Текст книги "У нас это невозможно"

Автор книги: Синклер Льюис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Может быть… Возможно… – И Дормэс вздохнул чувствуя, что, по мере того как волны вздымаются все выше, еще один клочок знакомой почвы ускользает у него из-под ног.

Они подъезжали к дому. Шэд Ледью как раз выходил из гаража.

– Беги домой, скорее, слышишь! – сказал Дормэс дочери.

– Слышу. А ты смотри береги себя, дорогой.

И это прозвучало так, словно перед ним была не его маленькая дочка, которую надо холить, украшать голубыми лентами и посмеиваться, когда она строит из себя большую. Она неожиданно превратилась в надежного товарища вроде Лоринды.

Дормэс решительно вышел из автомобиля и спокойно сказал:

– Шэд!

– Да?

– Вы отнесли ключи от автомобиля на кухню?

– Нет! Я, кажется, оставил их в машине.

– Я вам сто раз говорил, что они должны быть в доме.

– Да? Ну, а как вам понравилась езда мисс Сесилии? Хорошо погостили у старой миссис Пайк?

Теперь он в открытую издевался.

– Ледью, я думаю вас уволить… сейчас же!

– Хорошо. О'кэй, хозяин! Я как раз хотел сказать вам, что мы организуем в Форте второе отделение «Лиги забытых людей» и я буду там секретарем. Платят они, правда, немного… всего только в два раза больше, чем я получал у вас… Очень уж прижимисты… но зато в политике это кое-что значит! Спокойной ночи!

Впоследствии Дормэс с сожалением вспомнил, что, несмотря на всю свою неуклюжесть, Шэд в своей красной вермонтской школе научился прилично писать и владеть цифрами, так что, возможно, он и справится с этой, по существу, фиктивной, должностью секретаря. Тем хуже.

Когда две недели спустя Шэд в качестве секретаря Лиги написал ему письмо с просьбой пожертвовать в пользу Лиги двести долларов и Дормэс отказался, «Информер» стал немедленно терять подписчиков.

XV

Вообще-то я человек довольно мягкий, и многие мои друзья называют «простодушными» мои статьи и речи. Моя мечта – «жить у дороги и быть другом людей». Но я надеюсь, что никто из джентльменов, удостоивших меня своей враждой, ни на минуту не допускает мысли, что, когда я сталкиваюсь с каким-либо страшным социальным злом или нахальным негодяем, я не способен подняться во весь рост и рассвирепеть, как медведь гризли в апреле. Так вот в самом начале своего отчета о моей десятилетней борьбе с ними – в качестве частного гражданина, затем сенатора штата и, наконец, сенатора Соединенных Штатов – я должен сказать, что фирма «Сэнфрэй, Осветительные энергетические установки и топливо» – это – пусть привлекут меня за клевету! – самая низкая, самая подлая, самая трусливая шайка лакеев, подлецов и лицемерных негодяев; это бомбометатели, крадущие баллотировочные шары, подделывающие счета, дающие взятки, подкупающие лжесвидетелей, нанимающие штрейкбрехеров, и вообще это самые последние жулики, лгуны и плуты, которые все время старались воспрепятствовать избранию честного слуги народа – мне, правда, всегда удавалось побить их, – так что мое негодование и возмущение этими кровожадными клептоманами имеет не личный, а чисто общественный характер.

«В атаку». Берзелиос Уиндрип.

В среду 6 января 1937 года, ровно за две недели до вступления в должность, вновь избранный президент Уиндрип объявил о назначении членов кабинета и дипломатов.

Государственный секретарь – его бывший секретарь и уполномоченный по делам печати Ли Сарасон, занявши также пост верховного маршала, или главнокомандующего армией минитменов; организация эта – под видом невинного спортивного клуба – стала постоянной.

