Текст книги "Чтение в темноте"
Автор книги: Шеймас Дин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)
Как-то, через год кажется, она подошла к полке, где стояли круглые белые коробочки с пилюлями, сгребла в фартук и показала мне. Попросила открыть и высыпать на блюдце. Я высыпал. Потом попросила все это бросить в огонь. Я бросил. Цветные четкие точечки, поблекнув, исчезли. Потом она принесла пять пузырьков – красный, синий, желтый, два прозрачных. Взяла с плиты кружку и все, один за другим, в нее опорожнила. Попросила понюхать. Я нагнулся, вдохнул.
– Пакость, – сказала она и покачала головой. – Химическая пакость. Меня от них тошнит. Как подумаю, что их принимала, сразу тошнит. Посмотри, что они сделали с моими зубами. – И показала, какие у нее стали гнилые зубы. Пошла и все слила в раковину. Вернулась и улыбнулась мне, но ее ослепительная улыбка пропала, давно пропала, и от нее плохо пахло.
– Мне теперь лучше, сынок. Но прежней я уже не буду. Бедный ты мой. Бедные вы Мои.
И прижала мою голову к своей груди. От нее еще веяло лекарствами, и я почувствовал, как она постарела, дыхание стало плоским, другим. Я быстро обнял ее, стыдясь своего стыда. Но вот уж когда мне ни о чем не хотелось спрашивать. В тот вечер, впервые за много дней, она приготовила ужин и даже говорила про День всех святых и про Рождество. Ко Дню всех усопших ей вставили зубы, и опять у нее была сверкающая улыбка. Но, видя эту улыбку в тот вечер и потом, всегда, я слышал ее голос – "Горит, горит", надломленный мукой, и искал за ним другой, молодой и звонкий. Но он спал в своем склепе, спал вечным сном за сверкающей вставной улыбкой.
Эта страшная болезнь их состарила обоих. Папина физическая сила все еще была огромна, но я чувствовал, что он начал тяготиться ею. Иной раз, когда он задами возвращался с работы, мы поджидали его, стоя на заборе. Он идет вдоль забора, а мы к нему соскакиваем. Он всех по очереди ловит, как пушинки, сажает к себе на плечи, ныряет в калитку и снова нас усаживает на забор.
Но как-то, когда уже кончилась мамина болезнь, он поймал сперва Эйлис, потом Дейрдре, Джерарда, Эймоса, но прежде чем успели прыгнуть мы с Лайемом, тихонько их снял, поставил на землю и от нас отмахнулся:
– Не сегодня, дети. Слишком вас у меня много.
Он прошел по двору, следком оставляя сзади детей, и крепко ухватился за шест для бельевой веревки, и я смотрел на него, раскачиваясь, держась за круглую шишку. Лайем стоял на руках на заборе со мной рядом и старался распрямить и сомкнуть ноги.
– Уходился человек, – он сказал вверх тормашками. – Совсем уходился.
Помнится, я отметил, как смешно в таком положении выглядит шевелящийся рот. Он перекувырнулся, ловко, на ноги, приземлился в проулке. И прибавил:
– Как и следовало ожидать.
Я кивнул, хотя ничего я такого не ожидал, тем более так вот сразу. Во всяком случае, пока он не сказал. Я осторожно слез с забора, будто с большой высоты, благодарно нащупав ногой надежный твердый суглинок. Но даже эта твердость подвела, когда я прошел в калитку и увидел в кухонном окне, как она, разговаривая, ему улыбается своими вставными зубами.
Половое воспитание
Сентябрь1953 г
Духовный наставник школы пожелал меня видеть. Меня вызвали из класса. К отцу Ньюдженту в кабинет. Вокруг цвели понимающие улыбки. С каждым наедине проводилась эта беседа о половом воспитании. Почти альбинос, Ниггер Кроссан ущипнул меня за ляжку, когда я пробирался мимо него, выходя из-за парты. Он нам такое рассказывал, что голова шла кругом. Отец Ньюджент его не вызывал. То ли смущался превосходящих знаний Ниггера, то ли его недосягаемой испорченности.
Хотя день стоял теплый, в кабинете пылал камин, с двух сторон охраняемый двумя креслами. Ньюджент был маленький, седенький, в пенсне, с сияющим, невинным лицом. Редко повышал голос, редко злился и ни разу, говорили, ни на кого не поднял руку. Спросил, не против ли я, если он закурит. Я кивнул. Он пошарил глазами спички, потом сказал, что ему это в общем-то вредно.
