Текст книги "Стихи разных лет"

Автор книги: Скай Уоррен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

СТЕПНАЯ ДУДКА

1

Жили, воевали, голодали, Умирали врозь, по одному. Я не живописец, мне детали Ни к чему, я лучше соль возьму.

Из всего земного ширпотреба Только дудку мне и принесли: Мало взял я у земли для неба, Больше взял у неба для земли.

Я из шапки вытряхнул светила, Выпустил я птиц из рукава. Обо мне земля давно забыла, Хоть моим рифмовником жива.

2

На каждый звук есть эхо на земле. У пастухов кипел кулеш в котле, Почемывались овцы рядом с нами И черными стучали башмачками. Что деньги мне? Что мне почет и честь В степи вечерней без конца и края? С Овидием хочу я брынзу есть И горевать на берегу Дуная, Не различать далеких голосов, Не ждать благословенных парусов.

3

Где вьюгу на латынь Переводил Овидий, Я пил степную синь И суп варил из мидий.

И мне огнем беды Дуду насквозь продуло, И потому лады Поют как Мариула,

И потому семья У нас не без урода И хороша моя Дунайская свобода.

Где грел он в холода Лепешку на ладони, Там южная звезда Стоит на небосклоне.

4

Земля неплодородная, степная, Горючая, но в ней для сердца есть Кузнечика скрипица костяная И кесарем униженная честь.

А где мое грядущее? Бог весть. Изгнание чужое вспоминая, С Овидием и я за дестью десть Листал тетрадь на берегу Дуная.

За желть и желчь любил я этот край И говорил: – Кузнечик мой, играй! И говорил: – Семь лет пути до Рима!

Теперь мне и до степи далеко. Живи хоть ты, глоток сухого дыма, Шалаш, кожух, овечье молоко.

МАЛЮТКА ЖИЗНЬ

Я жизнь люблю и умереть боюсь. Взглянули бы, как я под током бьюсь И гнусь, как язь в руках у рыболова, Когда я перевоплощаюсь в слово.

Но я не рыба и не рыболов. И я из обитателей углов, Похожий на Раскольникова с виду. Как скрипку, я держу свою обиду.

Терзай меня – не изменюсь в лице. Жизнь хороша, особенно в конце, Хоть под дождем и без гроша в кармане, Хоть в Судный день – с иголкою в гортани.

А! этот сон! Малютка жизнь, дыши, Возьми мои последние гроши, Не отпускай меня вниз головою В пространство мировое, шаровое!

ПОСРЕДИНЕ МИРА

Я человек, я посредине мира, За мною мириады инфузорий, Передо мною мириады звезд. Я между ними лег во весь свой рост Два берега связующее море, Два космоса соединивший мост.

Я Нестор, летописец мезозоя, Времен грядущих я Иеремия. Держа в руках часы и календарь, Я в будущее втянут, как Россия, И прошлое кляну, как нищий царь.

Я больше мертвецов о смерти знаю, Я из живого самое живое. И – боже мой! – какой-то мотылек, Как девочка, смеется надо мною, Как золотого шелка лоскуток.

ТИТАНИЯ * (* из "Сна в летнюю ночь" Шекспира)

Прямых стволов благословение И млечный пар над головой, И я ложусь в листву осеннюю, Дышу подспудицей грибной.

Мне грешная моя, невинная Земля моя передает Свое терпенье муравьиное И душу крепкую, как йод.

Кончаются мои скитания. Я в лабиринт корней войду И твой престол найду, Титания, В твоей державе пропаду.

Что мне в моем погибшем имени? Твой ржавый лист – моя броня, Кляни меня, но не гони меня, Убей, но не гони меня.

ШИПОВНИК

Т.О.-Т.

Я завещаю вам шиповник, Весь полный света, как фонарь, Июньских бабочек письмовник, Задворков праздничный словарь.

Едва калитку отворяли, В его корзине сам собой, Как струны в запертом рояле, Гудел и звякал разнобой.

Там, по ступеням светотени, Прямыми крыльями стуча, Сновала радуга видений И вдоль и поперек луча.

Был очевиден и понятен Пространства замкнутого шар Сплетенье линий, лепет пятен, Мельканье брачущихся пар.

ГОЛУБИ

Семь голубей – семь дней недели Сквевали корм и улетели, На смену этим голубям Другие прилетают к нам.

Живем, считаем по семерке, В последней стае только пять, И наши старые задворки На небо жалко променять:

Тут наши сизари воркуют, По кругу ходят и жалкуют, Асфальт крупитчатый клюют И на поминках дождик пьют.

