Текст книги "Прежде чем я усну"

Автор книги: Си Джей Уотсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Что-то не так? – спросила я.

– Пока неясно. Вы запаниковали. Впрочем, это случается. Как вы сами признали, там было не очень-то уютно.

Я бросила взгляд на пирог. Нетронутый, подсохший.

– А кто эти люди на фотографиях? Откуда вы их взяли?

– Случайный набор. Какие-то из вашей истории болезни. Бен когда-то отдал их в больницу. Некоторые вы принесли по моей просьбе для наших сеансов – вы сказали, они были прикреплены вокруг зеркала в ванной. Другие принес я сам – на них незнакомые вам люди. Так называемые «контрольные». Мы их все перемешали. На нескольких изображены люди, которых вы знали в юности и которых должны – то есть можете – вспомнить. Родные. Школьные друзья. На других люди из позднего периода вашей жизни, их вы точно не можете помнить. Мы с доктором Пакстоном хотели выяснить, есть ли разница в вашей реакции на воспоминания разных периодов. Разумеется, сильнее всего вы среагировали на мужа, но на других людей тоже. Пусть вы их не помните, но нервная реакция налицо.

– А кто та девушка с рыжими волосами?

Доктор улыбнулся:

– Может, подружка юности?

– Вы знаете, как ее зовут?

– К сожалению, нет. Это снимок из истории болезни. Они не были подписаны.

Я кивнула. Значит, подружка юности.Это-то я как раз знала – и теперь мне позарез нужно было узнать ее имя.

– Так вы говорите, я реагировала на фотографии?

– Да, по крайней мере, на некоторые.

– Это хорошо?

– Нам необходимо изучить результаты более подробно, прежде чем делать какие-либо заключения, – ответил доктор Нэш. – Это новая методика. Экспериментальная.

– Я понимаю.

Я отломила ложкой кусочек пирога. Тесто было горьковато, а глазурь – слишком приторной. Мы посидели молча. Я предложила доктору пирога, но он отказался, похлопав себя по животу, и воскликнул:

– Надо знать меру!

Впрочем, на мой взгляд, ему было рано волноваться. Живота у него почти не было, хотя мужчины его типа с возрастом наращивают жирок. Но он выглядел совсем молодо, почти юношей.

Я подумала про собственное тело. Я не толстая, даже без лишнего веса, однако мое тело мне словно чужое. Когда я сажусь, оно принимает незнакомую форму – не ту, что я ожидаю. Моя задница слишком мягкая, и ляжки трутся друг о друга, когда я кладу ногу на ногу. Вот я потянулась вперед, чтобы взять чашку – и в чашечках бюстгальтера зашевелились мои груди, словно напоминая о своем существовании. Когда я моюсь, то чувствую легкое провисание кожи под мышками, пока чуть заметное. Выходит, мое тело крупнее, чем я думала, я занимаю больше места в пространстве, чем привыкла. Я больше не ладная девочка-тростинка, даже не подросток; мой организм уже начал откладывать кое-что про запас.

Я взглянула на кусок пирога и попыталась представить, что принесет будущее. Возможно, я продолжу набирать вес. Постепенно располнею, а потом стану толстухой, упорно раздаваясь вширь, словно воздушный шарик. А может быть, я останусь в своем нынешнем весе, так никогда к нему и не привыкнув, только отмечая, как морщины на моем лице становятся все заметнее, а кожа на руках все тоньше, напоминая луковую шелуху, пока наконец не превращусь в старуху, наблюдая в зеркале все стадии угасания.

Доктор Нэш опустил голову и почесал затылок. Сквозь волосы у него уже просматривалась кожа, особенно видно на самой макушке. Сам он пока ничего не замечает, но этот день настанет. Он увидит себя сзади на случайной фотографии, или в примерочной, ему скажет об этом парикмахер или подружка. Старость доберется до каждого. Хотя и в разных обличьях.

– Кстати, – произнес доктор с немного наигранной радостью, – я вам кое-что принес. Это подарок. Ну не совсем подарок, просто мне кажется, вам нужно это иметь. – Он наклонился и поднял с пола свой портфель. – Не знаю, есть ли у вас экземпляр, – сказал он, открывая его. – Держите.

