Текст книги "Гнездышко"
Автор книги: Сидони-Габриель Колетт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Музыкантша-Коломба даже в самые трудные времена не смогла бы променять музыку на гуся с каштанами… Ну а Алиса умела делать всё на свете. Она даже сумела выйти замуж… В общем, они вели честную жизнь бедных и гордых девушек, бойких и независимых, поглядывающих на любовь без особого почтения и словно говорящих ей: «Подвинься-ка, голубушка, не занимай столько места. Голод, жестокость и потребность смеяться – более важные в жизни вещи…»
Алиса тайком разглядывала лицо Эрмины, заострившийся подбородок, впадинку на щеке под развившейся прядью белокурых волос… Вздохнув, она покинула мир своего одиночества.
– Будем пить кофе, птенчики?
Коломба решительным жестом отвергла это соблазнительное предложение, но затем с робким смешком согласилась.
– О да, давай кофе! Кофе, валяй! Кофе, кальвадос и прочее!
Она перевернула меню и быстрыми движениями стала набрасывать на нём нотные значки. Надвинутая на бровь шляпа и оттягивающая правый уголок рта сигарета лишь делали её лицо асимметричным, но не лишали его выражения благородной и рассеянной усталости. «Уж эта-то заслужила в жизни большего, – решила Алиса, – я имею при этом в виду и Каррина по прозвищу Балаби».
– Не надо бы тебе на ночь пить кофе, Эрмина.
– Ты так считаешь?
Младшая улыбалась, но в её улыбке сквозили холодность и вызов, и Алиса встревожилась, хотя и не подала виду.
– Как хочешь, малышка.
Убрав со стола, седоусый официант расстелил на нём бумажную скатерть, поставил бледно-карамельного цвета кальвадос, ошпаренные в кипятке чашки, глиняный кувшин с фильтром-цедилкой сверху, и Коломба оживилась.
– Здесь кофе всегда такой ароматный, верно, Алиса?.. Итак, что же ты теперь, после всего этого, собираешься делать?
– Чего «всего»?
– Ну, Алиса, я хотела сказать, в смысле Мишеля…
– Ах да… Ничего. Сейчас пока ничего. Предстоит ещё куча всяких юридических хлопот… Ох-ох-ох… К счастью, у Мишеля не было родных. Но мне бы хотелось поменьше говорить о нём.
– Ладно… Как хочешь.
– Потому что, честно говоря, я… не так уж довольна им во всей этой истории…
– Какой истории?
– Ну… я считаю, что он не должен был умирать. Она затушила сигарету в блюдце и отчётливо повторила:
– Так вот, я считаю, что он не должен был умирать. Не знаю, понимаешь ли ты меня…
– Прекрасно понимаю. Мне кажется, что понимаю. В общем, ты так же сурово относишься к нелепому несчастному случаю, как если бы это было… самоубийство.
– Вот именно. Самоубийство – вещь малопочтенная.
– Какова бы ни была его причина? – спросила Эрмина.
Она взволнованно слушала сестёр, обрывая край бумажной скатерти своим острым ноготком.
– Какова бы ни была причина, – сказала Алиса.
– Какова бы ни была причина, – повторила Коломба.
Она бросила на Алису спокойный и преданный взгляд.
– И всё-таки, – воскликнула Эрмина, – бывают же самоубийства от отчаяния, из-за любви…
– Ну уж и скажешь! Верно, Алиса? Вот я, – выпалила Коломба, – я думаю, что если мужчина меня любит, он не имеет права предпочесть мне что-либо другое, пусть даже и самоубийство.
– Даже если ты довела его до отчаяния, Коломба? Коломба взглянула на сестру с выражением величественного простодушия.
– Как же он может прийти в отчаяние, если я рядом? Говоря логически, он может отчаяться, только если меня больше рядом не окажется…
– Мне нравится это «логически», – сказала Алиса Коломбе улыбаясь.
Но Эрмина покраснела до корней волос. Более скрытная, чем сёстры, она порой хуже, чем они, умела скрывать свои чувства.
– Вы обе… вы говорите нечто неслыханное! – вскричала она. – Вы лишаете человека права случайно, непреднамеренно упасть в воду!
– Ну разумеется, – сказала Алиса.
