Текст книги "Эркюль Пуаро и Убийства под монограммой"

Автор книги: Софи Ханна

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 8
Приведение мыслей в порядок

– Или же, – говорил Пуаро, когда мы полчаса спустя торопливо шагали из «Плезантс» по направлению к нашему пансиону, – все эти несчастные события, произошедшие шестнадцать лет тому назад, как-то связаны: трагическая судьба викария и его жены, внезапный обрыв Ричардом Негусом помолвки с Идой Грэнсбери, столь же внезапная ненависть к обитателям Грейт-Холлинга и решение вернуться в Девон, где он превратился в бездельника, спивающегося в доме брата!

– Думаете, Ричард Негус пристрастился к бутылке из-за смерти викария? – сказал я. – Конечно, соблазнительно увязать все события в один узел, но не вернее ли предполагать, что одно и другое никак не связаны?

– Нет, я бы так не сказал. – Пуаро бросил на меня острый взгляд. – Глубже дышите свежим воздухом этого прекрасного зимнего дня, Кэтчпул. Возможно, это обеспечит усиленный приток кислорода к вашим маленьким серым клеточкам. Ну же, наберите воздуха в легкие, друг мой.

Потакая ему, я сделал, как он велел. Хотя я все равно дышал, так что это было глупо.

– Bon. Теперь подумайте вот о чем: дело ведь не только в трагической смерти молодого викария. Он скончался через несколько часов после смерти супруги.Вот что необыкновенно. Ричард Негус упоминает этот трагический случай в письме брату Генри. Несколько месяцев спустя он уже не помолвлен с Идой Грэнсбери и не собирается на ней жениться. Вместо этого он убегает в Девон, где начинает пить. Он выбрасывает Библию из своей комнаты и отказывается посещать церковь даже для того, чтобы доставить удовольствие хозяйке дома.

– Почему вы говорите об этом так, словно это как-то особенно важно? – спросил я.

– Ах! Кислороду нужно время, чтобы добраться до маленьких серых клеточек! Ничего: рано или поздно он прибудет как раз туда, куда требуется, – в эту подушечку для булавок, которой является ваш мозг. Церковь, Кэтчпул! В Грейт-Холлинге трагически погибают викарий и его жена. Вскоре после этого у Ричарда Негуса развивается внезапное отвращение к деревне и ее обитателям, а заодно к Библии и к церкви.

– А, теперь я понимаю, куда вы клоните.

– Bon. Alors, Ричард Негус убегает в Девон, где много лет целенаправленно разрушает свою жизнь на глазах у брата, который, боясь сделать ему неуместное замечание, наблюдает, как тот катится по наклонной плоскости…

– Думаете, Генри Негус виноват?

– Это не его вина, – махнул рукой Пуаро. – Он англичанин. А вы, англичане, будете сидеть и молчать, пока прямо у вас под носом не произойдут все мыслимые несчастья, которых легко можно было бы избежать, вмешайся вы вовремя; но нет, вы ведь больше всего боитесь совершить оплошность, а вдруг о вас не то подумают!

– По-моему, это не совсем справедливо, – я повысил голос, чтобы перекричать порыв ветра и голоса других людей на шумной лондонской улице.

Пуаро пропустил мой протест мимо ушей.

– Много лет Генри Негус молча переживает из-за брата. Он надеется на лучшее, без сомнения, даже молится об этом, и вот, когда надежда уже почти покинула его, мольбы были услышаны: Ричард Негус заметно приободряется. Похоже, он что-то задумал. Возможно, в его планы входило забронировать три комнаты в отеле «Блоксхэм» в Лондоне, для себя и для двух женщин, которых он знал в Грейт-Холлинге, поскольку нам известно, что именно так он и поступил. И вот вчера вечером его находят мертвым в отеле «Блоксхэм», во рту у него запонка с монограммой, а неподалеку от него лежат тела его бывшей невесты, Иды Грэнсбери, и Харриет Сиппель, еще одной знакомой по Грейт-Холлингу. Обе женщины убиты сходным образом.

Пуаро встал как вкопанный. Он шел слишком быстро и запыхался.

