Текст книги "Гостья"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Глава III

Полоска света пробивалась из-под двери Ксавьер; Франсуаза услышала легкое позвякивание, шорох ткани; она постучала. Последовало долгое молчание.

– Кто там? – спросила Ксавьер.

– Это я, – отозвалась Франсуаза. – Пора ехать.

С тех пор как Ксавьер поселилась в отеле «Байяр», Франсуаза научилась никогда не стучать к ней неожиданно, никогда не опережать час встречи. Несмотря на это, ее приход всегда вызывал загадочные осложнения.

– Не могли бы вы подождать меня минутку? Сейчас я поднимусь к вам.

– Хорошо, я жду вас, – ответила Франсуаза.

Она поднялась по лестнице. У Ксавьер имелось пристрастие к церемониям, она открывала дверь Франсуазе, лишь когда готова была принять ее со всей торжественностью; оказаться застигнутой в своей повседневной обыденности показалось бы ей непристойным.

«Только бы сегодня вечером все прошло хорошо, – подумала Франсуаза, – за три дня ничего нельзя успеть». Присев на диван, она взяла одну из рукописей, сложенных на ночном столике. Пьер дал ей поручение читать театральные пьесы, которые получал: эта работа обычно ее развлекала. «Марсий, или Сомнительное превращение». Франсуаза без воодушевления взглянула на название. Во второй половине дня дело никак не ладилось, все выдохлись; у Пьера нервы были натянуты до предела, уже неделя, как он не спал. Расходы не окупятся раньше чем через сто представлений при полном зале.

Отбросив рукопись, Франсуаза встала; у нее было время снова навести красоту, однако она была слишком взволнована. Закурив сигарету, Франсуаза улыбнулась. По сути, она ничего так не любила, как эту горячку последних минут; она знала, что в нужный момент все будет готово. За три дня Пьер мог совершить чудеса. Эта ртутная подсветка, в конце концов ее наладят. Если бы только Тедеско решился играть в темпе…

– Можно войти? – послышался робкий голос.

– Входите, – ответила Франсуаза.

На Ксавьер было толстое пальто и скверный беретик; на ее детском лице обозначилась сокрушенная улыбка.

– Я заставила вас ждать?

– Нет, все очень хорошо, мы не опаздываем, – поспешно сказала Франсуаза. Надо было постараться, чтобы Ксавьер не почувствовала себя виноватой, иначе она огорчится и нахмурится. – Я даже еще не совсем готова.

Из принципа она слегка припудрила лицо и быстро отвернулась от зеркала; этим вечером лицо ее было не в счет, оно для нее не существовало, и она смутно надеялась, что оно будет невидимо для всех.

Франсуаза взяла ключ, перчатки и закрыла дверь.

– Вы были на концерте? – спросила она. – Это было хорошо?

– Нет, я не выходила, – отвечала Ксавьер. – Было слишком холодно, мне не захотелось.

Франсуаза взяла ее за руку.

– Чем же вы занимались весь день? Расскажите.

– Нечего рассказывать, – умоляющим тоном ответила Ксавьер.

– Вы всегда мне так говорите, – сказала Франсуаза. – А я вам уже объясняла, что мне доставляет удовольствие представлять себе в подробностях ваше нехитрое существование. – Она с улыбкой оглядела ее. – Вы помыли голову.

– Да, – ответила Ксавьер.

– Ваша прическа великолепна, в ближайшие дни я попрошу вас причесать меня. Ну а дальше? Вы читали? Спали? Как вы позавтракали?

– Я совсем ничего не делала, – ответила Ксавьер.

Франсуаза не настаивала. Существовал определенный род близости, недоступный в отношениях с Ксавьер; мелкие дневные занятия казались ей столь же неприличными, как ее органические отправления; а поскольку она почти не выходила из комнаты, ей редко случалось что-то рассказывать. Франсуаза была разочарована отсутствием у нее любопытства: напрасно ей предлагали заманчивые программы кино, концертов, прогулок, она упорно оставалась у себя. То была мимолетная химерическая восторженность, вдохновившая Франсуазу тем утром, когда в одном монпарнасском кафе ей почудилось, будто она обнаружила драгоценную находку. Ничего нового присутствие Ксавьер ей не принесло.

