложил на безвинный дождь ответственность за феномен, причиной которого был я сам. От чего убегали эти люди: от плохой погоды или от полицейского из Лондона?

Неужели, пока я, по выражению Пуаро, напрягал мои маленькие серые клеточки в попытках отыскать смысл в бессвязных репликах Уолтера Стоукли, Виктор Микин выбрался через черный ход из гостиницы и, вопреки моему ясно выраженному пожеланию, принялся останавливать на улице прохожих и рассказывать им о лондонском полицейском, который обосновался в «Голове Короля»? Да, такое развлечение было бы вполне в его духе. До чего все-таки странный и неприятный человек.

Я продолжал идти по улице, изогнутой в форме буквы «s». Вдруг из-за какого-то дома показался молодой человек. Я с удовольствием узнал в нем того самого разговорчивого веснушчатого очкарика, которого повстречал, едва сойдя с поезда. Но он, заметив, что я направляюсь к нему, встал как вкопанный, точно подошвы его ботинок вдруг приклеились к тротуару.

– Привет! – окликнул я его. – Я нашел «Голову Короля», спасибо за помощь!

Чем ближе я подходил, тем сильнее вылезали на лоб глаза юноши. Видимо, больше всего в тот момент ему хотелось повернуться ко мне спиной и дать стрекача; жалко, воспитание не позволяло. Если бы не приметный бумеранг веснушек на его лице, я мог бы решить, что никогда не видел его раньше, настолько изменилось все его поведение, так же, как незадолго до того поведение Виктора Микина.

– Я ничего не знаю о том, кто их убил, сэр, – заикаясь, выдавил он прежде, чем я успел его о чем-нибудь спросить. – Я ничего не знаю. И в Лондоне я не был, я ведь вам уже говорил.

У меня тут же отпали все сомнения: о том, кто я такой и зачем прибыл в Грейт-Холлинг, в деревне знала каждая собака. Я послал Виктору Микину молчаливое проклятие.

– Меня сейчас интересует не Лондон, – сказал я. – Вы знали Харриет Сиппель, Иду Грэнсбери и Ричарда Негуса?

– К сожалению, у меня совсем нет времени, сэр. Я должен выполнить одно поручение. – Теперь он величал меня «сэром», чего не делал при первой встрече, еще не зная, что я – полицейский.

– О, – сказал я. – Может быть, поговорим позже?

– Нет, сэр. Не думаю, что у меня будет свободное время.

– А завтра?

– Нет, сэр. – Он прикусил губу.

– Понятно. А если я применю силу, то вы либо будете отмалчиваться, либо солжете. – Я вздохнул. – Что ж, спасибо и за эти несколько слов. Ваши односельчане, завидев меня, просто улепетывают, как зайцы.

– Это не из-за вас, сэр. Люди боятся.

– Чего?

– Троих убили. Никто не хочет быть следующим.

Не знаю, какого ответа я ожидал, но только не этого. Пока я собирался с мыслями, молодой человек сорвался с места и помчался прочь. Что, во имя всего святого, заставило его думать о «следующем»? Я вспомнил замечание Пуаро о четвертой запонке, которая лежит в кармане убийцы, дожидаясь часа, когда ее положат в рот еще одной жертве, и у меня непроизвольно сжалось горло. Я не допускал и мысли о том, что увижу новый труп, лежащий так, словно его подготовили к погребению. «Ладонями вниз…»

Нет, такого не будет никогда. Твердо пообещав себе это, я почувствовал себя лучше.

Я прошелся по улице сначала в одну сторону, потом в другую, надеясь заприметить кого-нибудь еще, но никто не показывался. Не чувствуя в себе готовности вернуться в «Голову Короля», я решил пойти в самый конец деревни, на станцию. Там я постоял какое-то время на платформе, с которой уходили поезда на Лондон, и пожалел, что не могу сесть в один из них и уехать немедленно. Интересно, что приготовит сегодня на обед Бланш Ансворт и сочтет ли удовлетворительной ее стряпню Пуаро? Но я тут же заставил себя вернуться мыслями в Грейт-Холлинг.

