Текст книги "Лесная герцогиня"
Автор книги: Симона Вилар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
– Мумма, Мумма! – звала Герлок. – Ням, ням!..
Счастье, что у кормилицы за это время не пропало молоко. Эмма передала ей ребенка и сквозь счастливые слезы наблюдала, как жадно сосет грудь изголодавшаяся малышка. Эмме она казалась чудом. Так рано заговорила. Правда, молодую мать порой огорчало, что Герлок путает слово «мама» с именем Муммы и часто зовет кормилицу матерью.
Только на следующее утро она узнала, что Видегунд был оставлен в усадьбе. Ренула объяснила госпоже:
– Куда его было отпускать? Он еле держался на ногах, а под утро у него начался жар. Бедный лесной дурачок. Видимо, он немало шлялся по лесу, выискивая берлогу, а потом еще тащил сюда эдакую тушу. Ноги-то совсем отморозил, да так сильно, что они покрылись ранами.
Эмма решила, что просто обязана помочь самоотверженному юноше. Он весь горел, был в беспамятстве, почти не чувствовал, когда она смазывала язвы на его ногах лисьим жиром и свиной желчью. Порой Видегунд приоткрывал свои глаза цвета молодого желудя. Глядел на нее.
– Присноблаженная Дева Мария!..
Эмма не могла понять, бредит он или молится. По большей части он пребывал в беспамятстве.
Герлок же стала быстро поправляться. Ела и спала. Спала и ела. Эмма подолгу просиживала, глядя на дочь с улыбкой. У нее теперь было много свободного времени, и это было непривычно. Она возилась с Видегундом, которого трепала лихорадка, тепло укутывала, поила теплыми отварами, растирала бальзамом из хвои и трав.
Ренула помогала ей. Сказала однажды:
– Лесной дикарь, но как хорош, клянусь былой невинностью!
Эмма даже улавливала в ее голосе некоторые похотливые нотки. Молчала. Худощавое, жилистое тело Видегунда все словно сплошь состояло из маленьких твердых мускулов. И такая нежная кожа. К нему приятно было прикасаться. Она растирала его, проводила ладонями по плечам и рукам, прослеживая форму крепких мышц, твердых даже в расслабленном состоянии. От сильного аромата хвойного масла кружилась голова.
– Чем это вы тут занимаетесь?
Эмма вздрогнула, словно ее поймали с поличным. Бруно! Она не заметила, как он вошел. Глядел на неподвижное, полунагое тело Видегунда. Желваки на щеках так и вспухли.
– Что, интересно, здесь делает этот полоумный?
Эмма торопливо укрыла Видегунда. Вышла, оставив объяснять все Вазо и Ренуле.
Герлок уже проснулась. Радостная Мумма кормила ее и ворчала любовно:
– Это какой-то маленький медвежонок. И не подозревала, что дети могут быть столь прожорливы.
Но вид-то у нее был довольный.
Наевшись, Герлок потянулась к матери, и сердце Эммы затопила нежность. Со сладостной дрожью ощущала она эту маленькую крепкую головенку у себя на руке, шелковистые рыжие волосы – под своими пальцами. Цвет волос у девочки был, как и у Эммы – красновато-рыжий, но волосы не тяжелые и густые, как у матери, а вились крупными мягкими локонами. Эмма поначалу думала, что со временем они у нее распрямятся, но теперь понимала, что Герлок будет кудрявым маленьким ангелочком. А глаза у нее стали не в отца или в мать, а в дядю. Эмма словно с удивлением глядела в эти васильково-синие, опушенные ресницами омуты. Глаза брата Ролло – Атли. Порой, когда Эмма, занятая по хозяйству, надолго оставляла дочь, та глядела на нее словно с укоризной, и Эмма точно воочию видела осуждающий взгляд того, кто первый заступился за нее, спас от соотечественников-норманнов, от Ролло…
– Моя маленькая девочка. Мое сердечко, моя принцесса!
Она обвила рукой тельце Герлок, прижала ее головку к своей груди. Другой рукой поглаживала ее круглые шелковистые коленки. Хотелось целовать, гладить, тормошить ее. Но после болезни Герлок Эмма словно не решалась на такие бурные проявления любви. Все еще не могла оправиться от страха за дочь, какой пережила.
