Текст книги "Э.Ренан. Его жизнь и научно-литературная деятельность"

Автор книги: Сигизмунд Годлевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Все это очень утешительно, но кроме утешения философия должна стремиться и к положительному знанию, а иначе ведь, лишенная научного характера, она рискует превратиться в суррогат религии для вольнодумцев, да еще в суррогат весьма сомнительного качества, ибо в смысле утешения и успокоения, конечно, никакая философия не в состоянии тягаться с религией не только христианской, но даже, пожалуй, и магометанской. Однако в наше смутное время немало найдется мыслителей, утративших непосредственные юношеские верования и пытающихся найти в философии ответ на чисто религиозные вопросы о Боге, о цели мироздания и т. п. Ренан, по-видимому, принадлежит к этой категории. Самостоятельного научного значения за философией он не признает; по его мнению, это не наука, а лишь что-то вроде необходимого дополнения к системе наук. Она составляет, по выражению Ренана, очень хорошую приправу к ним, но сама по себе кушаньем служить не может. Отстаивая эту точку зрения, он последовательно отвергает психологию, основанную, по его мнению, преимущественно на пустых предположениях, диалектику приравнивает к средневековой схоластике, этику же понимает весьма своеобразно, сравнивая добродетельного человека с художником. Благородный подвиг и всякое доброе дело, говорит он, подобно чудной музыкальной поэме и великолепному изваянию, являются, так сказать, результатом непосредственного вдохновения. Следовательно, суть нравственности, в смысле прочной основы человеческого благополучия, заключается в широком духовном развитии личности. К этому и сводится, вообще, деятельность благоустроенного правительства. Право на развитие является высшим и основным правом человека, определяющим весь правовой и государственный строй. «Прогресс человечества – вот суть права, – говорит Ренан. – Все идущее вразрез с ним есть беззаконие; прогресс же, наоборот, все оправдывает».

Но в чем же именно заключается природа прогресса? Ренан не решил этого вопроса, затемнив его фантастическими размышлениями о непостижимой цели вселенной, о Боге и вообще об абсолютных сущностях, не поддающихся научному исследованию. Мы понимаем вполне Ренана, когда он под влиянием священных юношеских воспоминаний обращается с пламенной мольбой к непостижимому Богу, но мы останавливаемся в недоумении, когда он нам говорит о целях мироздания и о миллионах солнц, сплотившихся в одно организованное мыслящее существо. Легко сказать – миллионы солнц!.. Но если бы хоть один человек мог наглядно себе представить, что это значит, то, вероятно, его бедная голова закружилась бы от всеподавляющего величия бесконечности. К чему же эти гордые мечты о вечном и непостижимом, когда вселенная для нас почти столь же необъятна, как и земной шар для навозного жука. Без сомнения, идея всеобщего развития, охватывающая весь доступный нашему познанию мир в течение ряда тысячелетий, является величайшей идеей, до какой мог возвыситься человеческий ум, но и посредством этой идеи нам не дано постигнуть бесконечного. Напротив, понятие прогресса и может быть надлежащим образом выяснено лишь путем научного исследования и сопоставления определенной группы фактов. Всякая особь развивается лишь в пределах своего рода и вида, стремясь через приспособление к среде достигнуть возможно полного воспроизведения всех характерных, типических особенностей последнего. Человек в данном случае не представляет исключения; его развитие заключено в определенные формы семьи, общины, государства и человечества. Отразить в своей личной жизни лучшие общечеловеческие стремления, сохранив при этом все свои индивидуальные, родовые и национальные особенности, – вот высший идеал человека, какой до сих пор успевали осуществить лишь немногие гении и герои. Но не было ни одного человека, который в своих деяниях и мечтах вышел бы из пределов общечеловеческого развития. Идея человечества, таким образом, является высшим научным, философским и нравственным критерием[3]3
  Подробнее это выяснено в сочинении автора под заглавием «Основы современного развития». СПб. 1893 г. Стр. 65—70