– О!.. А ведь этот человек думал о тебе и думает даже после смерти, он позаботился, чтобы обеспечить твоё существование…
– Ну и дальше что? – резко спросила Алиса. – Материальные благодеяния, знаешь ли, для меня… Моё существование – лучше бы он больше думал о своем собственном.
– Ох! Ну, ты… Ты…
Эрмина оторвала от бумажной скатерти длинную ленту и едва слышно произнесла что-то обидное. Коломба и Алиса ждали, чтобы она успокоилась, и их терпение и сдержанность, по-видимому, задели её. Когда она неосторожно вздохнула: «Бедный Мишель!», Алиса взяла её за руку:
– Полегче, малютка. Ты нынче вечером много выпила. Из нас четверых ты одна ничего не понимаешь в вине. Мишель – это моё дело. Даже там, где он сейчас находится. И если я теперь не смогу говорить вам обеим то, что думаю, если я не могу просто позволить себе какую-то неправоту, в силу природной несправедливости или… любви…
Эрмина порывисто высвободила руку и прильнула щекой к руке Алисы:
– Что ты, что ты! Ты можешь! – воскликнула она негромко. – Будь неправой! Будь! Не обращай внимания! Ты же знаешь, я самая младшая!
– Тш-тш-тш, – с упрёком сказала Коломба.
– Не сердись на неё, – попросила Алиса.
С умилением и не меньшей тревогой она ощущала тяжесть горячей щеки на своей руке, а по зелёному с коричневым рукаву, непривычному для неё самой, беспорядочно разметались мягкие белокурые волосы.
– Возьми себя в руки, крошка. Не забывай – здесь ещё присутствует достойный служитель с усами, как у банщика… Пошли, отправляемся на боковую. Коломба, ты сегодня поедешь к Балаби в его заведение?
Коломба ответила на это лишь отрицательным и грустным кивком.
– А ты, Эрмина, пойдёшь ещё куда-нибудь?
– Нет – глухо ответила Эрмина. – Куда мне идти?
– Тогда забросьте меня домой, я оплачу такси. Умираю от усталости.
– Скажи, – спросила Коломба, – тебе кто-нибудь ещё помогает по хозяйству?
– Завтра утром придёт Неспящая.
– А сегодня вечером?
– Сегодня не будет никого.
Они замолкли и собрались уходить, пытаясь скрыть друг от друга общую для всех мысль о пустой квартире, где Алиса должна будет ночевать в одиночестве.
– Скажи, Алиса, – спросила Эрмина, – а ты оставишь себе эту квартиру – я хочу сказать, свою квартиру?
Алиса воздела руки.
– Ты ещё спрашиваешь!.. Да разве я знаю? Нет не оставлю. То есть оставлю – пока, на время. Ладно, помчались, а то я просто засну под столом.
Туманная и тёплая ночь была безветренной и лишённой запахов. В такси Алиса уселась между сёстрами, продела руки под их руки – похожие на свои собственные и такие же красивые. Но со стороны Эрмины к ней прижималось исхудавшее тело, чувствовался острый локоток. «Да что же всё-таки происходит с малюткой Эрминой?»
– Если тебе что-нибудь понадобится, – внезапно сказала Коломба, – звони «Одеон двадцать восемь – двадцать семь».
– Ты что, наконец-то завела у себя телефон? Это великое событие!
– Это не я, – коротко ответила Коломба. – Он стоит в комнате Эрмины.
Ступив на тротуар, все три подняли головы и глянули на окна четвёртого этажа, словно опасаясь увидеть там свет. Подождав, покуда не уедут сёстры, Алиса закрыла за собой тяжёлую дверь. Уже стоя в медленно ползущем и украшенном готическими металлическими завитушками лифте, она в полной мере ощутила владеющий ею страх. Скрежет ключа в замке, скрип паркетных дощечек под ковром при её проходе через переднюю, другие привычные звуки – те же, что сопровождали ночные возвращения Мишеля домой, – ясно свидетельствовали, что хладнокровие покинуло её. Будучи мужественной, она относилась к страху как к своего рода недомоганию и, допуская его, старалась его перебороть. «Надо просто не гасить свет всю ночь», – подумала она.