Герлок улыбалась ей, на щеках появлялись ямочки. Но Эмме казалось, что после того смятения, что она испытала только что подле незнакомого мужчины, она словно не имеет права быть так близко с этим ангелочком. Ее ладони еще пахли хвойным маслом. Герлок морщила носик, чихала. Эмма бережно клала ее на мягкий мех кровати. В ее покое всегда было тепло, но все же Эмма натянула на ножки дочери яркие шерстяные носочки. Она связала их для нее едва ли не дюжину – все из крашеной овечьей шерсти. Герлок радостно взвизгнула, вскинув ноги, и восхищенно начала разглядывать ярко-желтые носки. Теперь она целый час станет заниматься тем, что будет пытаться стащить их с себя.
Видегунд хотя начал поправляться, но словно не спешил покидать усадьбу. Эмме же и в голову не приходило после того, что он для нее сделал, указать ему на дверь.
– Это он из-за вас, – посмеивалась Мумма, наблюдая, какими глазами глядит на госпожу Видегунд.
Эмма сама замечала это. Внимание мужчин всегда льстило ей. А то, что Видегунда считали полоумным… Она порой разговаривала с ним, он отвечал. И Эмма вдруг с удивлением поняла, что Видегунд совсем неглуп, даже образован.
– Меня учил грамоте сам добрый Седулий. У него много книг, и он мне давал их читать. Я читал Библию, читал, как прекрасна и невинна была Дева Мария, что даже Господь узрел ее и остановил на ней свой выбор. И она – прекрасная и чистая – понесла от Святого Духа того, кто дал надежду на спасение всем смертным.
Эмма слушала его и находила, в чем его странность, так отличающая его от простоватых местных жителей: в чрезмерном, доведенном до абсурда поклонении Деве Марии. С одной стороны, подобное благочестие не имело в себе ничего худого, но с другой – переходило всякую грань, особенно когда Видегунд твердил, что все бы отдал, лишь бы на миг ощутить себя Иосифом, охраняющим прекрасную избранницу небес. Эмме даже казалось, что он внушил себе, что она, Эмма, и есть подобие Божьей Матери, а он, как Иосиф, должен верно служить ей. Нет, в его голове, видимо, все же перепутались явь и мечты, и немудрено, что местные жители считали его странноватым, перемигивались, слушая его рассуждения. А так он был парень как парень. Не отказался, когда Эмма попросила его сделать кое-какие поделки по дому – украсить резьбой костяные чаши светильников, крышки ларчиков, ножки табуретов.
У него была дивная фантазия. Под его резцом на грубой поверхности словно оживали силуэты зверей и птиц, причудливо извивались стебли растений. Вырезал он и игрушки для Герлок, которые девочка тут же тащила в рот. Глядела серьезно на Видегунда. Но особого доверия Видегунд у нее, видимо, не вызывал, и в этом она была солидарна с Бруно. Сам же староста явно нравился девочке, она карабкалась ему на колени, теребила за бороду, кусала, щипала, и Мумма только дивилась, как он нежен с девочкой, позволяет ей делать с собой все, что той заблагорассудится.
– Надо же, со своими детьми он никогда так себя не вел. За исключением разве что ребенка от одной девки из селения угольщиков. Того он даже частенько привозит в Белый Колодец, а когда моя матушка осмелилась высказать неудовольствие, едва не пришиб ее. Но мать по-прежнему ненавидит моего братика из леса. Возможно, потому, что Бруно слишком был в свое время увлечен его дикой матерью. Но она уж очень хороша собой, я сама видела.
К своему удивлению, Эмма ощутила неожиданный укол ревности. Ей и дела не было до Бруно, но она уже так сжилась с его пристальным, сдержанным обожанием, что наличие какой-то лесной соперницы задело ее. А однажды, когда она зашла проведать ждавшую отела корову, то несколько минут, замерев, наблюдала за примостившимися в углу Муммой и Бруно. Их соитие было яростным и страстным, и Эмма вернулась в дом сама не своя. Жар, исходивший от только что виденных ею сплетенных тел, для которых не существовало холода, невольно передался и ей.
Видимо, выглядела она и в самом деле странно.
