Текст книги "Живые примеры (Рассказы для детей младшего возраста)"

Автор книги: Сигизмунд Либрович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

ТЕЛЕГРАФИСТКА

удят колокола… Идет торжественная пасхальная заутреня… Все церкви битком набиты народом… В эту ночь никто не работает: все конторы, все заводы, все магазины и мастерские закрыты… Не закрыта только телеграфная станция. Там, несмотря на величайший в году праздник, кипит работа. В ярко освещенных комнатах телеграфной станции сидят две молодые девушки: одна у письменного стола принимает от публики депеши, другая – у телеграфного аппарата ровными ударами рукоятки «передает» содержание телеграмм…

На этот раз почти все телеграммы однообразны: в одной дочь поздравляет оставшуюся в далекой провинции мать с праздником, в другой муж шлет жене по телеграфу «Христос воскресе»; в третьей мать посылает детям на праздник свое благословение.

– Заутреня началась, – замечает, глядя часы, телеграфистка, сидящая в первой комнате. – Я думаю, до окончания заутрени никто нас не потревожит, и мы можем спокойно помолиться Богу и соединить наши молитвы с молитвами тех, которые теперь в церквах поют «Христос воскресе»…

– Да, я тоже думаю, мы можем теперь помолиться Богу, – отвечает из другой комнаты вторая телеграфистка, оставляя на время аппарат.

И обе девушки, набожно упав на колена, стали усердно молиться перед маленьким образом, висевшим в углу…

Молитва их была коротенькая, но не успели они еще кончить ее, как на лестнице послышались чьи-то тяжелые шаги и в комнату вошел седой, высокого роста мужчина, с загорелым, почти черным лицом, одетый бедно, в старое, поношенное, покрытое пылью платье.

– Извините, пожалуйста, – обратился он к усевшейся уже за столом первой телеграфистке, – извините, что я вас потревожил в такую ночь, но мне непременно надо послать спешную телеграмму на родину… Я думал, что поспею к Светлому Христову дню домой, шел день и ночь, почти без отдыха, но все же не поспел. Так пусть хоть семья моя знает, что я в дороге…

– У вас телеграмма написана? – вежливо спросила телеграфистка.

– Нет, барышня, не написана… Да, по правде сказать, я и писать-то разучился в эти 15 лет, которые я провел на чужбине…

– Пятнадцать лет! – воскликнула телеграфистка. – Да, это время большое!.. Вы, верно, далеко были отсюда?..

– Далеко, очень далеко занесла меня судьба, или, вернее, занесла меня моя собственная глупость, – грустно ответил незнакомец. – Видите ли, я жаждал богатства, золота: бросил жену, дитя и отправился за океан искать счастья… Я думал, что вернусь богачом, миллионером, а между тем возвращаюсь нищим…

И, закрыв лицо руками, незнакомец с глухим рыданием опустился на стул.

– Да, барышня, тяжелая моя судьба… Пятнадцать лет работал я, как каторжник, пятнадцать лет не видел праздника и накопил за все это время столько лишь денег, чтобы пешком добраться до дому!.. Да что тут много говорить: слава Богу, что все ж таки добрался до родины, что не умер на чужбине, не исповедавшись, не причастившись, как подобает всякому христианину… Но я напрасно только отнимаю у вас время, – прибавил он, – простите, ради Бога: когда человек пятнадцать лет не имел случая объясниться на родном своем языке, он с радостью готов зараз высказать кому-нибудь все свое горе… Так вот, барышня, позвольте уж вас просить составить телеграмму за меня.

– Что же вы желаете сообщить?

– Вот что, – и дрожащим от волнения голосом незнакомец начал диктовать: «Христос воскресе, дорогая жена и дорогая моя дочка. Отец ваш жив, возвращается домой, но не поспел к Светлому Христову дню и будет у вас через неделю. Помолитесь Богу…»

– Кому же адресовать телеграмму?

– Анне Петровне Гульяновой, в село Ошуровка…

– Гульяновой? – воскликнула взволнованным голосом телеграфистка, – так, значит, вы Иван Никифорович Гульянов, тот Гульянов, который пятнадцать лет назад исчез неизвестно куда?

– Точно так! Да вы неужели меня знаете?..

– Мне вас не знать! – сквозь слезы воскликнула телеграфистка. – Да посмотри же на меня, отец, ведь я Катя Гульянова… Я твоя дочка… твоя Катя…

– Катя? – крикнул незнакомец, – моя Катя? Моя маленькая, дорогая Катя?.. Да неужели же это ты?.. Да, да… Я вижу: и глаза-то матери, и нос, и волоса, – да, это ты, моя дочь, моя дорогая, моя ненаглядная дочь!..