[Закрыть] точно так же, как понятие единого Бога представляет высшую религиозную формулу. Современная наука прежде всего должна стремиться к разграничению чувства и разума, знания и веры. Религиозные понятия Бога и конечной цели бытия могут интересовать ученого и философа не сами по себе, а лишь в смысле исторических и психологических фактов, дающих возможность поглубже выяснить законы общечеловеческого развития. Предоставляя чувству вопросы веры, отказываясь от надежды достигнуть абсолютного знания, наука стремится лишь к знанию общечеловеческому, – знанию, ограниченному условиями человеческой организации, но зато вполне достоверному, определенному и доступному для всех людей. Не дело ученого гоняться за тайнами четвертого измерения, и без того работы довольно. Ренан не хотел, а в качестве воспитанника семинарии, пожалуй, и не мог примириться с этими существенными требованиями философии и науки XIX века и потому на каждом шагу впадал в явные противоречия. Туманность его философских воззрений проистекает главным образом из неверного взгляда на задачу и методу философии. Сам он считал себя мыслителем-критиком, примыкающим к позитивной школе, но это просто недоразумение. Ренан расходится не только с О. Контом, против которого он неоднократно высказывался, но и с новокантианцами и с новокритической школой в Германии, как ее понимают К. Геринг, Паульсен, Авенариус и другие ее выдающиеся представители. Неудивительно, что философская система Ренана никого не могла удовлетворить. Являясь несостоятельной с научной точки зрения, она в то же время вызвала неудовольствие и у искренних метафизиков вроде Амиэля. «Он негодует, – замечает Ренан в своей статье, посвященной этому мыслителю и написанной в 1884 году, – что я, говоря о возвышеннейших предметах, порою не удерживаюсь от иронии и улыбки. Что за беда! В данном случае я поступаю, как подобает философу. Непроницаемая тьма, быть может для нашего же блага, скрывает от нас нравственные цели мироздания, а между тем спорят и пререкаются без конца о том, чего в сущности никто не знает. Истинный же наш интерес – real acierto, на испанский лад – заключается вот в чем: внутреннее побуждение, заставляющее нас преклоняться перед долгом, является как бы оракулом, непоколебимым призывом, притекающим к нам извне и служащим проявлением объективной реальности. Мы полагаем всю нашу гордость в том, чтобы твердо отстаивать это убеждение. Прекрасно: за это следует держаться даже вопреки очевидности. Но, чего доброго, столько же имеется шансов и за то, что истина лежит на противоположной стороне. Возможно, что этот внутренний голос проистекает из благородных заблуждений, скрепленных приобретенным навыком, а мир в сущности не более как забавная фантасмагория». «Быть готовым ко всему – вот, может быть, истинная мудрость. Отдаваться, следуя минутному настроению, то вере, то скептицизму, то оптимизму, то иронии – вот верное средство по крайней мере хоть изредка приблизиться к истине. Вы мне скажете, что таким образом нельзя никогда постигнуть ее вполне. Ну конечно! Но так как вообще нет шансов, чтобы счастливый жребий проникновения в тайну бытия выпал на долю человека, то не благоразумнее ли умерить свои поползновения».