– Кэтчпул, – сказал он, переводя дух и вытирая лоб аккуратно сложенным носовым платком, вынутым из кармана жилета, – спросите себя, где первое звено в той цепи обстоятельств, которую я вам только что представил. Разве не трагическая гибель викария и его жены?

– Ну да, но только если мы предположим, что они – часть той же самой истории, что и убийства в «Блоксхэме». Однако у нас нет доказательств, Пуаро. Я все еще придерживаюсь мнения, что бедняга викарий тут ни к селу ни к городу.

– Так же, как и la pauvre [35]35
  Бедняжка ( фр.).


[Закрыть]Дженни?

– Точно.

Мы продолжали путь.

– Вы когда-нибудь составляли кроссворды, Пуаро? Я тут как раз… ну, в общем, я как раз сейчас пытаюсь придумать свой собственный, чтобы послать в журнал.

– Невозможно жить в такой близости от вас, как я, и не знать этого, mon ami.

– Ну да. В общем, я заметил одну штуку, которая случается всякий раз, когда разгадываешь кроссворд. Даже интересно. Предположим, у вас есть определение: «Предмет мебели, четыре буквы, первая буква «с». Очень легко подумать: «Это, наверное, «стол», в нем ведь четыре буквы, он начинается на «с», и он – предмет мебели». И вы начинаете считать, что это и есть стол, тогда как правильный ответ – «стул», в нем ведь тоже четыре буквы, начинается на «с» и является предметом мебели. Понимаете, о чем я?

– Это не самый удачный пример, Кэтчпул. В описанной вами ситуации я бы подумал и о столе и о стуле одновременно, как о равновероятных возможностях. Только глупец может думать об одном и исключать другое, когда всякому ясно, что оба слова подходят.

– Ладно, если уж говорить о равновероятных возможностях, тогда как вам такая теория: Ричард Негус отказывался держать Библию у себя в комнате и ходить в церковь потому, что случившееся с ним в Грейт-Холлинге нанесло ущерб его вере? Разве такое невозможно? И это событие могло не иметь никакого отношения к смерти викария и его жены. Ричард Негус не первый и не последний, кто, попав в хороший переплет, задавался отчаянным вопросом, почему Бог любит его меньше, чем других. – Последнее прозвучало жестче, чем мне хотелось бы.

– Вы тоже задавались этим вопросом, Кэтчпул? – Пуаро положил руку мне на локоть, притормаживая меня. Иногда я забываю, что его ноги куда короче моих.

– Вообще-то да. В церковь ходить я не перестал, но вполне понимаю, что с кем-то другим может случиться и такое. – «К примеру, с тем, кто возмутится, а не смолчит, если его мозги назовут подушечкой для булавок», – подумал я. Вслух же сказал: – Полагаю, все зависит от того, кого человек назначает ответственным за свои проблемы – Бога или себя самого.

– Ваше затруднительное положение было связано с женщиной?

– И не одной, а целым отрядом прекраснейших образцов своего пола, и каждый раз мои родители пылали надеждой, что на одной из них я непременно женюсь. Но я твердо стоял на своем и не обрек ни одну из них на такую муку. – И я торопливо зашагал вперед.

Пуаро заспешил, чтобы не отстать.

– Значит, мы должны послушаться вашего жизненного опыта и забыть о трагически погибшем викарии и его жене? Притвориться, что ничего не знаем об этом событии, чтобы оно не навело нас, упаси бог, на ложные подозрения? И по той же причине мы должны забыть о Дженни?

– Ну нет, я бы так не сказал. Я не предлагаю ничего забывать, только…

– Я скажу вам, что надо делать! Вы должны поехать в Грейт-Холлинг. Харриет Сиппель, Ида Грэнсбери и Ричард Негус, они не просто три фрагмента одной головоломки. Они не детали, которые мы двигаем так и эдак, надеясь найти для них правильное место в общей картине. До того как умереть, они были людьми, живыми людьми, каждый со своей жизнью и чувствами: со своими смешными привычками, своими моментами прозрения, своим опытом. Вам надо поехать в деревню, где они жили, и выяснить, кто они такие, Кэтчпул.

– «Вам»? Вы хотите сказать, нам?

