Текст книги "Витязь в тигровой шкуре (иллюстрации Кобуладзе Серго)"

Автор книги: Шота Руставели

14. Сказ о том, как Тариэль услышал об исчезновении Нэстан-Дарэджан

 
Весть отправил я с послами. Ум мой полон был углями,
Сумасшедшими огнями неизвестности томим.
Со стены смотрю в равнину. То узнал, что вдруг я стыну.
Но, узнав мою кручину, духом был несокрушим.
 
 
Там идут два пешехода. Я встречаю их у входа.
С ними шествует невзгода. Раб и скорбная Асмат.
Разметалась волосами. Кровь лицом течет струями.
Не приветными огнями, не улыбкой полон взгляд.
 
 
Вижу издали – с бедою. Дрогнул я и взят тоскою.
Восклицаю: «Что с тобою? Что несет огнистый час?»
Плачет горестным рыданьем. Чуть лепечет восклицаньем.
«Небо дышит наказаньем. Ополчился бог на нас».
 
 
Подхожу. Вопрос мой снова: «Что случилось с нами злого?
Если правда и сурова, говори». Рыданья вновь.
Скажет, вновь молчит, вздыхая. Бьется мука огневая.
Грудь моча и обагряя, со щеки струится кровь.
 
 
Наконец она сказала: «Для чего бы я скрывала?
Но тебе услады мало будет в повести моей.
Так имей же состраданье. И, узнав мое сказанье,
Прекрати мое страданье. Перед господом убей.
 
 
Как свершилось убиенье жениха, в одно мгновенье
Поднялось везде смятенье. Царь вскочил и оробел.
Чует, весть подходит злая. Кличет он тебя, взывая.
Дома нет тебя. Вздыхая, как о том он пожалел.
 
 
Тут ему промолвил кто-то: «Он проехал за ворота».
И умножилась забота. Царь сказал: «Все видно мне.
Дочь мою любил он, знаю. Пролил кровь, – несчастье краю.
Слишком четко понимаю. Было сердце их в огне.
 
 
Так клянусь же головою. Ту, кого зову сестрою,
Я, убив, землей покрою. Был о боге мой приказ.
Как же дочь она взрастила? В сети дьявола вместила.
Чем любовь их так прельстила? Смерть пред богом ей сейчас».
 
 
Царь чтоб клялся головою? Это редкость. И грозою
Он не медлит над виною. Клятву молвил, – вот удар.
Божий враг ту клятву слышит. Он к Давар той вестью дышит.
Даже в небе все расслышит эта Каджи властью чар.
 
 
«Брат мой клялся головою, что не буду я живою.
Эта весть идет толпою». Говорит она, стеня:
«Эта гневность беспричинна. Знает бог, что я невинна.
Пусть же знают, кем пустынна я, и кто убил меня».
 
 
Госпожа моя такая все была, как, убегая,
Видел ты, заря златая. Ткань волшебная к ней шла.
Тут Давар явила жало. Слов таких я не слыхала.
А, распутная! Немало ты, убийца, встретишь зла.
 
 
Ах, развратная ты сила! Жениха зачем убила?
Для чего ты погубила вместе с ним и кровь мою?
Не погибну я напрасно. Будешь мучиться ужасно.
И его, что любишь страстно, от тебя я утаю».
 
 
Тотчас руку налагала, и за волосы таскала,
И побоям подвергала, в кровь изранила Нэстан.
Стонет та, не видя света, и вздыхает без ответа.
Вся как в кровь и синь одета. Не залечишь этих ран.
 
 
Вот Давар терзать устала. Казни все в ней было мало.
Вмиг рабов она призвала. Каджи кликнула она.
Те носилки приносили, наглы, дерзки в грубой силе,
Солнце в скрытность поместили, и златая пленена.
 
 
Мимо окон тех, что в море смотрят, шествуют. В просторе
Скрылось солнце. Горе, горе! И промолвила Давар:
«Кто за то меня камнями не побьет? Сыта я днями».
Нож схватила. Кровь струями. Нанесла себе удар.
 