Министр финансов – некий Уэбстер Р.Скиттл, президент процветающего «Национального банка пушнины и кожи» в Сент-Луисе. Мистер Скиттл привлекался к суду за сокрытие от правительства своих доходов из нежелания уплачивать подоходный налог, но его кое-как оправдали, и, как говорили, во время предвыборной кампании он сумел представить весьма веские доказательства своей веры в Бэза Уиндрипа как спасителя «Забытых людей».

Военный министр – полковник Оссиола Лутхорн, в прошлом редактор «Аргуса», издававшегося в Топике (Канзас), и «Журнала галантерейных и модных товаров»; в последнее время он крупно спекулировал земельными участками. Чин его был связан с его положением в почетной свите губернатора Теннеси. Он долгое время был другом и соратником Уиндрипа.

Все очень сожалели, что епископ Пол Питер Прэнг отказался от поста военного министра в письме, в котором он называл Уиндрипа «своим дорогим другом и коллегой» и утверждал, что ему действительно не надобно никакого поста. Вскоре такое же сожаление вызвал отказ отца Кофлина от поста посланника в Мексике; он не прислал письма, ограничившись загадочной телеграммой: «Опоздали ровно на шесть месяцев».

Было создано новое Министерство просвещения и общественных отношений. В течение нескольких месяцев Конгресс все не мог собраться обсудить законность этого мероприятия, а между тем пост нового министра с блеском занимал Гектор Макгоблин, доктор медицины, доктор философии, почетный доктор литературы.

Сенатор Порквуд милостиво согласился занять пост генерального прокурора, и все остальные должности были также заняты людьми, которые хотя и очень энергично поддерживали чуть ли не социалистические проекты Уиндрипа относительно распределения чрезмерно больших состояний, но были тем не менее известны как люди вполне здравомыслящие и отнюдь не фанатики.

Поговаривали, хотя Дормэсу Джессэпу так и не удалось этого установить, что Уиндрип перенял у Ли Сарасона испанский обычай избавляться от нежелательных друзей и от врагов путем назначения их за границу, предпочтительно подальше. Как бы то ни было, послом в Бразилию Уиндрип назначил Герберта Гувера, который принял этот пост без особого восторга; послом в Германию – сенатора Бора; губернатором Филиппин он назначил сенатора Роберта Лафолетта, отказавшегося принять это назначение.

Послами в Англию, Францию и Россию назначены и не больше не меньше, как Эптон Синклер, Мило Рено и сенатор Бильбо из Миссисипи.

Эти трое неплохо провели время. Мистер Синклер чень понравился англичанам, проявив настолько горячий и дружественный интерес к их политическим делам, что открыто поддерживал независимую лейбористскую партию и выпустил очень живую брошюрку под названием «Я, Эптон Синклер, утверждаю, что премьер-министр Уолтер Эллиот, министр иностранных дел Антони Иден и первый лорд Адмиралтейства Нэнси Астор – все они лгуны и отказались принять великодушно предложенные мною советы». Мистер Синклер вызвал также немалый интерес в английских светских кругах, ратуя за парламентский акт, запрещающий ношение вечерних туалетов и охоту на лисиц (кроме охоты с дробовиком); во время официального приема в Букингэмском дворце он тепло пригласил короля Георга и королеву Мэри приехать жить в Калифорнию.

Мило Рено, агент по страхованию и бывший президент Национальной ассоциации по организации отдыха на фермах, которого все французские роялисты сравнивали с его великим предшественником Бенджаменом Франклином за его прямоту и откровенность, стал самым популярным человеком в международных кругах Парижа, департамента Нижние Пиренеи и на Ривьере; однажды его сфотографировали, когда он играл в теннис на Ривьере с герцогом де Тропец, лордом Ротермиром и доктором Рудольфом Гессом.

Но, пожалуй, лучше всех повеселился сенатор Бильбо.

