Текст книги "Дневник возвращения"

Автор книги: Славомир Мрожек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Ранчо "Ла Эпифания" – это, по правде говоря, не дворец – куда ему, и даже совсем не настоящее ранчо, зато мое. А описывая Мексику, страну, которая мне знакома только через посредство этого ранчо, я не смогу избежать излишне частого повторения слова "мое" и рискую, что мой читатель поведет себя в конце концов так же, как тот гость.

Тогда, может быть, не ограничиваться описаниями Мексики, а рассказать о людях, отдельных характерах, прожитых жизнях, событиях? Что ж, шанс неплохой, но это означало бы писать рассказы, правда не придуманные, но все же рассказы, и тогда прощай, "Дневник возвращения", меняется литературный жанр, и я лишаюсь возможности хотя бы изредка позволить себе постонать, написать что-то о себе, а ведь искушение велико, и я по-прежнему – что уж скрывать – нуждаюсь в этом.

Трудная ситуация. Разрешит ее, как обычно, время. Совсем скоро я перестану писать этот "Дневник возвращения", еще до того, как вернусь. Все уже началось – переезд, планирование, улаживание, упаковка, ликвидация... Разве только, не вынеся этого кошмара, сбегу хоть на мгновение в укромный уголок и напишу что-нибудь, если будет для этого повод, лишь бы отвлечься от своих терзаний.

Я получил письмо от Януша Адамчика, директора краковского издательства "Выдавництво литерацке". Любезно и сердечно приглашает он меня и Сусанну, мою жену, в Краков. Письмо, написанное от имени участников презентации последней книги Чеслава Милоша, украшают многочисленные подписи. Не имея сейчас возможности поблагодарить лично всех этих людей, мы обращаемся к ним с этих страниц: пан директор и дорогие подписавшиеся, награди вас Бог, вы себе даже не представляете, как нас поддержали.

Ранчо "Ла Эпифания", 15 июля 1996 г.

Как-то раз, в самом начале шестидесятых, когда мы пили в "Бристоле", приятель сказал мне, указывая на большие окна гостиничного бара, за которыми где-то внизу, во тьме, по другую сторону Вислы, мерцали тусклые огоньки правобережной Варшавы:

– Там начинается Азия. Наш бар – последняя рыцарская застава на этом рубеже. И мы выстоим.

Так мы до утра и не отступали, сознавая свой рыцарский долг.

Мне вспоминается этот эпизод, поскольку в сегодняшней части "Дневника возвращения" я хочу рассказать о том, что такое моя личная Польша. Не Польша как объект, ибо такой Польши, наверное, просто нет. Польша, идентичная для всех поляков, одна и та же для всех и каждого, если и существует, то лишь как идея. Зато Польша физическая, пробуждающая глубокие чувства, у каждого своя.

Само собой разумеется, важно прежде всего место, где человек родился и вырос. Так что для меня Польша – это Краков, воеводство краковское и частичка жешовского. Но и это все еще только понятия, их масштаб слишком велик. В одном иллюстрированном журнале я как-то увидел серию цветных фотографий: вначале земной шар, крохотный, голубой, какой-то из-за этой голубизны подозрительно безмятежный, тревожно оптимистичный посреди безнадежной черноты космоса. Затем южноамериканский континент, затем нечто вроде кожной болезни под микроскопом с надписью "Чикаго", затем светло-зеленый прямоугольник, геометрически точный, даже без подписи можно разглядеть, что перед тобой футбольный стадион, затем другой прямоугольник, одеяло, на котором загорает молодой человек в плавках. На следующем, последнем, крупным планом – только его рука, лежащая на одеяле, и темные очки, которые он держит за оправу указательным, средним и большим пальцами. Хоть это и не относится к теме, хочу предостеречь, что с помощью шпионских и прочих спутников нас фотографируют постоянно, не знаю, каждый ли квадратный сантиметр земной поверхности каждую минуту, но нет никакой уверенности, что не фотографируют как раз тот самый ноготь, которым мы в данный момент чешем свой нос. На всякий случай посоветовал бы всегда содержать ногти в чистоте.

Поэтому моя Польша, если перескочить сразу к масштабу наименьшему, это одеяло, расстеленное под яблонями в саду возле деревянного домика в селе Боженчин уезда Бжеско, а на нем младенец, по всей вероятности слишком тепло одетый в соответствии с модой 1930 года. То обстоятельство, что тогда из космоса никого еще не фотографировали, не имеет ни малейшего значения.

Собственно говоря, на этом кадре и следовало бы остановиться, поскольку возможностей сделать фотоснимки в другом масштабе, в других местах и в другие моменты существует бесконечное множество. А если бесконечное, то, значит, и невозможное, во всяком случае невозможное в масштабе времени, которое еще осталось у меня до завершения жизни. Сколько его осталось – неизвестно, но уж наверняка меньше, чем было в 1930 году, и меньше, чем минуту назад. Мне бы начать писать это в момент рождения, что – как известно – тоже было невозможно, и продолжать все шестьдесят шесть лет и шестнадцать дней, то есть до сегодняшнего дня, без малейшего перерыва, что также превосходит мои возможности.