– А у меня был наполненный день, – весело начала Франсуаза. – Утром я все высказала мастеру по изготовлению париков, который не поставил и половины их, а потом побежала по магазинам аксессуаров. Трудно отыскать, что хочешь, это настоящая охота за сокровищем; но если бы вы знали, до чего приятно рыться среди этих забавных театральных предметов: надо когда-нибудь взять вас с собой.

– Мне бы очень хотелось, – призналась Ксавьер.

– Во второй половине дня шла долгая репетиция, и я много времени провела, поправляя костюмы. – Франсуаза рассмеялась. – Есть один тучный актер, который пару фальшивых ягодиц поставил себе вместо живота, если бы вы видели его силуэт!

Ксавьер ласково сжала руку Франсуазы.

– Вам не следует слишком уставать, а то вдруг заболеете!

Франсуаза с неожиданной нежностью посмотрела на ее встревоженное лицо; выпадали минуты, когда сдержанность Ксавьер таяла; она превращалась в маленькую беспомощную и любящую девочку, перламутровые щеки которой хотелось покрыть поцелуями.

– Осталось недолго, – отозвалась Франсуаза. – Видите ли, такое существование я буду вести не вечно, но когда это длится всего несколько дней и надеешься на успех, какое удовольствие не щадить себя.

– Вы такая деятельная, – заметила Ксавьер.

Франсуаза улыбнулась ей.

– Думаю, сегодня вечером будет интересно. В последнюю минуту у Лабруса всегда случаются лучшие находки.

Ксавьер ничего не ответила; она всегда казалась смущенной, когда Франсуаза говорила о Лабрусе, хотя и выражала большое восхищение.

– Вы не против, по крайней мере, пойти на эту репетицию? – спросила Франсуаза.

– Мне это очень интересно, – ответила Ксавьер. Она заколебалась. – Конечно, я предпочла бы встретиться с вами иначе.

– Я тоже, – без воодушевления сказала Франсуаза. Ей не нравились эти скрытые упреки, которые порой вырывались у Ксавьер; разумеется, она не уделяла ей слишком много времени, но не могла же она все-таки посвящать ей редкие часы своей личной работы.

Они подошли к театру. Франсуаза с любовью взглянула на старое здание, фасад которого украшали причудливые фестоны; сердце трогал его домашний скромный вид; через несколько дней оно примет праздничный облик, засверкает всеми огнями; сегодня вечером оно погрузилось в темноту. Франсуаза направилась к артистическому входу.

– Забавно думать, что вы каждый день приходите сюда, как если бы ходили в какую-нибудь контору, – сказала Ксавьер. – Внутренние помещения театра мне всегда кажутся такими таинственными.

– Помнится, в то время, когда я еще не знала Лабруса, Элизабет с торжественным видом посвященной провожала меня за кулисы, – сказала Франсуаза. – Я и сама преисполнялась гордости. – Она улыбнулась. Тайна рассеялась, однако став повседневным пейзажем, этот двор, заваленный старыми декорациями, ничуть не утратил своей поэзии; маленькая деревянная лестница, зеленая, как садовая скамейка, вела в артистическую; Франсуаза остановилась на мгновение, прислушиваясь к доносившемуся со сцены шуму. Как всегда, когда она шла на встречу с Пьером, сердце ее забилось от радости.

– Не шумите, мы сейчас будем пересекать сценическую площадку, – сказала она, взяв Ксавьер за руку, и они осторожно проскользнули за декорациями; по саду, засаженному зелеными и пурпурными кустами, с измученным видом взад и вперед расхаживал Тедеско; голос у него этим вечером звучал странно глухо.

– Располагайтесь, я сейчас вернусь, – сказала Франсуаза.

В зале было много народа; как обычно, актеры и приглашенные уселись в кресла в глубине. Пьер был один в первом ряду партера; Франсуаза пожала руку Элизабет, сидевшей рядом с незначительным актером, с которым она не расставалась вот уже несколько дней.

– Я вернусь к тебе через минуту, – сказала Франсуаза. Не говоря ни слова, она улыбнулась Пьеру; он сидел съежившись; голова его была замотана толстым красным шарфом; выглядел он весьма недовольным.