– Что случилось, госпожа? – спросил ее Видегунд.
Он помогал Ренуле резать мясо и сало в мелкой посудине, стоявшей на плоском камине у очага. Он вообще не отказывался ни от какой работы и сейчас по просьбе супруги Вазо взялся помочь разделать лопатку оленя, надубить кость. Эмма, не глядя на него, подвесила котелок на крюк. Но когда она все же повернулась к нему, взгляд у нее был таким же горящим, взволнованным. Ее даже словно потянуло к Видегунду, захотелось запустить пальцы в серебристые кудри, ощутить твердость мышц в обнаженных до плеч руках. И Видегунд будто прочел это желание в ее глазах. И вдруг покраснел и выставил вперед перепачканные салом и рассолом руки, словно удерживая ее на месте.
Эмма вздрогнула. Что с ней? Что за необузданное страстное желание вновь оказаться с мужчиной, стать слабой и податливой или, наоборот, нетерпеливой и жаждущей ожило в ней? Или она забыла, что страсть мужчин всегда оканчивалась для нее плачевно?
Она отвернулась. Нервно переворачивала вертел с кусочками мяса над огнем очага.
«Я сошла с ума!» Она припомнила, как обошелся с ней Леонтий, и страшное воспоминание мгновенно отрезвило ее. Шрамы от последнего «общения» с мужчиной все еще покрывали ее тело. Как и белесый рубец на скуле, когда-то оставленный кулаком Ролло.
На другой день она узнала, что Видегунд еще до рассвета оставил усадьбу, но, занятая хлопотами по хозяйству, не придала этому значения.
Мороз все держался. Давно наступил пост, и люди резали мелкий скот, потому что от недоедания скотина все равно бы пала. Люди драли теперь лыко на корм скоту, хотя сами ослабели и болели от недоедания. И хотя дни стали длиннее, снег все лежал замерзшим твердым настом, и, несмотря на то, что уже прошла половина марта, казалось, что потепление не наступит никогда. И если днем глупые синицы уже радостно перекликались и долбили по стенам клювами, выискивая спавших в пазах между бревнами насекомых, то ночью опять подмораживало, и волки бродили по деревне, воровали кур и ягнят. А один раз даже утащили ребенка.
А потом налетели тучи, пронесся теплый ветер, и на долину обрушились потоки дождя. Снег сошел меньше чем за неделю, ручей вспух и бурлил, а все вокруг стало темно-коричневым от грязи и воды. Но люди повеселели, ожили. В один из таких дней в усадьбу пришел промокший до нитки Тьерри. Был смешлив и весел, как обычно. Подарил Эмме вырезанную из ели рогатую лиру, но без струн. Когда она, смеясь, спросила, почему их нет, Тьерри, так же смеясь, ответил, что сделает ей струны, когда она научится петь или играть. И так и не понял, почему госпожа вдруг изменилась в лице, помрачнела.
Весна наступала бурно, яростно. Дули нескончаемые теплые ветры. И хотя в долине было тихо, лес наверху стонал и шумел под солнечным ветром. Воздух пел на разные голоса, небо в вышине раскинулось блестящим голубым шелком, крыши домов распухли от прораставших сквозь дерн трав, дым разлетался и кружил под порывами ветра. Пахло молодыми ростками, со всех сторон доносилось журчание воды, склоны долин подернулись яркой зеленью.
В это время с Эммой стало происходить что-то невероятное. Где-то внутри словно росло и переполняло какое-то смутное раздражающее недовольство. Чем? Она не знала. Ведь все вроде бы шло хорошо – Герлок приносила ей радость, люди любили и почитали ее, работа не утомляла, а скорее успокаивала. Но все чаще она ловила себя на мысли, что несчастна. Необъяснимое смутное волнение переполняло ее душу. Она стала страдать бессонницей, становилась раздражительной и порой спрашивала себя, имеет ли значение, чем она будет заниматься, к чему прилагать усилия, если она словно заживо похоронена в этой дыре.
Даже когда в усадьбу наведывался брат Маурин и она исповедовалась ему, она вела себя странно. Упомянув тот или иной грех – она-де бездумно молилась или была резка со слугами, – она порой умолкала, устремив взгляд куда-то в сторону.