Что же мне делать, если все обитатели деревни решили меня избегать?

Церковь! Я ведь уже несколько раз проходил мимо нее и кладбища, и даже не рассмотрел их как следует, даже не вспомнил о викарии и его жене, трагически ушедших из жизни один за другим в течение часа. Как я мог быть таким забывчивым?

Вернувшись в деревню, я направился прямиком к церкви. Она была посвящена Всем Святым и представляла собой приземистое сооружение из того же медово-желтого камня, что и местная станция. Трава на кладбище была аккуратно подстрижена. Почти на каждой могиле лежали цветы, судя по виду, свежие.

Позади церкви, по ту сторону низенькой ограды с калиткой, я увидел два дома. Тот, что подальше, походил на дом викария. Другой, длинный приземистый коттедж, куда меньшего размера, задней стеной едва ли не упирался в изгородь. Второй двери у него не было, зато я насчитал целых четыре окна, довольно больших для коттеджа, из которых нечего было наблюдать, кроме могил на кладбище. Я подумал, что надо быть человеком крепкой душевной организации, чтобы жить здесь.

Отворив железную калитку, я шагнул с улицы прямо на кладбище. Плиты на многих могилах были такими старыми, что имена на них стерлись от времени, и прочесть их было невозможно. Не успел я это подумать, как мне в глаза бросилась еще одна плита, совсем новая и даже красивая. На ней, одной из немногих, не было никаких цветов, зато от имен, высеченных на камне, у меня перехватило дыхание.

Этого просто не могло быть… Но это было!

«Патрик Джеймс Айв, викарий сего прихода, и Франсис Мария Айв, его возлюбленная супруга».

Пи Джей Ай. Все именно так, как я и говорил Пуаро: самый крупный инициал в центре соответствовал фамилии. И этот Патрик Айв был когда-то викарием Грейт-Холлинга.

Я опять взглянул на даты рождения и смерти, чтобы убедиться, что не ошибся. Нет, все правильно: Патрик и Франсис Айв оба скончались в 1913 году, в возрасте двадцати девяти и двадцати восьми лет соответственно.

Викарий и его жена, трагически погибшие в течение часа один после другого… Его инициалы на трех запонках, найденных во рту у каждой жертвы в «Блоксхэме»…

Проклятие! Пуаро был прав, как ни трудно мне было это признать. Связь между смертью священника и нашими убийствами явно существовала. Может быть, он не ошибся и насчет той женщины, Дженни? И она тоже имеет какое-то отношение к делу?

Под именами и датами на плите было стихотворение. Сонет, но незнакомый. Я начал читать:

 
То, что тебя бранят, – не твой порок,
Прекрасное обречено молве.
 

Едва я прочел первые две строки, как за моей спиной раздался голос:

– Автор – Уильям Шекспир.

Обернувшись, я увидел женщину лет пятидесяти, с длинным, слегка костистым лицом, волосами каштанового цвета, кое-где тронутыми сединой, и мудрыми, наблюдательными зеленовато-серыми глазами. Плотнее запахнувшись в темное пальто, она сказала:

– Мы долго спорили, писать ли имя автора.

– Простите?..

– Под сонетом. В конце концов сошлись на том, что на плите должны быть только эти имена… – Она вдруг отвернулась, не закончив фразы. Когда я снова увидел ее лицо, в ее глазах стояли слезы.

– В общем, мы решили… в смысле, я и мой покойный муж Чарльз решили… Хотя нет, решила, в общем-то, я. Но Чарльз во всем меня поддерживал. Мы оба сошлись во мнении, что имя Уильяма Шекспира и без того широко известно, нет нужды писать его еще и здесь. – Она кивнула на плиту. – Хотя, когда я увидела, что вы смотрите, я почувствовала, что просто должна подойти и сказать вам, кто автор.

– Я думал, что я здесь один, – сказал я, удивляясь, как мог не заметить ее приближения, ведь я стоял лицом к улице.

– Я вошла через другую калитку, – сказала женщина, показывая себе через плечо большим пальцем. – Я живу в коттедже. Вас увидела в окно.