«Эти заросли неудачны, – подумала Франсуаза. – Надо все изменить». Она с тревогой взглянула на Пьера, он удрученно махнул рукой: никогда Тедеско не был таким скверным. Возможно ли, что они до такой степени ошиблись в нем?

Голос Тедеско совсем сорвался, он провел рукой по лбу.

– Извините, я не знаю, что со мной, – сказал он. – Думаю, мне лучше немного отдохнуть; через четверть часа дело наверняка пойдет лучше.

Воцарилось мертвое молчание.

– Хорошо, – сказал Пьер. – За это время наладим освещение. И пусть позовут Вюймена и Жербера; я хочу, чтобы мне поправили декорацию. – Он понизил голос. – Как ты? Вид у тебя прескверный.

– Все в порядке, – ответила Франсуаза. – У тебя тоже не слишком бодрый вид. Остановись сегодня в полночь; мы все выдохлись, до пятницы нам не продержаться.

– Я прекрасно это знаю, – ответил Пьер, повернув голову. – Ты привела Ксавьер?

– Да, мне придется немного заняться ею. – Франсуаза заколебалась. – Знаешь, о чем я подумала? Когда закончишь, можно было бы пойти всем троим выпить по стаканчику. Тебе это неприятно?

Пьер рассмеялся.

– Я не говорил тебе: сегодня утром, когда я поднимался по лестнице, я заметил ее, она спускалась; она бросилась наутек, как заяц, и заперлась в туалете.

– Я знаю, – сказала Франсуаза. – Ты ее терроризируешь. Поэтому я и прошу тебя встретиться с ней один раз. Если постараешься быть с ней любезен, это все уладит.

– Конечно, я согласен. Я нахожу ее скорее забавной. А-а, вот и ты! Где Жербер?

– Я его всюду искал, – сказал прибежавший, запыхавшись, Вюймен. – Не знаю, куда он подевался.

– В половине восьмого я оставила его на складе обмундирования, он заявил, что попытается поспать, – сказала Франсуаза. Она повысила голос: – Ренси, посмотрите, пожалуйста, в мастерских, не найдете ли вы там Жербера.

– Что за ужасную баррикаду ты мне тут соорудил, – сказал Пьер. – Я сто раз тебе говорил, что не хочу нарисованной декорации; переделай все это, мне нужна построенная.

– И цвет не годится, – заметила Франсуаза. – Эти кустарники могли бы быть очень красивы, но сейчас выглядят грязно-красными.

– Ну, это-то легко исправить, – ответил Вюймен.

Жербер бегом пересек сцену и спрыгнул в зал; его замшевая куртка неплотно прикрывала клетчатую рубашку, он был весь в пыли.

– Извините, – сказал Жербер, – я спал как убитый. – Он провел рукой по своим взъерошенным волосам. Цвет лица у него был свинцовый, а под глазами большие круги. Пока Пьер разговаривал с ним, Франсуаза внимательно рассмотрела его помятое лицо; он был похож на несчастную большую обезьяну.

– Ты заставляешь его слишком много всего делать, – заметила Франсуаза после того, как Вюймен с Жербером удалились.

– Я могу доверять только ему, – сказал Пьер. – Вюймен еще много чего наделает, если за ним не присматривать.

– Я прекрасно знаю, но у него не наше здоровье, – возразила Франсуаза. Она встала. – Пока.

– Мы будем налаживать освещение, – громко сказал Пьер. – Дайте мне ночь, горит только синий в глубине.

Франсуаза села рядом с Ксавьер.

«А ведь я еще не в том возрасте», – подумалось ей. Спору нет, к Жерберу она испытывала материнские чувства. Материнские с легким кровосмесительным оттенком; ей хотелось бы прислонить к своему плечу эту усталую голову.

– Вам здесь интересно? – обратилась она к Ксавьер.

– Я не очень хорошо все понимаю, – ответила Ксавьер.

– Стоит ночь, Брут вышел поразмышлять в сад, он получил письма, призывающие его восстать против Цезаря; он ненавидит тиранию, но любит Цезаря. Он в растерянности.

– Значит, этот тип в шоколадной куртке и есть Брут? – спросила Ксавьер.

– Когда на нем будет его прекрасное белое одеяние и его загримируют, у него появится больше сходства с Брутом.

– Я не представляла его себе таким, – с грустью сказала Ксавьер.