АНЖЕЛО СЕККИ

– Прости, мой дорогой мерцовский экваториал!

Слова Секки

Здесь, в Риме, после долгого изгнанья, Седой, полуслепой, полуживой, Один среди небесного сиянья, Стоит он с непокрытой головой.

Дыханье Рима – как сухие травы. Привет тебе, последняя ступень! Судьба лукава, и цари не правы, А все-таки настал и этот день.

От мерцовского экваториала Он старых рук не в силах оторвать; Урания не станет, как бывало, В пустынной этой башне пировать.

Глотая горький воздух, гладит Секки Давным-давно не чищенную медь. – Прекрасный друг, расстанемся навеки, Дай мне теперь спокойно умереть.

Он сходит по ступеням обветшалым К небытию, во прах, на Страшный суд, И ласточки над экваториалом, Как вестницы забвения, снуют.

Еще ребенком я оплакал эту Высокую, мне родственную тень, Чтоб, вслед за ней пройдя по белу свету, Благословить последнюю ступень.

СТАНЬ САМИМ СОБОЙ

Werde der du bist.

Гете

Когда тебе придется туго, Найдешь и сто рублей и друга. Себя найти куда трудней, Чем друга или сто рублей.

Ты вывернешься наизнанку, Себя обшаришь спозаранку, В одно смешаешь явь и сны, Увидишь мир со стороны,

И все и всех найдешь в порядке. А ты – как ряженый на святки Играешь в прятки сам с собой, С твоим искусством и судьбой.

В чужом костюме ходит Гамлет И кое-то про что-то мямлит, Он хочет Моиси играть, А не врагов отца карать.

Из миллиона вероятий Тебе одно придется кстати, Но не дается, как назло, Твое заветное число.

Загородил полнеба гений. Не по тебе его ступени, Но даже под его стопой Ты должен стать самим собой.

Найдешь и у пророка слово, Но слово лучше у немого, И ярче краска у слепца, Когда отыскан угол зренья И ты при вспышке озаренья Собой угадан до конца.

КАРЛОВЫ ВАРЫ

Даже песня дается недаром, И уж если намучились мы, То какими дрожжами и жаром Здесь когда-то вздымало холмы.

А холмам на широкую спину, Как в седло, посадили кремли, И с ячменных полей десятину В добрый Пильзен варить повезли.

Расцветай же, как лучшая роза В наилучшем трехмерном плену, Дорогая житейская проза, Воспитавшая эту страну.

Пойте, честные чешские птицы, Пойте, птицы, пока по холмам Бродит грузный и розоволицый Старый Гете, столь преданный вам.

x x x

Пускай меня простит Винсент Ван-Гог За то, что я помочь ему не мог,

За то, что я травы ему под ноги Не постелил на выжженной дороге,

За то, что я не развязал шнурков Его крестьянских пыльных башмаков,

За то, что в зной не дал ему напиться, Не помешал в больнице застрелиться.

Стою себе, а надо мной навис Закрученный, как пламя, кипарис,

Лимонный крон и темно-голубое, Без них не стал бы я самим собою;

Унизил бы я собственную речь, Когда б чужую ношу сбросил с плеч.

А эта грубость ангела, с какою Он свой мазок роднит с моей строкою,

Ведет и вас через его зрачок Туда, где дышит звездами Ван-Гог.

ПАУЛЬ КЛЕЕ

Жил да был художник Пауль Клее Где-то за горами, над лугами. Он сидел себе один в аллее С разноцветными карандашами,

Рисовал квадраты и крючочки, Африку, ребенка на перроне, Дьяволенка в голубой сорочке, Звезды и зверей на небосклоне.

Не хотел он, чтоб его рисунки Были честным паспортом природы, Где послушно строятся по струнке Люди, кони, города и воды,

Он хотел, чтоб линии и пятна, Как кузнечики в июльском звоне, Говорили слитно и понятно. И однажды утром на картоне

Проступили крылышки и темя: Ангел смерти стал обозначаться. Понял Клее, что настало время С музой и знакомыми прощаться.

Попрощался и скончался Клее. Ничего не может быть печальней! Если б Клее был намного злее, Ангел смерти был бы натуральней,

И тогда с художником все вместе Мы бы тоже сгинули со света, Порастряс бы ангел наши кости! Но скажите мне: на что нам это?

На погосте хуже, чем в музее, Где порой вы бродите, живые, И висят рядком картины Клее Голубые, желтые, блажные...