Сталин сам просил его совета (зная, что у Бильбо большой опыт по «стабилизации» в штате Миссисипи) относительно насаждения культуры среди несколько отсталых туземцев Таджикистана, и совет посла оказался настолько ценным, что его превосходительство Бильбо был приглашен присутствовать на военном параде в Москве 7; ноября; он находился на одной трибуне с самыми высокими представителями бесклассового государства Это было большое торжество для его превосходительства. Сам главнокомандующий не выдержал и упал в обморок после того, как проследовало 200 тысяч советских пехотинцев, 7 тысяч танков и 9 тысяч самолетов; Сталина вынуждены были унести домой после того, как он просмотрел 317 тысяч; но посол Бильбо был на своем месте на трибуне, когда проходил самый последний из 626 тысяч солдат, причем все они отдавали ему честь, так как принимали его за посла Китая; а он без устали подпевал им и отвечал на их приветствия (по 14 в минуту).

Гораздо меньшим успехом он пользовался позднее, когда на собраниях хмурых членов Ассоциации англоамериканских эмигрантов, бежавших в Россию от империализма, он спел сочиненный им самим куплет, казавшийся ему очень забавным:

 
Вставай и драпай без оглядки,
Трудящийся раб СССР.
У Бильбо дома все в порядке,
Любой слуга – миллионер.
 

Миссис Аделаида Тарр-Гиммич после своей вдохновенной кампании в пользу мистера Уиндрипа публично выражала неудовольствие по поводу того, что ей не предложили ничего лучшего, чем место в таможне в Номе, на Аляске, хотя его предлагали ей очень настойчиво. Она потребовала, чтобы специально для нее было создано Министерство по домоводству, охране детей и борьбе с пороком. Она угрожала, что станет джефферсоновкой, республиканкой, коммунисткой, но в апреле стало известно, что она пишет в Голливуде сценарий для грандиозной картины под названием «Они сделали это в Греции». Желая оскорбить и бесхитростно повеселиться, вновь избранный президент назначил Франклина Д. Рузвельта послом в Либерию. Противников мистера Рузвельта это сильно потешало, а газеты оппозиции поместили карикатуры, на которых Рузвельт с несчастным видом сидел в хижине из пальмовых листьев. НРА было на вывеске перечеркнуто и вместо этого поставлено США. Но мистер Рузвельт с такой любезной улыбкой отклонил назначение, что шутка как-то не удалась.

Сторонники президента Уиндрипа раструбили о том знаменательном факте, что он первый президент, который вступил в должность не 4 марта, а 20 января, согласно новой, двадцатой поправке к конституции. Это-де было прямым знамением неба (хотя в действительности автором поправки было не небо, а сенатор Джордж Норрис из Небраски) и доказывало, что Уиндрип создаст новый рай на земле.

Вступление в должность прошло бурно. Президент Рузвельт отказался при сем присутствовать; он вежливо сообщил, что тяжело болен, однако в тот самый день его видели в одном нью-йоркском магазине – он покупал книги по садоводству, и вид у него был превеселый.

Торжество освещало больше тысячи репортеров, фотографов и работников радио. Двадцати семи избирателям и избирательницам сенатора Порквуда пришлось спать на полу в конторе сенатора и в зале, снятом на две ночи за тридцать долларов в предместье Блэйденсбург. Президенты Бразилии, Аргентины и Чили прилетели на самолете компании «Пан-Америкен», а Япония прислала семьсот студентов в специальном поезде из Сиэтла.

Одна из детройтских автомобильных фирм преподнесла Уиндрипу бронированный лимузин с непроницаемыми для пуль стеклами, с потайным несгораемым ящиком для бумаг, с секретным погребцом для вин и с обивкой из гобеленов 1670 года. Но Бэз предпочел поехать из дому в Капитолий в своей старой закрытой машине; шофером был молодой парень из его родного города, который для столь важного для государства случая надел синий костюм с красным галстуком и котелок. Сам Уиндрип был в цилиндре, но он позаботился о том, чтобы Ли Сарасон во время самого торжества оповестил по радио сто тридцать миллионов граждан, что цилиндр он одолжил – специально для этого случая – у одного нью-йоркского депутата из республиканцев, имеющего родовитых предков.