И старик дрожащими руками схватил молодую девушку в свои объятия.

Несколько минут слышны были всхлипывания молодой девушки и ее взволнованного отца…

– А где же мать? Каким образом ты здесь? Как это ты сделалась телеграфисткой?..

– Мать умерла…

– Умерла?

– Она все ждала тебя, отец… На смертном ложе она благословила тебя и приказала мне любить тебя…

– Бедная, бедная моя Анна!

Он хотел еще что-то сказать, но слезы душили его; обернувшись к стене, несчастный разразился громким плачем…

* * *

В маленькой комнатке в четвертом этаже, в одной из отдаленных улиц, был приготовлен скромный пасхальный стол. Кулич, пасха, несколько яиц, кое-что из закуски – вот и все разговенье, заготовленное на праздник молодою телеграфисткою, которая занимала эту комнату.

Уже рассветало, когда телеграфистка вернулась домой разговляться.

На этот раз, – первый раз после многих-многих лет – она разговлялась не одна: с ней был старик-отец, пятнадцать лет назад уехавший в Бразилию и с тех пор не дававший о себе никаких известий…

Много пережила за это время молодая девушка.

После отъезда отца, она вместе с матерью переселилась в город, где мать принялась уроками музыки содержать себя и дочь…

Трудно было зажиточной раньше женщине привыкнуть к новой, неприглядной жизни, к усиленному труду, но чего бы она не сделала ради любимой дочери? Года, между тем, проходили за годами: Катя, успешно окончив гимназию, выдержала экзамен в телеграфистки. Началась новая жизнь; по настоянию дочери, мать бросила уроки и обе они жили на скромное жалованье, которое получала телеграфистка. И жилось им, несмотря на скудные средства, хорошо. Но вскоре Бог отозвал к себе старушку-мать. Дочь-телеграфистка осталась одна-одинешенька на Божьем свете.

С сегодняшнего дня – ее одиночество окончено: она неожиданно встретилась с отцом и они больше не расстанутся…

– Христос воскресе! – произнесла молодая телеграфистка, подходя к отцу.

– Воистину воскресе! – торжественно, поднимая к небу глаза, ответил старик…

Гудят колокола… По улицам снуют толпы веселого народа: все рады, все веселы, но никто не подозревает, что счастье их ничто в сравнении с тем чувством, которое переживают теперь, там на верху, в четвертом этаже, молодая телеграфистка и ее старик-отец…

ВАСЯ-БУЛОЧНИК

орько плакала Васина мать, снаряжая своего любимого сынишку в город, в ученье.

– Кабы не бедность наша горемычная, не отпустила бы я тебя к чужим людям, милого моего, ненаглядного! – приговаривала она, укладывая в узелок Васины вещи.

Отправить мальчика в город, действительно, пришлось поневоле.

У Ивана Хмурого семья была большая, детей много, и все мал-мала меньше, а кормить нечем. Вот они и решили послать старшего сына Васютку в столицу на работу.

– Пройдет года два, – утешали себя они, – кончит мальчишка ученье и сам себя прокормит, да, пожалуй, и отцу с матерью помогать станет!..

У Ивана Хмурого был в Петербурге земляк, булочник. К этому-то земляку и послали они Васю учиться. Сборы продолжались недолго. Кое-как, на последние гроши, снарядили бедные родители своего любимца, благословили, приказали быть прилежным, слушаться хозяина – и отправили в дорогу.

Приехал Вася в столицу, отыскал земляка и на другой же день начал работать в булочной. Таких мальчиков, как он, в пекарне было немало, но Вася сразу стал прилежнее всех. Не прошло и года, как земляк написал в деревню к Васину отцу, что сыном его он очень доволен и что, Бог даст, годика через три выйдет из него мастер на славу. Вася тоже не забывал своих родителей. Часто думал он об них, часто писал им теплые, сердечные письма. Старики читают эти письма, – не начитаются, а мать иной раз и всплакнет от умиления.

Раз, перед самой Пасхой, стоит наш Вася у печки, помогает подмастерью вынимать горячие булки, как вдруг входит сам хозяин.

– Вот, Васька, письмо тебе, никак из деревни, – говорит он, – на конверте написано: «очень нужное». Читай живей!

Схватил Вася письмо, быстро пробежал его глазами и радостно воскликнул:

– Батька на праздники в Питер едет!