БАЛЕТ

Пиликает скрипка, гудит барабан, И флейта свистит по-эльзасски, На сцену въезжает картонный рыдван С раскрашенной куклой из сказки.

Оттуда ее вынимает партнер, Под ляжку подставив ей руку, И тащит силком на гостиничный двор К пиратам на верную муку.

Те точат кинжалы, и крутят усы, И топают в такт каблуками, Карманные враз вынимают часы И дико сверкают белками,

Мол, резать пора! Но в клубничном трико, В своем лебедином крахмале, Над рампою прима взлетает легко, И что-то вибрирует в зале.

Сценической чуши магический ток Находит, как свист соловьиный, И пробует волю твою на зубок Холодный расчет балерины.

И весь этот пот, этот грим, этот клей, Смущавшие вкус твой и чувства, Уже завладели душою твоей. Так что же такое искусство?

Наверно, будет угадана связь Меж сценой и Дантовым адом, Иначе откуда бы площадь взялась Со всей этой шушерой рядом?

КАКТУС

Далеко, далеко, за полсвета От родимых долгот и широт, Допотопное чудище это У меня на окошке живет.

Что ему до воклюзского лавра И персидских мучительниц-роз, Если он под пятой бронтозавра Ластовидной листвою оброс?

Терпеливый приемыш чужбины, Доживая стотысячный век, Гонит он из тугой сердцевины Восковой криворукий побег.

Жажда жизни кору пробивала, Он живет во всю ширь своих плеч Той же силой, что нам даровала И в могилах звучащую речь.

ПОЭТ

Жил на свете рыцарь бедный...

А.С.Пушкин

Эту книгу мне когда-то В коридоре Госиздата Подарил один поэт; Книга порвана, измята, И в живых поэта нет.

Говорили, что в обличьи У поэта нечто птичье И египетское есть; Было нищее величье И задерганная честь.

Как боялся он пространства Коридоров! постоянства Кредиторов! Он как дар В диком приступе жеманства Принимал свой гонорар.

Так елозит по экрану С реверансами, как спьяну, Старый клоун в котелке И, как трезвый, прячет рану Под жилеткой на пике.

Оперенный рифмой парной, Кончен подвиг календарный, Добрый путь тебе, прощай! Здравствуй, праздник гонорарный, Черный белый каравай!

Гнутым словом забавлялся, Птичьим клювом улыбался, Встречных с лету брал в зажим, Одиночества боялся И стихи читал чужим.

Так и надо жить поэту. Я и сам сную по свету, Одиночества боюсь, В сотый раз за книгу эту В одиночестве берусь.

Там в стихах пейзажей мало, Только бестолочь вокзала И театра кутерьма, Только люди как попало, Рынок, очередь, тюрьма.

Жизнь, должно быть, наболтала, Наплела судьба сама.

СНЫ

Садится ночь на подоконник, Очки волшебные надев, И длинный вавилонский сонник, Как жрец, читает нараспев.

Уходят вверх ее ступени, Но нет перил над пустотой, Где судят тени, как на сцене, Иноязычный разум твой.

Ни смысла, ни числа, ни меры. А судьи кто? И в чем твой грех? Мы вышли из одной пещеры, И клинопись одна на всех.

Явь от потопа до Эвклида Мы досмотреть обречены. Отдай – что взял; что видел – выдай! Тебя зовут твои сыны.

И ты на чеьем-нибудь пороге Найдешь когда-нибудь приют, Пока быки бредут, как боги, Боками трутся на дороге И жвачку времени жуют.

В ДОРОГЕ

Где черный ветер, как налетчик, Поет на языке блатном, Проходит путевой обходчик, Во всей степи один с огнем.

Над полосою отчужденья Фонарь качается в руке, Как два крыла из сновиденья В средине ночи на реке.

И в желтом колыбельном свете У мирозданья на краю Я по единственной примете Родную землю узнаю.

Есть в рельсах железнодорожных Пророческий и смутный зов Благословенных, невозможных, Не спящих ночью городов.

И осторожно, как художник, Следит приезжий за огнем, Покуда железнодорожник Не пропадет в краю степном.

ДЕРЕВО ЖАННЫ

Мне говорят, а я уже не слышу, Что говорят. Моя душа к себе Прислушивается, как Жанна Д'Арк. Какие голоса тогда поют!

И управлять я научился ими: То флейты вызываю, то фаготы, То арфы. Иногда я просыпаюсь, И все уже давным-давно звучит, И кажется – финал не за горами.

