Текст книги "Из зимы в лето"

Автор книги: Шломо Вульф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Глава шестая
Представление

1.

Когда радио умолкло, раздался уже знакомый голос капитана: «Мне очень жаль, товарищи, что нам всем испортили праздник… Что? Ну, конечно, Дмитрий Иван-ович, говорите…» «Светочка, – раздался задыхающийся от счастья голос Дани. – Аль тид'аги! Катя жива и здорова. Эта зараза забралась со своим хавером на мачту и наблюдала милхаму от начала и до конца. Мазаль тов, дорогая…»

«Ну вот, – вздохнул капитан. – Хоть одна хорошая новость. А отдых нам придется отложить до всеобщего и полного разоружения… Мы возвращаемся, к сожалению, во Владивосток. Правительство не уверено, что на Фиджи нас не ждут новые провокации. Кроме того, «Родина» нуждается в ремонте. Вы получите стоимость путевок обратно. Пока же остается поздравить вас, что ваша жизнь и свобода отныне вне опасности. Нас уже надежно сопровождают корабли и авиация ТОФа. Можете продолжать веселиться, пока тепло… Для сведения родственников пострадавших от взрыва бассейна. Все раненные в хорошем или удовлетворительном состоянии. Мы выжили… мы победили… Особая заслуга в потоплении нами – до подхода военных!! двух вооруженных до зубов катеров противника принадлежит нашему пассажиру Дмитрию Ивановичу Козлову. Только что по радио мы приняли указ о присвоении ему звания Героя Советского Союза. Боевыми орденами награждены и четверо других наших пассажиров. Вот их имена… Поздравляем вас, товарищи!»

«Как же, – раздался рядом с Евгением тот же голос, что пророчествовал на при-чале. – Победили… Как с тем корветом. Что нас должен был защитить… Торпедируют нас их подводные лодки – и не пикнем…» «Ты сам заткнешься или тебя затк-нуть? – вызверился тихий Женя к восторгу и удивлению Юлии. – Докаркаешься…» «А послать три тысячи безоружных беззащитных людей в открытый океан – поря-док? – снизил тон зануда. – Знают же, как нас ненавидит и боится весь цивилизованный мир… Так нет, еще нагнетают страх – Гавайи бомбить собираемся. Неужели не ясно, что теперь нам просто не дадут доплыть до Владивостока?» «Дадут, – уже спокойнее ввязался в дискуссию Евгений, – Потому и дадут, что будут бояться ответного удара по своим мирным жителям. Смотри, как они поджали хвосты после потопления их четырех кораблей здесь и чудовищной резни сербами их косоваров там, на Балканах…»

«И как же вам не стыдно! – Евгений, наконец, разглядел своего собеседника, импозантного старика с колодками орденов на пиджаке. – Вы радуетесь резне мирных жителей Косова, словно априори считаете этих беспощадных ко всем сербов правыми во всем только потому, что у них такой же тоталитарный режим, как у нас. Если бы Советский Союз не накачал Югославию оружием, косовары бы вырезали всех сербов в своей стране. Вы бы этому тоже радовались?» «Югославия – не тоталитарый режим, – со знанием дела возразила Юлия. – Это для путевок за рубеж – капстрана. Там демократия.» «Вот видите, – обрадовался старик. Вот и ваша жена, Евгений, как вас там по отчеству, тоже признает, что у нас нет демократии…» «И не надо, если демократия не способна защитить ни себя саму, ни своих друзей от обнаглевших «демократов»! Если бы мы не были так сильны и решительны, вас бы, любезный защитник западных ценностей, с аппетитом доедали бы акулы…» «А нас бы у вас на глазах насиловали пираты, – добавила Юлия. – Я предпочитаю, чтобы нас лучше ненавидели и боялись! Кстати, эти пира-ты скорее всего, просто перекрашенные и переодетые янки. Просто захотели отомстить нам за потопление итальянских паромов с добровольцами-мусульманами, которые направлялись в Косово. А у ваших янки вечно на языке демократия, а на деле – право кольта!»