– Можно прикурить от огня, святой отец, – сказал я.
– О, как это верно. Прекрасная мысль.
Зажег сигарету с помощью газетного жгута, упал напротив меня в кресло, закивал сквозь синие кольца дыма. Потом, несмотря на сияние дня, включил лампу на столике рядом. Я поджарился, сидя у самого пламени, и, как мог ненавязчиво, затабанил по ковру, гребя каблуками. Кресло запнулось о складки. Я застрял. Он трудно, истово задумался, глядя на красные угли, я прокручивал в уме заученный по рассказам порядок беседы. Сначала – жизнь есть тайна. Затем – воплощение: дух облекается плотью. Отсылка к Иисусу. К Его Матери. Ничего об Иосифе. Затем – к прародителям нашим Адаму и Еве. Грехопадение. И – к нашим собственным родителям. Затем, наконец, к этому, к самому акту.
Все так и произошло. Ты рожден, сказал он мне, завершая вводные части, от своих родителей. Я и сам это знал, хотя не понял, о чем тут надо особо оповещать. В результате, он продолжал, сексуальных сношений между твоими родителями. Я знал и это, но тут мое любопытство взыграло, потому что слышать я слышал, но не вполне себе представлял, что это такое. То, что я слышал, казалось мне маловероятным. Неужели эта выверенная механика и есть то, что церковь зовет блудом: дикое, острое, увлекательное, как пить и закусывать за столом, на котором танцуют под музыку? Я знал и не знал. Мне хотелось узнать и не хотелось. Хотелось узнать о другой, о более тонкой возможности "быть с женщиной", как он выражался, хотя я был не в восторге от его обиняков. И главное – мне хотелось бы, чтобы у моих родителей, вообще у того поколения, все было иначе; пусть бы, например, оказалось, что эти сексуальные сношения, если они и вправду такие, существуют только для нас и чтобы не было потом стыдно смотреть им в глаза.
– …сливаются в любви, – сказал он. Я кивнул одобрительно и спохватился, что почти все прослушал. Я решил быть внимательней, но именно в эту минуту ему понадобилось ворошить огонь длинной кочергой, и мы оба смотрели, как ворочаются, занимаются, вспыхивают угли. Я думал про девочку, которую обожал, Айрин Макай. Вот бы с кем я с удовольствием слился, если б только набрался храбрости подойти и заговорить. Отец Ньюджент описывал страсть. Любовь порождает страсть. Страсть изменяет тело. Пенис… Слышал я это слово? Знаю его? Я знал его, хоть никогда не слышал. Я бодро кивнул. Пенис? Значит, так это называется.
– Да.
Чуть погодя он сказал "вагина" и спросил, знаю ли я это слово и что оно значит. Кое-что я предполагал, хотя мои соображения меня не вполне устраивали, и когда он спросил, знаю ли я, где это, я с легким нервным смешком сказал – знаю, знаю, а сам себе говорил – не знаешь ты, спроси у него, балда, для того ты тут и сидишь, и только без конца кивал в ответ неизвестно на что и молча смотрел, как туда-сюда, вверх-вниз ходили губы, зубы мелькали и прятались в очках вспыхивал огонь, злобно рдели глаза, и он из-за этой своей черной сутаны казался странным зверьком с пылающими глазами, урча готовящимся к прыжку.
– Происходит эрекция, пенис входит в вагину и исторгает семя.
Эрекция? Исторгает… Господи боже.
Отец Ньюджент поднял брови. Потом сообразил.
– А-а. Эрекция. От латинского erigo, erexi, erectum, erigere – ставить прямо, поднимать. И он посылает семя.
Я удивился. Довольно долгая процедура.
Он его ей посылает? – хотелось спросить. В чем? В конверте? В таком пакетике? Господи, что он мелет, этот шизик.
– Ибо орган по-гречески, напомню тебе, – инструмент.
Спасибо, святой отец. Итак, он его выбрасывает, как копье. А семя – от латинского semen. Не для того ли мы учим латынь и греческий? Он ей говорит: "Ну вот. Орган – греческое слово. Семя – латинское". Без латыни один грех. Любовь требует латыни, блуд – не требует. Я перебрал все слова – не латинские, – какие слышал на улице. Они куда крепче звучали.
– Теперь ты понял? – Он глядел так ласково, что у меня не хватило духу сказать "нет", я был в растерянности, не разобравшись, в чем суть знаменитого акта и как мои родители обходились без знания латинских корней. Наверно, таинство брака сразу осеняет тебя, и ты действуешь так, как того требует Церковь. От этой мысли я просиял, и он принял мою мину за знак согласия.
