Текст книги "Ева"

Автор книги: Слава Сэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава шестая

Искал всюду. Ездил в Юрмалу, напугал её родителей. Час трясся в электричке, потом бродил между ледяных дворцов каких-то рыбных магнатов. Думал, замёрзну. Если продать любую из таких дач, можно купить отличную виллу на Лазурном Берегу. Нравится же людям стучать зубами в этой лесотундре. Может быть, летом здесь исключительный парадиз? Не жарко, тихо. Иначе не объяснить любовь аборигенов к непогоде и промёрзшим соснам.

Родители смотрели исподлобья. Маму зовут Мария, папу Карлис. Отец здоровый, неловкий молчун. А мама такая красивая, только по дворцам и разгуливать с её ресницами. Посмотрела на меня пристально, смутила. Королева в расцвете. Если серьёзно целиться на Еву, придётся наворовать где-то деньжищ на подобные хоромы. Надо ж соответствовать. Надрываясь у Ашота и Гамлета и за пятьсот лет не наскребёшь на первый взнос.

Родители сказали, Ева у них не показывается. Она жила с дедушкой в Риге, дедушка души в ней не чаял. Так в Риге и осталась. Вышла замуж. Теперь разводится, снимает какой-то чердак в центре города.

Я рассказал об анализах, о болезни. Не очень внятно, всё-таки не врач. Сказал, Еву нужно найти и вылечить, срочно. Хоть бы и насильно. Мононуклеоз не шутка.

Мама Мария как-то сразу охладела. Не расстроилась, не разволновалась. Стала глядеть на меня, как на вокзального жулика. Она решила, я вру. Заговорила очень сухо. Может, сочла меня потерявшим разум ухажёром. Или заподозрила в корысти. Ева-то, завидная невеста, оказывается. Сказала, что сама позвонит Еве, накажет провериться в поликлинике. И всё, до свидания.

Я затараторил, стал суетливо уверять, что болезнь редкая, обычный специалист не справится с диагностикой, и только разжёг подозрения. Они переглянулись устало, будто я сегодня пятидесятый охотник за их принцессой. Предыдущие сорок девять сулили счастье в лотерее, графский клад и должность царицы Тринидада. Только выдайте им невесту. А я вот выдумал африканскую заразу, оригинал. Уехал ни с чем.

Никто мне не верит. Баба Лиза тоже не дрогнула. Посмотрела косо. Сказала, узнает по своим каналам, что за напасть. Представляю, что это за каналы. Прямая ментальная связь с Альфой Центавра. Или полководец Саша Македонский, вещающий посредством бегающего блюдца. Спрашивал у охранников в «Белом Носороге», они тоже ухмылялись. Полный город идиотов.

Лишь писатель, Марк Андреевич, оживился. Но он человек творческий, не вполне невменяемый. Как же, я подтвердил его теорию.

– Я же говорил! Я же говорил!

Думаю, у него беда с сюжетами. Через год накропает роман, в котором молодой скрипач сядет пьяным в поезд, вывалится где-то в Таллине и ну бегать по сугробам, спасать проститутку с добрым сердцем и бриллиантом в желудке. Марк единственный, кто обещал помочь. Сказал, что разыщет мужа. Хоть какая польза.

* * *

Гамлет Суренович прислал очень короткую эсэмэс – «Ты уволен». Второй раз за зиму увольняет, держиморда. Я отключил телефон, сказал: вот тебе!

Сыщик из меня чахлый. Не представляю за кем следить, кому бить морду, за какими окнами подглядывать. Сижу на чердаке, смотрю на небо. Наверное, стоит разыскать местных танцовщиц, чего-то вызнать. Показать фото сторожам в барах и дискотеках. Фото можно выкрасть у бабы Лизы. Хорошо бы ещё подружиться с каким-нибудь продажным полицейским, готовым за пятёрку взломать базу данных. Можно, в конце концов, ввязаться в опасные отношения с подозрительными личностями…

Но я, вместо всех этих полезных мероприятий, устроился в психушку санитаром. Это сосед бабы Лизы, Коленька, предложил подработать. Я похудел за месяц, он так решил, что от бедности. Правильно решил. Последние деньги отданы за аренду чердака. Зимой в Риге можно снять угол дешевле, за одни коммунальные платежи. Но мне без документов мельтешить опасно. И ещё – вдруг она вернётся. До апреля буду жить. Потом усохну от авитаминоза и бессонницы, как тот сыр. Очень романтично.

Так вот, в клинике есть лежачие больные, никто не хочет мыть им попы. Я согласился. На мою ставку оформят подставного деда, мне в конверте отслюнявят по 15 латов за смену. Это двадцать евро. Плюс больничная столовка, даждь нам днесь сардельку, макароны и кефир.