Видимо, мои соображения касательно невыгодного расположения ее жилища как-то отразились на моем лице, потому что она улыбнулась и сказала:

– Вы про вид? Меня он устраивает. Я выбрала коттедж специально, чтобы иметь возможность наблюдать за кладбищем.

Она произнесла это так, словно речь шла о самом обычном деле. Наверное, она читала мои мысли, потому что тут же объяснила:

– Могилу Патрика Айва лишь по одной причине не сровняли пока с землей, мистер Кэтчпул: потому что я за ней слежу, и все это знают. – Без всякого предупреждения она шагнула ко мне и протянула руку. Я пожал ее. – Маргарет Эрнст, – представилась она. – Зовите меня просто Маргарет.

– Вы имеете в виду… вы хотите сказать, что в деревне есть люди, способные потревожить прах Патрика и Франсис Айв?

– Да. Раньше я клала на их могилу цветы, но скоро поняла, что это бессмысленное занятие. Цветы легко уничтожить, не то что каменную плиту. Когда я перестала класть цветы, уничтожать стало нечего, разве что сам камень, но к тому времени я уже была в коттедже. Следила.

– Как это ужасно, что находятся люди, способные осквернить чужое место упокоения, – сказал я.

– Люди вообще ужасны, разве нет? Вы прочли стихотворение?

– Начал читать, но тут появились вы.

– Прочтите сейчас, – скомандовала она.

Я снова повернулся лицом к камню и прочел весь сонет целиком.

 
То, что тебя бранят, – не твой порок.
Прекрасное обречено молве.
Его не может очернить упрек —
Ворона в лучезарной синеве.
 
 
Ты хороша, но хором клеветы
Еще дороже ты оценена.
Находит червь нежнейшие цветы,
А ты невинна, как сама весна.
 
 
Избегла ты засады юных дней
Иль нападавший побежден был сам,
Но чистотой и правдою своей
 
 
Ты не замкнешь уста клеветникам.
Без этой легкой тени на челе
Одна бы ты царила на земле [36]36
  Сонет 70, перевод С.Я. Маршака.


[Закрыть].
 

– Ну, мистер Кэтчпул?

– Странный выбор стихотворения для эпитафии.

– Вы так думаете?

– Клевета – сильное слово. Судя по содержанию этого стихотворения – если, конечно, я не ошибаюсь, – личности покойных Патрика и Франсис Айв подвергались нападкам?

– Именно. Отсюда и сонет. Я его выбрала. Меня отговаривали, уверяли, что гравировка целого сонета будет стоить дорого, советовали обойтись лишь первыми строками, как будто в деньгах дело. Люди такие скоты! – Маргарет Эрнст возмущенно фыркнула и каким-то материнским жестом положила ладонь на плиту, точно это был не камень, а макушка ее ребенка. – Патрик и Франсис Айв были из тех, кто никому не делает зла. Много ли найдется таких людей, о ком можно сказать подобное?

– О. Ну…

– Я сама их не знала – мы с Чарльзом унаследовали приход после них, – но так говорит деревенский доктор, мистер Флауэрдейл, а он единственный человек в Грейт-Холлинге, к чьему мнению следует прислушиваться.

Желая проверить, все ли я правильно понял, я переспросил:

– Значит, ваш муж был здешним викарием после Патрика Айва?

– Да, до самой своей смерти, три года тому назад. Сейчас здесь новый викарий: книжный червь, один, без жены, живет замкнуто.

– А этот доктор Флауэрдейл…

– О нем забудьте, – поспешно сказала Маргарет Эрнст, чем навсегда запечатлела имя доктора в моей памяти.

– Ладно, – отозвался я, покривив душой. Проведя в обществе Маргарет Эрнст не более четверти часа, я успел понять, что полная покорность – единственная возможная тактика общения с этой женщиной.

– А почему плиту с надписью установили вы? – сменил я тему. – Разве у Айвов не было родственников?

– К сожалению, таких, которые могли и хотели бы это сделать, не было.

