Текст книги "Из ниоткуда в ничто"

Автор книги: Шервуд Андерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Мелвил Стонер умолк. Его лицо тоже побледнело и руки дрожали. Розалинда испытывала почти непреодолимое желание протянуть руку и коснуться его руки. Ей хотелось крикнуть во весь голос: «Я здесь! Я не умерла! Я жива!» Вместо этого она молча стояла и смотрела на него, как смотрела когда-то вдова, хозяйка высоко летающих кур. Мелвил Стонер старался овладеть собой, подавить волнение, в которое его привели собственные слова. Он поклонился и улыбнулся.

– Надеюсь, вы часто гуляете по железнодорожным путям, – сказал он. Отныне я буду знать, куда девать время. Когда вы приедете в город, я обоснуюсь у железной дороги. Подобно фиалкам, вы, конечно, оставили там свой аромат.

Розалинда смотрела на него. Он смеялся над ней, как смеялся, когда разговаривал с вдовой, стоявшей у его калитки. Но Розалинду это не обижало. Когда Стонер расстался с ней, она медленно пошла по улицам. Фраза, всплывшая в ее памяти, когда они шли по путям, снова вспомнилась ей, и она без конца произносила ее: «И воззвал ко мне бог из среды горящего куста». Она повторяла эту фразу, пока не очутилась в доме Уэскоттов.

* * *

Розалинда сидела на крыльце дома, в котором прошло ее детство. Отец еще не вернулся домой к ужину. Па Уэскотт торговал углем и лесными материалами, и ему принадлежало несколько некрашеных сараев у железнодорожной ветки к западу от города. Там у него была крошечная контора с печкой и письменным столом, стоявшим в углу у окна. Стол был завален ожидавшими ответа письмами и циркулярами угольных и лесных компаний. На бумагах лежал толстый слой угольной пыли. Весь день Уэскотт сидел в конторе, напоминая какого-то зверя в клетке, но, в отличие от запертого в клетку зверя, он, очевидно, не был недоволен и не приходил в беспокойство. Он был единственный торговец углем и лесными материалами в Уиллоу-Спрингсе. Если люди нуждались в этих товарах, они должны были обращаться к нему. Больше им некуда было идти. Он был доволен. Утром в конторе он прежде всего прочитывал де-мойнсовскую газету, а затем, если никто не тревожил его, весь день сидел – зимой у печки, а в долгие жаркие летние дни у открытого окна, не обращая, по-видимому, никакого внимания на смену времен года, отражавшуюся во внешнем виде полей, ни о чем не думая, ни на что не надеясь, не сожалея о том, что жизнь его прошла и он становится стар.

В доме Уэскоттов мать Розалинды уже приступила к заготовке впрок фруктов, о которой она несколько раз вспоминала. Она варила варенье из крыжовника. Розалинда слышала, как на кухне кипели медные тазы. Мать ходила, тяжело ступая, – с возрастом она становилась тучной.

Дочь устала от множества мыслей. Этот день был полон переживаний. Она сняла шляпу и положила возле себя, на крыльцо. Окна, соседнего дома, где жил Мелвил Стонер, напоминали глаза, пристально смотревшие на Розалинду, укоризненные глаза.

– Ну, что же, сама понимаешь, ты слишком поторопилась, – твердил дом; он насмешливо улыбался. – Ты воображала, что знаешь людей. В сущности, ты ничего не знаешь.

Розалинда обхватила голову руками. Это было правдой, она заблуждалась. Человек, живший в этом доме, несомненно не похож на других обитателей Уиллоу-Спрингса. Он не был, как она самоуверенно предполагала, тупым обитателем скучного городка, человеком, ничего не знающим о жизни. Разве не произнес он слова, которые поразили ее, вывели из равновесия?

Розалинда отличалась свойством, довольно обычным для утомленных нервных людей. Ее мозг, устав от дум, не только не переставал думать, но начинал работать еще быстрее. Мысли ее потекли по другому руслу. Ее ум напоминал летательную машину, которая покидает землю и устремляется ввысь.

