Текст книги "Чтение в темноте"
Автор книги: Шеймас Дин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
Август1951 г
– А теперь ты пойдешь, – сказал Лайем уже через несколько недель, – и все скажешь епископу.
– А как его увидишь, епископа? – спросил я.
– Господи, ну как-как, подходишь к их дому возле собора, звонишь в дверь и спрашиваешь экономку, можно ли увидеть его преосвященство по неотложному, исключительно важному личному делу. Или просишь спросить, когда ему будет удобно назначить встречу.
– А вдруг она скажет – нет?
– Не скажет. Скажет, скорей всего, чтоб зашел попозже, когда она растолкает свое слюнявое чучело.
– А что потом?
– Суп с котом, идиот несчастный. Потом тебе надо отмыться. Я все продумал. Есть только один способ, чтоб это было наверняка. Нужно, чтоб все увидели, как ты идешь извиняться в полицию вместе со священником и как ты оттуда выходишь опять же с ним вместе. Что в полиции будет – к делу не относится, зато мы начнем распускать слухи про Берка.
– Какие слухи?
– Ох, да сперва обеспечь епископа, – взревел он. – Сперва его туда затащи. А там я тебе объясню.
Епископ Култер протянул руку. Я упал на одно колено и поцеловал кольцо у него на пальце. Он убрал руку, я поднялся и был усажен его мановеньем на стул. Сам он сидел в конце стола, за три пустых стула от меня. Черная сутана, отлично сшитая, очень складно сидела на лиловой рубашке. Рубашка? Как это у них называется? Я постарался сосредоточиться.
– Итак, сын мой, – пропищал он жидким голосом, всегда производившим эффект неожиданности, выходя из этого мешка с мукой, – по какому такому неотложному личному делу тебе понадобилось меня видеть?
Когда я кончил свой рассказ, он слегка наморщил лоб и посмотрел на меня пристально и, кажется, с недоверием.
– Ты понимаешь ли, что ты виноват, очень, очень виноват?
– Да, ваше преосвященство.
– Полиция должна исполнять свой долг.
– Да, ваше преосвященство.
– И сержант мог бы, видишь ли, разом покончить с твоим образованием, если бы только предъявил свое обвинение. А он не стал. Ты перед ним в долгу.
– Да, ваше преосвященство. Я понимаю.
– В вашем районе, наряду с приличными, добропорядочными католиками, встречаются личности весьма непривлекательного свойства.
Я энергично кивал.
– Что же все-таки привело тебя ко мне? Чего ты от меня ждешь?
– Я вот подумал, ваше преосвященство, может, вы бы посоветовали, как мне получше извиниться перед сержантом Берком?
– Просто – пойди и извинись, сын мой. Можно домой, можно в казарму. Скажи, что ты искренне раскаиваешься. Я его знаю. Он христианин. Он тебя простит.
– Но дело в том, ваше преосвященство, что, если я просто возьму и к нему пойду, все подумают, что я опять с доносом, что я пошел в полицию людей выдавать. Я только хуже себе напорчу.
– Ну так, может быть, стоит ему написать?
Написать. Как пишут полицейскому? Я еще в жизни не писал писем. Писала мама – и не письма, записки, бакалейщику, в жилищную контору, мол, нельзя ли отсрочить платеж и не благоволят ли пока принять данную сумму? Мне ужасно нравилось это "благоволят", и где она его выкопала? Передавать записку и ждать, пока прочтут, было так куда легче. Язык был лучше, чем у них, но они его признавали. Лайем меж тем обдумал и эту возможность.
– Но я же вел себя так при людях, и тоже при людях хочу извиниться. Я чувствую, что обязан так поступить и ради сержанта, и ради собственной совести.
– Понятно. – Дробь пальцев по столу. Беглое подобье улыбки. – Представления сержанта о справедливости, должен тебе заметить, в рассматриваемом случае не вполне таковы, чтобы я мог назвать их истинно католическими. Так сказать, государственная справедливость. И у твоей семьи, между прочим, хватало уже неприятностей. Но это материи деликатные, лучше их опустить.
Я кивнул неуверенно.
– Я мог тебя видеть на мессе в последние недели?
– Да, ваше преосвященство. Я каждый день хожу.