Уверенным движением она отворила дверь кабинета Мишеля, зажгла все лампы в комнате, вдохнула слабый запах туалетной воды, кожи, табака и книг, от которого к горлу подступило благодатное рыдание, слёзы возвышенной скорби, которые было бы приятно проливать долго. Но в глаза ей бросилась лежащая на бюро пара мужских перчаток из грубой светло-жёлтой кожи, перчаток Мишеля, и, поглядывая искоса на эти жёлтые перчатки, утолщённые и слегка согнутые пальцы которых воспроизводили склад знакомой и живой руки, она покрылась лёгкой испариной. Наклонив голову, она призвала себя к благоразумию и собранности, прислушалась к биению своего сердца, прикидывая, удастся ли ей провести более или менее спокойную ночь. Она уже предвидела неизбежность встречи с пижамой Мишеля, висящей в ванной комнате, и особенно с пустой и накрытой рыжеватым бархатным покрывалом половинкой двухспальной постели, бок о бок с её собственной. С тех пор как она в Крансаке увидела лежащего ничком Мишеля, которому не суждено было встать, она изо всех сил отгоняла от себя видение его постели, постели, не существующей более ни для отдыха, ни для наслаждений.
Гордость и благоразумие заставили её сдержаться, и она осталась стоять посреди кабинета, перед столом, на котором царил порядок, легко поддерживаемый мало пишущими людьми. Посередине – бювар с кожаными уголками, рядом с ним – пресс-папье, красные и синие карандаши, хромированная металлическая линейка. «Линейка, – отметила Алиса. – А на что она? Я никогда не видела здесь линейки… И эта пепельница… Как же я могла допустить, чтобы у него стояла такая пепельница, словно из пивной…» Она попыталась улыбнуться. Но ей стало ясно, что выдержка покинет её. Чёрная чёлка прилипла ко лбу. Пройдя между створок закрытых ставень, в комнату влетело дуновение ветерка, и один из листков бумаги на столе приподнялся…
«Довольно», – подумала Алиса. Капля пота ползла у неё по виску. Усилием воли она изгнала из своего сознания, своего мысленного взора то облако, что рождало видения, и вышла из комнаты, не забыв потушить свет.
Лестница, на которой она зажгла освещение, стала настоящим испытанием для её дрожащих коленей. «Почти дошла… Ещё один этаж… Всё, конец». Перед ней была улица, торопливые прохожие-полуночники, а над головой – затуманенные звёзды… Чувствуя себя разбитой, она улыбалась и машинально взывала: «Гнёздышко… Родное гнёздышко…»
На лестничной площадке у родной квартиры она услышала голос Коломбы, перекликающейся с Эрминой, и тихонько постучала условленным стуком. Коломба воскликнула: «Ну ты подумай!» и отворила. Она была облачена в пижаму папаши Эд, а её влажные волосы, зачёсанные щёткой назад, обнажали лоб, более белый, чем всё остальное лицо.
– Входи, мой птенчик. Вернулась? Что случилось? Поникшее лицо Алисы исказилось от подступивших слёз.
– Я боялась быть одной, – призналась она без всякого стеснения. – А где спит младшая?
– В спальне. На настоящей постели. А я осталась в гнёздышке.
Алиса смотрела на широкий диван, небрежно застеленный простынёй, на ложбинку посередине, на вечерние газеты, лежащие поверх служащего одеялом пледа, и на лампу на рояле, прикрытую на ночь фунтиком из синей бумаги…
Полчаса спустя она покоилась в полудрёме, как обычно любят отдыхать животные. Когда Коломба легла рядом, Алиса не просыпаясь выпрямила согнутую руку. Она смутно чувствовала, как её длинная, чуть поджатая в колене нога легла, точно следуя изгибу такой же ноги рядом. Рука приподнялась, как бы ощупывая воздух, и опустилась на грудь, прикрывая её. Губы Коломбы наугад поцеловали краешек уха, прямые волосы Алисы, она прошептала: «Тихонечко, тихонечко», отгоняя дурные сновидения, и затихла до утра.
– Белый цикорий! Чудесный дикий цикорий!.. – распевал голос на улице. Алиса прислушивалась, не веря своим ушам. Одна половина её существа бодрствовала, а другая не могла пробудиться ото сна.
«Белый цикорий!.. Это слишком хорошо. Я сплю… – грезила Алиса. – А может быть, сейчас мне двадцать шесть лет и сегодня вечером у меня с Мишелем свидание в маленьком театре "Гревен"».