– Дитя мое, открой, что тебя мучает?
Она не могла объяснить. Не могла сказать, что ее возбуждает, как колышутся при ходьбе груди, а когда она едет верхом, то невольно прислушивается, как напоминают о себе те части тела, которые касаются седла, что когда она сидит в полной пара клетушке бани, то ее руки жадно скользят по влажному телу, а в душном пару мерещится, что кто-то иной ласкает ее, что по ночам она мечется по постели, целует собственную косу и руки и лихорадочно представляет, что не одна… Кто же виделся ей, кого она ждала? Для себя Эмма строго-настрого запретила думать о прошлом, и образ мужчины, что чудился ей, слился в нечто неопределенное: красота Видегунда, покоряющая сила Бруно, ласковая игривость Тьерри…
Однажды в мае Эмма решила проехаться в аббатство. Взяв Герлок на руки, она пересекла двор и, усадив девочку на свежескошенной траве в углу конюшни, стала седлать иноходца. В дверях неожиданно возник Бруно. Задавая какие-то вопросы, он помог Эмме водрузить седло, и Эмма вдруг почувствовала, как его широкая рука ловит ее запястье. Она испуганно отдернула руку, и это обозлило старосту.
– Вы опять едете в Святой Губерт?
– Да, мне нужно навестить преподобного Седулия и вернуть ему свиток с описанием Троянской войны.
Она вдруг почувствовала, что не в силах встретиться взглядом с Бруно.
– К аббату ли вы едете или хотите навестить Тьерри? Что-то этот щенок давно не появлялся в Белом Колодце.
Она не удосужила его ответом, и тогда он вдруг резко притянул ее к себе, прижал, что она даже была не в силах вырваться. И – о, небо! – у нее не было никакого желания вырываться. Бруно словно понял это. Глаза его странно заблестели.
– Если вам нужен мужчина, то незачем ехать в соседнюю долину. В Белом Колодце найдется тот, кто сможет утешить вас.
Он тяжело дышал, его рука сжимала ее грудь так, что ей стало больно. Эмма заставила взять себя в руки.
– Уж не себя ли ты имеешь в виду, Бруно?
– Чем же я вам не подхожу, госпожа?
Она стала вырываться.
– Вот-вот, помни – госпожа! И отпусти меня. Смерд!
Звон пощечины показался оглушающим. Бруно, словно опешив, разжал руки. И Эмма тотчас обежала вокруг лошади. Взволнованно глядела, как темнеет лицо старосты.
И тут раздался плач Герлок. Еще не понимая, что происходит, она испугалась, стала звать маму. Эмма подхватила малышку на руки, успокаивала. Бруно тоже словно пришел в себя. Все так же хмуро глядя на Эмму, застегнул подпругу.
В это время в дверях возник светлый силуэт Видегунда. Он принес в имение дичь, как нередко делал в последнее время. Ноги его были забрызганы тиной, на поясе – мертвые куропатки с разинутыми клювами. А лицо – все то же спокойное выражение белокурого духа лесов, светлого ангела. Однако что-то мелькнуло в его глазах, когда он переводил взгляд с Бруно на Эмму.
Позже, когда он вел иноходца Эммы под уздцы, а Герлок, сидя перед матерью, радостно попискивала, довольная прогулкой, он вдруг поинтересовался, не посмел ли староста повести себя непочтительно с госпожой.
– Нет, – спокойно ответила Эмма, а через минуту спросила, какое ему, Видегунду, дело до этого.
– Никакого, – ответил юноша. – Но эти черные люди не смеют глядеть на вас, как на обычную женщину. Вы будто Небесная Дева – возвышенная и прекрасная.
Эмма помолчала, раздумывая. Вспомнила, как Видегунд сам отшатнулся от нее, словно в страхе святотатства, когда ее потянуло к нему. Да что он понимает, этот дикарь! Она ведь вовсе не святая. Она женщина с горячей кровью и трепетным сердцем, со всеми человеческими слабостями.
Но когда заговорила, голос ее звучал спокойно. Напомнила Видегунду о сделанной им статуе Девы Марии в монастыре. Он-то ведь резал ее с реальной женщины, Эрмоарды, своей жены, которую он смел касаться, даже жил с ней.