Привет тебе, высокий ствол и ветви Упругие, с листвой зелено-ржавой, Таинственное дерево, откуда Ко мне слетает птица первой ноты.

Но стоит взяться мне за карандаш, Чтоб записать словами гул литавров, Охотничьи сигналы духовых, Весенние размытые порывы Смычков, – я понимаю, что со мной: Душа к губам прикладывает палец Молчи! Молчи!

И все, чем смерть жива И жизнь сложна, приобретает новый, Прозрачный, очевидный, как стекло, Внезапный смысл. И я молчу, но я Весь без остатка, весь как есть – в раструбе Воронки, полной утреннего шума.

Вот почему, когда мы умираем, Оказывается, что ни полслова Не написали о себе самих, И то, что прежде нам казалось нами, Идет по кругу Спокойно, отчужденно, вне сравнений И нас уже в себе не заключает.

Ах, Жанна, Жанна, маленькая Жанна! Пусть коронован твой король, – какая Заслуга в том? Шумит волшебный дуб, И что-то голос говорит, а ты Огнем горишь в рубахе не по росту.

ПОЗДНЯЯ ЗРЕЛОСТЬ

Не для того ли мне поздняя зрелость, Чтобы, за сердце схватившись, оплакать Каждого слова сентябрьскую спелость, Яблока тяжесть, шиповника мякоть,

Над лесосекой тянувшийся порох, Сухость брусничной поляны, и ради Правды – вернуться к стихам, от которых Только помарки остались в тетради.

Все, что собрали, сложили в корзины, И на мосту прогремела телега. Дай мне еще наклониться с вершины, Дай удержаться до первого снега.

x x x

О, только бы привстать, опомниться, очнуться И в самый трудный час благословить труды, Вспоившие луга, вскормившие сады, В последний раз глотнуть из выгнутого блюдца Листа ворсистого

хрустальный мозг воды.

Дай каплю мне одну, моя трава земная, Дай клятву мне взамен – принять в наследство речь, Гортанью разрастись и крови не беречь, Не помнить обо мне и, мой словарь ломая, Свой пересохший рот моим огнем обжечь.

x x x

Я учился траве, раскрывая тетрадь, И трава начинала как флейта звучать. Я ловил соответствия звука и цвета, И когда запевала свой гимн стрекоза, Меж зеленых ладов проходя, как комета, Я-то знал, что любая росинка – слеза. Знал, что в каждой фасетке огромного ока, В каждой радуге яркострекочущих крыл Обитает горящее слово пророка, И Адамову тайну я чудом открыл.

Я любил свой мучительный труд, эту кладку Слов, скрепленных их собственным светом, загадку Смутных чувств и простую разгадку ума, В слове "правда" мне виделась правда сама, Был язык мой правдив, как спектральный анализ, А слова у меня под ногами валялись.

И еще я скажу: собеседник мой прав, В четверть шума я слышал, в полсвета я видел, Но зато не унизил ни близких, ни трав, Равнодушием отчей земли не обидел, И пока на земле я работал, приняв Дар студеной воды и пахучего хлеба, Надо мною стояло бездонное небо, Звезды падали мне на рукав.

x x x

Вот и лето прошло, Словно м не бывало. На пригреве тепло, Только этого мало.

Все, что сбыться могло, Мне, как лист пятипалый, Прямо в руки легло, Только этого мало.

Понапрасну ни зло, Ни добро не пропало, Все горело светло, Только этого мало.

Жизнь брала под крыло, Берегла и спасала, Мне и вправду везло, Только этого мало.

Листьев не обожгло, Веток не обломало... День промыт, как стекло, Только этого мало.

ПЕРВАЯ ГРОЗА

Лиловая в Крыму и белая в Париже, В Москве моя весна скромней и сердцу ближе, Как девочка в слезах. А вор в дождевике Под дождь – из булочной с бумажкой в кулаке, Но там, где туфелькой скользнула изумрудной, Беречься ни к чему и плакать безрассудно; По лужам облака проходят косяком, Павлиньи радуги плывут под каблуком, И девочка бежит по гребню светотени (А это жизнь моя) в зеленом по колени, Авоськой машучи, по лестнице винтом, И город весь внизу, и гром – за нею в дом...

СТЕПЬ

Земля сама себя глотает И, тычась в небо головой, Провалы памяти латает То человеком, то травой.

Трава – под конскою подковой, Душа – в коробке костяной, И только слово, только слово В степи маячит под луной.