Я знала, что это будет. Конечно, что же еще? Ничего, тяжеленькая. Он положил ее в конверт, который для верности заклеил скотчем. Сверху толстым черным маркером было написано: Кристин.

– Это ваша книга, – сказал он. – Ваш роман.

Я не понимала, что ощущаю. Вот оно, доказательство. Теперь я могу, если потребуется, предъявить его кому угодно.

В конверте больше ничего не было. Я достала книгу. Она была в мягком переплете, не новая. На обложке был четкий круг от кофейной чашки, страницы пожелтели от времени. Интересно, доктор Нэш принес мне свой экземпляр или книгу до сих пор можно купить? Держа ее в руках, я вдруг снова почувствовала себя как тогда, в своем видении: совсем молодой, юной, заглядывающей в свой первый роман, чтобы почерпнуть идеи для второго. И каким-то образом я знала, что это не сработало, что второй роман не был написан.

– Спасибо вам, – произнесла я. – О, спасибо, доктор!

Доктор Нэш улыбнулся:

– Не стоит.

Я сунула книгу под куртку, и всю дорогу домой она словно билась в унисон с моим сердцем.

* * *

Как только я вернулась домой, я пролистала свой роман – правда, бегло. Я хотела как можно подробнее записать события дня, пока не пришел Бен. Но как только я закончила, тут же побежала вниз, чтобы рассмотреть подарок доктора.

Я взяла книгу в руки. На обложке был нарисован стол с пишущей машинкой, на каретке которой восседала ворона, склонив голову набок, как будто пыталась прочесть написанное на листе бумаги, вставленной в машинку. Над фигурой вороны стояло мое имя, а над ним – название романа: Слава утренним птицам.Кристин Лукас.

Я открыла книгу дрожащими руками. На титульной странице стояло посвящение. Моему отцу. Мне тебя не хватает.

Я закрыла глаза. Воспоминание как вспышка. Я вижу отца, он лежит на кровати, под яркими лампами, с почти прозрачной кожей, весь блестящий от обильного пота. В его руку вставлена трубка, на капельнице висит мешок с бесцветной жидкостью, рядом картонный поднос и коробочка с таблетками. Вот сестра проверяет его пульс, меряет давление, но он не просыпается. С другой стороны кровати сидит мама, еле сдерживая рыдания, а я, напротив, не могу выдавить ни слезинки.

Включается обоняние. Я ощущаю запах срезанных цветов, запах земли, тошнотворный, сладковатый. Это день кремации. Я вся в черном, что для меня, как я уверена, не редкость, но ненакрашенная. Мама сидит рядом с моей бабушкой. Открываются шторки, гроб уплывает внутрь, и я начинаю плакать, представляя, как папа превращается там в уголь и золу. Мама сжимает мою руку, и мы идем домой, где выпиваем дешевого шампанского и едим сэндвичи, а тем временем солнце потихоньку садится, опускаются сумерки.

Я вздохнула. Образ испарился, я открыла глаза. Вот она передо мной, моя книга.

Я перевернула титульный лист и начала читать.

Взревел мотор, правой ногой она изо всех сил надавила на газ, и в тот же момент отпустила руль и закрыла глаза. Она ведь знала, что так будет. Знала, к чему все это приведет. Знала с самого начала.

Я пролистала книгу до середины, прочитала пару абзацев, потом открыла в самом конце.

Мой роман был об истории женщины по имени Лу и мужчине по имени Джордж, как я поняла, ее муже, которая случилась во время войны. Какое разочарование. Не знаю, что я ожидала прочесть, может, автобиографию, но, похоже, эта книга не даст мне ответов на все вопросы.

«И тем не менее, – подумала я, посмотрев на заднюю сторону обложи. – Я написала книгу и ее опубликовали!»

В том месте, где обычно помещают фотографию автора, я прочла краткую справку:

Кристин Лукас родилась в 1960 году в Северной Англии. Преподавала английский в Университетском колледже в Лондоне, где теперь живет. Это ее первый роман.