– Эрмоарда не оправдала моих упований, – с какой-то злостью произнес юноша. – Вы и не представляете, как безобразна она стала под конец. Конец… – тише добавил он. И вдруг взорвался. – Я видеть теперь не могу эту статую. Ее надо разбить!
Эмма еще ни разу не видела его таким возбужденным. Стала успокаивать: статуя вдохновляет людей на молитву, а значит, память о его юной жене, о ее красоте несет людям успокоение и мир. Но Видегунд только мрачнел. На его жену напал оборотень – вспомнила Эмма и умолкла, чтобы не будить память боли в ранимой душе лесного юноши.
Они расстались на перевале у креста. Видегунд не хотел идти в долину. Оглядываясь, Эмма видела, как он припал к распятию, жарко молился. Дикий человек. Что-то гнетет его. Жаль, что ей не удалось уговорить его спуститься в монастырь. Отец Седулий всякий раз очень радовался, когда Видегунд посещал его обитель. Он знал Видегунда с детства и, видимо, искренне любил и жалел юношу.
Любил ли кого-нибудь Видегунд? К людям, считавшим его безумным, или к тем, кто был с ним мягок, он относился с одинаковым равнодушием. Это было высокомерие эльфа, бог весть как затесавшегося среди смертных, в сознании которого странным образом переплетались религиозный пыл и одиночество. И Эмму смущало поклонение дикого юноши, который смотрел на нее, как на икону, но вздрагивал и удивлялся, замечая ее испачканные сыром руки, или, когда она возилась с дичью и пачкалась в крови, его взгляд туманился, словно он испытывал страдание. Этим он злил Эмму. Одновременно ее задевало стремление глядеть на нее издали и тянуло порой, когда он посещал усадьбу, растормошить его, пошутить, заткнуть соломинку за ворот или плюхнуться ему на колени. Он пугался в таких случаях так, будто она совершает святотатство. Наверное, так же вели себя с ним и деревенские красотки, что заставило его совсем удалиться, одичать. Странный Видегунд.
Герлок завозилась в седле. Эмма перехватила ее поудобнее. Уже слышался запах дыма и лай собак в селении Святой Губерт. Она пришпорила коня. Ее тянуло к людям, к их незатейливой шумной жизни. Она была совсем живая, в ней ничего не было от святой Девы Марии, возвышенной и неземной, какую стремился в ней видеть Видегунд.
Настало второе лето жизни Эммы в Арденнах. Обычные заботы, маленькие радости, постоянная работа. Порой ей начинало казаться, что не было осады Шартра, крещения Нормандии, что никогда она и не помышляла о титуле герцогини Лотарингии. Она жила среди суеверных россказней и посещений служб в монастыре, порой замечала, что сама начинает верить в скрывающихся в чащобах леса великанов, а в безумную ночь праздника солнцестояния удалялась в одну из монастырских келий, читала древние манускрипты, чтобы не думать о шальной любовной вольнице леса, чтобы подавить в себе желание натворить глупостей. Ибо даже в этой череде однообразных дней она не забывала, что по рождению принцесса, и эта непоколебимая уверенность в благородстве собственного происхождения удерживала ее от неосмотрительных поступков. Глупостей ли?.. Она погружалась в чтение скорби Андромахи, чтобы не думать, не сомневаться, не желать.
Однажды, собирая травы, Эмма обнаружила стекающий по уступам скал красивый водопад. На широкой площадке внизу, где водопад переходил в ручей, образовалась тихая заводь за завалом каменистых обломков. Вода здесь была удивительно чистой и теплой.
Эмма ощутила огромное желание окунуться в нее. Нет, не мыться в теплой баньке, а ополоснуться этой чистой горной водой. Она отставила корзину и, заметив, что ее черная овчарка ведет себя спокойно, быстро сбросила одежду. Вода приняла ее, как в объятия. Эмма вытащила шпильки из волос, и они упали в воду тяжелой рыже-оранжевой в ярком солнечном свете гривой, поплыли по воде, как водоросли, сразу потемнев.