«УВАЖАЕМЫЕ ПАССАЖИРЫ НАШЕГО ЛАЙНЕРА. В БОРТОВОМ БОЛЬШОМ ТЕАТРЕ В ШЕСТЬ ЧАСОВ ВЕЧЕРА СОСТОИТСЯ ТВОРЧЕСКИЙ ВЕЧЕР НАРОДНОГО АРТИСТА СССР НАТАНА ПОЛЯКОВСКОГО, ОКАЗАВШЕГО НАМ ЧЕСТЬ ПОДЕЛИТЬСЯ С НАМИ СВОИМ ТАЛАНТОМ. ПРИГЛАШАЮТСЯ ВСЕ ЖЕЛАЮЩИЕ. КОМУ НЕ ХВАТИТ МЕСТА, ТОВАРИЩ ПОЛЯКОВСКИЙ СОГЛАСЕН ПОВТОРИТЬ СЕАНС В СЕМЬ ЧАСОВ.»

2.

Зал огромного бортового театра был полон. «Музыкально-психологические картинки» Натана Поляковского стали легендой тетрального мира страны. Появление мага сопровождалось овацией возбужденного недавними событиями зала. Дани и Света, Женя и Юля, Катя и Саша были впущены по блату до начала представления и сидели в первом ряду. Артист долго кланялся, сжимая руки над головой, потом своеобразным пластичным круговым движением руки мгновенно остановил шум. Уже сам этот факт власти одного, едва видимого из задних рядов человека над тысячью других поразил Катю.

«Слушаю ваши заказы,» – тихо сказал маг, улыбаясь. «Цирк!» – раздалось из зала. – «Одинокая гармонь!» «Натан Борисович, – встал рядом с Катей помполит. – Что-нибудь патриотическое. Рейс-то необычный. У людей такое настроение…» «Хоро-шо, – тихо сказал Поляковский. – По вашей просьбе исполняется музыкально-пси-хологическая картинка «Тачанка». Просьба к зрителям с повышенной чувствительностью покинуть зал…» «И как у тебя с чувственностью? – хохотнул Сашок на ухо Катьке. – Выдержишь?» «С чувствительностью, дурак… О себе лучше подумай. Сам чуть не обо… там на мачте!»

Поляковский скрестил руки на груди, выпятил нижнюю губу, сразу став карикатурным евреем, и поднял голову. Откуда-то, не сверху, не сбоку, а действительно изнутри самого существа Кати зазвучала знакомая революционная мелодия: «Ты лети с дороги, птица, зверь, с дороги уходи… Видишь, облако клубится, кони мчатся впереди».

И – зал вокруг нее исчез! Полыхало на закатном солнце красное знамя, воткнутое в сидение ездового бешенно несущуейся рядом по степи рессорной повозки, увлекаемой тройкой взмыленных трофейных белоказацких верховых коней, оскорбленных самим фактом их такого использования и кнутом. Поэтому страшными были даже их оскаленные огромными зубами окровавленные, с пеной на губах морды. Катю неистово трясло и кидало в точно такой же ее тачанке, кубанка готова была слететь с головы, пыль от сотен верховых и тачанок застилала глаза, едко пахло конским потом и порохом, грохотало со всех сторон. То и дело, то сзади, то с боков с оглушительным треском полыхали и чернели взметенной ввысь землей взрывы, неистово кричали окровавленные кони и люди, бившиеся в пыли. Катя неистово сжимала рукоятки «максима», ожидая своего часа в этой страшной гонке вперед – к мировой революции.

Пробужденная память предков заменила собственный жизненный опыт девочки-подростка. Она вдруг очутилась в окружении истинных братьев по оружию – армии побеждающего, как ему тогда казалось, пролетариата… Бешенный бег вперед вдруг сменился катастрофическим креном. Конная лава красных круто свернула вправо, прилегая к седлам, вспыхивая на солнце сотнями обнаженных клинков. Все тачанки разворачиваются пулеметами навстречу контратакующей лаве всадников с погонами на плечах. «И с налета с поворота… Застрочил из пулемета пулеметчик молодой…» Сжав зубы до соленого вкуса крови во рту, Катя сдвигает рукоятки «максима» и дает длинную очередь по всадникам, несущимся к ней с одной целью – разрубить ее пополам! Пулемет дрожит и грохочет, заглушая все прочие звуки. Только в нем сосредоточен для девочки сейчас весь мир. «Меня называли орленком в отряде… Враги называли орлом!..» Белая лава мгновенно редеет. Дико кричат опрокинутые лошади, но их огибают уцелевшие всадники с судорожно вытянутыми вперед шашками. Только в шашку вложена в эту минуту вся надежда каждого из этих людей на продолжение собственной жизни – убить эту бешенную девчонку, заткнуть смертоносный пулемет. Сашок лихорадочно меняет ленты, вжавшись в кожанное сидение тачанки, пока Катя неистово сдвигает и сдвигает горячие и скользкие от ее вспотевших ладоней рукоятки «максима», обрывающего и обрывающего десятки биографий русских семей, которые никогда и нигде в мире уже не состоятся после самого большого человеческого безумия – гражданской войны внутри одного народа… В обычной войне можно напасть, а потом отступить на свою территорию, но в гражданской – можно только погубить собственный народ, отбросить национальную историю на десятки лет вспять, на дать состояться уникальным судьбам!