 
Не дивишься, что жива я? Что копьем не пронзена я?
Коль со мною весть такая, умоляю богом я,
Этой жизни сбросить бремя, остановится пусть время,
Растопчи же злое семя». Льется, льется слез струя.
 
 
Я сказал: «Сестра! Родная! В чем вина твоя? Какая?
Чем тебя я награждая – долг отдать сумею свой?
Путь мой ныне – за златою. Я землею и водою
Все за ней пойду». Душою стал я каменной скалой.
 
 
Ужас в сердце пал огромный, с лихорадкою истомной.
Ум безумный стал и темный. Молвил я: «Не умирай.
Если в тишь уйдешь могилы, расточишь напрасно силы.
Лучше в путь пойдем за милой. Кто со мной? Я в дальний край».
 
 
Вот я в латах, на коне я. Вот со мною, не робея,
Стая верных, нет вернее. Их число – сто шестьдесят.
Воля – строю боевому. К побережью путь морскому.
Ждет корабль. Ему, как дому, я с отрядом смелых рад.
 
 
Волны бьются, волны в споре. С кораблем мы вышли в море.
Долго плавал я в просторе. Вел опрос я кораблей.
Ничего не услыхал я. Вовсе разум потерял я.
Божий гнев такой снискал я, что забыт был в бездне дней.
 
 
Месяц к месяцу, двенадцать. Год прошел. И словно двадцать
В каждом месяце. Двенадцать! Не помог мне даже сон.
Сны ее мне не являли. Те, что мне в моей опале.
Были верны, погибали. Божья воля. Бог – закон.
 
 
Не идти же против бога. Я скитался слишком много.
Будет. Водная дорога заменилася землей.
Счет утратил я потерям. Сердцем стал я диким зверем.
В жизнь когда уж мы не верим, бог хранит от доли злой.
 
 
Лишь Асмат была на свете. С ней делится мог в совете.
Два раба еще. И эти души были отдых мне.
Где Нэстан? Где радость взгляда? Вести нет. А знать мне надо.
Слезы – вся моя отрада. Горько плакать в тишине.
 

15. Сказ о том, как Тариэль встретил Нурадина Фридона на морском берегу

 
В ночь простился я с волнами. Берег был покрыт садами.
Зрелся некий град. Скалами ходы выдолблены там.
Вид людей мне был постылый. В сердце пламень с полной силой.
Лег я там, где мрак унылый ткань развесил по ствола.
 
 
Спал. И вновь напрасна пряжа. Пробудился. В сердце сажа.
Что узнал в скитаньях? Даже нет мне нити для путей.
Так томясь и так тоскуя, под деревьями лежу я.
Что же ныне предприму я? Слезы льются как ручей.
 
 
Крик я слышу ненароком. Вижу, витязь мчится скоком.
На прибрежьи недалеком, он скакал во весь опор.
Вид его был гневно-странен. Меч был сломан, он был ранен.
Смысл проклятий был туманен. Был угрозы полон взор.
 
 
Горячил он вороного. Мой теперь он. И сурово,
Словно ветр, шумел он снова. Выражал кипучий гнев.
С ним беседовать хочу я, и раба со словом шлю я:
«Стой! Кому ты, негодуя, шлешь свои угрозы, лев?»
 
 
Он не слышит слово это. Не приносит раб ответа.
Сам, исполненный привета, на коне спешу к нему.
«Стой! Ответь! – кричу я смело. – В чем твое, скажи мне, дело?»
Что-то в нем ко мне пропело. Вижу, нравлюсь я ему.
 
 
Бег сдержал он беспокойный. Глянул. «Боже! Тополь стройный
Здесь мне явлен в муке знойной». Говорит, склонясь к коню:
«Я врагов считал козлами. Оказались ныне львами.
С вероломными ножами. Не успел надеть броню».
 