Я невольно улыбнулась от переполнявшего меня счастья и гордости. Моя книга.Я хотела прочитать ее, чтобы узнать, о чем она, – и в то же время боялась. Боялась, что сам процесс не оставит следа от моей радости. Если роман мне понравится, я буду мучиться, что не смогу написать новый. А если нет, тогда мне будет обидно, что я так и не реализовала до конца свой талант. Я не знала, что более вероятно, но не сомневалась, что однажды, поддавшись одному или другому желанию, обязательно это выясню. Совершу открытие.

Но не сегодня. На сегодня у меня другие планы, которые сулят переживания куда серьезнее и опаснее печали и разочарования в себе. Возможно, меня ждет катастрофа.

Я хотела было положить книгу обратно, но заметила что-то внутри конверта. Сложенный вчетверо листок с грубыми краями. Рукой доктора Нэша на нем было выведено: Я подумал, вам это пригодится!

Я развернула листок. Наверху доктор написал: Standard, 1986.Весь лист занимала копия газетной статьи с фотографией. Я недоуменно смотрела на все это с минуту, пока до меня не дошло, что это рецензия на мой роман, а на снимке – я.

Я вся задрожала, сама не знаю почему. Это был привет из далекого прошлого; хвалебная статья или ругательная – давно потеряло смысл. Она принадлежит истории, ее последствия давно утратили свое значение. Но для меня она была важна. Мне было важно, как приняли мою первую книгу. Имела ли она успех?

Я пробежалась по тексту, пытаясь уловить общий тон, прежде чем погружаться в подробности. Глаза выхватывали отдельные слова. В основном – приятные. Образованна. Тонкое чутье. Разбирается. Человечность. Яркость.

Я взглянула на фотографию. Черно-белый снимок, я сижу за рабочим столом, развернувшись в сторону от камеры с каким-то неловким видом. Я чем-то взволнована, не знаю, что тому причиной – присутствие фотографа или не очень удачная поза. Однако я улыбаюсь. Волосы у меня длинные, распущенные, и, несмотря на то, что снимок не цветной, кажется, они темнее, чем сейчас, словно крашеные или влажные. Позади меня двери, ведущие в патио, еще смутно виднеется голое дерево. Под фотографией подпись: Кристин Лукас в своем доме в Северной Англии.

Я понимала, что это, должно быть, тот самый дом, где мы побывали с доктором Нэшем. Секунду-другую я боролась с сумасшедшим желанием поехать туда, захватив с собой снимок, убедить себя, что он в самом деле существовал. Что я тоже существовала – тогда. Что это – я.

Впрочем, я и так это знала. Сейчас я этого не помнила, но точно знала, что там, на кухне, я вспомнила Бена. Как он двигался, как подрагивал его член…

Я улыбнулась и дотронулась до фотографии, медленно провела по ней кончиками пальцев, словно вслепую. Я погладила пальцами волосы, провела по лицу. На снимке я казалась немного смущенной и одновременно сияющей, что ли. Как будто во мне была некая тайна, которую я свято берегла. Конечно, у меня только что вышел роман, но дело было не в этом, в чем-то ином.

Я пригляделась получше. Заметила, какие у меня налитые груди под свободным платьем, как бережно я приобняла рукой живот. Вдруг ниоткуда всплыло воспоминание: да, я сижу, позируя для снимка, смотрю на фотографа, который колдует за своей треногой; журналистка, с которой я только что беседовала, хозяйничает на кухне. Она громко спрашивает, как, мол, наши дела, мы хором кричим: «Отлично!» и смеемся. «Почти закончили», – говорит фотограф, перезаряжая пленку. Журналистка закуривает сигарету и спрашивает из кухни не разрешения покурить, а есть ли у меня пепельница. Меня это раздражает, но несильно. Честно говоря, я и сама бы с удовольствием затянулась, но я ведь бросила, как только узнала, что…

Я еще раз взглянула на снимок. Так и есть. Я была беременна!

На миг меня парализовало, а потом мозг бешено заработал. Мысли метались, не находя выхода, пытаясь ухватить обрывки реальности, – я знала, что не только носила ребенка, но и была от этого очень счастлива.

Картинка не складывалась. Что же произошло? Моему ребенку теперь должно быть – сколько, восемнадцать? Девятнадцать, двадцать?

«У тебя нет никакого ребенка, – подумала я. И тут же: – Где же мой сын?»