– Миссис Эрнст, – сказал я. – То есть Маргарет… Сказать вам не могу, насколько лучше я почувствовал себя в этой деревне, встретив вас. Совершенно очевидно, что вы знаете, кто я такой, а следовательно, знаете, и зачем я здесь. Никто больше не хочет со мной говорить, не считая одного старика в гостинице, который несет такую околесицу, что ничего не разберешь.

– В мои намерения вовсе не входило сделать ваше пребывание здесь приятным, мистер Кэтчпул.

– Ну, хотя бы чуть менее неприятным. По крайней мере, вы не бежите от меня с таким лицом, как будто чудовище увидели.

Она расхохоталась.

– Это вы чудовище? О господи!

Я не знал, как реагировать.

– Этот человек, который нес чепуху в гостинице, – у него, случайно, не седая борода?

– Да.

– Он говорил с вами потому, что не боится.

– А не боится потому, что слишком пьян?

– Нет. Потому что он… – Маргарет сменила тему. – Потому что убийца Иды, Ричарда и Харриет ему не угрожает.

– А вам? – спросил я.

– Никакая опасность не помешала бы мне говорить с вами так, как я говорю сейчас.

– Понимаю. Вы такая смелая?

– Скорее, упрямая. Когда я считаю, что есть слова, которые должны быть сказаны, и дела, которые должны быть сделаны, то я их говорю и делаю. А когда замечаю, что окружающим это не по вкусу, то поступаю им наперекор.

– Полагаю, это свидетельствует в вашу пользу.

– Вы считаете, что я излишне пряма, мистер Кэтчпул?

– Вовсе нет. Проще жить, когда говоришь все, что думаешь.

– Не потому ли ваша жизнь никогда не была особенно легка? – Маргарет Эрнст улыбнулась. – А, понимаю, говорить о себе вы не расположены. Что ж, ладно. Тогда каковы ваши впечатления от моего характера? Надеюсь, вы не возражаете, что я спрашиваю.

– Я вас впервые вижу. – «Силы небесные!» – подумал я. Совершенно не подготовленный к тому, что наш разговор примет такой оборот, я сумел выдавить лишь одно: – Ну, мне кажется, что вы хороший человек, такое у меня впечатление.

– Довольно расплывчатое определение характера, вам не кажется? И очень краткое. И потом, что значит – «хороший»? С точки зрения общепринятой морали все лучшее, что я сделала в жизни, было абсолютно неверно.

– Вот как? – Нет, необыкновенная она все-таки женщина. Я рискнул. – Вот вы говорили, что поступаете наперекор тому, чего ждут от вас люди… Виктор Микин сказал мне, что никто не будет со мной говорить. Наверное, он пришел бы в восторг, узнав, что вы пригласили меня в коттедж на чашку чаю, поговорить спокойно, не под дождем. Что скажете?

Маргарет Эрнст улыбнулась. Похоже, она оценила мою прямоту, как я и надеялся. Однако я заметил, что ее взгляд стал немного настороженным.

– Мистер Микин был бы не менее счастлив, если бы вы последовали примеру всех жителей деревни и отказались переступать мой порог, – сказала она. – Он радуется любой неприятности, с кем бы она ни приключилась. Но раз у вас такое бунтарское настроение, может, разочаруем его вдвойне?

– Почему бы и нет? – отозвался я. – Согласен!

* * *

– Расскажите, что же случилось с Патриком и Франсис Айв, – начал я разговор, когда чай был заварен и налит в чашки, а мы с Маргарет уселись у огня в ее длинной узкой гостиной.

Именно так она назвала эту комнату, хотя, судя по количеству книг, ее скорее следовало считать библиотекой. Одну стену занимали три портрета – два рисованных и один фотографический – одного и того же мужчины с высоким лбом и кустистыми бровями. Я решил, что это, должно быть, и есть покойный муж Маргарет, Чарльз. Его утроенный взгляд смущал меня, и я сел к нему спиной, лицом к окну. С моего места открывался превосходный вид на могилу Патрика и Франсис, и я решил, что именно здесь обычно сидит Маргарет, неся свою добровольную вахту.