Глаза ее заблестели.

– О! Какое прекрасное освещение!

– Вы находите? Меня это радует, – сказала Франсуаза. – Мы работали как проклятые, чтобы создать такое впечатление рассвета.

– Рассвета? – удивилась Ксавьер. – Это так безрадостно. Такое освещение представляется мне скорее… – Она заколебалась и закончила одним махом: – Светом зарождающегося мира, когда солнце, луна и звезды еще не существовали.

– Добрый день, мадемуазель, – произнес хриплый голос. Канзетти улыбалась с робким кокетством; два крупных черных локона обрамляли ее прелестное лицо цыганки, губы и щеки были сильно накрашены.

– Ну как теперь моя прическа? Хороша?

– Я нахожу, что вам это дивно идет, – ответила Франсуаза.

– Я последовала вашему совету, – сказала Канзетти с ласковым выражением лица.

Послышался короткий свисток, и раздался голос Пьера:

– Возьмем сцену с самого начала, с освещением. Все на месте?

– Все на месте, – ответил Жербер.

– До свидания, мадемуазель, спасибо, – сказала Канзетти.

– Она мила, не правда ли? – спросила Франсуаза.

– Да, – согласилась Ксавьер и с живостью добавила: – Я терпеть не могу таких лиц, и к тому же у нее гадкий вид.

Франсуаза рассмеялась.

– Значит, вы вовсе не находите ее милой.

Ксавьер нахмурила брови, лицо ее приняло ужасное выражение.

– Я скорее позволила бы вырвать у себя все ногти, один за другим, чем разговаривать с кем-нибудь так, как она говорит с вами; доска и та не такая плоская.

– Она была учительницей в окрестностях Буржа, но все бросила, чтобы попытать счастья в театре; в Париже она бедствует.

Франсуаза с любопытством взглянула на замкнутое лицо Ксавьер. Та ненавидела всех людей, которые чуточку теснее сближались с Франсуазой; к ее страху перед Пьером примешивалась ненависть.

Вот уже какое-то время Тедеско снова шагал по сцене; средь благоговейного молчания он начал говорить; казалось, он обрел силы.

«Пока еще это все-таки не то», – в тревоге подумала Франсуаза. Через три дня. В зале будет такая же ночь, то же освещение на сцене и те же слова зазвучат в пространстве; однако вместо молчания их ожидает целый мир звуков: заскрипят сиденья, в руках рассеянно зашуршат программки, старики упрямо закашляют. Через пласты равнодушия утонченные слова должны будут проложить себе путь к непокорной, пресыщенной публике. Соберутся люди, внимательные к своему пищеварению, к своему горлу, к своим красивым одеждам, к своим семейным историям – скучающие критики, недоброжелательные друзья. Иметь притязания заинтересовать их растерянностью Брута – что за немыслимая затея; их требовалось взять неожиданностью, наперекор им самим: размеренной, невыразительной игры Тедеско для этого недостаточно.

Пьер опустил голову; Франсуаза пожалела, что не вернулась и не села рядом с ним. О чем он думал? Впервые он применял свои эстетические принципы в таком большом масштабе и с такой энергией; он сам подбирал всех актеров, по его указаниям Франсуаза адаптировала пьесу, даже декоратор подчинялся его установкам. Если он добьется успеха, то окончательно заставит принять свою концепцию театра и искусства. Стиснутые руки Франсуазы слегка вспотели.

«А между тем на работу и деньги мы не скупились, – подумала она с комком в горле. – В случае неудачи мы долгое время не в состоянии будем даже начать все сначала».

– Подожди, – вмешался вдруг Пьер. Он поднялся на сцену. Тедеско замер.

– То, что ты делаешь, это хорошо, – сказал Пьер, – это совершенно правильно; вот только, видишь ли, ты играешь слова, ты недостаточно отыгрываешь ситуацию; мне хотелось бы, чтобы ты сохранил те же нюансы, но на другой основе.

Склонив голову, Пьер прислонился к стене. Франсуаза расслабилась.

Пьер не умел говорить с актерами, его смущала необходимость приноравливаться к ним; но показывая роль, он бывал изумителен.