Но пока «есть упоение в бою»… Как бушует вокруг грозная песня, как гремит она мужским хором под стремительно темнеющим небом! На поле боя надвигается грозовая туча, которой начхать на людские страсти. Она полыхает молниями, у нее своя гражданская война…

3.

Вдруг, неожиданно, как потом оказалось, для самого Поляковского, меняется вся картина происходящего, кроме сюжета. Вместо южно-русской степи – раскаленные на августовском солнце желтые библейские холмы. По извилистой дороге, прыгая по камням, несутся вперед в облаках белой пыли сотни современных легковых машин, микроавтобусов со снятыми дверями. Они прямо облеплены разношерстной толпой молодых людей. Вместо голов у них – клетчатые куфии. На ходу, цепляясь за двери и крыши машин, они неистово стреляют из автоматов и гранатометов.

Катя лежит на плоской крыше-балконе своего дома в еврейском поселении с пулеметом и поливает свинцом наступающих палестинцев. Сердце разрывается от предсметрного крика женщин и детей во дворе дома. Рядом с ней на крыше, раскинув руки, лежит уже мертвый дядя Женя. Папа Дани с соседней крыши стреляет по погромщикам из гранатомета, но тоже падает и больше не шевелится. Мама Ора и тетя Юля тщетно пытаются укрыть в разрушенном строении уцелевших детей от взрывов арабских гранат. Все вокруг пылает и чадит в знойное августовское небо Девятого Ава – очередного грозного ответа Всевышнего на бесконечную еврейскую взаимную беспричинную ненависть и кровавую междуусобицу! Враги все ближе. Пулемет, заряжаемый незнакомым кудрявым черноволосым мальчиком вместо Сашка, раскаляется и шипит от капель пота, которые роняет на него Катя, до крови закусившая губу в последней надежде спасти свою и мамину жизни этой смертоносной машинкой. Но кудрявый мальчик с криком падает навзничь с ножом в горле, а над кромкой крыши, прямо перед Катей стремительно возникают сверкающие бешенной ненавистью и страхом глаза в прорези куфии. Перед ее лицом возникает летящее к ней лезвие ножа, судорожно зажатого в смуглую руку.

И – сразу наступает полная и безмятежная тишина. Разрушенный дом виден Кате уже сверху. Там мечутся во дворе бесчисленные враги в клетчатых платках на головах, сверкают их окровавленные ножи… Потом дом и само поселение становится пятнышком на желтых холмах. Под ней мерцает полоска прибоя. Муравьями сбегаются к морю уцелевшие евреи. Но они не могут даже войти в волны – их разобьет о рифы прибоем, даже лучшие пловцы не достигнут кораблей на рейде, не говоря о женщинах с липнущими к ним плачущими детьми, инвалидах на колясках, стариках и старухах, вообще сроду не умевших плавать. Позади – туча врагов в куфиях с ножами, впереди – буруны смертельного прибоя среди острых камней… Нужна армия, нужны вооруженные евреи, но их нет, а немногочисленные друзья там, в море, ничем не могут помочь оттуда… Но Катя все это видит как бы отстраненно, мельком. Все быстрее, едва земетным облачком, ее уносит все дальше и дальше от Палестины, совсем недавно бывшей таким грозным и непобедимым Израилем…

4.

Буря аплодисментов, заплаканные лица зрительниц, сжатые кулаки мужчин… Ошеломленная Катя сжимает онемевшую руку не менее пораженного увиденным Саши. Поляковский ошарашенно оглядывается по сторонам – он не инспирировал ничего подобного и вообще не понимает такой реакции зрителей – «Тачанка» всегда вызывала только революционный восторг!..