Арпеджио на рояле и последовавший за ним речитатив – вступление к «Шахерезаде» – привычно разбудили её. Она лежала одна в ложбинке родного гнёздышка под большим окном мастерской, задёрнутым зелёной занавеской. Сливаясь с роялем благодаря прижатой к нему спинке дивана, она, как и в прежние времена, впитывала в себя музыку, вибрациями сообщающуюся её пояснице, бёдрам, наполненному воздухом пространству её лёгких. Она ощутила такую наполненность звуком, что прогнала от себя остатки сна и простёрла руки к зелёному дневному свету, к мелодии, к музыкантше, к своим прежним двадцати шести годам…
Сидя за роялем, Коломба курила, закрыв глаза и склонив голову набок. Она засучила повыше рукава пижамы папаши Эд. её босые ноги были на педалях.
– А где та, вторая? – крикнула Алиса.
– Варит кофе, – сквозь зубы пробормотала Коломба. Она встала из-за рояля, открыла нижнюю створку большого окна и облокотилась на его край.
– Белый цикорий! Чудесный дикий цикорий! – пела улица.
Алиса вскочила, затянула свитый шнуром пояс купального халата, в котором она спала, и присоединилась к сестре.
– Коломба! Но это ведь всё та же торговка! Коломба!
– М-да.
– Нет, ну неужели же зеленщица с тех пор всё та же?
Вместо ответа Коломба зевнула, и лучи майского утра высветили всю её усталость.
– Я мешала тебе спать, Коломба? Большая рука опустилась на плечо Алисы.
– Да нет, детка. Просто я, кажется, уже три года не могу отоспаться. А ты? Хорошо выспалась? «Сун-сун-вени-вени-бен?» Какая ты свеженькая! Я ещё как следует не разглядела тебя. Алиса… Не обижайся, но… Неужели можно выглядеть, как ты сегодня, и при этом горевать?
Алиса передёрнула плечами.
– Это глупо, Коломба… Бывает, что умирают и те собаки, у которых холодный нос. Впрочем, о моей смерти никакой речи быть не может. Нельзя испытывать чувство нравственной вины за хорошее здоровье.
– Нет, можно, – сказала Коломба. – Чуть-чуть. Подставив лицо лучам льющегося в окно солнца, Алиса щурилась, наморщив нос и приподняв верхнюю губу. Эта гримаска позволяла видеть её розовые дёсны, широкие, глубоко посаженные зубы, а на шапке её чёрных волос, подстриженных по линии бровей, играли синие отблески. Внезапно она оживилась.
– Ты только подумай, Коломба, целых три недели я вела там, никому об этом не говоря, совершенно невозможную жизнь… И самое любопытное – я выдержала. Страховщики, Ласкуметт, нотариус – все против меня. Даже Мишель. Да, даже Мишель! Бросить меня вот так, одну, и всё это за одно мгновение… Как хочешь, но нечаянно утонуть в шесть часов утра – в этом есть что-то подозрительное. Прежде всего, это невеликодушно. А какая стая ринулась тогда травить меня! И что они себе вообразили? Что возьмут надо мной верх? Что я брошу всё своё добро, и дом, и землю за здорово живёшь? Тогда я сказала: поглядим. Знаешь, Ласкуметт – это ещё тот тип… Да знаешь ты его, такой коренастый, владелец множества виноградников на склонах холмов. И вот подавай ему Крансак. Шевестр тоже, разумеется. Но уж Шевестр – ни за что! Продавать землю своему собственному управляющему было бы слишком некрасиво. Так вот, я пригласила Ласкуметта на обед, чтобы поговорить о продаже. Арманьяк, тушёная говядина, зайчатина. Ах, милая моя… Я понимаю, почему деревенские вдовы толстеют. И, представь себе, этот Ласкуметт был не прочь жениться на мне! Тут он получил бы всё зараз – и имение, и жену. В общем, что говорить, всё позади. Просто вчера мне стало так противно и страшно в том доме. Тогда я вернулась сюда. Родное гнёздышко, ночёвка с тобой в одной корзинке… Проснулась – а тут «Шахерезада», «чудесный дикий цикорий» и всё прочее… Как же мне этого не хватало, Коломба… Дай мне насладиться уютом наших голодных лет…
Она устало умолкла, потянулась, задев руками раму окна, и прикрыла глаза, полные солнца и слёз. Её купальный халат приоткрылся, обнажив одну из грудей – не слишком округлую, но крепкую.