– Non, mon ami. Пуаро остается в Лондоне. Для достижения результата мне надо шевелить мозгами, а не ногами. Нет, поедете вы и привезете мне полный отчет о своем визите. Этого будет достаточно. Возьмите с собой два списка: имена постояльцев, останавливавшихся в отеле «Блоксхэм» в среду и четверг, и имена служащих отеля. Выясните, говорят ли кому-либо в проклятой деревне что-либо эти имена. Спрашивайте про Дженни и Пи Ай Джей. И не вздумайте вернуться, пока не узнаете историю викария и его жены, погибших в тысяча девятьсот тринадцатом году.

– Пуаро, вы должны поехать со мной, – с отчаянием в голосе сказал я. – В этом блоксхемском деле я не в своей тарелке. Я рассчитываю на вас.

– Рассчитывайте и дальше, друг мой. Сейчас мы вернемся в дом миссис Бланш Ансворт и приведем в порядок наши мысли, чтобы вы могли отправиться в Грейт-Холлинг во всеоружии.

Он всегда называл его «дом миссис Бланш Ансворт». И каждый раз я вспоминал, что и сам вначале думал о пансионе точно так же, пока не привык называть его просто «дом».

* * *

«Приведение мыслей в порядок» свелось к тому, что Пуаро, стоя напротив камина в гостиной, где рюши лавандового цвета занимали все свободное пространство, диктовал, а я, сидя рядом в кресле, записывал каждое его слово. Никогда, ни до ни после того случая, мне не доводилось слышать такой стройной и упорядоченной речи. Когда я попытался возразить, что он заставляет меня записывать вещи, которые мне и без того известны, то услышал длинную и подробную лекцию «о важности метода». По всей видимости, предполагалось, что та подушечка для булавок, которая служила мне вместо мозгов, не в состоянии вместить все необходимые детали.

Перечислив по пунктам все, что было нам известно, Пуаро перешел к тому, чего мы пока не знали, но надеялись узнать. (Я думал привести здесь оба эти списка, но потом решил, что не стоит утомлять читателя и приводить его в такое же раздражение, какое испытал я сам.)

Но, надо отдать Пуаро должное, записав под его диктовку все слово в слово и еще раз проглядев написанное, я ощутил, что и впрямь вижу теперь наш случай куда яснее: хотя из этого не следует, что он стал мне понятнее. Положив ручку, я вздохнул:

– Не очень-то мне хочется таскать с собой бесконечный список вопросов, на которые я не знаю ответов и не надеюсь когда-либо их найти.

– Вам не хватает уверенности в себе, Кэтчпул.

– Да. А что с этим можно поделать?

– Не знаю. Мне эта проблема не знакома. Меня никогда не беспокоит мысль о том, что я могу столкнуться с вопросом, на который не найду ответа.

– Вы считаете, что вы сможете ответить и на эти вопросы?

Пуаро улыбнулся.

– Вы хотите, чтобы я поддержал вашу веру в меня, раз уж в себя вы не верите? Mon ami, а ведь вы сами знаете гораздо больше, чем вам кажется. Помните, тогда, в отеле, вы пошутили насчет того, что все три жертвы прибыли в среду, как раз за день до убийства? Вы сказали: «Как будто приглашение на казнь получили, что-то вроде: «Пожалуйста, приезжайте в среду, чтобы мы могли посвятить весь четверг вашему убийству».

– Ну и что же?

– Ваша шутка основывалась на мысли о том, что убийство – это дело на целый день, что ехать днем на поезде, а вечером того же дня быть убитым – тут, пожалуй, устанешь! Убийца как будто не хочет чрезмерно утруждать своих жертв! Забавно!

Пуаро пригладил свои усы, точно опасался, что они могли потерять форму от смеха.

– Ваши слова, друг мой, навели меня вот на какую мысль: поскольку акт убийства не требует от жертвы никаких усилий и поскольку убийца, вознамерившийся отравить нескольких человек, обычно не заботится об их благополучии, то почему же наш убийца не убил этих троих еще в среду вечером?

– Может быть, в среду вечером он был занят, – ответил я.

– Тогда почему не устроить так, чтобы жертвы приехали в отель утром или днем в четверг, а не утром и днем в среду? Ведь это не помешало бы нашему убийце разделаться с ними тогда, когда он это сделал, n’est-ce pas? В четверг вечером, между семью пятнадцатью и десятью минутами девятого?