Ум Розалинды ухватился за мысль, выраженную или подразумевавшуюся в одной из фраз Мелвила Стонера: «В любом человеческом существе живут два голоса, и каждый стремится быть услышанным».

Ей открылся новый строй мыслей. В конце концов, человеческие существа можно понять. Она может, пожалуй, понять мать и жизнь матери, понять отца, человека, которого она любит, самое себя. Существует голос, произносящий слова. Слова сходят с губ. Слова подчиняются правилам, отливаются в определенную форму. Большинство из них сами по себе лишены жизни. Они дошли до нас с древних времен, и многие из них, несомненно, когда-то были сильными, живыми словами, шедшими из нутра людей, из самой их глубины. Слова вырывались из темниц. Когда-то они выражали живую истину. Затем слова произносились все снова и снова, устами многих людей, произносились без конца, надоедливо.

Розалинда думала о мужчинах и женщинах, которых ей случалось видеть вместе, которых она слышала, когда они разговаривали между собой, сидя в трамвае, или у себя дома, или гуляя в чикагском парке. Ее брат, коммивояжер, и его жена вяло разговаривали долгими вечерами, когда она сидела с ними в их квартире, С ними бывало то же, что и с другими людьми. Что-нибудь случалось, и тогда губы людей говорили одно, а глаза – другое. Иногда губы выражали любовь, а в глазах сверкала ненависть. Иногда бывало наоборот. Какая неразбериха!

Ясно, в людях скрыто нечто такое, что не может найти себе выражение и прорывается только случайно. Кто-нибудь изумится или испугается, и тогда сходящие с губ слова становятся содержательными, живыми.

Видение, иногда посещавшее ее в юности, когда она ночью лежала в постели, снова явилось ей. Снова она видела людей на мраморной лестнице, идущих вниз и исчезающих в беспредельности. В ее мозгу возникали слова, стремившиеся найти себе выражение, рвавшиеся на уста. Она жаждала общения с кем-нибудь, кому могла бы сказать эти слова, и приподнялась, чтобы пойти к матери на кухню, где та варила варенье из крыжовника, но затем снова села.

– Они спускались в чертоги скрытых голосов, – прошептала она.

Эти слова волновали и опьяняли ее, как и слова, услышанные ею из уст Мелвила Стонера. Она подумала, что вдруг удивительно выросла духовно и, пожалуй, физически. Она чувствовала себя умиротворенной, молодой, изумительно сильной. Ей казалось, что она сама идет, как шла, ритмично взмахивая руками и поводя плечами, молодая девушка ее видений, – идет вниз по мраморной лестнице, вниз, в тайники людских душ, в чертог притаившихся голосов. «После этого я все пойму. Разве останется что-либо, чего мне не понять?» – спрашивала она себя.

Ее охватило сомнение, и она слегка вздрогнула. Когда она шла с Мелвилом Стонером по железнодорожным путям, он проник в ее душу. Ее душа была домом, в дверь которого он вошел. Он знал о ночных звуках в доме ее отца… Отец у насоса около двери кухни, плеск вылившейся на пол воды. Даже тогда, когда она была молодой девушкой и думала, что лежит одна в постели в темной комнате верхнего этажа дома, перед которым теперь сидела, она не была одна. Странный, похожий на птицу человек, живший в соседнем доме, был с нею в ее комнате, в ее постели. Спустя годы он помнил страшные, хотя и ничтожные, звуки дома и знал, как они ужасали ее. В том, что он знал их, тоже было что-то страшное. Он заговорил, открыл ей, что все это знает, но, когда он говорил, в его глазах был смех, быть может насмешка.

В кухне Уэскоттов по-прежнему слышалась возня. Фермер, работавший на далеком поле и уже начавший осеннюю вспашку, выпрягал лошадей из плуга. Он был далеко, дальше, чем кончалась улица, в поле, несколько возвышавшемся над равниной. Розалинда не спускала с него глаз. Мужчина запрягал лошадей в телегу. Она видела его, как бы глядя в перевернутый бинокль. Он погонит лошадей к далекому фермерскому дому и поставит их в конюшню. Потом войдет в дом, где хозяйничает женщина. Может быть, эта женщина, как и мать Розалинды, варит варенье из крыжовника. Фермер что-то проворчит, как делает отец, когда вечером возвращается домой из маленькой душной конторы у железнодорожной ветки. «Вот и я», – скажет он без всякого выражения, равнодушие, бессмысленно. Такова жизнь.