Мой мир опять распадался на части. Итак: сын.Слово появилось из небытия, но я произнесла его уверенно. Почему-то я знала: ребенок, которого я носила, был мальчик.

В панике, шатаясь, я ухватилась за спинку стула, и в этот момент еще одно слово выплыло на поверхность и всколыхнуло ее, как фонтан от водородной бомбы: Адам.Я почувствовала, что мой жалкий мирок попал в зону мощнейшей турбулентности.

У нас был ребенок. Его звали Адам.

Я резко поднялась, и конверт скользнул на пол. Мозг работал словно на холостых оборотах, жажда что-то сделать разрывала меня на части. В альбоме его фотографии не было, я уверена. Я перелистывала его сегодня утром и уж наверняка не пропустила бы фотографию собственного ребенка. Спросила бы о нем Бена. Записала бы что-то в дневнике. Я засунула листок со статьей и книгу обратно в конверт и вихрем взлетела наверх. Я вбежала в ванную и остановилась у зеркала. Даже не взглянув на отражение, я стала лихорадочно рассматривать снимки вокруг него, запечатлевшие мое прошлое. Изображения, которые должны помогать мне восстанавливать собственную личность за неимением памяти.

Я с Беном, я одна, Бен. Мы вместе с какой-то парой постарше, видимо, родителями Бена. Снова я, совсем молоденькая, на шее шарф, глажу собаку, радостно улыбаюсь. Но Адама нигде нет. Ни младенца, ни малыша постарше. Никаких снимков – ни первого дня в школе, ни на спортивной площадке, ни у моря. Ни как он строит замки из песка. Абсолютно ничего.

Какая-то бессмыслица. Разве есть родители, которые не снимают свое чадо или потом выбрасывают снимки?!

«Они должны где-то быть», – подумала я. Я открепила фотографии, проверяя, нет ли под ними других, надеясь обнаружить богатые слои истории. Но увы. Только голубая кафельная плитка и гладкая поверхность зеркала. Пустота.

Адам. Это имя пульсировало у меня в мозгу. Я закрыла глаза, и тут на меня нахлынули воспоминания, каждое будто маленький взрыв, мерцающий пару секунд, прежде чем исчезнуть снова. И пробуждая следующее. Я увидела маленького Адама – со светлыми волосами, которые, я знала, со временем потемнеют, в футболке с Человеком-пауком, которую он упорно носил до тех пор, пока она не стала совсем уж мала и ее пришлось выбросить. Вот он в коляске, спит, и я думаю: ну что за прелесть, что за совершенное создание, лучше всех на свете! А вот он мчится на велосипеде – на трехколесном, синем, пластиковом – как сейчас помню, его мы подарили Адаму на день рождения, и он катался на нем везде, где только можно. Вот он едет по дорожке в парке, от натуги вытянув шею вперед, с широкой улыбкой несется ко мне с горки – и вдруг велосипед наезжает на препятствие, переворачивается, и мой малыш падает на землю. Я вижу, как бросаюсь к нему, рыдающему навзрыд, вытираю кровь с его лица, вижу его передний зуб возле вертящегося колеса. А вот он показывает мне свой рисунок: синяя полоса – это небо, зеленая – земля, а посередине смешные фигурки и малюсенький домик. А вот игрушечный зайчик, которого он таскает повсюду…

Я вернулась в реальность: я по-прежнему стою в ванной… Но опять закрываю глаза. Мне хотелось вспомнить Адама школьником, подростком, может, представить себя или Бена с ним вместе. Но у меня не получалось. Когда я пыталась насильно вызвать воспоминания, они съеживались и уносились прочь, словно перышко, парящее в воздухе, – хочешь схватить его, и никак не удается. Но кое-что я увидела: вот Адам ест подтекающее мороженое, вот его личико, измазанное лакрицей, вот он спит на заднем сиденье машины. В сознании словно промелькнули несколько кадров и тут же исчезли.

Я еле подавила желание протянуть руки и сорвать все фотографии со стены в отчаянной попытке найти хоть какое-то напоминание о сыне. Однако, будто почувствовав, что одно лишнее движение – и я просто упаду без сил, я стояла перед зеркалом как вкопанная, тело было напряжено, словно струна.