– Ты и в школе, кажется, оказываешь отличные успехи.
– Стараюсь, ваше преосвященство.
– Это ведь совсем недавно случилось, не так ли?
Лайем все тщательно предусмотрел.
– Два месяца и неделя, день в день, ваше преосвященство, с того случая с Бер… с сержантом. Мне так скучно, я теперь совсем один…
Я запнулся. Лайем рекомендовал в этом месте пустить слезу, но тут все как раз шло как по маслу. Бесконечная жалость к себе охватила меня. Слезы катились градом.
– Я совсем один, никто со мной не водится, не разговаривает, и только в церкви, только там мне хорошо, только там я могу разговаривать.
– Разговаривать?
– Да, ваше преосвященство, разговаривать с Богом.
Мгновение он потрясенно смотрел на меня. Несмотря на свои слезы, тут я несколько засомневался. Кажется, я пересолил.
– И были какие-нибудь последствия, скажем, существенные последствия этих разговоров с Богом?
Последствия? Это была трудная минута.
– Не знаю, ваше преосвященство. Я только знаю, что я хочу, я иногда чувствую, мне хотелось бы…
– Да-да, сын мой?..
– Посвятить себя, ну, вы знаете, посвятить себя, в общем, церкви.
– Ты в себе чувствуешь призвание, не так ли?
– Да, ваше преосвященство. Я понимаю, я еще мал про это думать, но…
– Ты действительно еще мал. Но у призвания глубокие корни. Их надо взращивать. Не принимай, однако, скоропалительных решений. Станешь постарше – решишь. Голос истинного призвания неумолим.
Пауза.
– Предоставь это мне. Я подумаю. Приходи ко мне, ну, скажем, через год. Я буду следить за твоими успехами в школе. А эти тучи рассеются.
Он протянул руку. Я опустился на колено и опять поцеловал это его кольцо.
– Иди с миром. И помолись обо мне.
Я поклонился и вышел. Через год? Целый год? Как же так? Отгоняя невозможную мысль, я зажмурился.
Примерно две недели спустя О'Нилл, отец благочинный, правая рука епископа, позвонил в нашу дверь. Мама ушла в магазин, папа был на работе. Этот О'Нилл вечно торопился, вечно на всех рявкал. Я открыл дверь, он ткнул в меня пальцем, сказал:
– Так, малый. Сей минут идешь со мной в полицию извиняться перед сержантом Берком. Плащ надень, если есть. Ты что, сроду гребешка не видел? Ладно. Живей. Мать где?
– В магазин пошла. Сейчас будет.
– Некогда, некогда. Потом ей расскажешь. Про плащ забудь.
Лайем стоял за мной. Он подмигнул, когда я закрывал дверь. По улице, по улице, вдоль поля прыг-прыг-прыг, поспевая за длинным шагом О'Нилла, через плечо проверяя, не пришла ли, не видит ли мама, нет, но Лайем смотрит, и еще кое-кто, а я смотрю смело на тех, на углу Блучерской, а они кланяются священнику, и жаль, что сейчас не гоняют в футбол, этим бы тоже не вредно, и дальше, дальше в конец нижнего поля, вот, вот нас перечеркивает Леки-роуд, вот газон, и – по песчаной тропке к казармам, прямо в открытую дверь. Полицейский, навалясь на конторку, разговаривал с типом в штатском, у которого свисала с губы сигарета. Пригляделся сквозь дым.
– А-а, римско-католическое священство. Какая честь!
О'Нилл просверлил его взглядом.
– Пора бы знать, нет иного католического священства, кроме римско-католического. И я не с такими пришел сюда объясняться. Позвать сержанта!
Приказ был адресован полицейскому, но Берк уже высунул из задней комнаты изумленное, вытянутое лицо.
– Святой отец. Здравия желаю. Заходите.
В штатском выронил сигарету и вдавливал каблуком, поедая глазами О'Нилла. Войдя к Берку, О'Нилл сразу плюхнулся на стул перед сержантским столом, схватил меня за локоть, поставил рядом. Вцепился мертвой хваткой и все время дергал и встряхивал по ходу разговора. Берк сел напротив.
– Чем могу служить, святой отец?