«Подумать только, ведь и я была такой, – вздохнула Коломба, любуясь ею. – Ах, бедный Балаби… Он заслуживал бы большего, чем то, что его ожидает… или уже не ожидает…»
Она откинула назад косу волос и крикнула, обернувшись в сторону расположенной в глубине квартиры комнаты:
– Так что, где кофе? Уже без четверти десять, Боже правый!
Она понизила голос.
– Алиса, знаешь, чем теперь занята Эрмина? Она постоянно на телефоне. Утром в семь часов я слышала, как она разговаривала.
– И о чём?
– Я не разобрала слов. Но тон мне не понравился. Голос был ровный, без всякого выражения. Я услышала только: «Я вам объясню. Нет-нет. Ни в коем случае». А потом она заплакала.
Они растерянно переглянулись. Дверь, соединяющая мастерскую с коридором, распахнулась от толчка ноги. С подносом в руках появилась Эрмина, сопровождаемая ароматом кофе и поджаренного хлеба.
– Два со сливками, один чёрный! – возвестила она. – Просто молоко стояло у консьержки внизу. Масло сегодня слишком мягкое. Доброе утро, мои дорогие во множественном числе.
Двигаясь между диваном и роялем, устанавливая поднос на зыбкой куче бумаг, покрывавших письменный стол, она была ловка и приветлива, как подобает благовоспитанной девице. Наполнив чашки и раздав тосты, Эрмина уселась боком на подлокотник родного гнёздышка.
– Хорошо спала, Алиса?
Алиса с улыбкой кивнула. Она с удивлением изучала пижаму Эрмины – персидские брюки из розоватого креп-сатена, пояс с шёлковой бахромой, вставку из кружев рыжеватого цвета, сквозь которые просвечивала её смуглая грудь крашеной блондинки… На босой ноге Эрмины покачивалась розовая домашняя туфля с большим серебряным цветком.
– Подумать только, и всё это обошлось всего лишь в тридцать девять франков, – заметила Алиса.
Маленькие и бледные ушки Эрмины, виднеющиеся из-под её пепельно-белокурых волос, заалели. Она бросила на сестру суровый взгляд, молча собрала пустые чашки на облупленный лаковый поднос и вышла.
– Как видно, шутки тут больше не в чести, – сказала Алиса Коломбе. – А она ведь такой не была. Но господин Уикэнд, он-то ведь остался прежним?
– Да. Но Эрмина уже не та. По-твоему, это прилично, что она знакома с госпожой Уикэнд? А я скажу: если две женщины, которым лучше бы не знать друг друга, водят знакомство – это безнравственно.
– Ты часто изрекаешь подобные бессмертные истины, моя Чёрная Голубка? Что ты-то сама знаешь о безнравственности?
В смехе Алисы звучало чувство неподдельного уважения, которое вызвала у неё сестра. В ответ та бросила на Алису взор, исполненный ребяческой честности, свойственной душам, не способным унизиться или ожесточиться.
– Слушай, Алиса, сейчас договоримся так. В твоём распоряжении туалетный столик, ванну уступи мне, я опаздываю.
– К чему торговаться! Уступаю тебе всё. Я приму ванну у себя дома. Где будем обедать? Здесь или в городе?
Большая Коломба в отчаянии развела руками.
– Два урока на Валь-де-Грас, хоровой кружок в половине третьего на самой окраине Отёйля… Как же ты хочешь, чтобы я… По пути у меня есть закусочная.
– А Эрмина?
– О, малышка не обедает дома. Работа не позволяет… по её словам. Так что ты будешь в одиночестве.
– Ну, уж мне-то есть чем заняться! – сказала Алиса важным тоном, пытаясь скрыть разочарование. – Консьержка по-прежнему поднимается сюда в полдень? Я бы хотела заплатить ей за уборку.
– Ты мне уже вчера дала денег.
– Ох, оставь это! Финансы, как и в прежние времена, я беру на себя. Предоставь мне эту возможность. Я не люблю тех денег, что имею. Итак, встречаемся…
– В родном гнёздышке в полседьмого или в семь.
– А Эрмина?
– На неё особенно не рассчитывай… Эрмина! – крикнула она громко. – Ты будешь ужинать с нами?
Ответа не было, но спустя несколько секунд Эрмина вошла, захлопнув за собой дверь. Непонятный беспорядок царил в её облике. Поясок с шёлковой бахромой был развязан и волочился сзади, обнажённое плечо выглядывало из кружевной вставки, а лицо хранило следы прерванного макияжа. Алиса застыла в ожидании, подражая Коломбе, как обычно, хранящей хладнокровие. Выражение горячности сошло с лица Эрмины, и она прислонилась к двери.