Работаю через сутки. От моего (нашего) чердака до бабы Лизы сорок минут пешком. Там меня встречает будущий гений психологии Николай. Мы садимся в звенящий от холода трамвай, кружим по Риге. До больницы час езды. Деревянные бараки сменяются аллеями и скверами респектабельного центра. Потом проплывают каменные громады, дома югендстиля. Здесь красиво и очень дорого. За ними начинается длинный парк, дальше идут портовые краны. Из заиндевевшего окна порт выглядит как один бесконечный бетонный забор. Устье реки делится на терминалы – пассажирский, лесной, угольный, контейнерный. Нефтеналивной можно угадать по запаху. Тут лучше не курить, даже на трамвайной остановке. За забором вышки, ангары, башни. Скучно. Психиатрическая клиника тут же, на острове в устье Двины. Обычно лечебницы строят в лесу. Шум сосен успокаивает порванные нервы, а бессистемное кружение облаков лишает мозг иллюзий, будто в суете есть смысл. Интересно, кому пришло в голову возводить больницу среди портового грохота и вони. Разве что основатель надеялся на бегство сумасшедших в иные страны. Благо, в трёхстах метрах ночуют ледоколы, сухогрузы и танкеры. Покинуть заведение очень просто. На проходной спит старушка, фигурой похожая на гриб. И такая же зоркая. А в заборе дырки размером с джип.

Николай буркнул вахтёрше: это со мной. Будто я мешок с капустой. Бабушке лень кивать всей головой, она махнула бровью.

Меня представили главврачу. Её зовут Даце, у неё дёргается глаз. Коля шепнул, у многих психиатров возникает странная симптоматика. Будто они переняли у пациентов тик или сверхценную идею.

Потом был инструктаж с экскурсией. Коля водил по больнице, объяснял вполголоса:

– Главное – безопасность. Громко не говорить, задом к больным не поворачиваться, в прыжки с крыши с ними не играть. Голых женщин не приводить.

Между прочим, предыдущий главврач погиб прямо в своём кабинете. Тестировал пациента. На секунду отвернулся, получил цветочным горшком в висок. Три года прошло, всего лишь.

Острые больные заперты в корпусе с решётками. Таких немного. Там видеокамеры и палаты с сигнализацией. Туда ходить мне не придётся. Разве что, бывает, расстроится какой-нибудь Илья Муромец, тогда все собираются, бегут крутить руки болезному. В период аффекта у них сила страшная. Раньше лежали два спецназовца, Саша-Молодой и Василь Василич. Саша служил наёмником во французском легионе. В Африке был, в Сербии. Потом повздорил с сослуживцами, кого-то пришиб, пришлось бежать. У него на теле следы сабельных ударов. Через всю Европу пешком пришёл в Латвию. Тогда ещё границы были. Саша переходил их по дну рек.

Поселился у мамы. Но нервы ни к чёрту, расшумелся, соседи вызвали полицию. Саша полицию выбросил в окно. «Войдите как положено», – сказал. Приехали антитеррористы, отряд «Альфа», их тоже в окно. Потом подтянулись мы с Вадиком, заболтали его, навалились, связали. Полгода Саша тихо ходил и вдруг опять разволновался. Не могли совладать. Дерётся, сволочь, очень ловко. Инструктор по рукопашному бою. Тут и отправился к нему Василь Василич. Тихо так вошёл в палату. Ни шума, ни лишних нервов. Через минуту вышел – забирайте, говорит. Саша лежит на койке, смотрит в потолок, не может пошевелиться. Я просил Василь Василича, покажи заклятие стеклянного глаза против спецназовцев. Он показал. У меня свет в очах потух – и всё. Ничего не помню.

Про Василь Василича знаем, что служил в секретной части. Диагноз – шизотипическая психопатия. Живёт в окружении мифических существ, рисует картины. Тихий. Думаю, он здоров на самом деле, просто прячется от коллег.

– Ты говоришь, «спецназовцы раньше были».

– Василь Василич, и сейчас здесь. В третьем корпусе. Руководит кружком живописцев. А Саша сломал шею. Сам себе. Сел на стул, крутанул руками голову – и готов. Они в Африке разнимали два племени. Поступил приказ оставить аборигенов как есть. Легион отступил, за следующую ночь племя номер один порубило племя номер два. Детей, старух, всех. Диких гусей вернули назад, а охранять уже некого. Мясо и тучи мух. Саша не выдержал сновидений. И все мы, со своей гуманистической психиатрией, помочь не смогли.