Я изо всех сил старался сохранять терпение.

– Пуаро, вы слишком все усложняете. Если все жертвы были знакомы между собой – а мы знаем, что это так, – то у них могли быть причины для того, чтобы находиться в Лондоне две ночи подряд, и эти причины могли не иметь ничего общего с убийцей. Просто он предпочел убить их во второй вечер, потому что ему так было удобнее. Он не приглашал их в «Блоксхэм»; он просто знал, что они будут там, и знал когда. А еще… – Тут я остановился. – Нет, ничего. Это глупость.

– Расскажите мне вашу глупость, – велел Пуаро.

– Ну, если наш убийца привык все планировать подробно, то, может быть, он решил отложить их убийство на четверг из опасения, что в среду поезда могут прийти с опозданием.

– Возможно, ему тоже пришлось ехать в Лондон, из Грейт-Холлинга или откуда-нибудь еще. Возможно, что он – а может быть, она, ведь убийцей могла быть и женщина, – не хотел или не хотела совершать долгое, утомительное путешествие, а потом еще и три убийства в один день.

– Даже если так, убитые-то все равно могли бы приехать в четверг, разве нет?

– Нет, – просто ответил Пуаро. – Мы знаем, что они все приехали днем раньше, в среду. Вот я и подумал: возможно, сначала должно было что-то произойти, что-то, касающееся как жертв, так и убийцы? Если это так, то, возможно, убийце и не надо было ехать сюда с другого конца страны, возможно, он живет в Лондоне.

– Возможно, – согласился я. – Однако это длинное и витиеватое рассуждение приводит нас все к тому же: мы как не знали, что именно случилось и почему, так и не знаем. Припоминаю, что моя первичная оценка ситуации была примерно такова. О, кстати, Пуаро…

– Да, mon ami?

– Мне не хватило духу сказать вам об этом раньше, знаю, что вам это придется не по вкусу. Насчет монограммы на запонках…

– Oui?

– Вы спрашивали Генри Негуса про Пи Ай Джи. По-моему, инициалы этого парня – владельца запонок – совсем другие. Наверняка это Пи Джей Ай. Вот смотрите, – и я нарисовал монограмму на обороте одного из моих листков. Полагаясь на свою память, я как можно точнее воспроизвел положение букв на запонках. – Видите, буква «ай» посередине гораздо крупнее, чем обрамляющие ее «пи» и «джей»? Это популярный стиль монограмм. Самый крупный инициал обозначает фамилию и помещается в середине.

Пуаро нахмурился и затряс головой.

– Инициалы в монограммах размещаются не в том порядке намеренно? Никогда о таком не слышал. Кому могло прийти в голову подобное? Это же бессмыслица!

– Боюсь, что это обычная практика. Уж тут вы можете на меня положиться. Многие парни с моей работы носят запонки именно с такими монограммами.

– Incroyable. У англичан нет чувства правильного порядка вещей.

– Ну да, как вам будет угодно… Только когда мы поедем в Грейт-Холлинг, спрашивать все равно нужно будет про Пи Джей Ай, а не про Пи Ай Джей.

Это была жалкая уловка с моей стороны, и Пуаро тут же ее раскусил.

– Вы, мой друг, едете в Грейт-Холлинг, – сказал он. – Пуаро остается в Лондоне.

Глава 9
Поездка в Грейт-Холлинг

Утром следующего понедельника я, как мне было велено, отправился в Грейт-Холлинг. Прибыв туда, я сразу подумал, что эта деревня похожа на все остальные английские деревни, какие мне доводилось видеть, и больше о ней сказать нечего. По-моему, города заметнее отличаются друг от друга, чем деревни, и о городах, в отличие от деревень, всегда есть что рассказать. К примеру, о лондонском лабиринте я мог бы говорить часами. Возможно, все дело в том, что у меня просто не лежит душа к местам вроде Грейт-Холлинга. В них я чувствую себя выброшенным из своей стихии – если она вообще у меня есть. В чем я совсем не уверен.

Мне говорили, что гостиницу под названием «Голова Короля», где мне предстояло остановиться, просто невозможно не заметить, но оказалось, что говоривший не учел моих способностей. К счастью, подвернулся юноша в очках, с россыпью веснушек поперек переносицы – по форме они напоминали бумеранг – и с газетой под мышкой; он мне и помог. Начал он с того, что напугал меня, подойдя ко мне со спины.