– Ты что, дралась? – спросила Коломба, не повышая голоса.
– Почти, – ответила Эрмина.
– Можно узнать, в чём дело, или нельзя?
– Нельзя.
Она завязала пояс и прикрыла обнажённое плечо.
– Ну ладно, – сказала Коломба. – Алиса интересуется, ужинаешь ли ты с нами?
– А, ужинаю ли… Да, разумеется.
Растерянно-вежливым тоном Эрмина добавила:
«С удовольствием» и машинально улыбнулась, обнажив крупные и красивые, как и у сестёр, зубы и анемичные дёсны. Затем она взглянула на Алису взором испуганного ребёнка и ушла.
– Ну? – спросила Коломба. – Ты видела? О Боже, мне пора на метро…
– Но, Коломба… Мы что, так её и оставим? Не попытаемся выяснить, уладить… Я больше не узнаю её, нашу малышку…
Склонив голову и прищурив глаз от дыма, Коломба пожала плечами.
– Можешь попытаться. Я не буду и стараться. Все эти истории с господином Уикэндом, телефонные разговоры, развод и даже анонимные письма… Ох-ох-ох…
Она пошевелила крепкими испачканными никотином пальцами, умело справляющимися с клавиатурой, привычными к струнам…
– Анонимные письма? – живо спросила Алиса. – Кому их писали?
– Похоже, Эрмина их тоже получала, – сказала Коломба неуверенно. – Один раз её вызывали…
– Вызывали? Куда это? Кто, куда вызывал?
– Кажется, он называется комиссаром по судебным делам… Вызывали туда, куда направляют жалобы по поводу семейных скандалов и… ну, в общем, шантажа…
– Но ведь не Эрмина же направила жалобу? Говори, из тебя всё надо клещами вытягивать!
– Знаешь, в этих вопросах я не так уж разбираюсь…
– Когда это произошло?
– Постой… В январе.
– Значит, её подозревали? – спросила Алиса после паузы. – Но в чём?
– Не знаю, – чистосердечно призналась Коломба. – То, что мне известно и о чём я тебе рассказала, прояснилось для меня позже, постепенно, по обрывкам телефонных разговоров, путём догадок… Ты же видишь, что к ней не подступиться… О-ля-ля, пора на метро, двое малышей ждут моего урока…
Алиса ушла, так и не повидавшись с младшей сестрой, которая из-за какого-то странного смущения заперлась в их единственной спальне. Сквозь закрытую дверь она прокричала: «Не входи, я голая и в татуировке! Да, лапочка моя, до вечера, увидимся за ужином! Тихонечко, тихонечко! А потом пойдём в кино! Да, лапуля!»
Алиса потеряла терпение и ушла, облачившись в чёрное и опустив на нос маленькую креповую вуальку.
Бессознательно она избрала свой обычный маршрут. Походка её была размашистой и уверенной, как в те времена, когда она, оставив невинные забавы родного гнёздышка – болтовню, праздную тишину, курение, – возвращалась к мужу и их общему обиталищу. В зеркальной витрине магазина она увидела, как издали к ней приближается высокая изящная женщина в трауре, задравшая нос и словно соизмеряющая свой шаг с ритмами какой-то музыки. «Смотри-ка, а платье моё коротковато», – решила она. Чёрные чулки облегали её породистые стройные ноги. Ей послышался ласковый голос Мишеля: «Куда же это ты собралась, моя бесконечная?» Воспоминание было столь живо, что она налетела на столик уличного кафе и больно ушибла себе палец ноги. Прежде ей было невозможно себе представить, что отсутствие Мишеля, смерть Мишеля и её собственное горе утвердятся в ней так нескоро и будут пребывать на некоем постоянном уровне, став достоверной реальностью, которую не смогут потеснить ни сон, ни события жизни. Полное смятение… И какое дать ему имя? Порой ею овладевал приступ тупого забвения, полного забвения его кончины: «Да, надо будет поставить подкладку на его летнее пальто…» Но тут жестокая память