Зато наша больница – чемпион восточной Европы по ландшафтному дизайну. Среди психушек. Наши шизофреники самые прилежные. Семена ноготков сажают с миллиметровой линейкой. Ещё есть театральный кружок, в нём ставят итальянские комедии. Выходит живенько. Режиссёр приветствует импровизацию и нестандартные прочтения, у нас этого – завались.

Вот там, дальше, пятый корпус. В нём лечатся добровольцы. Сами пришли. Им здесь лучше, чем на воле. Три телеведущих с нервным истощением, математик, перестал понимать цифры, четверо проигравшихся богачей плачут об утратах, переживают экзистенциальный кризис.

И три десятка состоятельных домохозяек, жёны бизнесменов. Есть хорошенькие. У этих депрессия. Годы безделья выжигают в человеке радость жизни. Некоторые требуют, чтобы их выкинули в окно. Сами прыгнуть не могут, сил нет. Просят яду, предлагают денег. Это самые тяжёлые тётки, хоть и не опасные. Иногда с импульсивными кататониками легче, чем с ними. Тяжелы они не телом, характер дурной.

– Кататонии, которые воображают себя торшером?

– Если кататонический ступор, то да. Больные неделями не меняют позу. У нас есть один такой. Раз в три года приходит в себя, помнит всё что происходило. Кто как смотрел и кто издевался. Наговорил гадостей санитарке, которая с него пыль вытирала как-то небрежно. Сейчас опять считает себя мебелью.

А есть другой вид возбуждения, импульсивное кататоническое, там наоборот. Больной кидается, убить может. Обычно, буйных заговаривают бабушки-санитарки. Побормочут, попричитают. Глядишь – и успокоился человек. Иногда оборачиваем мокрой простынёй. В тяжёлых случаях прикручиваем к кровати. На два часа, не больше. Специальными такими вязками. Смирительные рубашки под запретом, не гуманное средство. Ну, а если видно, что кончится плохо, прописывают электросудорожную терапию. Это имитация эпилептического припадка. Эпилепсия противоположна шизофрении. Клин клином. Конечно, крайняя мера. От перенапряжения у больного рвутся мышцы и даже кости ломаются. Зато после неё любой тиранозавр становится не опасней помидора…

Вот этих помидоров мне и предстояло умывать. У Булгакова кот говорил, что нет работы худшей, чем кондуктором в трамвае. Он многого не знал о жизни.

Мне было проще, чем тем, кто жил здесь годы. Я мог сбежать в любой момент. Грязно, противно, страшно. Это место покинул Бог, оградив на прощание забором.

Больные, впрочем, не грустили. У каждого свой мир, в котором ужасно, но не скучно. Они не нуждались ни во мне, ни в еде, ни в самой жизни. И потому были свободней всех нас, зависимых от дурных жён, жадного начальства и невыполнимых обещаний, которых мы даже не давали.

Эта мысль меня потрясла. Я вертел её по-всякому. Повторял, что вот люди, которыми никто не дорожит. И они сами ни за что не цепляются. Зато, когда тебе никто не верит, ты даже ненароком не сможешь обмануть, расстроить, никто на тебя не обидится. Это ли не абсолютная свобода. Такая пропасть кружит голову.

Я рассказал о своих духовных открытиях Николаю. Он ответил, что да, неподготовленные люди часто цепляют чей-нибудь метафизический бред, поначалу. Но ничего. Скоро пройдёт.

Записался в больничный театр, пианистом. Ставим Эдуардо Скарпетто. Комедии положений. Руководитель драмкружка называет меня Мотенькой. В марте премьера. Волнуюсь. Буду играть один за весь оркестр. Актёры не разбираются в бельканто, трубят серенады похоронными голосами. Заучили итальянский, как тарабарщину. Я сижу в кулисах, пианино называется Рига. Несколько клавиш врут на четверть тона, заклеил их скетчем. Чтобы не брякнуть случайно. Но всё равно брякал, пришлось фиксировать спичками. Зрелище, конечно, не академическое. Но если бы театры ценились за самоотречённость артистов, мы стали бы чемпионами не только в области фитодизайна.

* * *

Познакомился с тоненькой шатенкой Юлей. Она лежит в пятом корпусе, где богачи и богема. У них там заболел санитар. Я пришёл подменить – и словно в рай попал. Двери нараспашку, бежевые стены, цветы на подоконниках. Никаких тебе решёток. Из процедур – душ Шарко, отдельное меню и горный воздух из баллона. Пансионат Алупка. Вот только лица у гостей погасшие.