На меня не смотрит, но видит и судорожно мечется мыслью. Я подумал, что ему тошно, и приободрился.
– А вот чем, сержант. Его преосвященство мне поручил привести этого мальчонку, чтоб он перед вами извинился, а я бы послушал, годится ли его извинение и нет ли у вас еще чего нам сообщить. Так что, если согласны, он сразу же и приступит.
Дерганье, встряхиванье.
– Говори. Извиняйся перед сержантом.
Берк переключил на меня взгляд. Лицо было лишено выраженья.
– Простите меня, сэр, что я бросил камень в вашу машину и ее повредил. Я поступил плохо.
– И ты больше не будешь. – О'Нилл меня встряхнул. – Ты навсегда покончишь с хулиганским поведением.
– Я больше не буду.
– И вообще не позволишь себе подобного. – Снова встряхиванье. О'Нилл неудовлетворен.
– И не позволю себе подобного.
Больше я ничего не мог выдавить. Я надеялся, что больше он ничего не потребует. По крайней мере, пока не выскажется Берк.
Берк улыбнулся саркастически.
– Сколько у нас возни с этой Вязовой, святой отец. Этот пацаненок, старший брат, Барр, Моран, Харкин, Тонер… Вы даже не представляете.
– Почему, очень даже представляю. Там есть плохие мальчишки. Но этот не самый худший, кажется.
Он наконец отпустил мою руку. Я потер локоть и стоял, давя в себе всякие чувства.
– Слишком вы добрый человек, святой отец, что тратите свое драгоценное время на такого обормота. Уверен, у вас есть дела поважней.
Ошибочка, Берк. Рассказывать О'Ниллу, что ему надо делать, вовсе не следовало. О'Нилл, конечно, ответил:
– Дел у меня полно, сержант, как и у вас, не сомневаюсь. И я не очень-то знаю, что там у вас случилось. Но его преосвященство меня попросил присутствовать при извинении этого мальчугана по причинам, каковые, он сказал, вы прекрасно поймете сами, и, по великой мудрости своей, он не счел нужным их разжевывать мне. Так что для вас это, может, не такое уж важное дело, а для меня ничего нет важней, чем служить моему епископу.
– Нуда, нуда, святой отец, – бормотал Берк. – Так вы уж скажите его преосвященству, я тоже прошу прощенья, что мы его затрудняем такими делами, и пусть не беспокоится, насколько от нас зависит, инцидент закрыт.
– Скажу. И как я понял, вы принимаете извинения этого мальчика?
Берк весь перекосился. Но деваться было некуда.
– Принимаю. Конечно принимаю. С учетом, что подобное впредь не повторится.
Голос был фальшивый. Он снова глянул на меня, и я внутренне дрогнул под напором этого взгляда, но сохранил скорбное лицо.
Мы с О'Ниллом вышли вместе из полиции и расстались у газона. Он погрозил мне пальцем и сказал, чтоб я держался подальше от уличной шпаны; что мне повезло, что мной заинтересовался его преосвященство; что он надеется – я за это отплачу хорошим поведением и стану честным, порядочным гражданином. Я смиренно кивал, мечтая поскорей от него отделаться, потому особенно, что эта самая шпана столпилась наверху поля, чтоб на нас посмотреть. О'Нилл зашагал прочь, а я пошел им навстречу. Они медленно надвигались. С ними был Барр. Меня окружили.
– Чего это? Что за дела у попа с легавыми?
– Епископ послал О'Нилла отругать Берка за то, что зря на меня наговаривает. Берка теперь отлучат. Епископ об этом подумывает. Или так, или его от нас куда-нибудь переведут. Епископ уже насчет этого написал правительству.
На меня смотрели в молчании.
– А он чего? Чего Берк-то сказал?
Они потащились за мной.
– О'Нилл мне сказал, чтоб я больше ничего не говорил. Он велел Берку извиниться, а я чтоб успокоился, и все. Они с епископом присмотрят насчет этого.
Лайем меня осиял улыбкой.
– Какие слухи? Это ты меня спрашивал? Кажется, стал наконец кое-что петрить.
Потом, уже у нас во дворе, он сказал:
– Теперь Берк в случае чего тебя по стенке размажет. Ты уж от него подальше, а то мало ли. Может, тебе в попы податься? Вздохнули бы мы все спокойно.