«Натан Борисович… У меня просто нет слов, – бушует помполит за кулисами после окончания сеанса и ухода из зала заплаканных пораженных зрителей. Остается, на правах Героя, только Дани. – Я, конечно, понимаю, вы с Дмитрием Ивановичем весь этот ужас пережили, но нам-то всем это зачем? Как мне теперь отчитаться перед парткомом пароходства за эту сионистскую публичную демонстрацию?» «Отчитывайтесь как хотите, – обессиленно ответил несчастный маг. – Я никак не могу все это объяснить. Я продуцировал только «Тачанку». Немного «Орленка» для молодежи. А эту ближневосточную муть я и вспоминать-то не хочу…»

«Это моя вина, – тихо сказал Дани. – Мне, напротив, ваша тачанка, как это сказать по-русски…» «До фени, – машинально помог ему помполит. – То есть это вы вмешались в представление? У вас что, у всех евреев этот дар?..» «За всех евреев не ручаюсь, но у этого, похоже, что-то есть, – просиял, наконец, понявший все Поляковский. – Не потому, что он еврей. У меня на сеансах иногда бывает такое. Редко, но бывает. Мои сюжеты непостижимым образом пробуждают в одном зрителе, не поддающемся моей магии, его собственные, но очень сильные ассоциации. Он невольно подключается к моему сеансу и портит все представление. Вот как-то выступал я перед… между нами говоря, членами Политбюро. Как и предусмотрено утвержденной где надо и кем надо программой, я продуцирую Второй съезд. Все видят живого Ленина, Плеханова и прочих, «Вихри враждебные» исправно звучат, но вот прямо чувствую, что кто-то словно под руку что-то свое сует, чего я и не вижу сам, как и сегодня не подозревал, что весь зал смотрит всю эту палестинскую трагедию… Окончил я сеанс и – глазам не верю: все красные сидят, потные, рубашки расстегнутые до пояса, глаза сальные, а рука чуть не у каждого в ширинке… Генсек не исключение. Как отмазываться? Тем более, что все до внутреннего визга довольны – нафига им этот Ленин, да еще с Плехановым. Никто и не помнит, кто вообще носил такую фамилию, каким уклоном увлекался и как окончил свою революционную биографию. Зато они у меня на сеансе получили откуда-то такой заряд кое-какой энергии, что все заспешили на все четыре стороны по неотложным государственным делам. «Ну вы и шалун! – говорит мне Генеральный. – Мне такое и во сне не приснилось бы…» А я бы и рад вспомнить, да нечего не вспоминается! Я же им дискуссию Ленина с Плехановым воображал от всей души! Сунули меня на детектор лжи и определили весь эпизод, как несчастный случай на производстве. Обещали выявить и наказать морального разложенца, паршивую овцу в их здоровой среде… Так что докладывайте в своем парткоме что угодно. Поляковского это не касается.»

«Ладно, – улыбнулся разомлевший помполит. – Только… Натан Борисович… как это… Вы так и не воспроизвели ту фантазию, ну… что была в Кремле? Может быть, порадуете нас с Дмитрием Ивановичем, между нами…» «И рад бы, да я же сам не знаю, что он там навоображал! Знаю только, что это нечто запредельное. Как-то попалась мне совершенно, ну, абсолютно неприступная дама, жена самого директора Ленконцерта…» «И вы – вспомнили?» – с надеждой откликнулся помполит. «В том-то и дело, что я – нет! Зашел я как-то к ней в кабинет ее мужа, перепробовал все свои музыкальные картинки – скала!… Тут я запустил наугад «Вихри враждебные веют над нами…» Мне эта мелодия разве что смутно напоминает этот Второй съезд партии. А она, смотрю, как-то дико на меня взглянула и… словно озверела! Прямо на служебном столе мужа… Пять часов меня не отпускала…» Помполит заливисто и похотливо хохотал.

Чтоб им всем лопнуть с этими фантазиями, – мрачно подумал Дани. – И чтоб меня черт побрал за мою память… Все точно так же, как тогда. Весь мир спокойно веселился, пока нас топили и резали. Как раз проходил всемирный фестиваль, разные конкурсы юмора. Советский крейсер, который подобрал меня и моих подзащитных с Кармеля, отгонял от берегов Палестины чей-то круизный лайнер, специально свернувший сюда, из любопытства. На его борту гремела веселая музыка, а нарядная публика толпилась с биноклями, гнусно расширяя глаза, разглядывая то, что творилось на нашем побережье!..