Розалинда устала от мыслей. Фермер на далеком поле взобрался на телегу и уехал. Еще минута, и от него останется лишь облачко пыли, плавающее в воздухе. В доме варенье кипело уже достаточно долго. Мать готовилась переложить его в стеклянные банки. Это вызвало к жизни новый небольшой побочный поток звуков. Розалинда снова подумала о Мелвиле Стонере. Он годами сидел, прислушиваясь к звукам. В этом было своего рода безумие.

Она довела себя почти до невменяемого состояния. «Надо это прекратить! – сказала она себе, – Я похожа на инструмент, струны которого натянуты слишком туго». Усталым движением она закрыла лицо руками.

Вдруг трепет пробежал по ее телу. Была какая-то причина, почему Мелвил Стонер стал таким, как теперь. К мраморной лестнице, которая уходила вниз и вдаль, в беспредельность, в чертог притаившихся голосов, вели запертые ворота, и ключом от них была любовь. Теплота снова разлилась по телу Розалинды. «Понимание не должно вести к скуке», – думала она. В конце концов, жизнь может быть богатой, торжествующей. Она, Розалинда, добьется своего, и посещение Уиллоу-Спрингса станет знаменательным событием в ее жизни. Прежде всего, она на самом деле приблизится к матери, войдет в жизнь матери. «Это будет мое первое путешествие вниз по мраморной лестнице», подумала Розалинда, и слезы подступили к ее глазам. Через несколько минут отец придет домой ужинать, но потом он уйдет. Женщины останутся вдвоем. Вдвоем они постараются немного проникнуть в тайну жизни, почувствуют себя сестрами. Тогда и можно будет рассказать о том, о чем ей хотелось рассказать понимающей женщине. Ее приезд в Уиллоу-Спрингс к матери, пожалуй, все же окончится прекрасно.

II

История шести лет, проведенных Розалиндой в Чикаго, это история многих тысяч незамужних женщин, работающих в конторах большого города. Она поступила на службу и дорожила своим местом, хотя и не слишком нуждалась в нем и не считала себя человеком, которому предстоит всегда работать. Окончив курсы стенографии, она некоторое время переходила из одной конторы в другую, приобретая все больше навыка, но не испытывая особого интереса к тому, что делала. Это было средство заполнить длинные дни. Отец, который, кроме складов угля и лесных материалов, владел еще тремя фермами, посылал ей сто долларов в месяц. Заработанные деньги тратились на наряды, благодаря чему она была одета лучше других женщин, с которыми ей приходилось работать.

Одно Розалинда решила совершенно твердо. Она не хотела возвращаться в Уиллоу-Спрингс, чтобы жить с отцом и матерью; а через некоторое время она поняла, что не может больше жить с братом и его женой. Впервые она стала присматриваться к городу, расстилавшемуся перед ее взором. Когда она шла в полдень по Мичиганскому бульвару, или заходила в ресторан, или ехала вечером домой в трамвае, она видела женщин с мужчинами. То же бывало, когда летом в воскресный день она гуляла в парке или у озера. В трамвае Розалинда однажды заметила, как маленькая круглолицая женщина вложила свою руку в руку спутника. Предварительно она опасливо оглянулась, она хотела в чем-то удостовериться. Остальным женщинам в вагоне, Розалинде и другим, ее движение было понятно. Женщина как бы заявляла вслух: «Он мой, не придвигайтесь к нему слишком близко!»

Несомненно, Розалинда пробуждалась от того оцепенения, в котором прожила в Уиллоу-Спрингсе ранние девические годы. Большой город дал ей, по крайней мере, это. Чикаго был велик. Он стремительно рос. Достаточно было заставить ноги как следует поработать, чтобы очутиться на незнакомых улицах, увидеть новые лица.