Вот только сонет с такого расстояния был неразличим. Я позабыл его весь, кроме одной строки – «Прекрасное обречено молве», – которая прямо-таки засела в моей памяти.

– Нет, – ответила Маргарет Эрнст.

– Нет? Вы не расскажете мне о Франсис и Патрике?

– Не сегодня. Может быть, завтра. А пока спроси́те меня о чем-нибудь другом.

– Да, но… что может измениться до завтра?

– Мне нужно время подумать.

– Дело в том…

– Сейчас вы скажете мне, что вы полицейский, работаете над делом об убийстве и я обязана рассказать вам все, что знаю. Но какое отношение имеют к вашему делу Франсис и Патрик?

Мне и самому надо было бы поразмыслить, прежде чем давать ответ, но не терпелось увидеть, как она отреагирует на то, чего я не успел поведать Виктору Микину, и чего, она, следовательно, не могла знать.

– У всех трех жертв во рту было найдено по золотой запонке, – сказал я. – Все три запонки были помечены инициалами Патрика Айва: Пи Ай Джей. – Ей, как и Пуаро, я объяснил, что центральный инициал, самый крупный, означает фамилию. В отличие от моего друга-бельгийца, Маргарет Эрнст ни на секунду не заподозрила, что цивилизация катится в тартарары, раз уж такая перестановка инициалов стала возможной. Эта новость вообще не вызвала в ней ни шока, ни удивления, что показалось мне необычным.

– Теперь вы понимаете, почему я интересуюсь Патриком Айвом? – спросил я.

– Да.

– Так вы расскажете мне о нем?

– Как я и говорила: завтра. Хотите еще чаю, мистер Кэтчпул?

Я сказал, что хочу, и она вышла из комнаты. Оставшись один, я задумался над тем, не следовало ли мне сразу предложить ей называть меня Эдвардом и не поздно ли сделать это сейчас. Я раздумывал над этим, прекрасно зная, что ничего такого все равно не скажу, и она так и будет обращаться ко мне «мистер Кэтчпул». Это одна из самых бесполезных моих привычек: размышлять о том, что мне следовало или не следовало предпринять, прекрасно зная, как я поступлю на самом деле.

Когда Маргарет вернулась, неся чай, я поблагодарил ее и попросил рассказать о Харриет Сиппель, Иде Грэнсбери и Ричарде Негусе. Преображение было разительным. Без лишних церемоний она выложила мне столько подробностей о двух из троих жертв преступления, что хватило бы на несколько страниц. К моей досаде, блокнот, который я привез с собой в Грейт-Холлинг, остался лежать в чемодане в номере гостиницы «Голова Короля». Оставалось напрягать свою голову и память.

– Если верить деревенским легендам – а число им легион, – то раньше у Харриет был чудо что за характер, – начала Маргарет. – Добрая, щедрая, всегда с улыбкой, веселая, готовая помочь друзьям и соседям, о себе она думала в последнюю очередь, – святая, да и только. Плохого слова ни о ком не говорила; все, что ни случалось с ней, всегда было только к лучшему. Святая простота, как говорят некоторые. Я не очень этому верю. Такое совершенство, какой изображают Харриет-до-Перемены, просто не встречается на свете. Наверное, такой она запомнилась деревенским по контрасту с тем, чем стала потом… – Маргарет нахмурилась. – Возможно, на самом деле она и не кидалась из одной крайности в другую, просто когда люди что-нибудь рассказывают, то исподволь приукрашивают свою историю, добавляют ей драматизма. С другой стороны, потеря мужа, да еще в столь юном возрасте, способна испортить любой характер. Харриет была предана своему Джорджу, а он, говорят, был предан ей. Он умер в одиннадцатом году, в возрасте двадцати семи лет, – взял и в один прекрасный день упал на улице замертво, хотя до того был здоров как бык. Кровяной сгусток закупорил какой-то сосуд в мозгу. Харриет овдовела в двадцать пять.

– Наверное, это было для нее ударом, – сказал я.

– Да, – согласилась Маргарет. – Потеря такого масштаба может оказать сильнейшее влияние на любой характер. Интересно, что некоторые говорят о ней как о наивной простушке.