Я только плечами пожал, расхохотался и прошелся колесом по двору. Вечером я буду играть в футбол.
Дедушка
Октябрь1952 г
Бабушка, мамина мать, умерла, когда я был еще совсем маленький, и меня поднимали к гробу, чтоб я целовал облагороженный холодом лоб. Руки были обвиты огромными четками, рот запал лиловой чертой. Память нашаривала добрую женщину в черном, она взмахом набрасывала на плечи шаль, садилась, из-под тяжелого подола высовывала шнурованные башмаки.
И теперь вот заболел дедушка. На взбитых подушках, в постели, которая стала ему велика, он будто все время плакал: глаза набухшие, красные, при сухой, как бумага, коже. Меня послали жить туда, за три улицы от нашей, помогать тете Кэти, которая бросила собственный дом, чтоб за ним ходить. Я обижался. Это была ссылка, кара за все мои прегрешения. Тете Кэти-то что. Она же теперь на фабрике совсем не работала. Только ей, по-моему, было тяжело с отцом, а ему с ней. Оба нервничали, когда разговаривали, и даже сердились.
Сперва я терпеть не мог сидеть с дедушкой.
– А ты его насчет футбола заведи, – советовал Лайем. – Он же заправлял в местной лиге. Или насчет попов. Он им всегда цену знал, теперь-то нервы сдали, сил нет, он, конечно, не тот. Как Константин.
Наш двоюродный дед, мамин дядя Константин, был единственный в семье еретик. Он был, нам говорили, всезнайка, чересчур начитался книг и со всеми спорил, особенно со священниками. На четвертом десятке вдруг принялся за французского знаменитого писателя по фамилии Вольтер, который в католическом запретном списке, и скоро на стенке повесил плакат "Раздавите гадину", красным по черному; это, говорил, у нас с Вольтером символ веры такой. А потом он ослеп, заболел и сдался, дал себя перед смертью вернуть в лоно церкви. Слепота эта, нам объясняли, была ему послана как предупреждение. Слава богу, хоть внял, да оно и не диво, ведь его святая мать Изабелла, Белла то есть, все коленки стерла, так за его душу молилась. О господи, счастливая она была женщина, когда он умер, отправленный на небо Последним Таинством, и отец Галлахер из соседнего прихода лично, сердешный, сжигал по листочку эту книжку Вольтера в кухонной плите и приговаривал, что пусть лучше горят эти страницы, как сам Вольтер, чем душа человека, который, их начитавшись, телом и душою ослеп от их богомерзкого блеска. Я никогда Константина не видел, но понимал, конечно, его значение, он был единственный признанный еретик, чье заключительное поражение стало показательной печальной победой священников, ныне моих учителей.
Но дедушка раскрыл мне глаза. Обычно я делал уроки за столом у него в комнате, а он сидел в высоких подушках, занятый, насколько я понимал, умираньем от скуки. Он редко говорил; но как-то спросил, что я делаю.
– Да так, французский.
– Французский! И на кой тебе сдался французский? Кто у нас тут по-французски говорит? Делать им нечего! Учил бы лучше ирландский, наш родной язык.
– А кто у нас тут по-ирландски говорит?
– Фрэнки Минан, Джонни Харкин. Вот тебе уже двое. Наберется! И смотри, до чего этот французский Константина довел. Из-за него он зрение потерял, а потом, говорят, и душу.
– Константин? Да он же ведь умер католиком.
– Ан нет. Нет. Умер еретиком. Священника не подпустил и умер, прижимая к груди эту французскую книжицу, которую у него силой хотели вырвать.
– Я слышал совсем ина…
– Конечно, ты слышал. Они тебе еще и не такого сварганят, чтоб другим неповадно. Но старый Кон – он сейчас поджаривается вместе со всеми безбожниками, царствие ему небесное.
Тут он вдруг расхохотался, и я тоже.
– Да уж, царствие небесное, и огонька поддадут, и читай себе любимую книжку французскую.
И опять он зашелся хохотом, икотой и хрипом. Мне так понравился Константин, что я сам себе ужаснулся. И захотелось спросить дедушку: "А ты? Ты не сдашься?" Но я не смог.