Эмма дурачилась в воде, как ребенок, плескалась, порой вставала у скалы под струи ледяной воды водопада. Когда зубы начинали стучать от холода, она прыгала на мелководье, и теплая вода окутывала ее. Нет, решено, завтра она непременно придет в это чудное место с Герлок. Пусть и ее малышка получит удовольствие от купания.
Там, где за завалом камней вода была гладкой как стекло, Эмма, взобравшись на один из валунов, долго разглядывала свое отражение в воде. У нее не было зеркал и если, заплетая волосы, она могла глядеться в кадку с водой, а, оправляя платье, увидеть свое отражение в водах ручья, то посмотреть, какая она вся, она смогла лишь сейчас. Да, после голодной зимы она исхудала и никак не могла вновь набрать вес. Но грудь ее оставалась все такой же полной и подымалась почти что вызывающе. Белая, круглая, как у юной девушки, она была бы очень красивой, если бы не алый рубец шрама между ее нежных полушарий. Эмма даже расстроилась, видя, как сильно он заметен и почти не посветлел со временем. Но ее ноги оставались все такими же длинными, стройными, легкими и крепкими одновременно, хотя бедра несколько раздались вширь после вторых родов. Теперь она даже вынуждена была отказаться от опояски, такой вызывающий вид у нее становился, когда на фоне округлых бедер подчеркивался тонкий изгиб талии. Эмма носила грубые прямые туники, чтобы не слышать за спиной восхищенных мужских перешептываний, не видеть горящего блеска в их глазах. А вот сзади на бедрах и ягодицах все еще оставались белесые шрамы жестокой страсти Леонтия. Эмма огорчилась, увидев, как они заметны. Шрамы украшают лишь мужчину, для женщины они – след перенесенных унижений. Господи, не дай ее маленькой дочурке изведать все, через что прошла ее мать!
Черная овчарка вдруг вскочила, вздыбила шерсть. Эмма тотчас соскочила с камня, кинулась к одежде, торопливо оделась. Нет, ее Дала, как звали собаку, по-прежнему спокойно лежит на траве, высунув красный язык. Эмма, склонившись, застегнула ремешки сандалий и стала сушить на солнце волосы, расчесывая их рукой.
Она еще не собиралась уходить. Весь склон по бокам от водопада пестрел травами, и она стала собирать их. Здесь были целые заросли мать-и-мачехи, мяты, спорыша, медвежьего уха. Эмма опустилась прямо на траву, положила на колени сорванные цветы и стала перебирать их, укладывая в корзину.
Было удивительно тихо, только в траве трещали кузнечики да шумела, сбегая по уступам, вода. Где-то рядом вспорхнула птица, пролетела бесшумно и, опустившись на камень, стала пить, запрокидывая головку. Эмма сидела умиротворенная и расслабленная, наслаждалась этой тишиной. Ее распущенные волосы просохли, и ей стало жарко под ними.
Дала вдруг подняла голову и в следующий миг, вскочив, кинулась в лес. Эмме было так хорошо и покойно, что она не придала этому значения и продолжала перебирать цветы, решив, что ее собака учуяла какую-то зверюшку. Однако вскоре громкий лай собаки перешел в ласковое поскуливание, и из-за темных стволов елей внизу показался Тьерри.
Пока он поднимался по склону, дурачась с собакой, Эмма наблюдала за ними, заслонясь рукой от солнца. Тьерри, по обыкновению отлынивая от работы, ушел в лес. За плечом его висел лук, но колчаны наполнены стрелами, и было ясно, что он не очень-то утруждал себя, выслеживая зверя. Эмма вдруг ощутила нежный трепет в груди. Сейчас, играя с собакой и по-мальчишески смеясь, Тьерри был так хорош собой!.. Его смоляные волосы растрепались и легкомысленными прядями спадали на светлые глаза. Он загорел, и белозубая улыбка казалась еще ослепительнее на смуглом лице. Одет он был просто: в тунику из домотканого сукна и просторные штаны из той же материи, стянутые в щиколотках переплетенными ремнями. Талию его обвивал ремешок кожаного плетения, и почти до него туника была расшнурована, открывая крепкую мускулистую грудь.