 
«Час пришел отдохновенью, – я сказал. – Под этой тенью
Ход дадим мы рассужденью. Дальше – власть меча ясна.
Не отступим». За собою я веду его. Красою
Восхищаюсь молодою. Прелесть юного нежна.
 
 
Раб мой мастер был леченья, болям дал он облегченье.
Обвязал все пораненья и извлек головки стрел.
Только кончились заботы, и его спросил я: «Кто ты?
Кто сводил с тобою счеты?» О себе он восскорбел.
 
 
Молвил: «Ты кто, – я не знаю. Кто велел быть грустным Маю?
Лик твой словно клик: «Сгораю!» Ты ущербная луна.
Солнце цвет обезопасит, – холод розу не украсит.
Бог свечу зачем же гасит, коль она им зажжена?
 
 
Этот град – Мульгхазанзари. Не велик он в нежной чаре.
Но, когда в красивом даре все желанно, ценен он.
Я с тобой у самой цели: вы здесь стали на пределе.
Здесь царю на самом деле. Нурадин зовусь Фрид он.
 
 
Часть отцу, другую дяде отдал дед, и быть бы в ладе,
Это верный путь к отраде. Дяде остров дан морской.
Ранен я его сынами. Там охота. Между нами
Спор был в этом, длился днями. А за ссорой – этот бой.
 
 
Спорим мы или не спорим, в этом, мыслил, только вздорим.
Я охотился над морем, переплыв чрез зыбь валов.
Я не брал с собой отряда. Пять загонщиков лишь надо.
Мне охотиться – услада. Пять беру я соколов.
 
 
Силой быстрого порыва проплываю вглубь залива.
Малый мыс глядит красиво. Я не брал бойцов моих.
Что бы там я делал с ними? Остров полон был моими.
С зовом, с криками лихими, был я там отнюдь не тих.
 
 
В чем я видел развлеченье, усмотрели в том презренье.
Вижу цепь я окруженья. Нет дороги к кораблям.
И двоюродные братья, – чем так вызвал их проклятья? —
Чем в толпу их мог согнать я? – вижу, едут биться там.
 
 
Блеск мечей я вижу четко. Я к воде. Качнулась лодка.
Поплыла со мною ходко. Вражьи силы как прилив.
Много их, и ворог в силе. Путь готовят мне к могиле.
Окружают, окружили, все в кольцо не заключив.
 
 
Но еще идут рядами. Тут не могут взять мечами, —
Там достать хотят стрелами. Не дерзнут лицом к лицу
Встать со мной, я смело бился. Я на меч мой положился.
Меч иззубренный сломился. Стрелы все пришли к концу.
 
 
Ослабел в неравном споре. На коне я прыгнул в море.
И поплыл в его просторе, изумленье возбудив.
Всех, что были там со мною, всех густой своей толпою
Умертвили. Я ж с волною плыл, примчал меня прилив.
 
 
Воле божьей – быть свершенной. Кровь моя неотомщенной
Не останется. Смущенный взор их встретит новый мир.
Будет утро их – мученье. Будет вечер их – смятенье.
Их тела я брошу в тленье. Кликну воронов на пир».
 
 
Мне тот юный полюбился. Сердцем я к нему склонился.
«Этот случай пусть случился, – я сказал. – Отмщенье ждет.
Знай, что я рука с рукою против них пойду с тобою.
Двое, вызовем их к бою. Покараем в свой черед.
 
 
Расскажу мои скитанья. В должный час повествованье
Встретит должное вниманье. Но не час еще теперь».
Молвил: «Все есть, что мне надо. Велика моя отрада,
Жизнь возьми – твоя награда. Буду твой до смерти, верь».
 
 
В град вошли, идя равниной. Был он встречен там дружиной.
Все исполнились кручиной. Ранил всяк себе лицо.
Прах, скорбя, они вздымали, и героя обнимали,
Меч избитый целовали, рукоятку и кольцо.
 