5.

«Натан, можно тебя на минутку, – сказал Дани, когда уставший от смеха помполит ушел. – Слушай. Как ты относишься к религиозным текстам?..» «Нет-нет, я всегда с подозрением относился к иудаизму, а в Израиле, насмотревшись на пейсатых, стал воинствующим атеистом. Я скорее настрою себя на эти дурацкие их съезды, чем на сюжеты древних иудеев. Бесконечные жертвенники, кровь, наказания за отступничество, бррр…» «Речь идет о христитанских и мусульманским текстах. Они должны сопровождаться моим излучением, чтобы…» «Начинается! Да не возродить тебе Израиль! Против нас всегда был, есть и будет весь мир. Заметь, что бы ни делал Израиль, как бы он ни был прав, мировое сообщество всегда было на стороне арабов, только потому, что они не евреи! Кроме тех редких случаев, когда Израиль надо было поддержать против Советского Союза. Если вам и удастся снова провозгласить еврейскую независимость, снова собрать несчастных в свою вроде бы страну, те же евреи, все позабыв, тотчас вцепятся друг в друга. И весь мир – в евреев и Израиль. Нет уж, мне спокойнее в галуте, спасибо, уже ели ваше гостеприимство, господа сабры!..» «Все высказал? Теперь послушай меня. Ведь ты не зря тогда приехал в Израиль. И снова соберешься. Это неизбежно, это – зов крови. И мы вместе с тобой, с такими как ты иначе обустроим новый Израиль. Пока же, пойми, я и ты – последняя надежда нашего несчастного народа!..»

Глава седьмая
Мера за меру…

1.

«Национальность?» – палестинский генерал небрежно отстранил пограничного офицера и подозрительно вглядывался в элегантного туриста с сединой на висках и в его спутницу – белокурую девушку лет семнадцати. Его привлекла к этим пассажирам прибывшего из Москвы самолета золотая звездочка Героя на лацкане пиджака мужчины. В последнее время туристы из СССР были исключительно бывшими евреями, но здесь настораживала явно нееврейская внешность спутницы этого яхуда, указанной в документах как его дочь. «Советский, – ответил Дани без улыбки. – Там написано.» «А до ассимиляции? Еврей? Израильтянин? Как вас звали тогда?» «Козлов, – ответила Катя. – Это мой папа. Дмитрий Козлов. А у вас будут неприятности, генерал, если вы придеретесь к нему. Он – Герой Советского Союза. Это у нас больше, чем депутат Верховного Совета или там министр, поняли?» «Я-то понял, – покраснел седой генерал. – Да физиономия вашего «папы» мне хорошо знакома… Только никак не припомню, нарочно или нечаянно он промазал, когда в меня как-то тут стрелял…»

«Задержать или отправить обратно? – спросил пограничник, угодливо сгибаясь. – Мне эта пара тоже подозрительна. Для любовницы она больно молода, а на дочь никак не похожа.» «Пропусти… Не ссориться же с таким монстром, как его страна из-за какого-то… Козлова.» «Да уж, не советую никому с нами ссориться, – злорадно добавила Катя. – Одни тут, недалеко от вас, уже пробовали недавно. Так где тут у вас автобус до Иерусалима?» «Автобус до Эль-Кудса отходит с той стороны площади. Будьте осторожны, мисс Козлова, с терминологией.» «Вы тоже, генерал, – с вашими придирками! На нас где залезешь, там и слезешь.» «У вас очень интересная дочь, мистер… Даниэль Коэн… простите, Дмитрий Иванович Коз-лов, – протянул генерал Дани закрытый паспорт. – Не понимаю, зачем вам надо ею рисковать? Не один я вас узнал! Ваш папа, мисс Кэт, тут тоже был… немалый герой… Оставил по себе такую память!..» «Да и ты, Фарук, мною не забыт, – неприятно улыбнулся Дани.