В этом ответе весь Ренан с его насмешливым и острым умом; но, к сожалению, от жгучих вопросов жизни нельзя отвертеться пустою шуткою. Они требуют положительного и прямого ответа. Ужасно весь век балансировать над бездной, то шутя, то молясь, то забываясь в труде. Ренан не испугался такого положения, но ведь он – гений, олимпиец в некотором роде, а люди сердечные и прямые, вроде Амиэля, замирают от ужаса, блуждая во мраке неизвестности, и с тревогой вопрошают себя: «Где же наконец спасение?» «Эх, Боже мой, – отвечает Ренан, – да спасение в том, что всякому дает силу нести бремя жизни. Средства спасения далеко не одинаковы для всех: для одного это добродетель, для другого – жажда истины, для третьего – любовь к искусству, для иных – любознательность, честолюбие, страсть к путешествиям, роскошь, женщины, богатство; наконец, на самой низкой ступени развития – морфий и алкоголь. Праведники ищут награды в добродетели, а заурядные люди – в наслаждениях. Но все в большей или меньшей степени одарены воображением, составляющим нашу высшую радость, очарования которой не стареют». Однако нельзя же жить одним воображением и на все смотреть исключительно с личной точки зрения. Когда автор в числе жизненных утех рядом с добродетелью и правдой ставит морфий и алкоголь, то остается лишь заметить, что он недостаточно разборчив при оценке различных предметов. Кроме личной точки зрения есть еще научная, открывающая нам возможность, основываясь на опыте человечества, разобраться в самых сложных социальных и нравственных вопросах. Ренан не воспользовался в достаточной степени теми средствами, какие представляет современная наука, и это немалое упущение. Но гению простится многое, если только он искренно стремился к благим целям, а Ренан был несомненно искренний человек, неизменно веривший в прогресс человечества. Несмотря на всю изменчивость настроения Ренана, эта вера, в сущности, никогда его не покидала; она проявлялась и в его упорном труде над сложными историческими вопросами, и в пламенных молитвах, обращенных к всеведущему Богу, и даже в его вечных колебаниях и крутых переходах от сомнения к надежде и от увлечения наукой к насмешке над господствующими воззрениями. Во всех его произведениях сказывается искренний идеалист, не только глубоко веривший в конечное торжество добра над злом, в вечное развитие и совершенствование человеческого сознания, но и сумевший внушить эту веру своим многочисленным читателям. А это – великая заслуга, искупающая с избытком все невольные увлечения Ренана.

Глава VIII

Последние годы Ренана. – Праздник в Брея. – Болезнь, смерть и похороны великого писателя.

Много лет прошло с тех пор, как Ренан, сбросив рясу, почти без средств и связей, попал в шумный водоворот неведомой ему парижской жизни. Постепенно он, если можно так выразиться, пером завоевал столицу мира. Он приобрел славу величайшего писателя Франции, какой в свое время пользовались только Вольтер, Руссо, отчасти Шатобриан и Виктор Гюго. Насколько была велика известность Ренана как ученого-семитолога, красноречиво свидетельствует тот факт, что еще в ноябре 1860 года Императорская академия наук в С. – Петербурге избрала его в свои члены-корреспонденты, а в 1874 году он был избран членом Академии наук в Лиссабоне. Даже Тэн, несмотря на всю его громадную эрудицию, необыкновенный философический ум и образцовый по ясности и красоте слог, должен был уступить первенство Ренану, что, впрочем, нисколько не помешало их дружеским отношениям. В конце концов и враги Ренана должны были преклониться пред его гением. В июне 1878 года, несмотря на противодействие клерикальной партии, он был избран членом Французской академии на место Клода Бернара, но принятие в кружок «сорока бессмертных» состоялось только в 1879 году. Особенно против избрания Ренана ратовал его бывший воспитатель епископ Дюпанлу, объявивший, что он откажется от звания члена Французской академии, если в число «бессмертных» попадет такой безбожник, как автор «Жизни Иисуса». Благодаря столь решительному протесту избрание Ренана замедлилось на несколько лет. Еще раньше в письме к одному из своих приближенных Дюпанлу объявил, что его бывший ученик никогда не посмеет взглянуть ему прямо в глаза. Однако все эти предсказания оказались несбыточными, и Французская академия в конце концов открыла свои двери перед прославленным писателем. Дюпанлу отказался от своих угроз и не вышел из собрания «сорока бессмертных», а Ренан, приняв избрание, очевидно не испугался взглядов своего бывшего покровителя и после многих лет разлуки и вражды встретился с ним лицом к лицу как товарищ по академии и как победитель в борьбе за славу и успех. Но, даже достигнув величайшей известности и влияния, Ренан не забыл своей родной Бретани. Без сомнения, из любви к погибающим памятникам прошлого и остаткам старины он основал в 1879 году Кельтское общество, которое развивалось настолько успешно, что число его членов от пяти возросло уже к 1884 году до ста пятидесяти. В 1888 году Ренан был назначен командором Ордена Почетного легиона. Но по мере того, как возрастал успех Ренана и увеличивалось его литературное влияние, усиливалась и вражда к нему в клерикальном лагере. С очевидной целью скомпрометировать автора «Жизни Иисуса» в некоторых листках появились апокрифические письма Ренана, подложность которых он не счел нужным разоблачать. Между прочим его обвиняли даже в продажности: распустили слух, что за вышеозначенное сочинение он получил миллион франков от Ротшильда. Казалось, молчание Ренана, вообще не читавшего направленных лично против него статей, окончательно выводило из терпения его врагов. Его громили с церковной кафедры, а ультрамонтанские листки и журналы просто неистовствовали, особенно «L'Univers» во главе с такими правоверными редакторами, как Вейо (Veuillot) и Годлевский. Но все подобные обвинения и нападки, по-видимому, лишь способствовали популярности Ренана. В парижском обществе он пользовался не только славой первоклассного писателя, но и увлекательного собеседника и лектора. Аудитория его всегда была переполнена. Знатные иностранцы по прибытии в Париж спешили побывать у него, и хотя они, вероятно, не раз мешали Ренану работать и надоедали банальными разговорами, тем не менее он встречал всех с неизменной, можно сказать даже изысканной, любезностью. Брандес, посетивший его в 1870 году, следующим образом описывает впечатление, произведенное на него Ренаном:

«Входя, я увидел за письменным столом человека небольшого роста, широкоплечего, несколько сутуловатого, с тяжелой большой головой; нечистый, землистый цвет лица, грубые черты, глубокий взгляд и мудрые, даже во время молчания выразительные губы. Некрасивое, но привлекательное лицо с выражением высокого ума и сосредоточенной энергии было обрамлено темными, уже поседевшими на висках волосами. Вся внешность Ренана напоминала мне один из его афоризмов: „Наука запечатлена мужицким характером“. В преклонном возрасте Ренан сильно ожирел, и лицо его обрюзгло. Внешностью он не производил впечатления особенно интеллигентного человека, но стоило ему заговорить, чтобы сразу увлечь своих слушателей. Все окружавшие его, а тем более родные, находились как бы под обаянием его светлого ума и приветливого, спокойного характера, и его семейная жизнь сложилась особенно счастливо. Его сын со временем приобрел некоторую известность как талантливый художник, а дочь вышла замуж за барона Псишари, профессора восточных языков в Сорбонне. Среди семьи и ученых друзей мирно и благополучно прошла почти вся трудовая жизнь Ренана. Сорок четыре года с лишком он неутомимо работал на литературном поприще и состарился среди научных занятий, но до последней минуты его воображение и разум сохранили поистине юношескую живость и свежесть. Уже в преклонном возрасте он написал свои прелестные „Воспоминания детства и юности“ и два рассказа под заглавием „Трепальщик льна“ и „Эмма Козилис“, в которых с неподражаемой простотой и художественностью изобразил чистую, глубокую любовь простых бретонских девушек, стыдливо скрывающих свои сердечные раны даже от самых близких людей и в своем целомудрии доходящих до настоящего героизма или безумия. Наряду с этими поэтическими произведениями Ренан в последние годы обогатил семитологию такими специально-научными трудами, как „История раввинов“ и „Свод семитических надписей“ („Corpus inscriptiorum semiticarum“), доведенный, впрочем, до конца при сотрудничестве товарищей Ренана по Академии надписей. В то же время он успел закончить и свой капитальный труд – „Историю израильского народа“, последние тома которой вышли уже после смерти автора. В этой изумительной, всесторонней, почти лихорадочной деятельности великого писателя в последние годы как будто сказывается предчувствие близкой кончины. Сознавал ли Ренан, что дни его сочтены? Спешил ли высказать свои задушевные мысли или искал в труде забвения от грустных старческих дум? Боялся ли он неизбежной развязки?.. Да, несомненно он сознавал приближение смерти и без тревоги ждал ее. Если бы даже он верил в бессмертие души, ему нечего было бы бояться упреков своей совести, ибо он никогда не изменял своим убеждениям. Нашлись, однако, наивные люди, пытавшиеся измучить старика угрозами загробных мук. Одна благочестивая, но довольно гнусная особа из Нанта в течение многих лет ежемесячно присылала ему анонимные письма с напоминанием о существовании ада. Вспоминая об этом со снисходительным презрением, Ренан высказывает надежду избегнуть вечного осуждения в загробной жизни. Впрочем, даже адские мучения, по его мнению, все-таки лучше полного уничтожения и небытия, ибо и в аду человек наверно сохранит хоть некоторую надежду на милосердие Творца и грядущее спасение. Чистилище же является в его воображении в виде чудного неизмеримого парка, озаренного неугасающим ровным светом полярного дня, где осуждены блуждать, пока не наступит час полного искупления и просветления, скорбные тени людей, не познавших на Земле блаженства чистой, возвышенной любви. Мрачные дантовские представления о загробной жизни чужды Ренану. Без сомнения, в своем идеализме он находит неиссякаемый источник утешения, ибо, несмотря на показной скептицизм и отрицательное отношение к господствующим воззрениям, он до конца своих дней сохранил непоколебимую веру в конечное торжество добра и правды. Для всех верующих такой абсолютной правдой является единый всемогущий Бог; скептики и атеисты пытаются заменить это священное слово иными неопределенными терминами, но для людей вроде Ренана не в словах суть дела, а в глубоком убеждении, что эта правда (или Бог) в конце концов восторжествует над злом и что смысл всей нашей жизни заключается в служении вечной истине. В речи, произнесенной 29 июня 1890 года в Монмаранси над прахом Мицкевича, Ренан между прочим заметил, что этот незабвенный народный поэт был упоен бесконечностью и что вообще великими людьми являются лишь те, в которых воплощается один из моментов мирового сознания. Эти слова прекрасно характеризуют и самого Ренана: он тоже был проникнут идеей бесконечности, и наша жалкая действительность не могла его удовлетворить. Житейская пошлость возбуждала в нем лишь непреодолимое отвращение. Очевидно, он принадлежит к породе великих, исключительных людей, одаренных такой несокрушимой верой в идеалы добра и красоты, таким глубоким стремлением к истине, перед которыми бессильна не только жизнь с ее обманчивыми соблазнами, но даже смерть со всеми ее ужасами. Вот почему он выказал такую мощь в своих произведениях, такую энергию в труде, такое глубокое презрение к оскорблениям и преследованиям своих врагов, такое радостное настроение в преклонном возрасте и такое спокойствие в виду приближающейся смерти. В своих „Воспоминаниях детства и юности“ он замечает, что жизнь его похожа на прелестную прогулку по живописной местности. Точно какая-то неведомая сила или воля добрых богов охраняла его в самые опасные минуты. Он счастливо избегнул крупных ошибок, которые могли бы пагубно повлиять на его личную судьбу. Лишь благодаря исключительно благоприятному стечению обстоятельств он из глухой Бретани попал в Париж, где получил доступ к источникам современной науки; и он разумно наслаждался всю жизнь, утоляя свою глубокую жажду знания. По мнению Ренана, для человека мыслящего, который спокойно созерцает окружающее, наше время – сущий клад. Его нельзя назвать ни особенно счастливым, ни тем более великим, но оно, без сомнения, интересно и способно затронуть в высшей степени наше любопытство; оно богато всякими неожиданными политическими событиями и крупными изобретениями, и, словом, в наше время можно весь век прожить, не скучая, в надежде, что благодаря всеобщему развитию сумма добра и счастья в мире не уменьшается, а исподволь и постепенно растет. Бесконечная благость, проявившаяся, по словам Ренана, во всей его жизни, дает ему основание надеяться, что вечность тоже преисполнена неиссякаемой доброты. Ему ничего не остается больше желать в старости, как легкой и внезапной смерти. Он не ищет страданий, подобно стоикам, ибо, по его мнению, непомерные страдания унижают, расслабляют человека и побуждают его к богохульству. Он заранее протестует против тех безумных слов и поступков, которые он мог бы сказать и совершить под влиянием болезни и предсмертного отчаяния. Ренан, наполовину разрушенный смертью, по его словам, не может иметь ничего общего с убежденным писателем, каким он являлся в лучшие годы своей жизни. Последние желания Ренана сбылись: судьба послала ему хорошую, светлую старость и сравнительно легкую смерть…»