пробуждалась, заливая краской лицо Алисы. Порой откуда-то издалека являлись и с лёгкостью утверждались в ней полнейшая неблагодарность и безразличие женщины, никогда не имевшей ни мужа, ни любовника, не имевшей Мишеля, не оплакавшей умершего. «Во-первых, умершего не оплакивают, его забывают или находят ему замену, если не умирают сами от его утраты!» В эти краткие минуты душевной чёрствости она пыталась стыдиться себя самой, но та Алиса, что была более умудрённой жизнью, помнила: женщина стыдится лишь тех чувств, что она выказывает, а не тех, что испытывает…
«О, они невозможно хороши, эти влажные луговые купальницы…» Она уже открыла сумку, чтобы купить сноп крупных, жёлтых, глянцевых купальниц, пропитанных проточной водой… но вспомнила о своей консьержке, о Неспящей – особе строгих правил… «Может быть, из уважения к этим дамам мне не следует покупать ничего, кроме крашеных иммортелей? Ну уж я их выдрессирую…»
Впрочем, она безропотно мирилась и с той, и с другой. Ожидая в темноте, пока спустится лифт, она услышала донёсшиеся из комнатки консьержки слова осуждения: «Коротенькая вуалетка вот досюда, такой едва ли достаточно и для траура по дядюшке!» Неспящая, приходящая и бесполая прислуга, упорно разглядывала Алису, пытаясь обнаружить на её голове белую вдовью повязку, а на руках – чёрные нитяные перчатки. Её участливость проявилась в единственном вопросе:
– Не угодно ли мадам, чтобы я приготовила ей отвар из трав?
Алиса едва не расхохоталась. Однако её неуместная весёлость была непродолжительной… Оказавшись в своей супружеской квартире, где все окна были распахнуты навстречу майскому солнцу, она ощутила горечь и раздражение и тщетно пыталась обнаружить следы вчерашнего страха и блуждающий призрак бесплотного Мишеля. «Я хотела привести в порядок бумаги… Какие бумаги? Все досье Мишеля в порядке, я знаю. Вот папка с делами по управлению «Омниум-Синема» в Сан-Рафаэле, а эта – по Театру Молотка в Монпелье, эта – по галерее Пера и Кисти в Лионе, по Средиземноморскому Кольцу… Катастрофические счета по Крансаку… Итог жалкой и короткой жизни нуждающегося, довольно легкомысленного, довольно трудолюбивого, часто падающего духом человека, которого я подбадривала… Из моего здесь наброски, эскизы костюмов к "Королеве Элеоноре". Два платья, два пальто…» Она облокотилась о подоконник, глядя вниз на улицу, где не было магазинов: «Мне отсюда ничего не нужно. Ничего не люблю, ни к чему не питаю отвращения… Откуда же эта боль?»
– Мадам будет обедать здесь?
Алиса резко обернулась:
– Нет-нет, я обедаю с сёстрами. Понимаете…
Она внезапно умолкла, ощутив какой-то странный упадок духа, но Неспящая нашла это, по-видимому, вполне естественным, покачала своей увенчанной тусклыми волосами головой и подняла руку:
– Разве я не понимаю!.. Ну а вечером мадам будет ужинать здесь?
Алиса ожидала этого вопроса и тем не менее вздрогнула:
– Нет-нет… Сейчас мне лучше побыть у сестёр. Там и переночую. Кстати, я не собираюсь снова устанавливать тут телефон… Вода горячая? Я быстренько искупаюсь.
Ей хватило четверти часа. Несмотря на горячую воду, её бил озноб. Она не прикоснулась к бежевой пижаме, висевшей в ожидании Мишеля на крючке в ванной, и очень осторожно достала из футлярчика-гробика опалового цвета зубную щётку, лежащую рядом с щёткой Мишеля. Затем она сложила чемодан, перекинула через руку чёрное пальто и, чтобы быть уверенной, что ничто её не задержит, оставила настежь распахнутой входную дверь, отдавая Неспящей распоряжения по уходу за квартирой.