Однако за Уиндрипом следовал антиджексоновский эскорт солдат: Американский легион, за ним – превосходившие великолепием всех и вся минитмены в блестящих серебряных шлемах, предводительствуемые полковннком Хэйком, в ярко-красном мундире, желтых рейтузах и в шляпе с золотым плюмажем.

Торжественно и вместе с тем робея, как провинциальный мальчишка, попавший на Бродвей, Уиндрип принял присягу, к которой привел его Верховный судья (весьма его не любивший), и, подойдя к микрофону, пронзительно выпалил:

– Сограждане! Как президент Соединенных Штатов Америки, я хочу сообщить вам, что с этой минуты у нас начинается подлинный «новый курс», и все мы насладимся многочисленными свободами, дарованными нам историей нашей страны… и все у нас теперь пойдет как по маслу! Спасибо вам!

Таков был первый государственный акт президента. Вторым актом был переезд в Белый дом, где Уиндрип уселся в Восточной комнате в одних носках и закричал Ли Сарасону:

– Вот чего я добивался все эти шесть лет! Я уверен, что так всегда делал Линкольн! Теперь пускай меня убивают!

Его третьим актом – на правах главнокомандующего армией – был приказ считать минитменов не получающими жалованья, но официально узаконенными вспомогательными войсками регулярной армии, подчиняющимися лишь своим командирам, Бэзу и верховному маршалу Сарасону; приказ предписывал немедленно выдать им из государственного арсенала винтовки, штыки, автоматические револьверы и пулеметы. Это произошло в четыре часа дня, а с трех часов отряды минитменов по всей стране пожирали глазами револьверы и ружья, дрожа от нетерпения завладеть ими.

Четвертым ударом было отправленное Уиндрипом на следующее утро специальное послание Конгрессу (заседавшему с 4 января, так как 3-го было воскресенье) с требованием немедленного принятия законопроекта в осуществление пункта пятнадцатого его предвыборной программы, гласящего, что ему предоставляется полный контроль над законодательной и исполнительной властью и что Верховный суд лишается возможности воспрепятствовать любому действию, которое может прийти в голову президенту.

После прений, длившихся не более получаса, обе палаты Конгресса отклонили это требование около трех часов дня 21 января. К шести часам президент объявил страну на военном положении «ввиду наступившего кризиса», и более ста членов Конгресса были арестованы минитменами по приказу самого президента. Тех членов Конгресса, которые, погорячившись, попытались сопротивляться, цинично обвинили в «подстрекательстве к бунту»; спокойно подчинившиеся аресту не обвинялись ни в чем. Возмущенной прессе Ли Сарасон вежливо пояснил, что последние были настолько запуганы «безответственными мятежными элементами», что их пришлось взять под стражу просто в целях их собственной безопасности. Сарасон не употребил при этом выражения «превентивный арест», которое могло бы породить ассоциации.

Опытным репортерам казалось странным, что человек, номинально занимающий пост государственного секретаря, которому – теоретически – полагалось обладать таким достоинством и весом, чтобы он мог иметь дело с представителями иностранных держав, фактически является уполномоченным по делам печати, пусть даже уполномоченным самого президента.

По всему Вашингтону, по всей Америке прокатилась волна протестов.

Непокорных членов Конгресса заключили в окружную тюрьму. К этой тюрьме зимним вечером направилась толпа, воинственно настроенная против самого Уиндрипа, за которого многие из демонстрантов голосовали.

В толпе шли сотни возмущенных негров, вооруженных ножами и старыми револьверами, так как одним из арестованных членов Конгресса оказался негр из штата Джорджия – первый цветной из этого штата, который после Гражданской войны попал в Конгресс.