– Заблудились, да? – спросил юноша.

– Да, похоже, что так. Я ищу «Голову Короля».

– А! – Он расплылся в улыбке. – Так я и подумал, вон, у вас чемодан и все такое. Так вы, значит, не местный? «Голова Короля» с улицы похожа на обычный дом, так что вы ее не узнаете, пока не свернете в тот переулок – вон там, видите? Пройдете вдоль него, повернете направо, там увидите вывеску и вход.

Я поблагодарил его, а он ответил:

– Я никогда не бывал в Лондоне. А вас каким ветром к нам занесло?

– Работа, – ответил я. – Послушайте, не хочу показаться невоспитанным, но я с удовольствием побеседую с вами позже, а сейчас мне хотелось бы устроиться.

– Ну, тогда не стану вас задерживать, – отозвался он. – А что у вас за работа такая? Ой, опять я вопросы задаю. Ладно, может, потом спрошу. – Он взмахнул рукой и пошел дальше.

Я предпринял новую попытку добраться до «Головы Короля», когда он крикнул мне вслед:

– По переулку и направо! – И еще раз весело помахал рукой.

Юноша был приветлив, помог мне, за что я должен был быть ему благодарен. И был бы, при обычных обстоятельствах, но сейчас…

Да, надо признаться: я не люблю деревню. Я не сказал об этом Пуаро, когда поехал, зато много раз повторял это самому себе, и в поезде, и потом, выйдя из вагона на маленькой симпатичной станции. Мне не нравилась ни очаровательная узкая улочка, изогнутая в форме буквы «s», ни обставлявшие ее с двух сторон коттеджи, до того крохотные, будто были предназначены для каких-то мохнатых лесных существ, а не для людей.

Я не люблю, когда на улице ко мне подходят совершенно незнакомые люди и начинают бесцеремонно задавать вопросы, хотя в тот момент я прекрасно понимал, что не имею на это права: ведь я и сам приехал в деревню именно затем, чтобы бесцеремонно задавать вопросы незнакомым людям.

Но вот юноша в очках ушел, и стало так тихо, что я слышал лишь собственное дыхание да редкую трель какой-то птички. В просветы между домами мне были видны пустые поля и далекие холмы за ними, и от этой картины, да еще от тишины кругом мне вдруг стало ужасно одиноко. Конечно, в городе человек тоже может почувствовать себя одиноким. В Лондоне, к примеру, смотришь на людей, спешащих мимо тебя по улице, и даже представить себе не можешь, что творится у них в головах. У каждого прохожего погруженный в себя, таинственный вид. Вот и в деревнях то же, только здесь все, кажется, думают об одном и том же.

Хозяином «Головы Короля» оказался некто мистер Виктор Микин, на вид лет пятидесяти-шестидесяти, с редкими седыми волосами, из которых по обе стороны головы выглядывали острые кончики розовых ушей. Он тоже умирал от желания обсудить Лондон.

– Позвольте вас спросить, мистер Кэтчпул, вы там родились? Сколько же людей там сейчас проживает? Какова численность населения? А грязи много ли? Моя тетушка ездила туда однажды – рассказывала, что очень грязно. Но мне все равно хотелось там побывать. Тетушке я об этом не говорил – не то мы с ней непременно поссорились бы, упокой Господь ее душу. Верно ли, что в Лондоне у каждого есть машина?

Хорошо еще, вопросы сыпались из него с такой скоростью, что я не успевал на них отвечать. Однако удача изменила мне, когда он добрался до темы, которая интересовала его по-настоящему:

– Что же привело вас в Грейт-Холлинг, мистер Кэтчпул? Даже не представляю, какое дело может быть здесь у вас.

Тут он умолк, и, хочешь – не хочешь, пришлось мне отвечать.

– Я полицейский, – сказал я ему. – Из Скотленд-Ярда.

– Полицейский? – Его губы продолжали стоически улыбаться, однако взгляд стал совершено иным: жестким, испытующим и презрительным одновременно – словно он размышлял обо мне и пришел к нелестным для меня выводам. – Полицейский, – повторил он скорее самому себе, чем мне. – И что же здесь могло понадобиться полицейскому? Да еще важной шишке, из самого Лондона… – Поскольку его вопрос не был адресован непосредственно мне, я предпочел промолчать.