В сентябре 1891 года Ренан, уже состарившийся и немощный, по приглашению своих друзей-земляков посетил остров Бреа, где он когда-то, еще будучи подростком, задумчиво бродил по скалистому берегу, прислушиваясь к глухому шуму морских волн и уносясь мечтами далеко в будущее. Вспоминая о безвозвратно минувших днях детства, в своей ответной речи на приветствие местного мэра Ренан с грустью замечает, что ему пришлось осуществить едва ли четвертую долю своих смелых юношеских мечтаний. Но ведь и этого для человека вполне достаточно, чтобы чувствовать себя счастливым и на склоне своих дней смотреть на результаты своей деятельности с радостным чувством земледельца, наполнившего свои житницы. «Когда-то в юности, – сказал Ренан, – я был более печален, чем теперь, ибо я боялся умереть слишком рано, не успев осуществить того, что таилось в сокровенной глубине сознания». И все-таки старость пришла слишком рано: дела хватило бы на несколько жизней. Ренан глубоко сожалел о том, что он уже не успеет написать ни задуманной им истории французской революции, ни подробнейшей истории Афин, изображающей последовательно, чуть ли не день за днем, процесс развития науки, искусства и свободной мысли, ни истории родной Бретани в шести томах, ни, наконец, изучить китайский язык с целью критического исследования всех вопросов, касающихся китайской истории и литературы.