– Чему там еще вас учат?
– А-а, ну, ирландский преподают, латынь, греческий, математику, историю…
– Историю. Какую историю?
– Древнюю, Рим и…
– Далась им, ей-богу, эта древняя история. Тут в нашем городе столько древней истории, да не могут они ее преподавать, а и могли бы, не стали.
– Например? – Я весь дрожал. Неужели расскажет? Когда дни его сочтены, может, он обратит на меня внимание, расскажет о своем прошлом, вместо того чтоб смотреть сурово, смотреть сквозь меня, как было всегда. И я опять услышу историю Билли Мана из уст человека, который его убил!
– Незачем тебе знать.
Выпятил нижнюю губу, уставился в одеяло. Мне захотелось его стукнуть.
– Ну, значит, потому и не преподают ее в школе.
– А-а, сообразительный какой, может, и потому.
И умолк. Я еще подождал – напрасно. И вернулся к французской грамматике.
Мама все время приходила его навещать, и ее братья – Дэн, Том, Мэньюс, Джон. Она подолгу просиживала у дедушки, а я лежал внизу на диване, читал и гадал, сколько времени у него еще займет это умирание и когда я смогу наконец вернуться домой. Как-то она спустилась вся бледная, еле дошла до кресла. Я глянул на нее краем глаза. Лицо перекошенное, тискает на коленях руки. Я спросил, что случилось, она затрясла головой и поджала губы так, что мне привиделся бабушкин мертвый рот. Я догадался, конечно, что они с отцом чего-то наговорили друг другу, но мне было этого мало. Минуты две я еще притворялся, что читаю, но тут она затряслась, заплакала, я встал, обнял ее, хотел успокоить. Она плакала, плакала, и вся верхняя часть тела у нее дрожала. Я собирался сказать что-нибудь такое, что на самом деле ее отец хочет умереть, встретиться со своей женой на том свете и прочую дребедень, какую любят взрослые, но понял, что ее горе в другом. Она застонала, скорчилась, будто у нее болит живот, потом распрямилась и глянула на меня всем лицом, и по щекам у нее катились слезы.
– Эдди, – она сказала. – О господи. Эдди. Теперь мы пропали.
Имя гремело в моих ушах, нервы, все до единого, дернулись и, оголясь, натянулись.
– Эдди?..
– Шшшш, – она шептала, трясла головой. – Ни слова, ни слова. Не слушай меня. Мне грустно просто, что умирает дедушка.
Потом она распрямилась, ушла к умывальнику, умылась, правда глаза все равно были красные, и сказала, что долго мне не придется тут оставаться, скоро его заберут в больницу, живой он оттуда не выйдет, скоро я снова буду дома, со всеми.
– Он уже немного заговаривается. Ты не очень-то слушай, что он говорит, и, главное, не повторяй. Даже мне.
И ушла. Это было начало ее долгой болезни. Я остался внизу, наверху – дедушка, дом темнел, тетя Кэти все не возвращалась, и у меня бухало сердце.
На смертном одре
Ноябрь1952 г
Дедушка мне велел читать газету, всю подряд, начиная со спорта. Даже скачки его интересовали, хоть он в жизни на них не ходил. Потом новости. Потом некрологи. Когда газета исчерпывалась, он просил рассказывать, что я делаю, про школу, про друзей, про мою жизнь – дома, на улице. Я спрашивал про то, как ему работалось линотипистом в «Дерри джорнэл» в двадцатые – тридцатые годы, про его борьбу за рабочее дело, про волненья двадцатых, про бокс и футбол. Я хотел, чтобы он рассказал мне историю, которую я урывками слышал с лестницы, когда был маленький, и потом на проповеди брата Регана. Но на Билли Мана его свернуть не удавалось, он говорил только, что времена были скверные, кое-что лучше забыть, а помнить одно – надо бороться, бороться, бороться против правительства.
– А что с мамой? – спросил я как-то. Она только что ушла и была, как всегда, грустная, слабая.