– Никто из вас не забыт. И еще отнюдь не вечер. Мертвые взывают к живым. А ведь могли наши семьи до сих пор мирно жить в одном доме, растить внуков-друзей и дискутировать в общем клубе на улице Ха-Гефен о судьбах наших народов… Так вы же без нашей крови жить просто не можете, так? Как ваши братья по разуму косовары не могли жить без насилия над соседями. Где они сейчас? И нечего сверлить меня глазами! Да, в Союзе официально евреев нет, генерал. Но ам Исраель хай! Не забыл еще? Мы тебе, всем вам это очень скоро напомним, если забыли. А бояться мне в Эрец Исраэль, нечего. Наш КГБ тоже не без евреев. Меня будут вести здесь. И я не завидую тому, кто Катеньку попробует обидеть. Предай это своим живодерам. Они ведь трусливые твари, как все шакалы. И о своей дырявой шкуре подумай, Фарук. Сдается мне, что я в Хайфе тогда не совсем промазал… Хотя, сам знаешь, я мог выстрелить и лучше, помнишь? В последний момент, вспомнил твоих детей, моих соседей… Пока же запомни, я – Дмитрий Козлов!»

«Добро пожаловать в нашу Палестину, мистер Козлов, – ощерился седой генерал. – Слава Аллаху, мы поменялись ролями. Теперь я буду рад с тобой подискутировать, на правах оккупанта твоего народа, как некогда ты снисходил к нам, арабам, в оккупированной сионистами Палестине. Добро пожаловать, мисс Кэт. Фарук аш-Хара позаботится о вашей безопасности в своей стране!» «Вот это другой разговор, – улыбнулась Катя, подавая ему руку. – Мы не забудем вашего гостеприимства, генерал. И если вы, с вашей дочерью, когда-нибудь приедете к нам в Израиль из своего Египта, то мой папа, еврейский генерал Дани Коэн, будет вас опекать, идет? Только… я очень сомневаюсь, что вы решитесь сюда вернуться даже и туристом. И ваши дети. И ваши внуки, мистер Фарид…» «Фарук, с вашего позволения… Аллах благосклонен к пустым мечтателям. Ибо что остается униженным и изгнанным, как не мечтать?..»

2.

Да… Это была действительно уже давно Палестина, а не Израиль… Страна, битком набитая сбежавшимися со всей Африки и Азии на дележку еврейского добра «беженцами». Фарук оказался прав. Это давно был и не Ерушалаим шель заhав – золотой Иерусалим, а грязный, кишащий толпами нищих бездельников и бесстрашными даже днем крысами Эль-Кудс, еще одно позорное пятно на карте третьего мира. Даже мечеть на Храмовой горе не сияла куполом, как в чужом ей Израиле. «Шлем оккупанта», как называли этот купол правые, облупился и потускнел без ухода. Прохожие кидались к респектабельным иностранцам с предложением услуг и товаров. Катю они, казалось, прямо обожествляли – она пользовалась всеобщим поклонением и восхищением. Со всех сторон сияли улыбки. На фоне ее пышных золотых волос подозрительного Дани вообще не замечали. В толпах встречались и евреи-ортодоксы в своем неизменном черном одеянии и с полузабытой суетливой походкой, которая так смешила Дани и над которой охотно потешались у них дома – смотрите, как они спешат побездельничать. Теперь эти жалкие фигуры среди арабов казались ему умилительными и трогательными.

Катя положила десять долларов в руку нищего старика в черной кипе, сидевшего с кружкой и тихо спросила на иврите, как пройти к Западной стене. Нищий вздрогнул, затравленно оглянулся, подозрительно осмотрел с головы до ног подчеркнуто скромно одетую девушку и едва слышно спросил на иврите: «Откуда вы?» «Из Советского Союза,»– ответил Дани. «Вы раньше… жили здесь?» «Я жил в Хайфе, на Кармеле.» «И давно вы не были в Палестине?» «Я не был в Израиле восемнадцать лет…» «С последнего Девятого Ава, с самой Катастрофы Третьего Храма, – кивнул старик. – Тогда вы не знаете, что к Стене разрешается подход только иностранцам. Мы не можем даже вложить петек между камнями и коснуться рукой нашей святыни. Нам выделен «балкончик с видом на заборчик», как издевательски называют эту площадку арабские журналисты. «Заборчик»… Дани вспомнил, что и независимый и победоносный Израиле предоставил евреям только чудом уцелевшую в веках Западную стену Храма, сохранив собственно святую прежде всего для евреев, их Храмовую гору за арабами, чтобы не оскорбить мусульман, не говоря уж о том, чтобы снести некогда возведенные на ней постройки утвержаюшие ислам на некогда святой для евреев оскверненной горе. Всегда так поступали все на свете победители. Все, кроме вооруженных самым мощным оружием и самой умелой в этом углу мира армией евреев с вечным галутом в своих душах… Если мы вернемся, в тысячный раз подумал Дани, мы не будем больше оглядываться ни на кого. Дооглядывались, доделикатничались…