– Теперь ты понял?
– Да, святой отец.
Семя во чреве вырастает в ребенка. Чрево понятно из молитвы Пресвятой Деве. По-английски, по-латыни. И по-ирландски. С этим как раз все ясно. Я поджарился с одного боку, вспотел под правой коленкой. Он смотрел на меня выжидательно. Наверно, что-то спросил. Подняв брови и вытаращив глаза, я старательно изображал работу мысли.
– Не так ли?
Скорбящая Матерь Божья, что – не так ли? Может, мне упасть в обморок от жары? Хоть бы кто постучался. Прежде чем успел отлепить язык от нёба, я благодарно услышал, что он продолжает.
– Большинство мальчиков в твоем возрасте о таких вещах не помышляет.
Вот тут вы ошибаетесь, кричало все во мне. Большинство не помышляет ни о чем другом. Но насчет меня вы правы, я нормальный.
– Это только потом они себя спрашивают, а как же мой целибат и откуда человеку, давшему обет безбрачия, знать такие вещи.
Я совсем запутался. Я думал, он говорит о сексе. Обет безбрачия. Целибат. Кому интересно? Целибат – странный запах власти с мылом – и все. Итак, продолжал он, когда я попозже призадумаюсь об этом, – да о чем? – мне захотелось крикнуть, что зря он беспокоится, – так вот тогда я пойму, что есть два пути: можно посвятить свою жизнь человеку, а можно Богу, и пути эти близки, так как основаны оба на любви, на любви совершенной. Он умолк. Это слово я уже слышал в день нашей с Лайемом конфирмации. Конфирмация. Самая жуть – это ждать, что вот-вот епископ, плывущий мимо по проходу в сопровождении двух священников и мальчика, держащего ему шлейф, выхватит тебя из толпы. То и дело он останавливается на своем пути к алтарю, озирает ряды и в кого-нибудь тычет. Отмеченного выводят, ставят в конце ряда, и там он вместе с учителем стоит и ждет, пока епископ проплывет в алтарь, сядет на трон, расправит ризы и подаст знак. Все съежились и уставились в пол. Вот: остановился в конце нашего ряда. Я чувствую на себе ощупывающий взгляд, указующий перст. "Тебя, – шепчет Лайем. – Он на тебя показывает". Я вижу толстый палец. Учитель ко мне пробирается вдоль ряда. Кладет руку мне на плечо. "Это не меня, сэр. Он на Кэмпбелла показывал". Жирный Кэмпбелл вонзает локоть мне под ребро. "Нет, детка, – говорит учитель. – Это тебя. Не бойся. Все будет хорошо".
Нас пятерых ведут в алтарь. Мы первые станем воинами Христовыми, членами Церкви, воюющей на земле. Он коснется наших щек (это прообраз ударов, какие нам предстоит претерпеть, отстаивая свою веру), а потом укрепит, начертав на лбу у каждого знак креста. Но сперва этот случайный отбор призван показать, насколько подготовлен весь класс в учении Церкви. Каждый преклонит колено перед епископом, он нагнется, задаст вопрос, ученик ответит, его конфирмуют и отведут в боковой придел, где на глазах у толпящихся возле боковых скамей взрослых он будет ждать, пока ему не позволят вернуться на место. Я – последний в пятерке.
В алтаре сладко пахнет ладаном. Меня слепит золотое сиянье епископской робы, золотой скипетр, поднятый правой рукой. Вот он коснется меня, и я сам превращусь в золото, застынет лицо, ноги отяжелеют, тело станет драгоценным и мертвым. Он мне улыбается.
– Скажи, дитя мое, каково главное чудо нашей веры?
– Вочеловеченье Христа, ваше преосвященство.
Это легко. Надежно вызубрено в классе.
– Что значит вочеловеченье? Ты мне можешь сказать?
– Облечение человеческой плотью. Бог стал человеком.
– Отлично.
Отец Браун трясет ободряюще седыми космами из-за трона. Пухлая рука епископа тянется ко мне. Меня разбирает смех, живот сводит от мысли, что сейчас он дотронется до меня и все будет кончено. Лицо у меня дергается. Епископская рука застывает.
– И последний вопрос. Какова природа любви Бога к человеку?