– Да, только смерть его: нет у меня причины личной возмущаться им, лишь благо общее…[1]1
  Уильям Шекспир. Юлий Цезарь. (Здесь и далее цит. по пер. М. Зенкевича.)


[Закрыть]

Франсуаза смотрела на чудо с неиссякающим удивлением; у Пьера не было ни малейших физических данных для роли: коренастый, черты лица неправильные, а между тем, когда он поднял голову, это был Брут собственной персоной, обративший к небу измученное лицо.

Жербер наклонился к Франсуазе. Он подошел и сел сзади нее, а она этого не заметила.

– Чем хуже у него настроение, тем он изумительней, – сказал Жербер. – В эту минуту он вне себя от ярости.

– Есть из-за чего, – ответила Франсуаза. – Вы думаете, Тедеско в конечном счете справится со своей ролью?

– Он уже в ней, – ответил Жербер. – Стоит лишь положить начало, и остальное последует.

– Вот видишь, – говорил Пьер, – нужно взять именно такой тон, а дальше можешь играть сдержанно сколько угодно, я почувствую волнение; если нет волнения, все пропало.

Склонив голову, Тедеско прислонился к стене.

– Другого средства нет, он должен умереть: что до меня, нет у меня причины личной возмущаться им, лишь благо общее я должен соблюсти.

Франсуаза торжествующе улыбнулась Жерберу; казалось, все так просто; и однако она знала, что нет ничего труднее, чем зародить у актера это внезапное озарение. Она взглянула на затылок Пьера; никогда она не устанет смотреть, как он работает; среди всех удач, которые ее радовали, на первое место она ставила возможность сотрудничать с ним; их общая усталость, их усилия соединяли их более верно, чем объятия; не было ни одного мгновения в этих изнуряющих репетициях, которое не стало бы актом любви.

Сцена заговорщиков прошла без осложнений; Франсуаза встала.

– Я поздороваюсь с Элизабет, – сказала она Жерберу. – Если понадоблюсь, я буду в своем кабинете, у меня не хватает духа остаться, Пьер еще не закончил с Порцией. – Она заколебалась: не очень любезно оставлять Ксавьер, но она целую вечность не видела Элизабет, это было неучтиво.

– Жербер, я поручаю вам мою подругу Ксавьер, – сказала она. – Вы должны показать ей кулисы во время смены декораций; она не знает, что такое театр.

Ксавьер не вымолвила ни слова. С самого начала репетиций в ее взгляде читалось неодобрение.

Франсуаза положила руку на плечо Элизабет.

– Хочешь выкурить сигарету? – спросила она.

– С радостью. Это жестоко – запрещать людям курить. Скажу об этом пару слов Пьеру, – с веселым негодованием проговорила Элизабет.

На пороге Франсуаза остановилась; несколько дней назад зал покрасили заново в светло-желтый цвет, придававший ему приветливый сельский вид; там еще присутствовал легкий запах скипидара.

– Надеюсь, мы никогда не покинем этот старый театр, – сказала Франсуаза, поднимаясь по лестнице. – Осталось ли что-нибудь выпить? – добавила она, открывая дверь в кабинет. Заглянув в шкаф, наполовину заполненный книгами, она принялась изучать бутылки, стоявшие на последней полке.

– Только остаток виски. Тебе подойдет?

– Как нельзя лучше, – ответила Элизабет.

Франсуаза протянула ей стакан, на сердце у нее потеплело, и она прониклась симпатией к Элизабет, ощутив те же чувства товарищества и легкости, как тогда, после интересного и трудного урока, когда они рука об руку прогуливались во дворе лицея.

Скрестив ноги, Элизабет закурила сигарету.

– Что это было с Тедеско? Гимьо уверяет, что он принимает наркотики, думаешь, это правда?

– Понятия не имею. – Франсуаза с блаженством сделала большой глоток спиртного.

– Эта малышка Ксавьер совсем некрасивая, – заметила Элизабет. – Что ты с ней будешь делать? С семьей все уладилось?

– Не знаю. Вполне возможно, что дядя приедет со дня на день и устроит скандал.

– Будь осторожна, – с важным видом произнесла Элизабет. – У тебя могут возникнуть неприятности.

– Осторожна в чем? – спросила Франсуаза.

– Ты нашла ей работу?

– Нет. Сначала ей надо освоиться.