Окружая тюрьму, демонстранты обнаружили за пулеметами несколько солдат регулярной армии, множество полицейских и целую ватагу минитменов, над которыми в толпе стали глумиться, называя их «мышками», «оловянными солдатиками» и «маменькиными сынками». Минитмены нервно поглядывали на своих командиров и на солдат регулярной армии, которые, как профессионалы, делали вид, что им вовсе не страшно. Из толпы полетели бутылки и тухлая рыба. С полдюжины полицейских с револьверами и дубинками, попытавшихся оттеснить назад передних из наступавших, были сметены человеческим потоком, и те, кому удалось выбраться, оказались сильно помятыми и ободранными. Прозвучало два выстрела – один из минитменов рухнул на ступени тюрьмы, другой же удержался на ногах, нелепо поддерживая собственную руку, из которой лилась кровь.

Минитмены перепугались – что вы, они вовсе и не считали себя настоящими солдатами, а лишь хотели позабавиться маршировкой. Они стали шмыгать в толпу, пытаясь скрыться, срывая с головы форменные фуражки. В этот момент из мощного громкоговорителя, установленного в нижнем окне тюрьмы, завопил голос президента Берзелиоса Уиндрипа:

– Я обращаюсь к вам, мои ребята – минитмены – по всей Америке! Вы, и только вы одни, поможете мне снова сделать Америку гордой, богатой страной. Вас презирали. Считали вас «низшим классом». Вам не давали работы, вам предлагали убираться прочь и получать пособие. Вас загоняли во вшивые лагеря. Вы были нехороши, потому что вы были бедны. Я говорю вам, что со вчерашнего дня вы стали высшей знатью страны… аристократией… творцами новой Америки, Америки свободы и справедливости. Ребята! Я нуждаюсь в вас! Помогите мне… помогите мне помочь вам! Держитесь крепко! Всякого, кто окажет вам сопротивление… проткните штыком, как свинью!

Пулеметчик из минитменов, благоговейно слушавший речь, открыл стрельбу. В толпе стали падать. Минитмены настигали раненых и приканчивали их штыком в спину. Получилась препотешная неразбериха, и у беглецов, когда они падали друг на дружку, был такой испуганный, такой нелепый вид.

Минитмены и не предполагали в скучные часы обучения штыковой атаке, что это может быть так здорово. Вот когда у них разгорелся аппетит! Разве сам президент Соединенных Штатов не сказал каждому из них лично, что нуждается в его помощи?

Когда уцелевшие члены Конгресса отважились войти в Капитолий, они обнаружили, что он занят минитменами, а во дворе расположился полк солдат регулярной армии под командой генерал-майора Мейнеке.

Председатель палаты представителей и преподобный мистер Пирли Бикрофт, вице-президент США и председатель сената, сочли возможным объявить, что кворум налицо. (Если многие члены Конгресса предпочли отправиться в тюрьму и бить там баклуши, вместо того, чтобы присутствовать на заседании Конгресса, то кто в этом виноват?) Обе палаты приняли постановление, объявлявшее пункт пятнадцатый временно вступившим в силу на весь период «кризиса», – законность такого постановления была весьма сомнительной, но кто мог ее оспаривать, когда члены Верховного суда, из которых, правда, никто не подвергся «превентивному аресту», были задержаны у себя на дому отрядами минитменов?