И даже настоящему повествованию, из-за несовершенства природы пишущего аппарата, то есть меня самого, суждено стать повествованием несовершенным, фрагментарным, то есть неполным и произвольно избирательным. Ведь что, например, всплывает в моей памяти? Кажется, май, а может, начало июня 1941 года и я, бегущий за пивом для отца, дяди Людвика и остальной компании в населенном пункте Камень уезда Ниско воеводства Жешовского. Это, скорее всего, происходило не раньше и не позже, потому что я хорошо помню, какая стояла погода и еще то, что в саду и огороде расположился немецкий штаб. Должно быть, штаб какого-то большого подразделения, как я теперь понимаю, – дивизии или даже более крупного соединения, поскольку было много карт, разложенных на множестве больших столов, поставленных на козлы. Немцев было тоже много, и жили они в многочисленных как бы автобусах и в разных других – но не боевых транспортных средствах. Шныряя между работавшими у этих столов раздетыми до пояса офицерами – немцы очень любили загорать при любом удобном случае, постоянно мылись и вообще весьма заботились о собственной гигиене, – я прочитал на одной из карт: "Russland". Кажется, не очень крупно, на полях и вроде бы в сочетании с каким-то цифровым определением сектора топографической документации, как мне это представляется сегодня. Ведь на военных картах не пишут название страны огромными буквами и посередине, как на картах гражданских. Обо всем этом я донес взрослым, чрезвычайно гордый своим шпионством, но они не обратили на меня внимания, занятые, как всегда, какими-то своими взрослыми глупостями. А впрочем, к чему это могло привести? Мой отец не Черчилль, а дядя не Рузвельт, а те и так знали все, что им было нужно знать.

Поэтому все это должно было случиться еще перед 22 июня, когда в четыре утра немцы нанесли удар по России. Потом мы ходили на поля в сторону Сана, чтобы послушать грохот, который доносится с большевистской стороны, но продолжалось это слишком недолго, сразу же пошло на восток и утихло. То были прогулки весьма эмоциональные.

А пиво в кружках я проносил через двор от пана... но как же звали того пана, хозяина пивной, расположенной по соседству? Терпкий, хмелевой, пока еще таинственный запах того пива... но стоп! Описывать мою Польшу – сизифов труд, и лучше остановиться.

Хотя именно здесь следовало бы вернуться к тому самому бару в гостинице "Бристоль", не из-за того, что вспомнилось пиво, а потому, что, глядя тогда на огоньки Праги и сквозь них на... Нет, сегодня уже не смогу продолжать, окончу через неделю.

Ранчо "Ла Эпифания", 16 июля 1996 г.

Вчера, 15 июля, в понедельник, около четырех тридцати пополудни, когда я переписывал на компьютере предыдущий фрагмент "Дневника возвращения", башня закачалась и одновременно я услышал гром, но какой-то глухой, ибо подземный.

Я сохранил текст, вышел из Word'а и Windows'а, выключил компьютер и отключил его от сети. Сбежав вниз, обесточил всю башню двумя рубильниками. Когда я очутился за воротами ранчо, то увидел, что теперь башня стоит немного криво, хотя ставил я ее вертикально. Вполне возможно, что так она стоит уже довольно давно, а заметил я это только сейчас, поскольку редко вижу ее с этой стороны и с такого расстояния. Стоит башня криво, как большинство стен в Мексике, что прежде я приписывал неаккуратности строителей.

Мое желание вернуться в Краков значительно усилилось. И после этого вступления вернемся к "Дневнику".

Будет это продолжением написанного вчера, а говорилось там о приятеле, который сказал в баре гостиницы "Бристоль", стоящей на склоне, откуда открывается вид на правобережную Варшаву:

– Там начинается Азия. Наш бар – последняя рыцарская застава на этом рубеже.

Есть немалая глубина в том, что он сказал, правда, только для тех, кто родом с Краковщины, как я. К тому же, чтобы понять слово "рубеж" в особом его значении, а именно в том, которое подразумевал приятель, нужно было родиться перед войной. Но не обязательно вблизи от восточных рубежей. Вильно, Львов, Волынь были для нашего поколения в Краковском воеводстве в большей степени Польшей, чем Силезия и воеводство Познанское, хотя я, например, ни Вильно, ни Львова в глаза не видел – не успел пока. Ведь где разворачиваются события в "Потопе" и в "Огнем и мечом", где гарцевал Пан Володыёвский? Отчасти и в Ченстохове, но прежде всего на Жмуди, на Руси и Украине. Национальной фантазии было вольготней на востоке, чем на западе.

Лишь после войны выглянул я за пределы Краковщины и Жешовщины. Сначала увидел Варшаву, а вернее, бессмысленную груду щебня, которая от нее осталась, а еще через несколько лет – Мазурские озера. И только там я ощутил – пусть это еще не Литва – те отличительные черты, которые Милошу и Конвицкому никогда не позволяют забыть, откуда они родом. Ту – но как назвать свойство, ускользающее от любых определений, – метафизическую суть? То мистическое измерение, которого недостает в Хабувке и Кшешовицах?

Еще ребенком я предчувствовал, что оно существует. Ребенком предвоенным добавлю, и пусть я родом с Краковщины, но просторы, которые имели в себе то мистическое измерение, раскрывались перед Польшей, а ветер из Одессы достигал даже Тополевой улицы в Кракове, где находилась начальная школа имени Святого Николая, учившая меня писать, но прежде всего читать. Кто знает, может быть, пришедшая ко мне позднее жажда многообразия, мои эмиграции и путешествия, даже моя сегодняшняя Мексика и стали результатом того детского предчувствия, что за близью существует даль, той ностальгии по непознанному, но столь необходимому для человека. По-другому утолить эту мою ностальгию я не мог. И может быть, в том, что я сейчас стою, волнуясь, не рухнет ли моя мексиканская башня, виновато Ялтинское соглашение, отрезавшее от Польши то, что мне пришлось искать аж в Мексике.

Это уже последний фрагмент "Дневника возвращения". Из-за обременительности и многообразия дел, которые необходимо уладить, чтобы вернуться, я стою перед выбором: либо я вернусь и уже не будет "Дневника возвращения", либо продолжится "Дневник возвращения", но возвращения не будет. А возвращаться уже пора, потому что в колоде таро на карте, которая означает несчастье и крах всех намерений, изображена именно падающая башня. Можете проверить.