Итак: ни одной фотографии на каминной полке. Ни комнаты подростка с постерами поп-звезд. Ни одной футболки в куче белья для стирки или для глажки. Ни «убитых» кроссовок в шкафу или под лестницей. Даже если бы он сбежал из дому, все равно мне бы попались вещи, напоминающие о нем, ведь так? Ну хоть что-нибудь!

Но нет, в доме нет следов моего сына. С леденящим ужасом я осознала, что его словно никогда и не было.

Не знаю, сколько времени я простояла перед зеркалом, уставившись в пустоту. Десять минут? Двадцать? Час? В какой-то момент я услышала, как в двери повернулся ключ, как, вытерев ноги, в дом вошел Бен. Но я не шевелилась. Вот он прошел через кухню в гостиную, сделал несколько шагов вверх по лестнице и крикнул: «У тебя все в порядке?» Его голос звучал встревоженно, в нем появились панические нотки, которых не было утром, и я ответила: «Да, все нормально». Тогда он вернулся в гостиную и включил телевизор.

Время как будто остановилось. В голове не было ни одной мысли, кроме безумного желания узнать, что случилось с моим сыном, и безумного страха перед неизвестностью.

Я спрятала свою книгу в шкаф и спустилась вниз.

Я остановилась перед дверью в гостиную, стараясь успокоиться; но не могла, дыхание вырывалось горячими толчками. Я не знала, что делать: как сказать Бену, что я знаю про Адама? Он спросит, откуда я узнала, и что я скажу?

Да неважно! Теперь ничто не имело значения, кроме одного: я должна узнать, где мой сын. Я закрыла глаза, и, когда мне показалось, что я спокойна как удав, тихонько толкнула дверь. Она мягко проехалась по толстому ковру.

Бен меня не услышал. Он сидел на диване перед телевизором, держа на коленях тарелку с половинкой печенья. Во мне поднялось возмущение: как он может быть таким веселым и беззаботным, сидеть и улыбаться! Тут он рассмеялся. Мне захотелось подбежать к нему, схватить за грудки и орать, орать, пока он не расскажет начистоту, почему он соврал про мой роман, почему ничего не сказал о нашем сыне. Я хотела, чтобы он вернул мне все, чего я лишилась.

Но я знала, что так будет только хуже. Я просто деликатно кашлянула. Словно хотела сказать: не хочу тебе мешать, дорогой, но…

Он обернулся и улыбнулся мне.

– Дорогая! Как хорошо, что ты пришла!

Я вошла в гостиную.

– Бен, – произнесла я напряженным, словно чужим мне голосом. – Бен, нам нужно поговорить.

Теперь на его лице возникла тревога. Он встал, чтобы подойти ко мне, и тарелка скользнула на пол.

– Что такое, любимая? У тебя все в порядке?

– Нет.

Он остановился примерно в метре от меня и протянул руки, чтобы обнять. Но я не сделала шага навстречу.

– Господи, что такое?

Я внимательно посмотрела на Бена. Он вполне владел собой, словно уже привык к таким сценам, к моим истерическим выходкам.

Но я больше не могла скрывать, что знаю о сыне.

– Где Адам? – произнесла я срывающимся голосом. – Говори, где он?

Бен изменился в лице. Интересно, он удивлен или шокирован?

Наконец он нервно сглотнул.

– Говори! – повторила я.

Он крепко обнял меня. Я хотела оттолкнуть его, но сдержалась.

– Кристин, – сказал он. – Успокойся. Все хорошо. Я все тебе объясню, ладно?

Мне хотелось крикнуть: нет, все очень плохо! Но я молчала. Я не смотрела на него, пряча лицо в складках его рубашки. Меня трясло.

– Пожалуйста, умоляю! Расскажи мне все.

Мы сели на диван. Я в одном конце, он – в противоположном. Мне хотелось быть с ним на расстоянии. И не хотелось больше ничего слышать.

Но он заговорил:

– Адам умер.

Во мне что-то захлопнулось. Словно створки раковины. Его слова полоснули меня по сердцу, как бритва.

Я вдруг вспомнила, как узнала о болезни отца, вспомнила муху, расплющенную о лобовое стекло машины. Картинка из детства.

Бен снова заговорил:

– Кристин, любовь моя. Мне так жаль.