Она первая со мной заговорила. Собственно, я не сразу понял, что её речь не в пустоту. Ну, лежит, шепчет чего-то. В третьем корпусе больной однажды тоже шептал, повернувшись к стене. Никому не мешал. Оказалось, он производил резекцию кишечника, сам себе. Вскрылся и отпиливает по кусочку. Спокойный, как Будда. Поле такого выразительного поступка шёпот депрессивных дам вообще не интересен.

А потом я увидел её глаза. Ясный и разумный взгляд. Без параноидальной мути.

– Доктор, – шептала она, обращаясь скорее к белому халату, чем к его содержимому. – Я вам заплачу. Отравите меня.

Я ловко выкрутился.

– Отравить у нас стоит пять латов сорок сантимов. Через кассу в регистратуре. Но советую дождаться весенних скидок. Перед пасхой, всего за три лата, вы сможете получить стакан отличной цикуты. Или кураре. Только, чур, деньги вперёд.

Она не ответила. Подтянула колени к подбородку и закрыла глаза. Ей не хотелось шуток. Ей не хотелось жить.

Её зовут Юля. Если правильно запомнил, у неё реактивная депрессия, с элементами витальной депрессии. Внешней разницы нет. Лежит человек, тошнит его от самого себя. Но Коля сказал, разница большая. Витальная, значит несопоставимая с жизнью. Сил нет совсем, даже дышать. А термин «реактивная» объяснил так: это не «быстрая как самолёт». Это в значении «реакция на…» Человек сделал гадость и мается. К примеру, было у старушки шесть собачек, все любимые. И все сдохли под беспощадным трамваем. И она теперь считает, что могла бы их спасти, если бы отбросила трамвай в сторону. Или, если бы пошла другим путём, там бы её встретил бы не скрежещущий грубый трамвай, а тихий скоростной автобус. Это ж другое дело, куда элегантней.

Чувствует себя виноватой. Ей всё время чего-то хочется и жаль…

Коля в тот день много шутил. Он сдал сессию. И ещё, его пригласили в Германию на семинар санитаров. Две трети времени, небось, займут любимые Колины уроки рукопашного боя без нанесения вреда неразумному агрессору. В интерьерах лечебницы Колин юмор казался отдельным симптомом.

Мне же пришла в голову идея. Я напишу Юле смешное письмо. Выдумаю персонаж с историей, похожей на её. Он будет писать повести, будто бы из Юлиной жизни. Общение, говорят, лечит.

В тот же день я добрался до Юлиного анамнеза. Не скажу как, иначе меня разжалуют из санитаров обратно в музыканты. Если коротко, она разводилась. Немножко загуляла, влюбилась, будучи в браке. Неуравновешенный её супруг сотворил с собой что-то нехорошее. Не знаю, замешан ли тут грохочущий трамвай, но супруг оказался безвозвратно и окончательно испорчен.

Интересно, если б я сиганул с крыши, как собирался по одури, у Евы была бы депрессия?

Через пару дней, высвободив час, пришёл к Юле. На фоне других моих подшефных она казалась ангелом. Симпатичная. Может, будь она похожа на печёное яблоко, я бы не суетился. А тут захотелось раскрыть хрустальный гроб, поцеловать куда-нибудь, и пусть царевна оживёт. Когда красивое болеет, его жальче, чем если оно старое, хромое и покрыто немытой шерстью.

В моём кармане грелось от нетерпения письмо. Сочинял всю ночь, между прочим. История с терапевтической перепиской не выглядела достоверной, я надеялся добавить правдоподобия уверенным тоном.

Я сказал так:

– Добрый день, Юля. Мы решили подключить вас к экспериментальной программе. Что-то вроде групповой терапии. Общение происходит между больными разных клиник. Не напрямую, а по переписке. Пациенты со схожими проблемами делятся опытом преодоления недуга. Выздоравливающие помогают тем, кто только начинает свой путь к душевному равновесию. Раскрывают, так сказать, проблему изнутри. (Сам терпеть не могу канцелярский пафос). Я принёс вам письмо человека, пережившего потерю близких. Некоторое время он находился в тяжёлом состоянии, но сейчас ему лучше. Вот, возьмите.

И протянул конверт. Юля не пошевелилась. Даже не открыла глаза. Но я знал, она слышит меня. Отступать поздно. Я тут в роли врача. Понял, что ответа не будет. Спросил разрешения прочитать вслух. И стал декламировать собственный опус, иногда запинаясь, будто вижу его впервые.