Епископ Пол Питер Прэнг был (как рассказывали впоследствии его друзья) в отчаянии от уиндриповского государственного переворота. Не подлежит сомнению, сетовал он, что мистер Уиндрип совсем упустил из виду и не включил христианское миролюбие в программу, заимствованную им у «Лиги забытых людей». Хотя мистер Прэнг в знак удовлетворения перестал выступать по радио с момента, когда справедливость и братство в лице Берзелиоса Уиндрипа восторжествовали, у него появилось желание еще раз предостеречь массы; но, когда он позвонил на хорошо знакомую ему радиостанцию в Чикаго, директор сообщил ему, что «доступ в эфир временно прекращен», за исключением тех случаев, когда имеется специальное разрешение канцелярии Ли Сарасона. (Это была только одна из шестнадцати обязанностей, взятых на себя за истекшую неделю Ли Сарасоном с его шестьюстами новыми помощниками.) Немного робея, епископ Прэнг добрался на машине Персеполиса, где он жил (штат Индиана), до аэропорта в Индианаполисе и ночным рейсом вылетел в Вашингтон для того, чтобы отчитать, а может быть, отшлепать своего непослушного ученика Бэза.

Его без особых затруднений допустили к президенту. Пробыл он в Белом доме, как взволнованно сообщали газеты, целых шесть часов, но провел ли он все это время с президентом, так и не удалось выяснить. В три часа дня видели, как Прэнг вышел через боковую дверь и взял такси. Заметили, что он был бледен и пошатывался.

Перед отелем, где остановился епископ, его стала теснить толпа, из которой раздавались удивительно спокойные, заученные крики: «Линчевать его… Долой врагов Уиндрипа!» Дюжина минитменов пробилась сквозь толпу и окружила епископа. Младший лейтенант рявкнул на толпу так, чтобы все могли слышать: «Эй вы, трусы! Оставьте епископа в покое! Пойдемте с нами, епископ. Мы позаботимся о вашей безопасности».

Миллионы людей услышали в этот вечер по радио официальное сообщение о том, что для предупреждения злодейств таинственных заговорщиков, вероятно, большевиков, епископ Прэнг помещен в безопасное убежище – окружную тюрьму. Следом передали личное заявление президента Уиндрипа: «Я чрезвычайно рад возможности спасти от ужасных агитаторов моего друга и наставника епископа Пола Питера Прэнга, которого я люблю и уважаю больше, чем кого-либо на свете».

Цензура была еще наложена не на всю печать; дело ограничивалось пока случайными арестами отдельных журналистов, повинных в оскорблении правительства или командиров минитменов на местах; в газетах, продолжавших находиться в оппозиции к Уиндрипу, проскользнул далеко не лестный намек на то, что епископ Прэнг, позволивший себе упрекать президента, был просто-напросто упрятан в тюрьму и что всякие разговоры о «спасении» – чепуха. Слухи эти достигли Персеполиса.

Не все жители Персеполиса пылали любовью к епископу Прэнгу, не все считали его современным святым Франциском, скликающим полевых птичек в свой роскошный лимузин марки «ласалль». Кое-кто из его соседей намекал, что он охотник шататься под чужими окнами и подсматривать за бутлеггерами и веселящимися соломенными вдовами. Но все они гордились им, своей лучшей рекламой, и местная Торговая палата распорядилась повесить у восточного въезда на Главную улицу вывеску: «Здесь живет епископ Прэнг, крупнейшая радиозвезда».

Поэтому жители Персеполиса, все как один, закидали Вашингтон телеграммами с требованием освободить Прэнга, но рассыльный в канцелярии президента, оказавшийся парнишкой из Персеполиса (он был, правда, цветным, но тут он сразу стал всеобщим любимцем, о котором с нежностью вспоминали его школьные товарищи), сообщил по секрету мэру, что все эти телеграммы попадали в тяжеленные кипы посланий, которые ежедневно выбрасывались из Белого дома как не подлежащие ответу.

Тогда четвертая часть граждан Персеполиса организовала специальный поезд для «похода» на Вашингтон. Это был один из тех незначительных инцидентов, которые оппозиционная печать могла использовать против Уиндрипа, так что поезд сопровождали человек двадцать виднейших репортеров из Чикаго, а затем и из Питсбурга, Балтимора и Нью-Йорка.