 
Я в них вызвал удивленье. Говорили восхваленья:
«Солнце, нам твое явленье день безоблачный сулит».
В город мы вошли красивый. Всюду красок переливы.
Стройной радостью все живы. Всяк одет там в аксамит.
 

16. Сказ о том, как Тариэль помог Фридону и как они восторжествовали над своими врагами

 
Залечил свои он раны. Стал здоровый и румяный.
Конь под ним играл. И, рьяный, надевал уж он броню.
Снарядили мы галеры. Строй бойцов, и строй не серый.
Все бесстрашные без меры, все подобные огню.
 
 
Видеть их, – молиться богу. Приготовились в дорогу.
Вижу вражью я берлогу. Там готовы дать отпор.
Вот ладьи передо мною. Пнул одну своей ногою.
И покрыл ее волною. Плачут, словно женский хор.
 
 
Вот к другой я обратился, за перед ладьи схватился.
Каждый в море очутился. Убивал я их мечом.
Все другие устрашились. Поскорее в пристань скрылись.
На меня смотря, дивились. Был восхвален я во всем.
 
 
Вот мы к берегу пристали. На конях враги нас ждали.
В бой. Нам в битве нет печали. В схватке люб был мне Фридон.
Лев в сраженьи, ток прибойный, солнце ликом, пламень знойный,
Он сражался, тополь стройный, весь красиво разъярен.
 
 
Два двоюродные брата – в нем им гибель без возврата.
Были целыми когда-то, – пальцы рук им обрубил.
Двое их, ведет двоих он. В бое быстр, и в схватке лих он.
Каждый вражий витязь, – стих он. Каждый наш, – он весел был.
 
 
Прочь бежали их дружины. Миг не тратя ни единый,
Мы за ними, бьем их в спины. Камнем ноги пополам.
Кожу в шкуру превратили. Смерть мне, сколько изобилии.
Там какие клады были. Все сокровища их – нам.
 
 
Мы сразили вражьи рати. Все, что было, было кстати.
Наложил Фридон печати на сокровища врагов.
Двух зачинщиков раздора взял, и кровь их пролил скоро.
Обо мне как песня хора: «Божий тополь, свет лесов».
 
 
Воротились в град Фридона. Ото всех нам честь поклона.
Вторят: «В вас нам оборона». Ликованье и почет.
Как бойца и властелина, и меня и Нурадина
Вознесли. «В вас сердце львино. Кровь врагов еще течет».
 
 
«Царь Фридон!» – кричат солдаты. Мне: «Ты царь царей богатый!»
Все покорностью объяты. Вышний им владыка я.
В мрачном духе пребывал я. Роз румяных не срывал я.
Еще сказ им не сказал я. Повесть трудная моя.
 

17. Сказ о том, как Фридон сообщает Тариэлю вести о Нэстан-Дарэджан

 
По пространствам я зеленым раз охотился с Фридоном.
Мы цеплялись горным склоном. Мысом к морю шел тот срыв.
Мне сказал Фридон: «Охота – до крутого поворота.
Раз пришла. Я видел что-то. Вид который был красив.
 
 
Я спросил. Фридон ответил: «Помню, день был очень светел.
В море что-то я заметил. Утка ль там в морской волне.
Сокол что-то, вьется смелый. Я следил за точкой белой.
Шел мечтою в те пределы. Сам сидел я на коне.
 
 
Проезжаю так утесом. Сам дивуюсь я вопросом:
«Что так быстро под откосом по волне спешит морской?»
Я смотрел и я дивился. Смысл явленья не открылся.
Я понять напрасно тщился. Прыти я не знал такой.
 
 
«Зверь иль птица? Что такое поле меряет морское!»
Паруса трепещут в зное. Рулевой ладью стремит.
Я смотрю. Там в паланкине – словно месяц на картине.
На девятом небе ныне быть бы должен этот вид.
 