Неся мои чемоданы наверх по витой деревянной лестнице, он трижды останавливался и оборачивался посмотреть на меня – без всякой видимой причины.

Отведенная мне комната оказалась приятно пустой и прохладной – скудость ее убранства радовала глаз после оборчатой и бахромчатой экстравагантности пансиона Бланш Ансворт. И никакой грелки в вязаном чехольчике, заботливо выложенной поверх покрывала, слава богу. Терпеть не могу таких штук; один их вид меня бесит. Самой теплой принадлежностью любой постели должен быть занимающий ее человек – так, по-моему.

Микин указал мне на некоторые детали меблировки, которые иначе могли бы ускользнуть от моего внимания: такие, как кровать и большой деревянный шкаф. Я, по мере сил, старался сопровождать его комментарии возгласами удивления и восторга. Затем, зная, что рано или поздно все равно придется, я изложил ему суть дела, которое привело меня в Грейт-Холлинг, надеясь, что это хотя бы отчасти удовлетворит его любопытство и пригасит его устремленный на меня испытующий взор. Я рассказал ему об убийствах в отеле «Блоксхэм».

Микин слушал, подергивая ртом. Впечатление было такое, словно он изо всех сил сдерживал смех, хотя, возможно, я ошибался.

– Убиты, вы говорите? В модном лондонском отеле? Вот так штука! Миссис Сиппель и мисс Грэнсбери убиты? И мистер Негус с ними?

– Так вы их знали? – спросил я, снимая пальто и вешая его в шкаф.

– О да, я их знал.

– Но друзьями вы, как я понимаю, не были?

– Ни друзьями, ни врагами, – сказал Микин. – Так оно лучше всего, если содержишь гостиницу. От врагов да от друзей жди беды. Вот миссис Сиппель и мисс Грэнсбери в нее и попали. И мистер Негус тоже.

Что за странная интонация послышалась мне в его голосе при этих словах? Неужто удовольствие?

– Простите меня, мистер Микин, но… вам, кажется, доставило удовольствие известие о смерти этих людей или я ошибаюсь?

– Ошибаетесь, мистер Кэтчпул. Определенно ошибаетесь. – Его голос прозвучал уверенно и твердо.

Минуту-другую мы смотрели друг другу в глаза. Взгляд хозяина гостиницы светился подозрительностью, лишенной всякого намека на теплоту.

– Вы мне кое-что сообщили, я проявил интерес, вот и все, – сказал Микин. – Точно такой же интерес я проявил бы к сообщению любого моего постояльца. Так положено, раз уж держишь гостиницу. Однако убийство – подумать только!

Я повернулся к нему спиной и сказал решительно:

– Спасибо, что показали мне мою комнату. Вы были очень добры.

– Полагаю, вы захотите задать мне немало вопросов? Гостиница принадлежит мне с тысяча девятьсот одиннадцатого года. Вряд ли вы найдете кого-то, кто знает больше, чем я.

– О да, конечно. Вот только разберу свои чемоданы, поем и разомну ноги. – Перспектива долгой беседы с этим человеком нисколько меня не привлекала, однако, похоже, была неизбежной. – Еще одна просьба, мистер Микин, довольно важная: я буду вам признателен, если сведения, которые я вам сообщил, останутся между мной и вами.

– А, так это секрет?

– Нет, не то чтобы. Просто я предпочитаю сам сообщить об этом людям.

– Значит, вы будете задавать вопросы? Во всем Грейт-Холлинге не найдется ни одного человека, кто скажет вам хоть что-то путное.

– Уверен, что это не так, – ответил я. – Вы ведь уже предложили мне поговорить с вами.

Микин покачал головой.

– Что-то я не припоминаю такого, мистер Кэтчпул. Я говорил, что вы захотите меня поспрашивать, а не что я захочу вам отвечать. Одно я вам все-таки скажу… – Он нацелил на меня свой тощий, с узловатыми костяшками указательный палец. – Раз уж вы натолкнулись на три трупа в вашем развеселом лондонском отеле, да и сам вы полицейский из Лондона, так и задавайте ваши вопросы там, а не здесь.