«…Здравствуйте Юля. Меня зовут Алексей. Я пишу вам из Тверской психиатрической клиники. Я бы с радостью писал Вам из Парижа, но обстоятельства вынуждают наслаждаться природой именно в этой губернии. Под обстоятельствами я подразумеваю нашего санитара Борю. Он не пускает меня в Париж. Только в душ, в сортир и в столовую. Может отвести также на электрошок. Душ мне нравится, а электрошок ещё не пробовали. Слава богу. Говорят, после него почерк неразборчивый. Боря не настаивает на электрошоке. Только поэтому я и пишу Вам сейчас эти пронзительные строки. С другой стороны, писать из Парижа может всякий дурак, а из клиники – только настоящие проверенные дураки, со справкой.

У нас начался февраль. Много снега. Наш главврач верит в трудотерапию. Поэтому, всё что выпало, уже порезано на кирпичики и сложено возле кочегарки. Весной в этом месте разольётся море и кочегарка станет дымить из-под воды, как известный пароход „Титаник“.

Вчера привезли одну старушку. О ней рассказывают прекрасное. Она жила в обычной квартире, но её донимали инопланетяне. Пришельцы притворялись соседями, а сами светили сквозь розетку ядовитыми лучами. Не дожидаясь, пока по телу вырастут ложноножки, бабушка сама себе вызвала бригаду.

И вот приезжают санитары. Старушка сидит в постели. Пальто и сумочка при ней, собралась уже. Она согласилась спуститься вместе с медиками. Внизу ждал автобус. Причём шла по лестнице очень спокойно. Но лишь увидела „скорую помощь“ – стала драться сумкой и кричать.

Санитары поняли, у бабушки обострение. Хорошо, решили они, вовремя приехали. Больную замотали в одеяло. Она возмущалась, называлась чужим именем. Спрашивала, куда её везут. Вы, Юля, человек опытный, и понимаете, это самая настоящая дезориентация в пространстве и времени, очень важный, надёжный симптом. В пути „скорую“ остановила милиция. У нас в Твери все будки на колёсах проверяют. Полиция ищет взрывчатку. Кто найдёт взрывчатки больше других, получит премию и благодарность на полицейском собрании в клубе. Крикливую бабку тоже обнюхали собакой на предмет взрывчатки и поставили интересный диагноз – это не та бабка. Здоровая. Приехала проведать сестру, никого не застала. Тут входит наша медицина и всё, говорят. Поехали.

Ещё у меня сосед. Тоже сам приехал. Он долгое время считал, где-то в Аргентине у него тётка живёт. Богатая. Очень любит его и даже скучает. Что приятно, возраст перспективный, за семьдесят.

Под воздействием аргентинского бреда мужчина сорил деньгами, хамил начальству. Позволял себе таких женщин, каких вообще никто не может себе позволить.

За его разум психиатрия билась несколько лет. Наконец, галлюцинация рассосалась. Человек зажил нормально. Выучился завтракать сосисками по тридцать рублей полкило, ушел из большого секса к водительнице троллейбуса.

И тут приходит это проклятое завещание. Теперь он сам сюда приехал. Для проверки сигналов, присылаемых в мозг глазами. Он им не верит. Всё-таки наша психиатрия такая психиатрия.

Юля, доктор наказал делиться с вами опытом. У меня нет никакого опыта. Я долго лежал, прикрученный к койке, теперь смотрю в окно, там снег падает. Пишу Вам письмо. Если Вы ответите, буду очень признателен. Нарисуйте хотя бы крестик на листе. И отправьте. Начать переписку можно с небольшого крестика. Глядишь, он к апрелю пустит побеги, а летом начнёт плодоносить.

Искренне ваш, Алексей…»

Юля смотрела на меня. Я не заметил, когда она повернулась. Нет, она не вскочила и не стала кружиться по комнате, напевая от счастья мелодии композитора Тухманова. Но она открыла глаза. Может быть, я льщу себе, во взгляде был интерес. Это длилось несколько секунд, мы смотрели друг на друга.

Потом её глаза погасли, ресницы сомкнулись. Я засуетился, стал объяснять принцип переписки. «Всё происходит без участия почты, через Интернет. Когда пациент находит силы печатать, то сам. Но Вы, Юля, можете диктовать мне. Поначалу можно вовсе не отвечать. Если Вы не против, я стану зачитывать приходящие письма. А там – видно будет. Нужно просто согласиться. Общение лечит».

Я склонился к ней, спросил негромко, но твёрдо:

– Юля, вы согласны?

У неё не было сил на ответ. Клиническая депрессия высушивает человека, выпивает мотивы и стремления. Больным не хочется ни есть, ни дышать, ни переписываться с Алексеями из Твери. И всё-таки, она шепнула «ДА». Шевельнула губами. И мне стало так легко, будто я только за этим «ДА» и приехал в Ригу.