Сладко забилось Васино сердечко. Два года не видал он своего отца, и вот, через несколько дней, он обнимет его, узнает, что делается в родной деревушке, как живет его дорогая мать, братья, сестры, соседи…

Вечером, когда все в пекарне улеглись спать, Вася еще раз внимательно прочел полученное письмо и… задумался.

Задумался он над тем, чем бы порадовать своего батьку, какой бы подарок поднести ему на Пасху. Денег у него набралось много, – целых три рубля. Часть их дал ему хозяин за старательность и хорошее поведение, часть получил он на чай от покупателей. Долго думал Вася, что бы купить отцу на эти деньги, и никак не мог решить мудреной задачи… Хотелось ему купить что-либо такое, что бы и отца крепко-накрепко обрадовало и стоило бы не очень дорого, – не дороже трех рублей.

В самую полночь надумал Вася – вовсе не покупать подарка, деньги полностью переслать матери, а отцу испечь кулич.

– Попрошу хорошенько подмастерья, – решил Вася: – авось, он позволит мне самому испечь кулич, и поднесу его батьке. Увидит батя, что я не без пользы два года проучился… А деньги-то матери в деревне ух как пригодятся!

На следующий вечер, когда другие мальчики ушли спать, Вася остался с подмастерьями. С разрешения хозяина он принялся за свой кулич… Живо свалял он тесто, сделал сверху крест из миндалинок, посадил кулич в печку и глаз не спускал с него все время.

В булочной сговорились ничего не показывать Васе – пусть сам печет!

Вася отлично сделал свое дело: кулич удался просто на диво: большой, мягкий, вкусный. Даже подмастерья не могли-бы испечь лучше.

На следующее утро Вася понес кулич батьке. И сказать нельзя, как обрадовался отец Васи, когда сын подал ему кулич своей работы! Крепко обнял он милого мальчика, расцеловал его и от радости прослезился…

Но не одну только радость отцу принес Васин кулич. Сам хозяин отведал его и, убедившись, что Вася в самом деле отлично справился с трудной работой, назначил ему с тех пор жалованье.

Жалованье-то это, положим, пока маленькое, – всего пять рублей, но Вася их целиком посылает матери, которой эти деньги составляют большое подспорье… Зато она только и думает о том, как бы ей поскорее повидать своего ненаглядного сынишку.

СКИТАЛИЦА

I

есколько лет тому назад мне случайно пришлось провести целый день в небольшом саксонском городе Вальдгейме. Я опоздал на поезд, и так как из Вальдгейма в Лейпциг поезда идут только один раз в сутки, то мне не оставалось ничего другого, как переночевать в единственной, существующей в Вальдгейме, гостинице.

Несколько свободных часов, остававшихся до вечера, я посвятил на осмотр города, в котором, впрочем, кроме тюрьмы – самой большой в Саксонии, ничего замечательного нет.

Проходя по улицам, я увидал большую раскрашенную афишу, на которой нарисован был яркими красками клоун, под ним же надпись: «Сегодня в цирке Бергмана большое представление с участием молодой русской наездницы Анюты».

Русская наездница в цирке маленького саксонского города – сильно меня заинтересовала. Я решил сейчас же купить билет и провести вечер в цирке.

Вальдгеймский цирк имел не особенно привлекательный вид. На большой площади за городом, место, отделенное досчатым забором, было покрыто большою парусиною, и под этой парусиною, вокруг так называемой арены, были поставлены простые, невыкрашенные даже скамейки. Первая скамейка называлась креслами, вторая стульями, пустое же пространство за второю скамейкою носило название «галлереи». Мне удалось получить «кресло».

Еще задолго до начала спектакля цирк наполнился публикою, состоявшею преимущественно из мелких вальдгеймских торговцев, крестьян из окрестностей города и нескольких военных.

Представление началось душу раздирающим исполнением нескольких музыкальных пьес доморощенным вальдгеймским оркестром. Затем на арену выступили клоуны и наездники в грязных, заношенных костюмах, выделывая разные прыжки на исхудалых, измученных лошадях, а один из клоунов, сверх того, ездил на слоне. Публика оказалась очень благодушною; она хлопала неистово после каждого нумера. Меня, видевшего в Петербурге лучших чуть не в целом мире цирковых наездников, не могли, конечно, интересовать эти третьестепенные наездники и исхудалые лошади. Я с нетерпением ждал лишь появления «русской наездницы Анюты».

Анюта, как видно, пользовалась в Вальдгейме известностью, потому что когда она выехала на арену верхом на некрасивой, маленькой казацкой лошадке, раздались такие бурные аплодисменты, что в течение нескольких минут нельзя было совсем расслышать звуков оркестра.