Когда поезд находился еще в пути – а каких только препон и задержек ему не чинили! – рота минитменов в Логанспорте (штат Индиана) взбунтовалась, получив приказ арестовать группу католических монахинь, обвиненных в предательстве. Верховный маршал Сарасон понял, что пора преподать урок, своевременный и эффективный. Из Чикаго срочно направили на грузовиках батальон минитменов, которые арестовали бунтарей и расстреляли каждого третьего из них.

Приехавших в Вашингтон персеполитанцев встретил на вокзале бригадный генерал минитменов, со слезами сообщивший им, что несчастный епископ Прэнг был так потрясен предательством своих земляков, что сошел с ума, и им пришлось, как это ни трагично, поместить его в государственный приют для умалишенных имени святой Елизаветы.

Больше об епископе Прэнге никто ничего не слышал.

Бригадный генерал передал персеполитанцам привет от самого президента и приглашение остановиться у Вилларда – расходы оплатит правительство.

Человек двенадцать приняли это приглашение, остальные с первым же поездом поспешили вернуться домой, не особенно довольные случившимся; с тех пор в Америке появился город, в котором ни один из минитменов не рисковал показываться в форменной парусиновой фуражке и синем мундире.

Начальник штаба регулярной армии был смещен, и вместо него назначили генерал-майора Эммануила Куна. Дормэс и ему подобные были разочарованы его согласием принять это назначение, так как, по постоянным сообщениям прессы (даже «Нэйшн»), было известно, что Эммануил Кун, хоть он и профессиональный военный и любит сражаться, предпочитает, чтобы сражались за правое дело; что он великодушен, образован, справедлив, что он человек чести, а ведь глупо было даже предполагать, что пониманию Бэза Уиндрипа доступно само понятие «честь».

Ходили слухи, что Кун (чистый «северянин», хотя и из Кентукки, и потомок тех, кто сражался бок о бок с Китом Карсоном и коммодором Перри) особенно возмущался антисемитизмом и что ничто не доставляло ему такого удовольствия, как съязвить, когда новые его знакомые презрительно отзывались о евреях: «Вы не обратили случайно внимания на то обстоятельство, что мое имя – Эммануил Кун и что Кун – это, может быть, искажение имени, довольно обычного в Ист-сайде Нью-Йорка?»

Что ж, видимо, и генерал Кун рассуждает, что «приказ есть приказ», вздыхал Дормэс.

Первое воззвание президента Уиндрипа к народу явило замечательный образец лирического красноречия. Он объяснял в нем, что могущественные и тайные враги американских принципов – можно было догадаться, что речь шла о комбинации Уолл-стрита с Советской Россией, – узнав, к своему величайшему негодованию, что он, Берзелиос, станет президентом, решили предпринять последнюю попытку и выступить. Через несколько месяцев в стране вновь водворится спокойствие, пока же у нас кризис, во время которого «всей стране приходится терпеть вместе со мной».

Он напомнил о военной диктатуре Линкольна и Стэнтона во время Гражданской войны, когда мирных жителей, подозреваемых в измене, арестовывали без ордера. Он давал понять, как замечательно все будет потом, – совсем скоро, еще момент, еще минута терпения, – когда он возьмет все в свои руки; и в заключение сравнил себя с пожарным, который спасает красивую девушку из «всепожирающего пламени» и несет ее вниз по лестнице, для ее же собственного блага, вне зависимости от того, хочет она того или нет, и не обращая внимания на то, как соблазнительно она дрыгает своими хорошенькими ножками.

Вся страна смеялась.

– Большой шутник этот Бэз, и ловкач! – говорили избиратели.

– Стану я беспокоиться из-за того, что епископ Прэнг или какой другой чудак сидит в кутузке, мне бы только получать пять тысяч монет в год, как обещает Уиндрип, – говорил Шэд Ледью Чарли Бетсу, мебельщику.

Все это произошло в течение восьми дней после вступления Уиндрипа на пост президента.