Я разглядываю его облачение. Ни слова не приходит на ум. У меня холодеет под ложечкой. Отец Муллан хмурится по другую сторону трона. В переполненном соборе за моей спиной – мертвая тишина. Она окатывает меня жаром, я взмокаю от пота. Решаю разреветься. Нет, лучше ответить. Да, но я ведь забыл. Что он спрашивал? А-а, вспомнил.
– Она совершенна, – шепчу я.
Все улыбаются. Епископ легонько ударяет меня по щеке, трет большим пальцем мой лоб, бормочет на латыни.
Я все стою на коленках. Отец Браун делает мне знаки, что надо встать. Я стою зачарованный.
– Совершенна, – повторяю я.
– Ты можешь встать. Учитель тебя проводит.
Но я не могу шелохнуться. Я вправду стал золотым. Все тело у меня стало твердым: слитком. Меня поднимают, уносят из алтаря и так, коленопреклоненного, прислоняют к стене в боковом приделе. Отец Браун касается моего плеча, я тут же встаю, учитель меня подхватывает под локоть, влечет туда, где стоят уже остальные четверо, оставляет с ними, и по голове у меня бегают мурашки, и слово "совершенна" уходит, возвращается, как луч маяка, гаснет, вспыхивает во мне, пробегает по уставленным в меня лицам, прячется в звуковых волнах, тонет в хоре. Ко мне впервые в жизни обращался епископ.
Ньюджент еще говорил.
Он отрекся плоти во имя духа, говорил он. Плоть хороша, хороша в себе, но не сама по себе. Существенная разница.
Я соглашался, я бодро тряс головой.
Беда плоти в том, объявил он, что она, как аппетит, как голод, взыгрывает, насыщаясь.
Откинулся в кресле, посмотрел на меня выжидательно. Как взыграешь не насытившись, размышлял я, но снова он выжидательно улыбнулся, и я спохватился, что не слышал вопроса. Шум в голове меня оглушил.
– Ты знаешь ведь фразу насчет голода и утоленья?
Я смотрел на него во все глаза. Что такое я должен знать?
– Шекспир, по-моему. Из какой-то пьесы [6]6
«Она к нему влеклась, как будто голод рос от утоленья». «Гамлет», акт 1, сц. 2. ( Перев. Б. Пастернака.)
[Закрыть].
Из какой-то. У него же всего одна? "Венецианский купец", мы его третий год проходим и повторяем. Вот ненормальный. Самому бы с ума не сойти.
Он подался вперед, я, как мог, вжался в кресло. В очках загорелись огни.
– Секс без любви подобен убийству. Ты убиваешь собственную плоть и плоть женщины, с которой совершаешь безлюбовный акт. И, убивая плоть, ты убиваешь также и душу.
Он откинулся назад, очки потухли. Мне понравилось его это "также". Четко, официально. Он продолжал:
– …злоупотребляя самым своим дивным даром, даром рождения новой жизни. Ничто с этим даром не может сравниться, кроме любви, источника жизни, и любовь эта в Боге, но любовь, которую пробуждает в нас жизнь, она тоже от Бога, конечно, и она формирует и освящает нас во все наши дни.
Он умолк и передохнул. По-прежнему я кивал, однако едва заметными, но определенными телодвиженьями в кресле давал понять, что считаю спектакль оконченным.
– И еще. Что касается женщин. Прежде всего избегай грубости. Только так ты станешь настоящим мужчиной. Тут неуместна сила. Борьба. Спорт. Деньги. Многие твои товарищи… как бы это сказать? Бравируют, да? Щеголяют своей развязностью. Ты понимаешь? Избегай этого. Иди с миром.
Он встал и, бегло перекрестив, на миг опять пригвоздил меня к креслу. И проводил до конца коридора между обитых зеленым сукном дверей. Я выскочил и побежал напрямик, задами, в надежде перехватить Айрин Макай, когда она пойдет домой обедать. Только глянуть на нее и себя уговорить, что она на меня поглядела. Я бежал и себе представлял, как отец Ньюджент неверной рукой прикрывает дверь и в выцветающем свете высоких окон и своей лампы разглядывает два кресла возле камина, пустые и немые после всех откровений.
Кино
Ноябрь1953 г
Мы смотрели «Beau Gest» [7]7
Букв.: красивый жест (франц.).Но здесь Жест – фамилия, Бо – прозвище. Фильм поставлен в 1939 г. американским режиссером Уильямом Уэлманом по одноименному роману П.К Рена. В заглавной роли Бо Жеста снялся Гари Купер.