«Так нам можно подойти к Стене?» «Конечно… Вы же иностранцы, русские. После событий на Балканах и тех клыков, что ваша страна показала на Тихом океане, у арабов проснулось былое уважение к русским. Они ценят силу. А уж такую силу, что проявили ваши сербы, просто обожают… Скажите, адони, – вдруг умоляюще коснулся он сухой дрожащей рукой пиджака Дани, на котором сияла чужая для его народа награда, – правда ли, что вы, евреи, сбежавшие в Россию, не забыли нас… Не передать, как нам тут плохо. За любую провинность, по любому навету нас бросают в вонючие ямы-тюрьмы, секут плетьми, отрубают руку, обвиняя в воровстве… У нас нет еврейских школ для наших детей, нашей молодежи закрыт доступ даже в те жалкие университеты, которые сохранились на месте наших. Нам уже пятнадцать лет запрещают выезжать из страны и разговаривать с иностранцами. Видите, как на нас смотрит тот полицейский? Меня могут снова высечь за то, что я жалуюсь вам… Он просто скажет, что слышал то-то и то-то, а никто у меня даже и не спросит, говорил ли я что-нибудь незаконное… Скажите мне, правда ли, что вы попросите у русских оружие для нашего подполья и поможете вернуть нам наш Израиль? Вы, я вижу, не забыли…» «Пусть отсохнет моя правая рука, если я забуду тебя, Ерушалаим» – тихо сказал Дани, а Катя серьезно и торжественно повторила фразу на чистом иврите. «Бахура не гойка?» – поразился старик. «Это моя дочь, адони, – с гордостью сказал Дани. – Она воспитана надлежащим образом.»

«Тогда у меня к вам огромная просьба, гэверет, – заторопился старик. – Я приготовил записку, петек, и прошу всех туристов вложить его между камней… только вложить… Мужчины боятся – их могут за это выслать, а за женщинами там просто не следят потому, что нам под страхом смерти запрещается вообще обращаться к иностранкам…» «Давайте, – протянула руку Катя. – Я никого не боюсь. Я же тут с моим папой!»

«Что вам дал яхуд, мисс? Дайте мне! – невысокий полицейский в мятой форме требовательно протянул руку к девушке. – Иначе вы немедленно пройдете со мной в отделение полиции, и вас там обыщут. А у нас, – ухмыльнулся он, облизав толстые губы, – в полиции не служат женщины…» Как похож на покойного Арафата, подумал Дани и отвел полицейского в сторону. «Послушайте, мистер, – сказал он по-английски, – ну что вам дадут наши неприятности?» «А сколько мне дадут… без ваших неприятностей? – еще нахальнее улыбнулся микро-Арафат. – Меньше двадцатки даже не предлагайте.» «Вот тебе твои двадцать долларов. Еще двадцать получишь, если к нам больше никто не пристанет, и сам проводишь к Стене.» «К Стене? – побагровел полицейский. – Да уж ты сам не яхуд ли, мистер? Я думал вы оба янки, у тебя красивая жена.» «Это моя дочь. Мы русские.» «Русские евреи, – ощерился араб. – Те самые, которые, как пишут газеты, поклялись вернуться сюда с русским оружием и сделать нас похожими на косоваров в их рвах, так? Те самые, что утопили наших бойцов в Адриатическом море, когда они плыли на помощь нашим братьям, а?» «Я тебе этого не говорил…» «Сто долларов, – твердо сказал страж исламского порядка. – В дополнение к тем, что ты… мне так и не давал. И сто после Стены. И я забуду, может быть, что твоя дочь взяла у старого яхуда петек. И не донесу на него. И тебе, и ему спокойнее.»