Костюм Анюты отличался большою оригинальностью: она была одета в темную, короткую юбку и белую рубашку; на голове же яркий, красный, с синими крапинками платок; в руках она держала тамбурин, на котором, стоя верхом на лошади, ловко аккомпанировала оркестру. На правой руке Анюты красовался блестящий браслет, на шее – бусы, в ушах – брильянтовые серьги. Что, однако, больше всего бросалось в глаза, это то, что Анюта ходила босиком.

Проехав два раза по арене, она схватила папироску, закурила ее, сняла уздечку с своей лошадки и, набросив на нее большую медвежью шкуру, ловким прыжком вскочила на своего рысака.

– Поезжай, дружок, поезжай! – кричала она по-русски, погоняя лошадь, и в то же время то прыгала на спине скакуна, то выделывала ловкие па, то садилась, то вставала. Что-то необыкновенное, живое, естественное, бойкое было во всех ее движениях. Хотя я часто бывал в цирке, мне никогда не случалось видеть такой страстной наездницы.

– Замечательно хорошо! неправда ли? – обратился ко мне мой сосед, старый, почтенный немецкий бюргер.

– Да, но почему это она держит папироску во рту? – спросил я.

– Как почему? Она ведь русская. Все русские женщины курят папиросы, – наивно пояснил мне сосед, – да и босая она потому, что в России большинство женщин ходят без сапог… У Анюты настоящий русский костюм. Я это знаю, потому что у меня племянник живет в России…

Напрасно старался я убедить моего собеседника, что его мнение неверно, – упрямый старик настаивал на своем.

Анюту наградили шумными аплодисментами, еще более шумными, нежели при ее появлении; но я заметил по ее грустному, измученному лицу, что эти овации публики ее отнюдь не веселят, что она скорее хотела бы вернуться в свою уборную, отдохнуть.

Молодая наездница меня очень заинтересовала. Мне хотелось узнать кто она, откуда и как попала она в захолустный цирк в Саксонии. В первый же антракт я отправился в конюшню цирка, где нашел Анюту у стойла своей быстрой казацкой лошадки.

– Вы – русская? Как же это вы попали сюда, в этот маленький немецкий городок? – спросил я ее.

Анюта вся покраснела и схватила меня за руку.

– Да, я русская, русская… Вы не можете понять, как я рада, что услышала мой родной язык… что могу поговорить с вами на этом языке… Знаете – я уже целый год не имела случая говорить по-русски… Тут все немцы…

Она говорила скоро, нервно, отрывисто, с каким-то странным воодушевлением.

– Но как же вы попали в этот цирк в маленьком саксонском городе? – спросил я.

– Это длинная, длинная история… да и грустная… здесь ее не рассказать… Зайдите сюда в следующий антракт, или, еще лучше, после представления… Мне бы самой хотелось поговорить… знаете, как-то сердцу становится легче, когда все расскажешь.

В это время раздался звонок, и молодая наездница, вспрыгнув на лошадь, выехала снова на арену.

II

После окончания спектакля в цирке я опять зашел в конюшню.

– Я жду вас с нетерпением, – сказала Анюта. – Я думала, что вы не исполните обещания…

На Анюте надето было теперь скромное, темное платье. После некоторых расспросов – кто я, откуда я, долго ли думаю остаться в Вальдгейме и т. п., Анюта рассказала мне свою историю.

– Я дочь казака, – начала она. – Родилась я на берегу Кубани, где у родителей моих была маленькая усадьба. Я была единственная у них дочь. Они меня очень любили, но не баловали; я должна была усердно работать, смотреть за хозяйством, исполнять все работы в саду, а иногда ездить в город продавать овощи. Раз, во время моего пребывания в городе, я услыхала, что туда прибыл цирк. Что такое цирк – я хорошенько не понимала, но из рассказов других торговцев я узнала, что в цирке дают представление наездники. Я с детства очень любила лошадей. Не хвастаясь могу сказать, что никто у нас не умел так отлично ездить верхом, никто не выделывал таких прыжков, как я. Соседи часто в шутку говорили, что мне следовало родиться казаком, а не казачкою… Мне удалось достать бесплатный билет в цирк. Странное, невыразимое чувство охватило меня, когда я вошла в это ярко освещенное здание, когда увидела в роскошных, по моим понятиям, костюмах всех этих наездников и наездниц. Затаив дыхание, я следила за всеми нумерами небогатой программы цирка, наблюдала за всеми движениями наездников и наездниц – и в этот же вечер решила, что мне не оставаться дольше в бедной казацкой хижине, что судьба требует, чтобы я сделалась такою же наездницей. Я воображала себе мою будущность в самых розовых красках. Если публика хлопает какой-то бездарной наезднице, все искусство которой состоит в том, что она, стоя на лошади, перепрыгивает через обручи, то какой успех, думала я, – ожидает меня: я ведь сумею исполнить в десять раз труднее упражнение, в состоянии на всем скаку лошади вспрыгнуть в седло, и могу выделывать, стоя на лошади, самые трудные прыжки…