А-а, он ответил, всякое у нее, ничего, обойдется. Почему она все время про Эдди говорит? – спросил я, прилгнув, потому что она его ни разу не помянула с тех самых пор, а прошло уже две недели. Тут он встрепенулся, сам изобразил интерес, но тут же устыдился, спросил, что же она говорит. Просто имя его повторяет, я ему сказал, и что все, мол, ужасно. Ведь Эдди же папин брат, давным-давно исчез, что же вдруг-то случилось? Что она узнала такого, почему разволновалась? Но она с меня взяла слово молчать, я сказал, она знает, со мной можно говорить, я никому не скажу.
– Даже отцу не скажешь?
Я знал, что ответить.
– Ему особенно. Так она велела. Я бы и тебе не стал говорить. Просто я за нее беспокоюсь.
Я наседал на него, наседал целыми длинными вечерами, пока он не засыпал измученный, и приходила Кэти, и отсылала меня домой, иногда с ночевкой, потому что я стал совсем бледный и чересчур много занимался дедушкой. Мама в то время уже совсем разболелась, все реже ходила к дедушке, а я все рвался к нему, никак не мог от него отстать, пока не скажет, что же это такое, как это было. Я уже почти понял, что ничего мне не светит, и тут вклинились священники.
Как-то под вечер, сопровождаемый Кэти, с ларцом в руке, сдобно сияя епитрахилью, в спальню вошел отец Моран. Кэти в одной руке держала зажженную свечу, миску воды в другой, и на локте у нее висела белая салфетка. Мне бы догадаться, что к тому идет, утром здесь, несмотря на сопротивление дедушки, курили ладаном.
– Папа, тут отец Моран пришел с тобой поговорить… – начала Кэти.
Он был из добрых священников.
– И зачем я этому человеку? Вы сказали, по-моему, Кэти, что ему нездоровится? Да вы само здоровье, мистер Дохерти. Но раз я тут, давайте уж…
Дедушка в каком-то ужасе переместился на постели. Тыча в Кэти пальцем, он спотыкающимся голосом вывел:
– Гони его отсюда. Когда мне понадобится поп, я позову, не раньше. Гони.
– Что вы, что вы, мистер Дохерти, ну-ну, это ж просто дружеский визит. Послушай, сынок, – наклон ко мне, – бежал бы ты вниз. Живей.
И дал мне пинка.
– Пусть малыш останется. Никогда тебе не прощу, Кэти Дохерти! Привела этого, без предупреждены!!
Меня вытолкали, дверь закрыли. Я остался послушать, но тут отец Моран открыл дверь, погрозил пальцем: "Вниз, вниз. Тебя позовут". Я пошел вниз и там слушал голоса: отца Морана, Кэти, еле слышный дедушкин. Потом наверху задвигали стульями, и все стихло. Кэти и отец Моран спускались по лестнице. Она с перекошенным лицом, он какой-то красный. Прошли на кухню, опять прогнали меня, уже во двор, и я видел в окне, как они стоят посреди кухни, разговаривают. Отец Моран ушел, Кэти позвала меня и сказала, что сейчас же бежит к маме, а я пусть посижу с дедушкой, видит бог, он язычник, каких еще не носила земля, она прямо не знает, такой стыд, такой срам, уж чего-чего он наговорил доброму отцу Морану, Господи Боже Иисусе Христе, что ж теперь делать? Напялила пальто, убежала.
Дедушку трясло. Сука дочка. Этот ее поп чернявый. Шакалы, вынюхают, выждут, когда у человека силы сдадут, и налетят, чтоб зацапать тебя и живых застращать своей победой. Ох, теперь-то он понял, чего натерпелся Константин. Когда нужно, их небось не докличешься. Когда боролся за Ирландию, он понял им цену. И чем они только баб привлекают? И так далее, в том же духе. Я был в ужасе от того, что он натворил, но ужас мешался с гордостью. Он не сдался. Но он ужасно устал.
– Ты меня им в последнюю минуту не отдавай, сынок. Не отдавай.
– Я не отдам, – отвечал я, хоть не очень себе представлял план действий.
– Пообещай. Э, да что такой ребятенок обещать может? Что с тебя взять…
– Я тебя предупрежу, если узнаю, что они идут. Он смутно улыбнулся, протянул мне руку. Я держал ее в своих, у самого дедушки совсем не было сил, и так он уснул.