«Скоро тебе, тварь, будет еще спокойнее, чем тем косоварам, – нехорошо оскаблился Дани. – А пока… Господин офицер! – крикнул он по-английски стоящему с важным видом нарядному капитану с аксельбантами на мундире. – Ваш солдат занимается тут открытым вымогательством у иностранных туристов. Помогите нам, пожалуйста.» Офицер галантно поклонился красивой Кате, отдав честь обоим. Его взгляд задержался на золотой звездочке на груди Дани. «Если не ошибаюсь, вы кавалер высшего советского ордена, какой имеют единицы? Где вы получили награду?» «В Тихом океане. Мы без оружия потопили два торпедных катера янки.» «О, я читал об этом… Так это вы – Дмитрий Козлов?» «Я… И я, к тому же, давний друг генерала Фарука. Еще по временам оным… Мы были некогда… соседями по лестничной клетке в Хайфе.» «Вот как… Вы позволите проверить ваши слова? – капитан нажал кнопку мобильного телефона и долго говорил по-арабски, то и дело тревожно оглядываясь по сторонам. – Вы сказали правду, – важно сказал он. – Он говорит, что вы когда-то подарили ему жизнь, а Фарук аш-Хара – наш национальный герой. Фарук приказал мне самому проводить вас к Стене, мистер… Дани Коэн. Мы уважаем героев, даже героев противника… Эй, стража! Этого вымогателя высечь. Двадцать плетей. Молчать!» – потянул он из кабуры пистолет. Незадачливый солдат понуро пошел к ухмыляющимся полицейским… «Ужас, – шепнула Катя отцу по-русски. – Двадцать плетей… прямо как тетю Юлю тогда… если бы не ты…»

3.

Капитан шел впереди сквозь сплошной базар Старого Города. У Стены было чисто и пусто. Касса, валюта, туристический объект… Молились трое американцев-реформистов. На женской стороне не было никого.

Катя открыто вложила свою записку вместе с запиской старика, коснулась рукой теплого гладкого камня и истово произнесла на иврите: «Алоhим, Ты строг, но Ты добр. Прости мой народ в последний раз! Прости его за то, что, проявив завидную доброту к врагам, он не стерпел своих братьев в своей же среде, что не берег того, что Ты подарил ему по доброте своей, чудо – Страну Израиля для евреев… Прости свой неизменно жестоковыйный народ, как отец прощает неисправимого сына своего, и верни нас обратно… Только на милосердие Твое уповаю… Велика верность Твоя!..»

Всю свою короткую сознательную жизнь после второго замужества мамы она мечтала об этом моменте. Она слышала от Дани, что именно здесь небеса имеют окно на землю, но сейчас ощущала эту связь всем своим существом. «Я хочу жить здесь, в Израиле, в Иерусалиме, – шептала она, и слезы катились по ее розовым нежным щекам. – Я еврейка. У меня и мама, и бабушка и все пра-пра-пра – еврейки. Я хочу, чтобы мои дети, внуки и все пра-пра-пра были израильскими евреями. Верни нас, Господи на нашу Родину… Освободи ее для евреев…»

4.

«Мистер, вам не нужны сувениры со Святой земли? – тронул очередной араб рукав Дани. – Ведь это живая память об Эль-Кудсе…» «Я и так помню Ерушалаим, – вдруг ответил на иврите Козлов, вглядываясь в коричневое лицо под мусульманским головным убором. – Рад тебя видеть, Томи, – взволнованно добавил он тихо. – Я здесь как турист из Советского Союза. Это моя дочь Кати Коэн.» «Наим меод, – галантно ответил «араб» и посторонился, пропуская гостей в свою тесную лавочку. – Прошу вас, – двинулся он дальше к потайной двери. – Здесь многие хотят тебя видеть, Дани. Тебя не забыли в Израиле.»

В полумраке большой комнаты сидели одетые по-арабски люди. Они восторженно приветствовали Дани и Катю. Дани вглядывался в едва узнаваемые лица, всплескивал руками, радостно щипал бывших друзей и хохотал незнакомым Кате тонким голосом. «Подполье давно готово к восстанию, – сказал Томи. – Весь мир это знает. Знают и палестинцы. Знают и готовятся. У нас есть оружие, но… у них есть точно такое же. У нас от ваших, у них – от французов и англичан. Все, как в 1948… Но теперь наши враги уже не примитивные феллахи, а опытные и достаточно умелые воины. Мы ожидаем огромных потерь с обеих сторон, потому что жить после поражения мы не надеемся. Нигде! Но не надеются и они!… Это будет война на полное уничтожение одной из сторон. Югославская трагедия покажется после нее водевилем. Но и жить в рабстве мы больше не можем. Мы готовы к нашей Моссаде.»