Я не вернулась больше к моим родителям. В тот же вечер я отправилась к директору цирка и заявила ему о моем желании поступить в его труппу. Директор улыбнулся и ломанным русским языком, перемешанным наполовину с немецким, заявил мне, что если бы я была мужчина, он взял бы меня, пожалуй, в конюхи, но так как я – девушка, то не гожусь.

– Вы, может-быть, сомневаетесь, что я не сумею ездить так, как ваши артисты? Позвольте – я вам сейчас покажу…

И, отвязав мою лошадку, на которой я привезла в город для продажи овощи из нашего сада, я тут же на пустой площади перед цирком, показала удивленному старому наезднику несколько таких казацких упражнений на лошади, которых он, вероятно, никогда и не видывал.

– Гут, зер гут, очень карашо, – сказал он. После этого экзамена он охотно согласился принять мена в свою труппу.

В тот же день цирк уехал из города, а я и моя лошадка или, вернее лошадка моего бедного отца – вместе с ним.

С этого дня началась для меня новая жизнь. Сначала она нравилась мне своею новизною. Мне было приятно слышать похвалы, мне было лестно видеть восторг публики. Но скоро все это надоело, а зависть других наездниц, их колкие замечания – заставляли меня часто плакать. Притом мне ужасно надоела скитальческая жизнь цирка. Мы больше недели не останавливались в одном городе: все переезжали дальше и дальше. Побывав в разных городах России, мы отправились в Румынию, затем Болгарию, Австрию и вот теперь находимся в Саксонии…

– А о родителях ваших вы не имеете никаких сведений? – спросил я.

– Сначала я боялась им писать о себе, опасаясь, что они пожелают вернут меня домой, а потом я узнала, что мать моя умерла, отец же продал землю и поступил в услужение к одному казацкому офицеру в Петербурге. Я несколько раз писала в Петербург, но письма мои, к несчастью, не доходили. Я описывала в этих письмах мою горькую жизнь на чужбине и заявляла моему отцу, что готова сейчас же вернуться в Россию, если бы он согласился простить мне мое бегство.

В голосе Анюты при этих словах чувствовались слезы. Она хотела их удержать, но это ей не удалось, и бедная наездница разрыдалась…

Когда она немного успокоилась, я полюбопытствовал узнать – почему она ездит в цирке в таком странном костюме, босая и притом с папироской во рту?

– Это я делаю по требованию нашего директора, – объяснила мне Анюта. – Он находит, что мой костюм и папироска привлекают своею оригинальностью больше публики. Я было хотела противиться его воле и раз оделась так, как одеваются все другие наездницы, но директор прибежал ко мне в гардероб в страшном гневе и погрозил мне отказом. Мне ничего не оставалось, как покориться его требованию…

Много времени провели мы с собеседницей в оживленном разговоре. Мне стало жаль этой несчастной молодой скиталицы. Я записал фамилию ее отца и все нужные подробности, и обещал ей, что, по возвращении в Петербург, приложу все старания, чтоб разыскать старика-казака.

Обещание это я исполнил. После долгих хлопот, мне удалось найти отца Анюты в больнице. Я рассказал ему о дочери, о том, что она желает вернуться к нему. Сначала старик страшно рассердился, не хотел было и слышать про преступную дочь, но отцовская любовь взяла верх: он заплакал и стал умолять меня немедленно написать дочери, чтобы она приезжала…

* * *

Недалеко от Петербурга, близ деревни Паново, стоит посреди небольшого огорода маленький, уютный домик. В этом домике живет теперь старый казак с дочерью, бывшею наездницей. Нашлись добрые люди, которые доставили несчастному старику средства снова завести хозяйство. Анюта работает теперь с утра до вечера со своим отцом, надеясь, что усердным трудом ей удастся хоть сколько-нибудь загладить свое прошлое увлечение.

Никто бы и не подумал, что эта прилежная хозяюшка-казачка была когда-либо наездницей цирка.