Но, высказывая все это не без грусти в кругу друзей-земляков, Ренан имел такой оживленный вид и успел так увлечь своею речью все общество, что никому не верилось в близость роковой развязки, да и сам оратор, вероятно, надеялся еще хотя бы немного пожить и поработать. Однако с наступлением зимы он подвергся жестоким припадкам межреберных болей, по его мнению, связанным с невралгией. Это и было начало болезни сердца, осложнившейся впоследствии воспалением легких и послужившей причиной его смерти. Ренан долго не сдавался, заканчивая свои литературные работы и читая аккуратно свои лекции в Коллеже, хотя он лишь с большим трудом добирался до аудитории.

В июле он затосковал по своей родной Бретани и перебрался туда с семьей. Но воздух родины и могучее дыхание океана не принесли больному особенной пользы; и он мечтал лишь о том, чтобы вернуться в Париж и умереть среди своих учеников и любимых книг. Возвращение в шумную столицу и усиленные литературные и научные занятия, конечно, очень неблагоприятно отразились на здоровье Ренана, и в воскресенье, 2 октября 1892 года, в полседьмого утра, наступила наконец развязка, неизбежность которой была очевидна не только для окружающих, но и для больного. Еще накануне он сказал жене: «Смелее! Необходимо подчиниться законам существа, проявляющегося в нас». После глубокого раздумья он прибавил: «В 70 лет дни человека сочтены». Но это было сказано скорее в виде утешения: больной очевидно понимал, что он не доживет и до этого предельного возраста. Еще за два часа до кончины Ренан, казалось, спокойно спал. В пять часов утра больной проснулся, сказал несколько слов жене, дочери и сыну. Потом он еще пытался работать и лишь за несколько мгновений до смерти вдруг вскричал, прервав диктовку: «Я вижу ясно!» Потом, как будто восхищенный чудным видением, великий писатель прибавил: «Наведите Солнце на Акрополь».

Это и были, если верить свидетелям, его последние слова. Необходимо заметить, что юркие парижские журналисты сочинили по поводу смерти Ренана много всяких небылиц, приписав ему явно вымышленные предсмертные изречения, которых он не мог произнести в подобную минуту. Палата депутатов решила принять похороны Ренана на счет республики, – честь, оказываемая лишь немногим деятелям, смерть которых является национальным горем.