 
Дева, светов всех светлее. Что же дальше? Жду, немея.
Два раба, смолы чернее, на песке уж с девой той.
Длинны волосы густые. С чем сравню красы такие?
Блески молний сны пустые перед этой красотой.
 
 
В сердце дрогнуло томленье. Полюбил я то явленье,
Эту розу вне сравненья, что как будто сорвана. Мыслю:
«В скок пущу лихого моего я вороного.
Прежде чем достигнет слово, там я буду, где она».
 
 
С сердцем я своим не спорил. Вороного вмиг пришпорил.
В тростниках был шум. И вторил к валу вал. Простыл их след.
Все прибрежье озирая, вижу, гаснет там златая,
Путь свой к дали продолжая. Я горю. И где мой свет?
 
 
Вот какой был сказ Фридона. В сердце, там, где все спалено,
Новый вспыхнул пламень стона. Вниз я бросился с коня.
С прахом скорби я сравнился. Кровью щек я обагрился.
Смерть мне! Свет мой здесь светился, и горел – не для меня!
 
 
В сердце друга удивленье. Странно это поведенье.
Все ж в нем сильно сожаленье. Слезы капают из глаз.
Блещут очи жемчугами. И, как сын отца, словами
Ласки – светит мне лучами, чтоб смягчить мне трудный час.
 
 
Восклицает он, вздыхая: «Что сказал я, огорчая
Так тебя? О, доля злая! В этом был безумен я».
«Брось! Беда в том небольшая, – я сказал, – Луна златая,
Мой огонь. И, в нем сгорая, вот, скажу, в чем боль моя».
 
 
Все Фридону говорю я. Отвечает он, горюя:
«Стыд свой в разум не возьму я. Что такое я сказал?
Царь Индийский ты всесильный. Что ж ты путь избрал столь пыльный?
Трон тебе – дворец обильный, твой блестящий каждый зал».
 
 
Говорит: «Коль волей бога кипарис ты, пусть тревога
Ранит сердце, пусть в нем строго повернется лезвие, —
Сам о нас он порадеет, громы с неба он отвеет,
В горе счастье возлелеет, отведет свое копье».
 
 
Мы пошли домой в печали. Во дворце мы восседали.
Я сказал: «Из дальней дали я пришел к тебе сюда.
Ты один моя подмога. Нет таких других у бога.
Не страшна с тобой дорога. Ты мне светишь как звезда.
 
 
Ты горишь как свет жемчужный. В час тебя я самый нужный
Повстречал. Мы стали дружны. Дай теперь мне свой совет.
Что теперь мне сделать надо, чтобы ей и мне отрада
Засветилась светом взгляда? Ждать во мне уж силы нет».
 
 
Он сказал: «К тебе участье выражать – мне только счастье.
Ты мне свет среди ненастья. Царь Индийский, ты велик.
Долей счастлив я такою. Не сменю ее с иною.
Вот, стою перед тобою, раб и вечный твой должник.
 
 
Этот город путь-дорога кораблям. Их видим много.
Здесь им отдых и подмога. С ними много и вестей.
Даст их множество морское что-нибудь тебе такое,
Чтоб бальзам пролился в зное, как конец тоски твоей.
 
 
Моряков, бывалых в море, мы пошлем искать в просторе.
Мы развеять сможем горе, и узнаем, где луна.
А пока, скрепи терпенье. Не на вовсе же мученья.
Будет им и завершенье. Радость будет суждена».
 
 
Вот и люди перед нами, что направят бег морями.
«Вы плывите с кораблями там, где свет, и там, где темь.
Вы исполните хотенье сердца, где любви горенье.
Тысячу приняв лишенья, а не восемь или семь».
 
 
Он велел: «Ищите честно. Где есть пристань, повсеместно.
Может, что-нибудь известно где-нибудь», – сказал Фридон.
Ждать мне было утешенье. Тяжким пыткам облегченье.
Знал я даже наслажденье. Ныне этим пристыжен.
 