«Я могу пережить смерть Мишеля и при этом теряюсь перед ничтожнейшими вещами, перед совершенно безобидными людьми – неужели не ясно, что Неспящая не испытывает ко мне никакой личной антипатии… Родное гнёздышко… Скорее туда…»
Охваченная нежностью, она прикрыла свои тяжёлые веки. «Родное гнёздышко… Пристанище, пещера, следы людского бытия, его скромные отпечатки на стенах, небрежность без нечистоплотности… Никто в гнёздышке не был особенно счастлив, но никто не хочет его покинуть…» Она вспомнила, что будет обедать одна, но не пожелала идти в ресторан. По пути в мастерскую она купила свежего укропа, банку тунца, яиц всмятку, творогу и четвертьлитровую бутылочку шампанского, но неукротимый голод, сосавший под ложечкой, испортил эту импровизированную трапезу. Пока яйцо плясало в кипящей воде, Алиса без хлеба расправлялась с тунцом, перчила творог, хрустела укропом, выполнявшим роль десерта, и наконец обнаружила, что забыла откупорить бутылочку с шампанским. Она поставила бутылочку в «кратер номер два» – кухонный шкаф. В эмалированной раковине была замочена пара шёлковых чулок. «Это чулки Коломбы ли Эрмины?.. Скорее, Эрмины, они тонкие…» Она быстро постирала чулки с мылом, расстелила на ручном полотенце. Тихонько напевала, сжимая в губах сигарету. «А кофе? Я забыла о кофе! Выпью его в кафе напротив».
Она зашла в комнату, где была спальня Эрмины. «Небольшой беспорядок, но пахнет здесь очень приятно». Она убрала на место пару туфель, пижаму из креп-сатена, расчёску. Льющийся со двора свет пасмурного дня, проходя сквозь розовые занавески с чёрными цветами, казался более радужным. «Всё здесь выглядит пошикарнее, чем во времена папаши Эд, – констатировала Алиса, – но мне уютнее в мастерской. А эта комната похожа на саму Эрмину – в ней полно незнакомых мне вещей».
Напевая вполголоса: «Кофе, чарующий напиток…», она снова надела свою траурную шляпку и стала спускаться. На третьем этаже какая-то запыхавшаяся женщина, бегом поднимающаяся по лестнице, налетела на неё и попросила извинения.
– Эрмина!
– Я…
– Что случилось?
– Ничего… Позволь, я пойду…
Эрмина оступилась, но Алиса крепко обхватила её стан. Чёрный беретик с булавкой в виде золотой розочки упал; Эрмина не стала за ним наклоняться.
– Я поднимусь с тобой. Держись за перила, – сказала Алиса. – Держись, говорю тебе.
Она ощупью подобрала бархатный берет, провела сестру в мастерскую, усадила на кожаный диван. С непокрытой головой и упавшими на лоб белокурыми волосами Эрмина казалась неестественно бледной, а её зрачки непрестанно бегали справа налево и слева направо, как бывает при чтении.
– Ты пьяна? – спросила Алиса. Эрмина отрицательно покачала головой.
– Ты ела? Тоже нет? Ты не ранена?
Она быстро схватила сумочку сестры, но не обнаружила там никакого оружия.
– Подожди минутку.
Она принесла четвертьлитровую бутылочку шампанского, до половины наполнила стакан.
– Держи. Нет-нет, пей. Тёплое шампанское – лучшее рвотное… Что же с тобой произошло, моя крошка?
Эрмина отвела стакан от своих влажных губ и в упор глянула на сестру:
– Я тебе не крошка! Я стреляла в госпожу Лак… в госпожу Уикэнд!
– Что?
– Я стреляла в госпожу Уикэнд! Сколько раз тебе это повторять?
Она осушила стакан и поставила его. Алиса опустила голову и стала растирать себе пальцы, онемевшие от побежавших по ним мурашек.
– Она… она умерла? – спросила она. Эрмина гневно пожала плечами.
– Да ты что! Я для этого чересчур неуклюжа! Нет, она жива. Даже не ранена.
– Но об этом знают… Придут тебя арестовать? Эрмина, ты мне правду сказала? Моя Мина…
Эрмина принялась плакать, по-детски хныкая:
– Нет, за мной не придут… Я промахнулась… Она насмехалась надо мной… Сказала, что я могу отправляться домой… что она даже не будет подавать в суд… что я просто-напросто дура… Она мне ещё сказала, что плохие мелодрамы у меня прямо в крови… О! Алиса…
Она яростно прижала к глазам кулаки.
– Свидетелей не было?
– Нет. Поначалу нет.
– А под конец?
– Под конец?
Эрмина вдруг умолкла, двигаясь в тесном пространстве между оконечностью рояля, письменным столом и окном. Уперев руки в бёдра, ссутулившись и провалив грудь на манер измождённых манекенщиц, она больше не следила за собой.