– На что она способна?

– Я не думаю, что когда-нибудь она сможет много работать.

Элизабет с задумчивым видом выпустила дым сигареты.

– Что говорит об этом Пьер?

– Они нечасто виделись; он относится к ней с симпатией.

Этот допрос начал раздражать Франсуазу; можно было подумать, что Элизабет обвиняет ее. Она прервала ее:

– Скажи-ка, в твоей жизни есть что-то новое?

Элизабет усмехнулась.

– Гимьо? В прошлый вторник он подошел поговорить со мной во время репетиции. Ты не находишь его красивым?

– Очень красивым, как раз поэтому его и взяли. Я его совсем не знаю, он занятный?

– Он хорош в любви, – отрешенным тоном произнесла Элизабет.

– Ты времени не теряла, – в некотором замешательстве сказала Франсуаза. Как только Элизабет кто-нибудь нравился, она говорила, что спит с ним, но на самом деле вот уже два года она хранила верность Клоду.

– Тебе известны мои принципы, – весело продолжала Элизабет, – я не та женщина, которую берут, я женщина, которая берет. В первый же вечер я предложила ему провести со мной ночь; он был ошеломлен.

– А Клод знает? – спросила Франсуаза.

Решительным жестом Элизабет стряхнула пепел своей сигареты: каждый раз, когда она оказывалась в затруднении, ее движения и голос становились жесткими и решительными.

– Пока нет, – отвечала она. – Я жду подходящего момента. – Она заколебалась. – Это сложно.

– А твои отношения с Клодом? Ты давно ничего мне об этом не говорила.

– Ничего не меняется. – Уголки губ Элизабет опустились. – Зато я меняюсь.

– Решающее объяснение в прошлом месяце ничего не дало?

– Он постоянно твердит мне одно и то же: мне принадлежит лучшая его часть. Этот припев мне осточертел; я чуть было не ответила ему: спасибо, это чересчур хорошо для меня, я обошлась бы другой.

– Ты, верно, опять была слишком сговорчивой, – заметила Франсуаза.

– Думаю, да. – Элизабет пристально смотрела куда-то вдаль; неприятная мысль пришла ей в голову. – Он воображает, что может заставить меня все проглотить, – сказала она. – Но он будет удивлен.

Франсуаза с интересом посмотрела на нее: в эту минуту Элизабет не следила за своим поведением. В ее лице что-то дрогнуло. Она приняла благоразумный вид.

– Клод слишком привлекателен, чтобы я позволила ему уйти из моей жизни, – призналась она. – Чего я хочу, так это меньше дорожить им.

Глаза ее сощурились, она заговорщически улыбнулась Франсуазе, хотя соучастие между ними возрождалось крайне редко.

– Мы с тобой достаточно насмехались над женщинами, позволяющими превращать себя в жертву! Но я все-таки не из того теста, из которого делают жертв.

Франсуаза улыбнулась в ответ; ей хотелось дать Элизабет совет, но это было трудно, а нужно было лишь одно: чтобы Элизабет не любила Клода.

– Внутренний разрыв, – сказала она, – с этим далеко не уйдешь. Я задаюсь вопросом, а не должна ли ты напрямик заставить его сделать выбор.

– Пока не время, – с живостью отвечала Элизабет. – Нет, я полагаю, что сделаю большой шаг, когда изнутри добьюсь своей независимости. И первое условие для этого: уметь отделить в Клоде человека от любовника.

– Ты больше не будешь спать с ним?

– Не знаю; ясно одно: я буду спать с другими. – Она добавила с оттенком вызова: – Сексуальная верность – это смешно, это ведет к настоящему рабству. Я не понимаю, почему ты, со своей стороны, такое принимаешь.

– Уверяю тебя, я не чувствую себя рабыней, – возразила Франсуаза.

Элизабет не могла помешать себе делать откровенные признания, но, как правило, сразу же после этого становилась агрессивной.

– Странно, – медленно продолжала Элизабет, словно с удивлением добросовестно следуя ходу своих размышлений. – Я никогда бы не могла предположить, что ты, такая, какой была в двадцать лет, станешь женщиной одного-единственного мужчины. Это тем более странно, что Пьер, со своей стороны, не отказывается от приключений.