 
Трон велел он мне поставить, чтоб меня сильней прославить.
Говорил: «К чему лукавить? Не видал, кто ты такой.
Царь Индийский, чем возможно угодить тебе неложно?
Кто не хочет бестревожно быть во всем твоим слугой?»
 
 
Длить ли мне повествованье? Были тщетны все исканья.
По пустым местам скитанья, – руки пусты каждый раз.
Вести нет, и я тоскую. И плывут в страну другую.
Нет. Утратил я златую. Слезы льют и льют из глаз.
 
 
Так Фридону возглашаю: «Нет тоске конца, ни краю.
Говорить о том – страдаю. Мне свидетель в небе бог.
Без тебя вся жизнь мне бремя, день и ночь – ночное время.
Вижу, цепко злое семя. Радость – где? Все сердце – вздох.
 
 
Больше вести уж не жду я. Что ж мне медлить здесь тоскуя?
Отпусти меня, прошу я. Позволенья я молю».
Услыхал Фридон, и в слезы. Окропил он кровью розы.
«Ныне дни мои – морозы. Больше жизнь я не люблю».
 
 
Он дает мне имя брата. И для каждого солдата
Мой уход – печаль, утрата. На колени предо мной.
Плачут все, я с ними плачу. Скольких здесь друзей утрачу.
«Не покинь. Нам дай удачу. Дай всю жизнь нам быть с тобой».
 
 
Я промолвил к ним: «Разлука мне, как вам, тоска и мука.
Сердце вам мое порука – нет мне жизни без нее.
Как я пленную покину? Как в огне моем остыну?
Все преграды я содвину. Должен в путь. Хоть на копье».
 
 
Тут Фридон для дорогого брата – ласковое слово,
И приводит вороного. Молвит: «Глянь же, твой он, конь.
Кипарис ты солнцеликий, дар возьми, хоть невеликий.
Будет люб тебе он, дикий и проворный, как огонь».
 
 
Провожал меня. С слезами расставались. И устами
Целовались. И сердцами все нелживыми грустя,
Не словами, а на деле, целым войском там скорбели.
Мы, прощаясь, так горели, как родитель и дитя.
 
 
Я один ушел в скитанья. Продолжал везде исканья.
Я не вынудил признанья у земли в путях потерь.
Прах молчал, молчало море. Я с судьбой в напрасном споре.
В тщетном с кем-то разговоре. Обезумел я как зверь».
 
 
Я сказал себе: «Не буду тщетно я скитаться всюду.
До меня пути нет чуду. Буду жить среди зверей».
Семь иль восемь слов с рабами и к Асмат: «Я вас скорбями
Утомил. Вы сыты днями. Сыты горестью моей.
 
 
Разорвите ж эти нити. Не со мной услад ищите.
Плачу горько, не глядите. Слезы пусть текут из глаз».
Чуть услышали в печали: «Горе! Горе!» – мне вскричали.
Что уста твои сказали! Что промолвил ты до нас!
 
 
О другом чтоб господине стали думать мы отныне.
За тобой хоть по пустыне, за конем, где знак подков.
Лишь с тобой, и прочь сомненья. Ты прекрасное виденье».
Кто изведал власть мученья, он своих не слышит слов.
 
 
Речью слуг я так смутился, что от них не отлучился.
Но в пустыню удалился от людей, как от чумы.
Лучше, мнил я, быть с козлами и с оленьими стадами.
Я бродил один лугами и взбирался на холмы.
 
 
Лучше птицы, в их напеве. Ряд пещер, где были дэви,
Встретил, – в схватке, в диком гневе духов всех я истребил.
Против них был в полной силе. Но рабов они убили.
Латы их не защитили. Дождь судьбы меня кропил.
 
 
Видишь, брат, стеснен я днями. Без ума брожу полями.
Обольюсь порой слезами. Рухну, тяжкий, словно медь.
Эта дева лишь со мною. Той же горечью больною
Все по ней скорбит душою. Что осталось? Умереть.
 