Почиет степь, как неживая, И на курганах валуны Лежат – цари сторожевые, Опившись оловом луны.

Последним умирает слово. Но небо движется, пока Сверло воды проходит снова Сквозь жесткий щит материка.

Дохнет репейника ресница, Сверкнет кузнечика седло, Как радугу, степная птица Расчешет сонное крыло,

И в сизом молоке по плечи Из рая выйдет в степь Адам И дар прямой разумной речи Вернет и птицам и камням.

Любовный бред самосознанья Вдохнет, как душу, в корни трав, Трепещущие их названья Еще во сне пересоздав.

ДЕРЕВЬЯ

1

Чем глуше крови страстный ропот И верный кров тебе нужней, Тем больше ценишь трезвый опыт Спокойной зрелости своей.

Оплакав молодые годы, Молочный брат листвы и трав, Глядишься в зеркало природы, В ее лице свое узнав.

И собеседник и ровесник Деревьев полувековых, Ищи себя не в ранних песнях, А в росте и упорстве их.

Им тяжко собственное бремя, Но с каждой новою весной В их жесткой сердцевине время За слоем отлагает слой.

И крепнет их живая сила, Двоятся ветви их, деля Тот груз, которым одарила Своих питомцев мать-земля.

О чем скорбя, в разгаре мая Вдоль исполинского ствола На крону смотришь, понимая, Что мысль в замену чувств пришла?

О том ли, что в твоих созвучьях Отвердевает кровь твоя, Как в терпеливых этих сучьях Луч солнца и вода ручья?

2

Державы птичьей нищеты, Ветров зеленые кочевья, Ветвями ищут высоты Слепорожденные деревья.

Зато, как воины, стройны, Очеловеченные нами, Стоят, и соединены Земля и небо их стволами.

С их плеч, когда зима придет, Слетит убранство золотое: Пусть отдохнет лесной народ, Накопит силы на покое.

А листья – пусть лежат они Под снегом, ржавчина природы. Сквозь щели сломанной брони Живительные брызнут воды,

И двинется весенний сок, И сквозь кору из черной раны Побега молодого рог Проглянет, нежный и багряный.

И вот уже в сквозной листве Стоят округ земли прогретой И света ищут в синеве Еще, быть может, до рассвета.

– Как будто горцы к нам пришли С оружием своим старинным На праздник матери-земли И станом стали по низинам.

Созвучья струн волосяных Налетом птичьим зазвучали, И пляски ждут подруги их, Держа в точеных пальцах шали.

Людская плоть в родстве с листвой, И мы чем выше, тем упорней: Древесные и наши корни Живут порукой круговой.

ЖИЗНЬ, ЖИЗНЬ

1

Предчувствиям не верю, и примет Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда Я не бегу. На свете смерти нет: Бессмертны все. Бессмертно все. Не надо Бояться смерти ни в семнадцать лет, Ни в семдесят. Есть только явь и свет, Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете. Мы все уже на берегу морском, И я из тех, кто выбирает сети, Когда идет бессмертье косяком.

2

Живите в доме – и не рухнет дом. Я вызову любое из столетий, Войду в него и дом построю в нем. Вот почему со мною ваши дети И жены ваши за одним столом, А стол один и прадеду и внуку: Грядущее свершается сейчас, И если я приподымаю руку, Все пять лучей останутся у вас. Я каждый день минувшего, как крепью, Ключицами своими подпирал, Измерил время землемерной цепью И сквозь него прошел, как сквозь Урал.

3

Я век себе по росту подбирал. Мы шли на юг, держали пыль над степью; Бурьян чадил; кузнечик баловал, Подковы трогал усом, и пророчил, И гибелью грозил мне, как монах. Судьбу свою к седлу я приторочил; Я и сейчас в грядущих временах, Как мальчик, привстаю на стременах.

Мне моего бессмертия довольно, Чтоб кровь моя из века в век текла. За верный угол ровного тепла Я жизнью заплатил бы своевольно, Когда б ее летучая игла Меня, как нить, по свету не вела.

ОЛИВЫ

Марине Т.

Дорога ведет под обрыв, Где стала трава на колени И призраки диких олив, На камни рога положив, Застыли, как стадо оленей. Мне странно, что я еще жив Средь стольких могил и видений.

Я сторож вечерних часов И серой листвы надо мною. Осеннее небо мой кров. Не помню я собственных снов И слез твоих поздних не стою. Давно у меня за спиною В камнях затерялся твой зов.