– Ты мне это уже говорила, не стану же я все-таки принуждать себя, – заметила Франсуаза.

– Да ладно! Только не говори мне, что тебе никогда не случалось желать какого-нибудь типа, – сказала Элизабет. – Ты поступаешь, как все люди, которые оправдывают свои предрассудки: они уверяют, будто подчиняются им из-за личных наклонностей, но это ерунда.

– Чистая сексуальность меня не интересует, – возразила Франсуаза. – Впрочем, может ли это что-то значить – чистая сексуальность?

– А почему нет? Это очень приятно, – с легкой усмешкой проговорила Элизабет.

Франсуаза встала.

– Думаю, что можно спускаться, смена декораций должна быть уже закончена.

– Знаешь, малыш Гимьо действительно очарователен, – заметила Элизабет, выходя из комнаты. – Он заслуживает лучшего, чем массовка. Для вас это могло бы стать интересным пополнением, надо поговорить об этом с Пьером.

– Поговори, – сказала Франсуаза. Заторопившись, она улыбнулась Элизабет.

– Пока.

Занавес был еще опущен; на сцене кто-то стучал молотком, тяжелые шаги сотрясали подмостки. Франсуаза подошла к Ксавьер, разговаривавшей с Инес. Густо покраснев, Инес встала.

– Не беспокойтесь, – сказала Франсуаза.

– Я ухожу, – сказала Инес; она протянула руку Ксавьер. – Когда я тебя снова увижу?

Ксавьер неопределенно махнула рукой.

– Я не знаю, я позвоню тебе.

– Не могли бы мы завтра поужинать вместе между двумя репетициями?

С несчастным видом Инес продолжала стоять перед Ксавьер; Франсуаза нередко спрашивала себя, как в большой голове этой нормандки могла зародиться мысль заниматься театром; вот уже четыре года она работала, как бык, и не добилась ни малейшего успеха. Пьер из жалости дал ей сказать одну фразу.

– Завтра… – промолвила Ксавьер, – Лучше я позвоню тебе.

– Знаете, все будет очень хорошо, – ободряющим тоном сказала Франсуаза. – Когда вы не волнуетесь, у вас хорошая дикция.

Слабо улыбнувшись, Инес ушла.

– Вы никогда ей не звоните? – спросила Франсуаза.

– Никогда, – раздраженно ответила Ксавьер. – Если я три раза ночевала у нее, это все-таки не причина, чтобы всю жизнь с ней встречаться.

Франсуаза огляделась вокруг, Жербер исчез.

– Жербер не водил вас за кулисы?

– Он предлагал мне это, – ответила Ксавьер.

– Вас это не заинтересовало?

– У него был такой натянутый вид, – сказала Ксавьер, – это было тягостно. – Она взглянула на Франсуазу с нескрываемым упреком. – Я терпеть не могу навязывать себя людям.

Франсуаза почувствовала себя виноватой; она поступила бестактно, поручив Ксавьер Жерберу, однако тон Ксавьер удивил ее; неужели Жербер действительно был с ней груб? Это на него не похоже.

«Она все воспринимает трагически», – с досадой подумала Франсуаза.

Она решила раз и навсегда не позволять отравлять себе жизнь ребяческими вспышками недовольства Ксавьер.

– Как проявила себя Порция? – спросила Франсуаза.

– Толстая брюнетка? Месье Лабрус двадцать раз заставлял ее повторять одну и ту же фразу, она все время говорила ее неправильно. – Лицо Ксавьер излучало презрение. – Разве можно быть настоящей актрисой, если ты до такой степени глупа?

– Бывает по-разному, – отвечала Франсуаза.

Ксавьер пылала яростью, это было ясно; она наверняка считала, что Франсуаза недостаточно ею занимается, но в конце концов это у нее пройдет. Франсуаза в нетерпении взглянула на занавес; эта перемена декораций оказалась чересчур затянутой, и было совершенно необходимо сократить ее по меньшей мере минут на пять.

Занавес поднялся; Пьер полулежал на ложе Цезаря, и сердце Франсуазы забилось сильнее; она знала каждую из интонаций Пьера и каждый его жест; она ожидала их с такой точностью, что ей казалось, будто они возникают по ее собственной воле, а между тем они осуществлялись вне ее, на сцене. Это было мучительно; она чувствовала себя в ответе за малейшее упущение и не могла пальцем пошевельнуть, чтобы избежать его.