 
Тускло все, темно и серо. Словно барс или пантера.
Мне она. В нее вся вера. Эта шкура – мне как герб.
Эта женщина, вздыхая, видит – скорбь как ночь густая.
Я как колос, увядая. Тщетно рядом острый серп.
 
 
Об утраченной тоскую. Где найду зарю златую?
Жизнь влачу как кару злую. Зверь, живу среди зверей.
Смерть была бы мне желанна. Смерть одна лишь необманна.
Смерть я кличу постоянно. Нет ее в темнотах дней».
 
 
Он лицо свое терзает. Щеки-розы разрывает.
И рубин преображает он в янтарь, тоской томим.
Восклицает: «Смерти, боже!» Автандил тоскует тоже.
Сердце с сердцем в пытке схоже. Дева плачет перед ним.
 
 
Тариэль, Асмат смягченный, Автандилу, огорченный,
Говорит: «Тоски бессонной ныне знаешь ты рассказ.
Рассказать все было надо. Брату в том была отрада.
В путь теперь. Твоя услада ждет тебя. И близок час».
 
 
Автандил сказал: «Расстаться мне с тобою – с горем знаться,—
И слезами обливаться. Брошу брата моего.
Но, хотя заплачу снова, – не серчай на это слово, —
Толку нет в том никакого для терзанья твоего.
 
 
Если врач – пускай похвальный – сам узнал недуг печальный,
Тут, в нужде многострадальной, он другого позовет.
Скажет, в чем его горенье, где страданья и мученья.
И другой найдет леченье – лучше, чем он сам найдет.
 
 
Слушай, крик напрасен шумный. Ты меня, не как безумный,
Слушай мудро. В многодумной ты проверке все проверь.
Тот, кто сердцем столь свирепый, в деле все разрушит скрепы.
К той, чьи чары нежно-лепы, я, горя, пойду теперь.
 
 
На нее взглянуть хочу я, сердце милой подтвержу я,
Что узнал, ей расскажу я, и любви услышу вздох.
А тебя прошу как друга, в том взаимная услуга,
Будем помнить друг про друга, небо в небе, бог есть бог.
 
 
Если дашь мне обещанье претерпеть здесь ожиданье,
Обещаюсь все скитанья предпринять я для тебя.
Пусть томлений будет много, в честь тебя легка дорога,
И найду я, с волей бога, ту, кем ты горишь, любя».
 
 
Он ответил: «Чужестранный, любишь ты меня, желанный,
Как в любови необманной любит розу соловей.
Как же я тебя забуду? Ты чудесен, верю чуду.
Бог дозволит, снова буду с юной прелестью твоей.
 
 
Если ты со мной, алоэ, я взгляну в лицо живое, —
Сердцем в поле я пустое для чего к козлам пойду.
Коль солгу перед тобою, строгим будь мне бог судьею.
Ты придешь, и колдовскою чарой прочь умчишь беду».
 
 
Клялись тут они сердцами, братья с мудрыми словами
И безумными умами, гиацинты с янтарем.
Дружбы пламенем палимы, говорили побратимы.
Ночь пока струила дымы, были все часы вдвоем.
 
 
Тариэль до Автандила. Тот к тому. Их грусть роднила.
Утро светы засветило, и прощались две тоски.
Тариэль был весь взметенным. Автандил был огорченным.
С сердцем ехал он стесненным, путь держа чрез тростники.
 
 
Провожая Автандила, и Асмат его молила,
Заклиная, говорила: «Твой приезд – всегда пора».
Пальцы кверху поднимала. Было горьких слез немало.
Как фиалка увядала. Тот сказал: «Вернусь, сестра.
 
 
Правде верь, не верь обману. Замедляться там не стану.
Он же да не мучит рану. Не пускай блуждать его.
Чрез два месяца – свиданье. Коль промедлю ожиданье,
В том постыдное деянье. Знак несчастья моего».