У Эммы вдруг забилось сердце. Захотелось коснуться ладонью этих твердых мышц, ощутить их тепло. Она поспешно отвернулась, боясь, что выдаст себя. Но Тьерри беспечно разлегся рядом на траве, болтая без умолку. В селении монастыря сейчас самая сенокосная страда, а он еще до рассвета улизнул в лес с луком. Дичь ему, как всегда, не попалась. Да, неважный из него охотник. Зато он встретил ее, а это получше, чем вспугнуть стадо оленей или подстрелить перепела. И где – возле самого водопада Лесных Эльфов, как называют это место местные жители. Говорят, утром и вечером в брызгах воды здесь можно увидеть танцующие силуэты маленьких хозяев леса.
– Замолчи, Тьерри! Разве можно поминать в такой глуши лесные божества?
– А где их еще поминать? Уж не в церкви ли?
Эмма окинула взглядом лес. Было тихо, пахло нагретой солнцем хвоей, но порой она не могла отделаться от ощущения, что из сумрака под елями за ней кто-то наблюдает. Глупости! Вон Дала лежит спокойно, да и чего ей опасаться, если рядом Тьерри? Сильный, отчаянный Тьерри. Она окинула взглядом всю его крепкую, ладную фигуру, сильные плечи, взглянула в живые блестящие глаза.
А он вдруг подсел ближе, взял в руку одну из ее распушившихся после купания прядей.
– Сдается мне, приди я немного раньше, мог бы увидеть не эльфов, а русалку, прекрасную нагую русалку, плескавшуюся в воде.
Она, смеясь, оттолкнула юношу.
– Ты бесстыжий. Мне следует благодарить лесных духов, что они так долго кружили тебя по лесу и дали мне возможность побыть одной.
Тьерри точно не слышал, что она говорила. Был он какой-то странный, на редкость серьезный, напряженный. Опять он поймал ее блестящую на солнце прядь, прижался к ней щекой, коснулся губами.
– Ваши волосы пахнут свежестью.
И опять Эмму оглушил стук собственного сердца. Она видела затаенный огонь в глубине его серо-голубых глаз, слышала неровное дыхание. Так случалось и раньше, когда Тьерри находился рядом, но она еще ни разу не видела такой призывной мольбы в его взоре. И никогда еще не была так расположена внять этой мольбе.
Но совладала с собой.
– У тебя заманчивые, греховные глаза, Тьерри. Да, именно греховные. Ибо ты смотришь на меня сейчас совсем не так, как брату положено глядеть на сестру.
Тьерри вдруг беспечно рассмеялся.
– О, клянусь всеми духами леса! И признаюсь, что никогда и не думал, что мы состоим в кровном родстве.
– Тьерри! – возмутилась Эмма, но больше с деланной обидой, нежели всерьез. – Разве ты не знаешь, кто твой отец? – И добавила, отводя глаза: – И мой тоже.
Но он продолжал смеяться.
– Даже если вы поклянетесь всеми святыми, что вы родня воину Эврару, я и тогда не поверю. Я наблюдал ваши отношения, когда господин Белого Колодца был здесь. И готов в доказательство взять в руки каленое железо, что между вами столько же родства, как между мной и Далой, к примеру.
И, схватив собаку за морду, он чмокнул ее в нос и тут же был повален ею, когда она радостно принялась его облизывать.
Эмма предпочла отшучиваться.
– Видишь, Дала признает тебя за своего.
Но Тьерри неожиданно стал серьезен. Оттолкнув овчарку, он умостился у ног Эммы.
– Некоторые – Бруно, к примеру, – поговаривают даже, что вы совсем не дочь Эврару, а… его женщина.
– О нет! – даже ужаснулась Эмма. И стала кричать, что только такой распутник, как Бруно, мог распускать о ней подобные толки.
Но Тьерри даже заступился за старосту.
– Но подумайте, госпожа: Эврар привозит в свою усадьбу дивно красивую женщину, которая к тому же еще беременна. «Дочь», – сообщает он. Но вы похожи на него не более, чем вон та ель на струю в водопаде Эльфов. Да вы и сами, упоминая Эврара, ни разу не обмолвились о нем как об отце.
– Моя Герлок не от Эврара! – стукнула кулачком по земле Эмма.