А где-то судьба моя прячет Ключи у степного костра, И спутник ее до утра В багровой рубахе маячит. Ключи она прячет и плачет О том, что ей песня сестра И в путь собираться пора.

Седые оливы, рога мне Кладите на плечи теперь, Кладите рога, как на камни: Святой колыбелю была мне Земля похорон и потерь.

ЭВРИДИКА

У человека тело Одно, как одиночка, Душе осточертела Сплошная оболочка С ушами и глазами Величиной в пятак И кожей – шрам на шраме, Надетой на костяк.

Летит сквозь роговицу В небесную криницу, На ледяную спицу, На птичью колесницу И слышит сквозь решетку Живой тюрьмы своей Лесов и нив трещотку, Трубу семи морей.

Душе грешно без тела, Как телу без сорочки, Ни помысла, ни дела, Ни замысла, ни строчки. Загадка без разгадки: Кто возвратится вспять, Сплясав на той площадке, Где некому плясать?

И снится мне другая Душа, в другой одежде: Горит, перебегая От робости к надежде, Огнем, как спирт, без тени Уходит по земле, На память гроздь сирени Оставив на столе.

Дитя, беги, не сетуй Над Эвридикой бедной И палочкой по свету Гони свой обруч медный, Пока хоть в четверть слуха В ответ на каждый шаг И весело и сухо Земля шумит в ушах.

РИФМА

Не высоко я ставлю силу эту: И зяблики поют. Но почему С рифмовником бродить по белу свету Наперекор стихиям и уму Так хочется и в смертный час поэту?

И как ребенок "мама" говорит, И мечется, и требует покрова, Так и душа в мешок своих обид Швыряет, как плотву, живое слово: За жабры – хвать! и рифмами двоит.

Сказать по правде, мы уста пространства И времени, но прячется в стихах Кощеевой считалки постоянство; Всему свой срок: живет в пещере страх, В созвучье – допотопное шаманство,

И может быть, семь тысяч лет пройдет, Пока поэт, как жрец, благоговейно Коперника в стихах перепоет, А там, глядишь, дойдет и до Эйнштейна. И я умру, и тот поэт умрет,

Но в смертный час попросит вдохновенья, Чтобы успеть стихи досочинить: – Еще одно дыханье и мгновенье Дай эту нить связать и раздвоить! Ты помнишь рифмы влажное биенье?

РАННЯЯ ВЕСНА

С протяжным шорохом под мост уходит крига Зимы-гадальщицы захватанная книга, Вся в птичьих литерах, в сосновой чешуе. Читать себя велит одной, другой струе.

Эй, в черном ситчике, неряха городская, Ну, здравствуй, мать-весна! Ты вон теперь какая: Расселась – ноги вниз – на Каменном мосту И первых ласточек бросает в пустоту.

Девчонки-писанки с короткими носами, Как на экваторе, толкутся под часами В древнеегипетских ребристых башмаках, С цветами желтыми в русалочьих руках.

Как не спешить туда взволнованным студентам, Французам в дудочках, с владимирским акцентом, Рабочим молодым, жрецам различных муз И ловким служащим, бежавших брачных уз?

Но дворник с номером косится исподлобья, Пока троллейбусы проходят, как надгробья, И я бегу в метро, где, у Москвы в плену, Огромный базилевс залег во всю длину.

Там нет ни времени, ни смерти, ни апреля, Там дышит ровное забвение без хмеля, И ровное тепло подземных городов, И ровный узкий свист летучих поездов.

x x x

Над черно-сизой ямою И жухлым снегом в яме Заплакала душа моя Прощальными слезами.

Со скрежетом подъемные Ворочаются краны И сыплют шлак в огромные Расхристанные раны,

Губастые бульдозеры, Дрожа по-человечьи, Асфальтовое озеро Гребут себе под плечи.

Безбровая, безбольная, Еще в родильной глине, Встает прямоугольная Бетонная богиня.

Здесь будет сад с эстрадами Для скрипок и кларнетов, Цветной бассейн с наядами И музы для поэтов.

А ты, душа-чердачница, О чем затосковала? Тебе ли, неудачница, Твоей удачи мало?

Прощай, житье московское, Где ты любить училась, Петровско-Разумовское, Прощайте, ваша милость!

Истцы, купцы, повытчики, И что в вас было б толку, Когда б не снег на ситчике, Накинутом на челку.

Эх, маков цвет, мещанское Житьишко за заставой! Я по линейке странствую, И правый и неправый.