– А вы так не считаете?

– Наивность предполагает ложно-оптимистическое представление о жизни. Когда человек верит в то, что мир вокруг него добр, а потом с ним вдруг случается подобная трагедия, он может испытать не только печаль, но и обиду, и даже гнев, как будто его обманули. И конечно, когда человеку доводится много страдать самому, ему становится легко обвинять и преследовать других.

Я пытался скрыть свое глубочайшее несогласие с ее словами, когда она добавила:

– Не всем, только некоторым. Извините. Вы ведь привыкли винить во всем только себя, не так ли, мистер Кэтчпул?

– Да я, в общем-то, никого не обвиняю, – ответил я, забавляясь. – Значит, я должен понимать вас так, что потеря мужа оказала негативное влияние на характер Харриет Сиппель?

– Да. Я никогда не знала Харриет доброй, милой. Известная мне Харриет Сиппель всегда была злопамятной ханжой. Она ненавидела весь мир и всех, кто в нем жил, считала своими врагами, не заслуживающими ничего, кроме подозрений. Она видела происки зла во всем и вела себя так, словно именно ей было поручено раскрыть его и нанести ему поражение. Стоило в деревне появиться кому-то новому, как она тут же начинала подозревать, что за ней или за ним водится какой-то отвратительный порок. Она рассказывала о своих подозрениях всем, кто не отказывался ее слушать, и подбивала их искать в поведении человека признаки этого порока. Поставьте перед ней святого, она и у него нашла бы грешок. А если такового, вопреки ожиданию, не оказалось бы, она не погнушалась бы выдумать его сама. После смерти Джорджа для нее не было большей радости, чем обличать зло в других, как будто от этого она сама становилась лучше. Как у нее сияли глаза, когда ей удавалось разнюхать новую гадость…

Маргарет передернуло.

– Можно подумать, что сплетни заменили ей мужа, до того она к ним пристрастилась. Но это была темная, разрушительная страсть, порожденная не любовью, а ненавистью. Однако хуже всего было то, что люди тянулись к ней, прислушивались к ее словам, поддерживали ее, когда она хулила других.

– Почему? – спросил я.

– Никто не хотел следующим попасть ей на язычок. Все знали, что Харриет всегда найдет себе жертву. По-моему, она не прожила бы и недели, если бы ей вдруг не на кого стало изливать свою злость.

Мне вспомнился молодой очкарик и его слова: «Никто не хочет быть следующим».

Маргарет продолжала:

– По ее знаку прихлебатели принимались перемывать косточки кому угодно, лишь бы она не трогала их самих, не вспоминала про их делишки. Таково было представление Харриет о дружбе: кто вместе с ней поливает грязью повинных, с ее точки зрения, в грехе, большом или малом, тот и друг.

– Женщину, которую вы описываете, просто должны были убить, рано или поздно.

– Вот как? А по-моему, женщин вроде Харриет убивают недостаточно часто. – Маргарет подняла бровь. – Вижу, я снова вас шокировала, мистер Кэтчпул. Полагаю, что, как супруга викария, я не должна говорить подобных вещей. Я стараюсь быть хорошей христианкой, но у меня, как у всех, есть свои слабости. Моя заключается в том, что я не умею прощать тех, кто не умеет прощать. Противоречивое заявление, не так ли?

– Похоже на скороговорку. Не возражаете, если я задам вам вопрос: где вы были в прошлый четверг вечером?

Маргарет вздохнула и поглядела в окно.

– Там же, где и всегда: сидела на вашем месте и смотрела на кладбище.

– Одна?

– Да.

– Спасибо.

– Хотите, чтобы я рассказала вам про Иду Грэнсбери?