– Но и не внучка ему, – улыбнулся Тьерри. Его словно забавляла горячность «сестры». А потом он добавил уже серьезно, но с каким-то болезненным напряжением: – Поклянитесь мне тогда, что вы дитя господина из Белого Колодца! Скажите мне это – и я тотчас уйду.
Эмма давно поняла, что Тьерри уверен, что они не брат и сестра. Да и не только он. Но сейчас незаконнорожденный сын Меченого ждал от нее подтверждения этого. Ему требовалось только одно слово, но она не могла решиться солгать. Да и не хотела. И она смешалась под напряженным взглядом Тьерри, а потом опустила ресницы, и на щеках ее появились ямочки.
А Тьерри вдруг склонился к ее ноге и нежно коснулся губами ее щиколотки. Но, когда Эмма попыталась вырваться, он не отпустил ее.
– Так вы мне не сестра?
Она медленно отрицательно покачала головой. Попыталась вырваться, но слабо, без желания.
«Господи, дай мне силы уйти! Я совершу глупость, если поддамся ему. Потом я буду сожалеть».
Она не двинулась с места. А Тьерри, все так же не поднимаясь, взял ее ногу в ладони и осторожно целовал губами каждый палец, и от прикосновений жарких губ Эмма слабела. Чувствовала, как от ласки Тьерри по ногам пошло тепло, как разлилось в низу живота, поднялось к сердцу. И она задрожала. Нет, она словно бы мелко вибрировала, не в силах отвести от склоненной черноволосой головы внизу туманного взгляда. И она не воспротивилась, когда его рука медленно подняла подол ее платья до колена, и губы Тьерри стали скользить вверх, поцелуи стали жадными, обжигающими, покоряющими… И, словно обессилев, она откинулась на траву, раскинув руки.
Что его руки делали с ней!.. Что его губы делали с ней!.. Казалось, она отзывается каждой своей клеточкой на эти прикосновения, и когда его силуэт возник над ней, заслоняя солнце, она сама обняла его, сама открыла губы навстречу его поцелую. Как давно ее никто не целовал! И Эмма отвечала на поцелуй Тьерри, уже не думая, что он простой виллан. О, как упоителен был этот поцелуй!
Тьерри играл ее губами, обводил языком их контуры, нежно обхватывал их ртом. И Эмма отвечала ему со страстью, которая так давно была запрятана глубоко в ней и теперь радостно рвалась наружу, делая ее свободной и раскованной. И она сама нетерпеливо сорвала с него тунику, ее ладони скользили по его теплой гладкой коже. Она задыхалась, когда он расшнуровал ее платье, стал покрывать поцелуями полушария ее груди, не спеша ласкал. И Эмму словно закружил бурный водоворот, уносил, сметая все на своем пути.
Вой волка раздался совсем близко. Долгий, полный тоски и ярости одновременно. Эмма вздрогнула и широко открыла глаза. Солнце ослепило ее, но звук жуткого воя заставил заледенеть кровь. Тьерри тоже словно очнулся, подскочил, вглядываясь в сумрак леса.
– Волк? Днем? Сейчас?..
Эмма резко села. Волчий вой оборвался на самой высокой ноте. И вмиг наступила такая тишина, что ей стало даже страшно. Волк не выходит на охоту днем, в летнюю жару. Он ждет ночи, когда тоска и одиночество заставляют его поднимать голову к луне и исторгать свою песнь печали.
– Что это было?
Тьерри так же напряженно глядел в лес. Но, заметив испуганный взгляд Эммы, попытался улыбнуться.
– Ерунда. Возможно, нам показалось?..
– Нам обоим? – Она спросила это почти зло.
Увидела, что Дала стоит, напряженно втянув хвост, принюхивается; шерсть на ее загривке стала дыбом.
И опять волчий вой. Дала тотчас сорвалась с места, кинулась в сень деревьев. Они глядели ей вслед. Поднялись.
– Дьявольщина! – выругался Тьерри. – Волки не охотятся днем.
Он свистнул собаку. Она вернулась. И вид у нее был обескураженный.
– Тьерри, давай уйдем отсюда.
Эмма испугалась сильнее, чем даже хотела себе признаться. Она словно забыла, как таяла только что в объятиях юноши, о том, как была опьянена его лаской.