Я снова почувствовала злость. К нему. «Сволочь», – подумала я. Хотя знала, что он ни в чем не виноват. Я заставила себя спросить:

– Как это случилось?

– Адам был в армии.

Услышав это, я онемела. Все чувства улетучились, осталась боль, сплошная боль, и только. Боль, пульсирующая в мозгу.

Только подумать: сын, о существовании которого я даже не подозревала, был солдатом! В голове пронеслась идиотская мысль: Что скажет мама, когда узнает?

Бен продолжал. Отрывисто и быстро:

– Он служил в Королевской морской пехоте. Был направлен в Афганистан. И погиб. В прошлом году.

У меня во рту пересохло. Я попыталась сглотнуть.

– Как? – спросила я. – Расскажи!

– Кристин…

– Мне нужно знать. Я хочу знать.

Он потянулся и взял меня за руку, и я не отняла ее, хотя мне было бы неприятно, если бы он захотел придвинуться.

– Может, лучше обойтись без подробностей?

Меня окатило волной ярости. Ярость и паника.

– Речь идет о моем сыне!

Бен отвел взгляд и теперь глядел в окно.

– Он ехал на военном грузовике. – Бен говорил медленно, почти перешел на шепот. – Сопровождал военную часть. На дороге взорвалась мина. Один из солдат выжил. А Адам и другой – нет.

Я закрыла глаза и произнесла, тоже шепотом:

– Он умер сразу? Или мучился?

Бен вздохнул.

– Нет, – сказал он, помолчав. – Он не страдал. Мне сказали, что все произошло быстро.

Я посмотрела на него. Он сидел, отвернувшись.

«Ложь», – подумала я.

Я представила Адама, лежащего на обочине и истекающего кровью, и тут же прогнала этот образ, стараясь ни о чем не думать.

Но тут же вихрем завертелись мысли. Вопросы. Вопросы, которые я не решилась бы задать из страха, что ответы просто убьют меня. Какой он был ребенок, подросток, взрослый парень? Мы были в близких отношениях? Часто ссорились? Он был счастлив? Я была хорошей матерью?

И главное: Как вышло так, что тот малыш на трехколесном велосипеде расстался с жизнью где-то на другом конце света?

Но я спросила:

– Почему он оказался в Афганистане? Почему именно там?

Бен рассказал, что там идет война. Война против террористов, как он выразился. Я не поняла, что это значит. Он сказал, что был совершен дикий, кошмарный теракт. В Америке. Погибло несколько тысяч человек.

– И поэтому мой мальчик погиб где-то в Афганистане? – спросила я. – Не понимаю…

– Все сложнее, – ответил Бен. – Адам всегда хотел пойти в армию. Он считал, что это его долг.

– Долг? Вот как ты отнесся к его решению? «Пусть выполнит свой долг»? А я тоже? Почему ты не отговорил его от этого?!

– Кристин, он действительно этого хотел.

Несмотря на ужас, я чуть не рассмеялась.

– Чего хотел – погибнуть? Как он мог этого хотеть? Почему? А я его даже не знала!..

Бен молчал. Он сжал мою руку, и по моей щеке потекла непрошеная слеза, обжигающая, словно кислота, потом еще и еще. Я быстро смахнула их рукой, зная, что если начну плакать, то уже не остановлюсь.

Мой мозг уже не справлялся со стрессом, он словно выключился, я пребывала в абсолютной пустоте.

– Я его даже не знала…

Позже Бен принес и водрузил на журнальный столик коробку.

– Я держу ее наверху, – сказал он. – Так безопаснее.

«В каком смысле?» – подумала я. Коробка из тусклого серого металла. В таких обычно хранят деньги или важные документы.

Должно быть, содержимое и правда опасно. Мне представились дикие звери, скорпионы, змеи, голодные крысы, ядовитые насекомые. Может, коварный вирус или радиация.

– Безопаснее? – переспросила я.

Бен вздохнул.

– Есть вещи, которые тебе лучше не видеть без подготовки, – сказал он. – Лучше я сначала тебе все объясню.

Он сел рядом со мной и открыл коробку. Внутри были снимки, снимки.

– Это Адам совсем маленький, – сказал он и передал мне целую пачку фотографий.