ДОМ НАПРОТИВ

Ломали старый деревянный дом. Уехали жильцы со всем добром

Старик взглянул на дом с грузовика, И время подхватило старика,

И все осталось навсегда как было. Но обнажились между тем стропила,

Забрезжила в проемах без стекла Сухая пыль, и выступила мгла.

Остались в доме сны, воспоминанья, Забытые надежды и желанья.

Сруб разобрали, бревна увезли. Но ни на шаг от милой им земли

Не отходили призраки былого И про рябину пели песню снова,

На свадьбах пили белое вино, Ходили на работу и в кино,

Гробы на полотенцах выносили, И друг у друга денег в долг просили,

И спали парами в пуховиках, И первенцев держали на руках,

Пока железная десна машины Не выгрызла их шелудивой глины,

Пока над ними кран, как буква "Г", Не повернулся на одной ноге.

УТРО В ВЕНЕ

Где ветер бросает ножи В стекло министерств и музеев, С насмешливым свистом стрижи Стригут комаров-ротозеев.

Оттуда на город забот, Работ и вечерней зевоты, На роботов Моцарт ведет Свои насекомые ноты.

Живи, дорогая свирель! Под праздник мы пол натирали, И в окна посыпался хмель На каждого по сто спиралей.

И если уж смысла искать В таком суматошном концерте, То молодость, правду сказать, Под старость опаснее смерти.

x x x

Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был И что я презирал, ненавидел, любил.

Начинается новая жизнь для меня, И прощаюсь я с кожей вчерашнего дня.

Больше я от себя не желаю вестей И прощаюсь с собою до мозга костей,

И уже наконец над собою стою, Отделяю постылую душу мою,

В пустоте оставляю себя самого, Равнодушно смотрю на себя – на него.

Здравствуй, здравствуй, моя ледяная броня, Здравствуй, хлеб без меня и вино без меня,

Сновидения ночи и бабочки дня, Здравствуй, все без меня и вы все без меня!

Я читаю страницы неписанных книг, Слышу круглого яблока круглый язык,

Слышу белого облака белую речь, Но ни слова для вас не умею сберечь,

Потому что сосудом скудельным я был. И не знаю, зачем сам себя я разбил.

Больше сферы подвижной в руке не держу И ни слова без слова я вам не скажу.

А когда-то во мне находили слова Люди, рыбы и камни, листва и трава.

В МУЗЕЕ

Это не мы, это они – ассирийцы, Жезл государственный бравшие крепко в клешни, Глинобородые боги-народоубийцы, В твердых одеждах цари, – это они!

Кровь, как булыжник, торчик из щербатого горла, И невозможно пресытиться жизнью, когда В дыхало льву пернатые вогнаны сверла, В рабьих ноздрях – жесткий уксус царева суда.

Я проклинаю тиару Шамшиада, Я клинописной хвалы не пишу все равно, Мне на земле ни почета, ни хлеба не надо, Если мне царские крылья разбить не дано.

Жизнь коротка, но довольно и ста моих жизней, Чтобы заполнить глотающий кости провал. В башенном городе у ассирийцев на тризне Я хорошо бы с казненными попировал.

Я проклинаю подошвы царских сандалий. Кто я – лев или раб, чтобы мышцы мои Без возданья в соленую землю втоптали Прямоугольные каменные муравьи?

ЯВЬ И РЕЧЬ

Как зрение – сетчатке, голос – горлу, Число – рассудку, ранний трепет – сердцу, Я клятву дал вернуть мое искусство Его животворящему началу.

Я гнул его, как лук, я тетивой Душил его – и клятвой пренебрег.

Не я словарь по слову составлял, А он меня творил из красной глины; Не я пять чувств, как пятерню Фома, Вложил в зияющую рану мира. А рана мира облегла меня; И жизнь жива помимо нашей воли.

Зачем учил я посох прямизне, Лук – кривизне и птицу – птичьей роще? Две кисти рук, вы на одной струне, О явь и речь, зрачки расширьте мне, И причастите вашей царской мощи,

И дайте мне остаться в стороне Свидетелем свободного полета, Воздвигнутого чудом корабля. О два крыла, две лопасти оплота, Надежного как воздух и земля!

СНЕЖНАЯ НОЧЬ В ВЕНЕ

Ты безумна, Изора, безумна и зла, Ты кому подарила свой перстень с отравой И за дверью трактирной тихонько ждала: Моцарт, пей, не тужи, смерть в союзе со славой.

Ах, Изора, глаза у тебя хороши И черней твоей черной и горькой души. Смерть позорна, как страсть. Подожди, уже скоро, Ничего, он сейчас задохнется, Изора.