– Намекаете, что мне лучше уехать отсюда, мистер Микин?

– Вовсе нет. Ваш маршрут – ваше личное дело. В этом заведении вас будут принимать ровно столько, сколько вы сами захотите остаться. Мне нет до этого дела. – С этими словами он развернулся и вышел.

Я озадаченно покачал головой. Трудно было примирить этого Виктора Микина и того, который беззаботно чирикал о Лондоне и своей тетушке, питавшей отвращение к грязи, когда я только переступил порог «Головы Короля».

Я сел на кровать, но тут же встал, испытывая потребность в свежем воздухе. Жаль, что в Грейт-Холлинге нет другой гостиницы, кроме «Головы Короля».

Я надел пальто, снятое всего пару минут назад, запер дверь комнаты и спустился по лестнице вниз. Виктор Микин за стойкой вытирал стаканы. Он поклонился, когда я вошел в комнату.

В углу, за столиком, уставленным многочисленными стаканами, как пустыми, так и полными, сидели два субъекта, исполненные решимости упиться до смерти. Искусством раскачиваться на стуле оба владели виртуозно. Один из этих отъявленных пьяниц был мелким старикашкой, похожим на гнома, но зато с седой окладистой бородой, как у Санта-Клауса. Другой был молодым человеком крепкого сложения, с грубым, топорным лицом, на вид не старше двадцати. Он говорил что-то старикашке, но его язык заплетался от выпитого, и разобрать, о чем он болтал, было невозможно. К счастью, его компаньон и сам был не в том состоянии, чтобы слушать, да и без внимания осталась, скорее всего, какая-нибудь чушь, а отнюдь не тонкая острота.

Вид юноши меня встревожил. Как он довел себя до такой кондиции? Пока он походил на человека, только примеряющего чужую маску, однако, если не изменит своих привычек в ближайшем будущем, маска непременно прирастет.

– Не хотите ли выпить, мистер Кэтчпул? – спросил Микин.

– Возможно, позже, спасибо. – И я тепло улыбнулся. Я всегда стараюсь быть особенно вежливым с теми, кому не доверяю или к кому просто не испытываю симпатии. Это не всегда срабатывает, но иногда они отвечают тем же. – Сначала надо размять эти старые ноги.

Пьяный молодой человек, шатаясь, встал. Казалось, он внезапно рассердился, и выдал тираду, которая начиналась со слова «нет». Остальное было неразборчиво. Качаясь, он прошел мимо меня и вышел на улицу. Старик протянул руку – на что ему понадобилось секунд десять, – и его указательный палец уткнулся прямо в меня.

– Ты, – сказал он.

Я провел в Грейт-Холлинге не больше часа, и за это время уже второй человек грубо тыкал пальцем мне в лицо. Возможно, у местных жителей это жест гостеприимства, хотя навряд ли.

– Прошу прощения? – переспросил я.

Санта-Клаус издал какие-то звуки, которые я перевел так: «Да, ты, ты, парень. Иди-ка, сядь здесь. Вот на этот стул, парень. Рядом со мной, парень. Все равно этому несчастному молодому бездельнику, который только что вышел отсюда, стул больше не нужен».

В обычных условиях услышать повторное приглашение в таком роде мне вряд ли было бы приятно, но, раз уж я решил потренироваться в искусстве перевода с языка пьяных, то почему бы и нет.

– Вообще-то я собирался немного пройтись по деревне… – начал было я, но старик, видимо, уже решил, что ничего подобного я не сделаю.

– Успеется! – рявкнул он. – А сейчас иди и садись, поговорить надо. – Тут он, немало меня встревожив, затянул такой куплет:

 
Посидим рядком,
Поговорим ладком,
Господин полицейский из Лондона.
 

Я посмотрел на Микина, но тот не отрывал взгляд от пивных стаканов. Гнев придал мне смелости, и я сказал ему:

– Кажется, не прошло еще и десяти минут с тех пор, как я просил вас ни с кем не обсуждать того, кто я и по какому делу прибыл.

– Я не говорил ни слова. – Но ему не хватило наглости посмотреть мне в лицо.