На первой была я, снятая на улице. Я стою лицом к камере, спереди у меня «кенгуру», а в нем малыш, Адам. Он повернут ко мне, но смотрит через плечо на того, кто нас снимает, улыбается, и я вижу в его беззубом личике свое отражение.

– Это ты снял? – спросила я.

Бен кивнул. Я снова смотрю на снимок. Он надорван, края захватаны, цвета поблекшие, как будто изображение вот-вот исчезнет.

Я. Ребенок. Все-таки непредставимо. Мне пришлось повторить про себя: ты – мать.

– А этот когда? – сказала я.

Бен взглянул на снимок из-за моего плеча.

– Ему здесь месяцев шесть, – сказал он. – Давай-ка посмотрим. Кажется, это восемьдесят седьмой год.

Значит, мне здесь двадцать семь лет. Целую жизнь назад.

Жизнь моего сына.

– Когда он родился?

Бен порылся в коробке, протянул мне листок бумаги и сказал:

– В январе.

Листок был немного помятый, пожелтевший. «Свидетельство о рождении», – прочитала я. Его имя. Адам.

– Адам Уилер, – произнесла я вслух, скорее обращаясь к себе, чем к Бену.

– Уилер – это моя фамилия, – сказал он. – Мы решили, что он тоже будет Уилер.

– Разумеется, – сказала я и поднесла листок к самым глазам. Он весил всего ничего – удивительно, учитывая его невероятную важность. Мне хотелось надышаться им, чтобы он стал частью меня.

– Давай-ка, – сказал Бен. Он взял у меня листок и снова сложил его. – Тут еще много фотографий. Будешь смотреть? – спросил он, протягивая мне еще несколько. – К сожалению, сохранилось не так много. Большинство уничтожены.

– Да-да, я помню. При пожаре, – сказала я, не подумав.

Бен взглянул на меня с удивлением, прищурился, словно проверяя что-то.

– Ты помнишь? – переспросил он.

Я вдруг поняла, что точно не знаю, он рассказал мне про пожар сегодня утром или на днях? Или я прочитала об этом в своем дневнике после завтрака?

– Ну ты же сам мне рассказывал, – сказала я.

– Я?

– Ну да.

– Когда?

И правда, когда? Сегодня утром или давно, несколько дней назад. Я снова подумала про дневник, который читала, когда Бен ушел на работу. Да, он рассказал мне про пожар, когда мы ходили на Парламент-Хилл.

Мне захотелось рассказать ему про дневник, но что-то меня остановило. Он, казалось, не слишком обрадовался, что я хоть что-то вспомнила.

– Утром, кажется. До того как ты ушел на работу. Когда мы рассматривали альбом. Если я правильно помню.

Он нахмурился. Мне было очень неприятно, что пришлось врать, но я чувствовала, что просто неспособна на новые откровения.

– Как еще я могла узнать, если не от тебя?

Он посмотрел мне прямо в глаза.

– Да, действительно.

Я помолчала, глядя на тонкую пачку фотографий в своей руке. Их было так мало, да и в коробке, как я видела, оставалось совсем немного. Неужели это все, что мне осталось после смерти моего мальчика?

– Почему возник пожар? – спросила я.

Каминные часы пробили четверть часа.

– Это было давно. Мы жили в другом доме. До того, как переехали в этот. – Я подумала, что, наверное, он имеет в виду тот дом, который мы смотрели с доктором Нэшем. – Сгорело много всего. Книги, документы..

– Но как все началось?

Бен помолчал. Потом как будто хотел что-то сказать и передумал.

– Случайно. Нелепая случайность.

Интересно, что он хочет от меня скрыть. Может, я оставила непотушенную сигарету или не выключила утюг, или забыла про кастрюлю на огне? Я попыталась представить себя на кухне, которую осматривала позавчера: цементный пол, белая техника – только много лет назад. Я стою у горящей конфорки и потряхиваю сито с нарезанной картошкой, наблюдая, как ломтики падают в раскаленное масло и тут же начинают шипеть и подпрыгивать. Раздается телефонный звонок, я вытираю руки о фартук и иду в прихожую.

Что было дальше? Капля раскаленного масла попала в огонь? Или, поговорив, я направилась в гостиную, или, может, в спальню, напрочь забыв про сковороду на огне?