Я кивнул, не без внутренней дрожи. Интересно, как я буду себя чувствовать, если окажется, что все три жертвы убийства в «Блоксхэме» при жизни были злобными чудовищами? Слова «Да не покоятся они в мире» промелькнули у меня в памяти, а с ними рассказ Пуаро о его встрече с Дженни и о том, как она сказала, что с ее смертью справедливость наконец восторжествует…

– Ида была жуткой ханжой, – сказала Маргарет. – Ее отношение к другим людям было не менее безжалостным, чем отношение Харриет, но ею двигали страх и незыблемая вера в закон, который нам предписано соблюдать, а отнюдь не страсть к преследованию. Для Иды обличать грехи других вовсе не было удовольствием, как для Харриет. Она видела в этом свой долг доброй христианки.

– Когда вы говорите о страхе, вы имеете в виду воздаяние свыше?

– Да, и это тоже, но не только, – сказала Маргарет. – Разные люди по-разному воспринимают закон, каков бы он ни был. Прирожденных бунтарей вроде меня раздражают любые ограничения их свободы, в том числе самые разумные; но есть и те, кто приветствует само существование правил и даже их насильственное насаждение, потому что с ними они чувствуют себя спокойно. В безопасности.

– Такой была Ида Грэнсбери?

– Думаю, что да. Сама она так о себе не сказала бы. Она всегда представляла себя принципиальной женщиной, ни больше, ни меньше. У Иды не было простых человеческих слабостей! Мне жаль, что она умерла, хотя она и потворствовала непоправимому злу при жизни. В отличие от Харриет, Ида верила в искупление грехов. Она хотела спасать грешников, а Харриет хотела только обличать их и чувствовать себя чистой по сравнению с ними. Я думаю, Ида простила бы любого грешника, лишь бы тот покаялся. Она чувствовала себя уверенно, действуя в рамках закона, предписанного христианину. Это поддерживало ее картину мира.

– Какому злу она потворствовала? – спросил я. – Кому оно было причинено?

– Приходите и спросите меня об этом завтра. – Тон у нее был добродушный, но твердый.

– Патрику и Франсис Айв?

– Завтра, мистер Кэтчпул.

– А что вы можете сказать о Ричарде Негусе? – спросил я.

– К сожалению, почти ничего. Он покинул Грейт-Холлинг почти сразу после нашего с Чарльзом приезда. По-моему, он пользовался авторитетом в деревне – люди прислушивались к его мнению, обращались к нему за советом. О нем и сейчас говорят здесь с большим почтением, все, кроме Иды Грэнсбери. Она никогда не вспоминала о нем с тех пор, как он оставил ее и деревню.

– Кто принял решение расстаться: она или он? – спросил я.

– Он.

– Откуда вы знаете, что она никогда не вспоминала о нем после? Может быть, она только при вас не вспоминала, а с другими о нем говорила?

– О, со мной Ида не стала бы говорить не только о Ричарде Негусе, но и вообще ни о чем. Я знаю лишь то, что мне рассказал Амброуз Флауэрдейл, деревенский доктор, самый надежный человек на свете. Амброуз слышит все, что происходит в деревне, когда не забывает оставить дверь своей приемной приотворенной.

– Это тот самый доктор Флауэрдейл, о котором мне не следует помнить? Полагаю, запрет распространяется и на его имя?

Маргарет проигнорировала мое язвительное замечание.

– Я знаю из надежного источника, что, когда Ричард Негус ее бросил, Ида приняла решение забыть его и не вспоминать даже словом, – сказала она. – Она ничем не выдавала своих переживаний. Люди на это замечали: какая она сильная и решительная. А она выразила намерение впредь отдавать всю свою любовь одному Богу, убедившись в том, что Он более постоянен, чем мужчины.

– Вы бы удивились, узнав, что Ричард Негус и Ида Грэнсбери вместе пили чай в номере отеля в Лондоне в прошлый четверг вечером?

Маргарет вытаращила глаза.

– Услышь я, что они пили чай вместе, вдвоем, – да, я бы сильно удивилась. Ида была из тех, кто, раз проведя черту, никогда ее не переступит. Судя по тому, что я слышала о Ричарде, он был такой же. Решив, что Ида не годится ему в жены, он вряд ли переменил бы свое мнение, да и Ида снизошла бы до совместного чаепития не раньше, чем он упал бы перед ней на колени, униженно умоляя о встрече.