«Мы и правда одно целое», – в порыве любви подумала она. Это говорил Пьер, это его рука поднималась, но его движения, его интонации составляли часть жизни Франсуазы в той же мере, что и его собственной; или, вернее, была только одна жизнь, и в центре – одно существо, о котором нельзя было сказать ни «он», ни «я», а лишь «мы».

Пьер находился на сцене, она – в зале, однако для обоих одна и та же пьеса разыгрывалась в одном и том же театре. Так и с их жизнью; они не всегда видели ее под одним и тем же углом; через свои желания, настроения, удовольствия каждый открывал какую-то иную ее сторону: и тем не менее это была одна и та же жизнь. Ни время, ни расстояния не могли ее разделить; безусловно, были улицы, идеи, лица, существовавшие сначала для Пьера, а другие сначала существовали для Франсуазы; но эти разрозненные моменты они преданно собирали в единое целое, в котором твое и мое становились неразличимы. Никто из них двоих никогда не присваивал себе ни малейшей его частицы; это стало бы худшим предательством, единственно возможным.

– Завтра в два часа дня мы репетируем третий акт без костюмов, – сказал Пьер, – а вечером повторяем все по порядку и в костюмах.

– Я убегаю, – сказал Жербер. – Завтра утром я вам понадоблюсь?

Франсуаза заколебалась; с Жербером тяжелейшая работа становилась чуть ли не забавой; утро без него будет унылым; однако его жалкое измученное лицо растопило ее сердце.

– Нет, сделать осталось совсем немного, – сказала она.

– Это правда? – спросил Жербер.

– Абсолютная правда, отоспитесь всласть.

Элизабет подошла к Пьеру.

– Знаешь, твой Юлий Цезарь и правда потрясающий, – сказала она; лицо ее приняло соответствующее выражение. – Он настолько в своей эпохе и в то же время такой реалистичный. Это молчание в тот момент, когда ты поднимаешь руку, смысл этого молчания… Это изумительно.

– Ты очень любезна, – ответил Пьер.

– Предсказываю вам, это будет успех, – уверенно заявила она и с большим интересом окинула взглядом Ксавьер.

– Похоже, эта девушка не слишком любит театр. Уже так пресыщена?

– Я не таким представляла себе театр, – презрительным тоном заметила Ксавьер.

– А каким вы его представляли? – поинтересовался Пьер.

– Они все похожи на торговых приказчиков, такой у них прилежный вид.

– Это волнует, – сказала Элизабет. – Все эти первые пробные шаги, все эти смутные поиски, и под конец вспыхивает что-то прекрасное.

– А я нахожу это отвратительным, – заявила Ксавьер; гнев отмел ее робость, она с мрачным видом смотрела на Элизабет. – Усилие всегда имеет неприглядный вид, а когда усилие к тому же не приводит к успеху, тогда… – Она усмехнулась. – Это смехотворно.

– Так бывает во всех искусствах, – сухо заметила Элизабет. – Прекрасные вещи никогда легко не создаются; чем они драгоценнее, тем больше работы они требуют. Вы увидите.

– Драгоценным я называю то, – возразила Ксавьер, – что падает вам, как манна небесная. – Она поморщилась. – А если это должно покупаться, то это товар, как все остальное, и меня это не интересует.

– Какая романтическая малышка! – с холодным смешком проронила Элизабет.

– Я ее понимаю, – заметил Пьер. – В нашей жалкой стряпне нет ничего привлекательного.

– Вот как! Это новость! Теперь ты веришь в силу вдохновения?

– Нет, но правда и то, что наша работа лишена красоты; это мерзкое месиво.

– Я не говорила, что эта работа красива, – поспешно возразила Элизабет. – Я прекрасно знаю, что красота лишь в завершенном творении, но я нахожу захватывающим переход от бесформенного к законченной и чистой форме.

Франсуаза бросила на Пьера умоляющий взгляд: трудно было спорить с Элизабет; если последнее слово оставалось не за ней, она полагала, что теряет уважение в глазах людей; дабы добиться их уважения, их любви, она сражалась с ними со злобной недобросовестностью; это могло длиться часами.