Не знаю и, возможно, никогда не узнаю. И хорошо, что Бен преподнес это именно так. Домашнее хозяйство – источник серьезных опасностей для человека с амнезией, другой мужчина мог бы осыпать меня упреками, раздражаться, ругать, не сдерживаясь, и, возможно, был бы прав. Я дотронулась до его руки, и он улыбнулся.

Я стала рассеянно рассматривать фотографии. На одной Адам в пластиковой ковбойской шляпе, с желтым галстуком на шее наставил на снимающего игрушечное ружье. На другой он на пару лет старше, лицо вытянулось, волосы потемнели. На нем застегнутая на все пуговицы рубашка и детский галстук.

– Школьная фотография, – пояснил Бен. – Официальная. – Он вдруг ткнул пальцем и рассмеялся. – Гляди, вот досада. Надо было переснять!

На снимке была видна не заправленная под воротничок резинка галстука. Я провела по снимку пальцами. «Неправда, – подумала я. – Прелестная фотография».

Я пыталась вспомнить Адама – например, как приседала перед ним на корточки, надевала галстучек, причесывала или вытирала подсохшую кровь с разбитой коленки.

Но я не помнила. Да, у мальчика на фотографии были такие же полные губы, как у меня, его глаза чем-то напоминали глаза моей матери, но, в сущности, он был мне незнаком.

Бен взял другой снимок и протянул мне. Здесь Адам был постарше – лет семи.

– Как тебе кажется, он похож на меня? – вдруг спросил Бен.

На снимке Адам, в шортах и белой футболке, держит футбольный мяч. Волосы короткие, стоят дыбом от пота.

– Да, возможно. Немного, – сказала я.

Бен улыбнулся, и мы стали смотреть фотографии дальше. На большинстве были мы с Адамом, на некоторых – он один. Видимо, большинство снимков сделал Бен. На двух-трех Адам был с друзьями, вот он на празднике – в костюме пирата, с картонным мечом. А на одной держит на руках маленькую черную собачку.

Еще в коробке среди снимков лежало письмо, адресованное Санта Клаусу, написанное синим карандашом. Буквы плясали по листку вкривь и вкось. Он просил велосипед или щенка и обещал, что будет хорошим мальчиком. Ниже он подписал свое имя и возраст. «Четыре годика».

Не знаю почему, но, когда я увидела письмо, у меня внутри что-то оборвалось. Безграничное горе охватило все мое существо. До сих пор я была более-менее спокойной – не благостной, конечно, и не смирившейся, но спокойной.А тут в один миг моя напускная сдержанность словно испарилась. Я вдруг стала совершенно беззащитна.

– Прости, прости меня, – сказала я, протягивая Бену пачку фотографий. – Я не могу. Сейчас не могу.

Он обнял меня. Я почувствовала, как к горлу подступает тошнота, но подавила приступ. Он сказал, что все будет хорошо, что он всегда будет рядом и никогда меня не покинет. Я прижалась к нему, и так мы и сидели, слегка покачиваясь. Я чувствовала какое-то отупение, будто находилась за тысячи миль отсюда. Я словно издали наблюдала, как Бен принес мне стакан воды и положил фотографии в коробку. Я всхлипывала. Видела, что он тоже расстроен, однако в выражении его лица я угадывала нечто иное. То ли апатию, то ли смирение, но точно не потрясение.

С содроганием я осознала, что он все это уже проходил. Горе стало для него привычкой. Он с ним сжился, сросся, оно превратилось для Бена из внешней угрозы в основу мироощущения.

Лишь для меня это как удар грома. Каждый день.

Я извинилась и отправилась наверх, прямиком в спальню. К дневнику в коробке. Надо все записать.

* * *

Эти священные моменты. Сидя на коленях у шкафа или лежа на кровати, я пишу в какой-то лихорадке. Слова льются из меня сплошным потоком, сами по себе. Заполняя страницу за страницей. Я опять здесь, в спальне, Бен думает, что я легла спать. Я просто не могу остановиться. Хочу записать все-все.

«Наверное, подобное чувство я испытывала, когда писала роман, – подумала я. – Или все приходило медленнее, в размышлениях? Ох, только бы вспомнить».