Так лети же, снегов не касаясь стопой: Есть кому еще уши залить глухотой И глаза слепотой, есть еще голодуха, Госпитальный фонарь и сиделка-старуха.

x x x

И я ниоткуда Пришел расколоть Единое чудо На душу и плоть,

Державу природы Я должен рассечь На песню и воды, На сушу и речь.

И, хлеба земного Отведав, прийти В свечении слова К началу пути.

Я сын твой, отрада Твоя, Авраам, И жертвы не надо Моим временам,

А сколько мне в чаше Обид и труда... И после сладчайшей Из чаш

никуда?

x x x

Струнам счет ведут на лире Наши древние права, И всего дороже в мире Птицы, звезды и трава.

До заката всем народом Лепят ласточки дворец, Перед солнечным восходом Наклоняет лук Стрелец,

И в кувшинчик из живого Персефонина стекла Вынуть хлебец свой медовый Опускается пчела.

Потаенный ларь природы Отмыкает нищий царь И крадет залог свободы Летних месяцев букварь.

Дышит мята в каждом слове, И от головы до пят Шарики зеленой крови В капиллярах шебуршат.

ЗЕМНОЕ

Когда б на роду мне написано было

Лежать в колыбели богов, Меня бы небесная мамка вспоила

Святым молоком облаков,

И стал бы я богом ручья или сада,

Стерег бы хлеба и гроба, Но я человек, мне бессмертья не надо:

Страшна неземная судьба.

Спасибо, что губ не свела мне улыбка

Над солью и желчью земной. Ну что же, прощай, олимпийская скрипка,

Не смейся, не пой надо мной.

ЗАГАДКА С РАЗГАДКОЙ

Кто, еще прозрачный школьник, Учит Музу чепухе И торчит, как треугольник, На шатучем лопухе?

Головастый внук Хирона, Полувсадник-полуконь, Кто из рук Анакреона Вынул скачущий огонь?

Кто, Державину докука, Хлебникову брат и друг, Взял из храма ультразвука Золотой зубчатый лук?

Кто, коленчатый, зеленый Царь, циркач или божок, Для меня сберег каленый, Норовистый их смычок?

Кто стрекочет, и пророчит, И антеннами усов Пятки времени щекочет, Как пружинками часов?

Мой кузнечик, мой кузнечик, Герб державы луговой! Он и мне протянет глечик С ионийскою водой.

КОРА *)

, *) Кора (греч.: Дева) – Персефона.

Когда я вечную разлуку Хлебну, как ледяную ртуть, Не уходи, но дай мне руку И проводи в последний путь.

Постой у смертного порога До темноты, как луч дневной, Побудь со мной еще немного Хоть в трех аршинах надо мной.

Ужасный рот царицы Коры Улыбкой привечает нас, И душу обнажают взоры Ее слепых загробных глаз.

ЗИМОЙ

Куда ведет меня подруга Моя судьба, моя судьба? Бредем, теряя кромку круга И спотыкаясь о гроба.

Не видно месяца над нами, В сугробах вязнут костыли, И души белыми глазами Глядят вослед поверх земли.

Ты помнишь ли, скажи, старуха, Как проходили мы с тобой Под этой каменной стеной Зимой студеной, в час ночной, Давным-давно, и так же глухо, Вполголоса и в четверть слуха, Гудело эхо за спиной?

ДО СТИХОВ

Когда, еще спросонок, тело Мне душу жгло и предо мной Огнем вперед судьба летела Неопалимой купиной,

Свистели флейты ниоткуда, Кричали у меня в ушах Фанфары, и земного чуда Ходила сетка на смычках,

И в каждом цвете, в каждом тоне Из тысяч радуг и ладов Окрестный мир стоял в короне Своих морей и городов.

И странно: от всего живого Я принял только свет и звук, Еще грядущее ни слова Не заронило в этот круг...

x x x

Стихи попадают в печать, И в точках, расставленных с толком, Себя невозможно признать Бессонниц моих кривотолкам.

И это не книга моя, А в дальней дороге без весел Идет по стремнине ладья, Что сам я у пристани бросил.

И нет ей опоры верней, Чем дружбы неведомой плечи. Минувшее ваше, как свечи, До встречи погашено в ней.

ОДА

Подложи мне под голову руку И восставь меня, как до зари Подымала на счастье и муку, И опять к высоте привари,

Чтобы пламя твое ледяное Синей солью стекало со лба И внизу, как с горы, предо мною Шевелились леса и хлеба,