[Закрыть]. Идею поставить убитых воинов французского легиона вдоль бруствера мы, в общем, одобрили, хотя были споры о том, могут ли мертвецы стоять с ружьями в руках и могут ли африканцы на такое купиться.
Обет свирепого сержанта стал лозунгом, мы его выпевали всякий раз, проходя компанией по территории протестантов, вклинившейся между школой и нашими улицами.
"Каждый в Зиндернефе исполнит свой долг, живой или мертвый. Мы заставим арабов поверить, что у нас тысячи воинов".
Наш историк не понимал, как можно увлекаться такой английской снобско-недоумочной чушью. Три брата. Похищенный бриллиант. И эта тризна викингов в финале по мертвому герою! Название одно чего стоит! Beau Gest! Лучше бы мы проштудировали посерьезней связи ирландцев с французским Иностранным легионом. Джон Девой, например, великий организатор фениев [8]8
Фении – ирландское революционное общество, основанное в 1858 г. в Нью-Йорке для борьбы за независимость Ирландии. Восстания фениев в 1867 г. потерпели неудачу.
[Закрыть], в юности вступил в этот легион, чтобы иметь военный опыт для борьбы с англичанами. Французы всегда были наши друзья, сказал он.
Да, так говорится, сказал папа. Но на самом деле не все равно разве – та империя или другая? Франция и Америка были республики; и нечего республикам заделываться империями. Настоящие бы республиканцы до этого не допустили. Хотя, он спросил с отчетливой горечью, кто когда настоящего республиканца видал? Они даже реже попадаются, чем настоящие христиане.
И, зашуршав газетным листом, он опять заслонил лицо.
Твой брат, его-то ты видал, мне хотелось сказать. Твой родной брат. Был республиканец. Но та никогда не узнаешь.
Вместо этого я спросил, почему Девой присоединился к французам в их борьбе с арабами, чтоб потом бороться за Ирландию против Британской империи. Папа пожал плечами. Кино, видно, чересчур много смотрел, засмеялся он.
Но каждую вторую субботу, когда наша футбольная команда играла на выезде, мы ходили в кино, в "Городской" или в "Святого Колумба". Как-то в праздники, когда не было занятий, пошли на шестичасовой сеанс. Айрин Макай наконец согласилась пойти со мной и со всеми нашими. Она еще встречалась с Гренейганом; но раз шли компанией, рассудила, что может со мной пойти. С этим Гренейганом лучше было не связываться, хоть он и прихрамывал. Я решил пока не думать о нем. Она сядет со мною рядом. Чего еще надо? По мою правую руку сели Харкин и Моран. Слева от Айрин был Тонер со своей Шейлой, дальше О'Доннел. Вместе со всеми мы похихикали над рекламой и журналом о том, как колосится, зрея на канадских полях, пшеница. Но вот началось настоящее кино – триллер. Я продвинулся ближе к Айрин, она уютно прислонилась ко мне. Сзади кто-то постучал по моему стулу, засмеялся.
– Эй, вы, ведите себя прилично, – сказал мужской голос.
Мы покраснели и слегка отшатнулись друг от друга. Харкин, долизывая рожок мороженого, шепнул:
– Только скажи, я развернусь и его уделаю. По роже съезжу.
Айрин глянула на меня в ужасе.
– Нет. Забудь. Давай смотреть.
Погодя, когда начал разматываться сюжет, О'Доннел на спор объявил, что будет дальше и кто убийца.
– Кто говнюк, который в спальне засел? На шесть пенсов спорим – это тот здоровый, в очках.
– Папаша ее? Ну ты даешь! Монету покажи, я согласен, – шепнул Харкин через меня и Айрин. Рука О'Доннела из мрака блеснула монетой на ладони.
– Идет. – Харкин показал встречный шестипенсовик.
Застигнутые дрожащим экранным сполохом, мы вжались в стулья. Героиня на кухне варила кофе.
– Кофе от чая чем отличается? – шепнула Шейла.
– Сравнила, – смутился Тонер. – Две разные вещи.
– А ты почем знаешь? – хмыкнул О'Доннел по другую сторону. – Ты в жизни кофе не пробовал.
– Пробовал, почему. На американской базе. Я им из липтонской лавки кое-что носил, и они мне кофе давали. Сколько раз.
– Тихо, вы, – тот же голос сзади. – Люди картину хотят смотреть. Деньги плочены.
Билетершин фонарик плясал вдоль ряда, мы прятали лица. Вокруг шикали. Действие достигло своей кульминации. Детектив допрашивал подозреваемого.