– Мистер Микин, каким образом мог этот джентльмен узнать, что я полицейский из Лондона, если вы ему об этом не говорили? Никто в деревне, кроме вас, не знает о том, кто я.

– Не спешите с выводами, мистер Кэтчпул. Ни к чему хорошему вас это не приведет. Я никому не сказал о вас ни слова. Ни единого.

Он лгал. Он знал, что я это знаю, но ему было все равно.

* * *

Потерпев поражение в борьбе с хозяином гостиницы, я подошел к столику в углу зала и сел напротив похожего на гнома старикашки. За его спиной с темных потолочных балок свисали какие-то инструменты из латуни и меди, и на мгновение я представил его странным беловолосым созданием в еще более странном гнезде.

Он продолжал говорить так, словно наша беседа и не прерывалась:

– …не джентльмен, а бездельник, и родители у него такие же. Ни читать, ни писать не умеют, вот и он тоже. Какая уж там латынь! Двадцать лет, а посмотрите на него! Вот я в его возрасте – ну, это было давно. В незапамятные времена! В молодости я был незаурядным человеком, но некоторые берут посланный им божий дар и развеивают его по ветру. Не понимают, что величия способен достичь каждый, вот и не пытаются.

– Латынь, говорите? – только и смог выдавить я в качестве ответа.

Какое еще величие? Я был счастлив всякий раз, когда мне удавалось избежать унизительной неудачи, а он толкует о величии. Голос старика был на удивление чист и звонок, что как-то не вязалось с его сизым носом и мокрой от эля бородой. «Когда он трезв, слушать его, должно быть, одно удовольствие», – подумал я.

– И что же, вы совершали великие дела? – спросил я его.

– Я пытался, и преуспел куда больше, чем мог хотя бы надеяться.

– Неужели?

– Да, но это было давным-давно. Мечтами денег не заработаешь, и самые дорогие из них никогда не становятся реальностью. В молодости я этого не знал. И хорошо, что не знал. – Он вздохнул. – Ну а ты, приятель? Чего ты достигнешь в жизни? Разгадаешь загадку убийства Харриет Сиппель, Иды Грэнсбери и Ричарда Негуса?

Старик говорил так, словно эта цель не заслуживала внимания.

– С Негусом я не был знаком, хотя раз-другой его видел, – продолжал он. – Он уехал из деревни вскоре после того, как я тут обосновался. Один уехал, другой приехал, и оба по одной и той же причине. Оба с тяжелым сердцем.

– Что же это была за причина?

Одним стремительным движением старый гном влил себе в горло невероятное количество эля.

– Она не смогла этого пережить! – сказал он.

– Кто не смог пережить что? Ида Грэнсбери не смогла пережить отъезда Ричарда Негуса из деревни?

– Потери мужа. Так, по крайней мере, говорят. Харриет Сиппель. Говорят, из-за того, что ее муж умер так рано, она стала тем, чем была. Но это, я вам скажу, не причина. Немногим старше, чем тот парень, что сидел тут до вас. Слишком молод, чтобы умереть. Нет им конца.

– Когда вы сказали «она стала тем, чем была», что вы имели в виду, мистер… э-э-э… Не могли бы вы объяснить?

– Что, приятель? А, ну да. Мечты никому пользы не приносят, ни женщине, ни мужчине. Я рад, что был уже стар, когда… когда натолкнулся на эту мысль.

– Простите, я просто хочу убедиться, что ничего не перепутал, – сказал я, невольно раздражаясь от того, что он все время перескакивает с одного на другое. – Вы говорили, что миссис Харриет Сиппель потеряла мужа в юном возрасте, и вдовство сделало ее тем… чем же?

К моему ужасу, старик заплакал.

– Зачем она сюда приехала? У нее ведь мог быть муж, дети, счастливая семья…

– У кого они могли быть? – спросил я, приближаясь к отчаянию. – У Харриет Сиппель?

– Если бы она не выдумала эту непростительную ложь… С нее-то и начались все беды. – Тут, словно отвечая на вопрос невидимого собеседника, старик нахмурился и забормотал: – Нет-нет. У Харриет Сиппель был муж. Джордж. Он умер. Молодым. Ужасная болезнь. Он был немногим старше того паренька, ну, того бездельника, что сидел здесь до вас. Стоукли.