Моран перегнулся через нас с Харкином, зашептал:
– Анекдот про чукчу-детектива слыхали? Вопрос к подозреваемому: "Где вы были в ночь с двадцать первого сентября по двадцать первое марта?"
Тонер расхохотался вслух.
– До меня не доходит, – сказала Шейла.
– Ничего. Мы тебе потом объясним. Ох ты господи.
– В чем соль? – шепнула мне на ухо Айрин.
– Он плохо рассказал. Я тебе после объясню. – У меня заныло под ложечкой. Не понять такого?
На экране повернулась дверная ручка, дверь в прихожую приоткрылась. Мелькнула рука в перчатке.
Нат уходил. Дверь открывалась шире.
– Балда, – рыкнул Моран. – Он же в спальне засел. Задержись ты, поговори с этой дурой.
– Шш, – опять тот, сзади.
Через несколько рядов за нами рыдала девушка.
– Ее же убьют. Почему никто ей не скажет?
– Эй, мисс, вас убьют, – крикнул Харкин.
Кто-то засмеялся, но больше шикали, фонарик стрельнул по нашему ряду, несколько секунд помедлил. Айрин схватила меня за плечо. Я продел руку под ее локоть, наши пальцы сплелись.
Герой, стоя в дверях, собирался уйти.
– Нет, нет, нет, – взвыли мы хором. – Идиот. Ты ее с ним запрешь. Он же в спальне.
– Ну, теперь ей хана, – объявил Тонер.
Шейла заплакала. Айрин стиснула мою руку.
– Не могу. Не буду смотреть. Ты мне потом расскажешь.
– Сейчас же самое интересное!
Но она уткнулась лицом мне в плечо, не смотрела. Зал притих.
– Господи, и правда папаша, – охнул Тонер, когда камера застыла на фотографии героининого отца.
– Гони шесть пенсиков, Харкин. – О'Доннел хлопнул в ладоши.
Убийца стянул с лица маску. Действительно – ее отец. Я содрогнулся. Забыл про Айрин.
– Папка ее? – не веря глазам, взвизгнула Шейла. – Не может он убить родную дочь. Зверюга! – заорала она в экран. Вокруг хохотали.
Герой веско поднимался по лестнице, вытянув револьвер.
Выстрел, объятье. Конец.
– Да, хорошо! – сказал Тонер, когда зажегся свет. – Я с самого начала догадался.
– Фига два догадался ты, – хмыкнул Моран. – Ты ж на того думал, в кафе. А ежу понятно было, что это папаша.
Я остановился с Айрин у себя на углу, потому что у нее, она думала, мы скорей могли напороться на Гренейгана. Мы стояли под фонарем. Мне была видна наша дверь, я туда поглядывал, опасаясь, как бы кого не понесло выставлять бутылки для молочника. Мы поцеловались – один раз, очень нежно. Наклоняясь для второго поцелуя, я обдумывал, не предложить ли ей уйти от света, на зады. Из-за забора над нами выросла тень; Айрин еще не успела отпрянуть, а я уже понял: Гренейган.
Надвигался мутным пятном. Дверь открылась. В желтом прямоугольнике света был папа. Я его ясно видел. Гренейган стоял, смотрел. Папа смотрел на нас. Потом отступил в дом, оставив дверь открытой. Гренейган бросился на меня, схватил за шиворот. Потом уже был Лайем, еще кто-то: Харкин, Моран, О'Доннел. Метнулись к Гренейгану, он развернулся, прыгнул через забор, канул в поле. Никто не побежал за ним в темноту. Лайем меня прислонил к забору.
– Где Айрин? – спросил я.
– Айрин? Он еще спрашивает. Мимо нас дунула по шоссе. Ни звука не сказала. Подставила тебя Гренейгану.
Я затряс головой. Не может быть. Не такой я дурак. Айрин, правда, с тех пор избегала меня, а я так и не решился ее преследовать, чтоб расспросить напрямик. Папа оттянул мне губу и разглядывал кровоподтек внутри.
– Стал под фонарем задом к темноте! Нарочно, что ли, набивался? Ты уж поосторожней. Да и мал еще за девочками бегать. Лучше на уроки бы налегал. И подальше держись от Гренейгана и всей этой бражки. Слышишь?
Вошел и закрыл входную дверь на засов перед тем, как нам лечь спать. Дом стал маленьким, тесным, в голове у меня гремело.