В субботу после обеда и весь воскресный день не работали. Летом это время можно было использовать для прогулок по парку или среди незнакомой яркой толпы на Халстед-стрит, в обществе молодежи из конторы, или для того, чтобы провести день в дюнах на берегу озера Мичиган. Девушки были возбуждены и жаждали, жаждали, всегда жаждали мужского общества. К этому все сводилось. Они хотели иметь что-то свое… мужчину, чтобы ездить с ним на увеселительные прогулки, быть уверенными в нем, да, владеть им.

Розалинда читала книги, написанные всегда мужчинами или мужеподобными женщинами. Излагаемые в книгах взгляды на жизнь страдали существенной ошибкой. В эту ошибку впадали все. Во времена Розалинды она стала более значительной. Кто-то нашел ключ, которым можно было отпереть дверь в тайник жизни. Другие хватали этот ключ и врывались внутрь. Тайник жизни заполнился шумной, пошлой толпой. Все книги, если они вообще говорили о жизни, говорили о ней устами толпы, недавно ворвавшейся в святилище. Писатель обладал ключом, и для него наступало время быть услышанным. «Пол! – кричал он. – Поняв проблему пола, я распутаю тайну!»

Все это было совершенно справедливо и подчас интересно, но быстро надоедало.

Как-то летним воскресным вечером Розалинда лежала в постели в доме брата. Днем она ходила гулять и на одной из улиц северо-западной части города наткнулась на религиозную процессию. По улицам несли статую святой девы. Дома были разукрашены, и из окон высовывались женщины. Старые священники в белом одеянии брели вперевалку. Сильные молодые парии несли помост, на котором покоилась святая дева, Процессия то и дело останавливалась. Чей-то звучный чистый голос запевал псалом. Другие голоса подхватывали. Кругом шныряли ребята, собирая пожертвования. Все время слышался громкий гул непрекращавшегося обыденного разговора. Женщины перекликались через улицу. Молодые девушки прогуливались по тротуарам и тихонько смеялись, когда юноши в белом, толпившиеся около святой девы, оборачивались и смотрела на них. На каждом углу торговцы продавали сласти, орехи, прохладительные напитки…

Розалинда отложила в сторону книгу, которую перед сном читала в постели. «Поклонение святой деве – одна из форм проявления полового инстинкта», – только что прочла она.

«Что же с того? Если это и правда, что же с того?»

Розалинда встала с постели и сняла с себя ночную рубашку. Она сама была девственница. Что же с того? Она медленно поворачивалась, рассматривая свое крепкое тело молодой женщины. В нем обитал пол. Оно могло вызывать проявления пола в других. Что же с того? Вот рядом, в соседней комнате, ее брат спит со своей женой. В Уиллоу-Спрингсе, штата Айова, отец как раз в эту минуту накачивает ведро воды из колодца возле двери кухни. Сейчас он внесет его в кухню, чтобы поставить на ящик у раковины.

Щеки Розалинды горели. Странную и милую фигуру представляла она собой, когда стояла обнаженная перед зеркалом в своей комнате там, в Чикаго. Она была такая живая и в то же время неживая. Ее глаза сияли от возбуждения, Она продолжала медленно поворачиваться кругом и кругом, изгибая шею, чтобы посмотреть на свою голую спину. «Пожалуй, я приобретаю способность мыслить!» – решила Розалинда. В представления людей о жизни вкралась какая-то существенная ошибка. Было нечто, что знала Розалинда, и это было так же важно, как то, что знали и излагали в книгах мудрецы. Ей тоже открылась какая-то истина о жизни. Ее тело было все еще телом той, кого принято называть девственницей. Что же с того? «Если скрытый в нем половой инстинкт будет удовлетворен, каким образом это разрешит мою проблему? Теперь я одинока. Совершенно очевидно, что и после того, как это произойдет я буду все так же одинока».

III

Жизнь Розалинды в Чикаго походила на реку, которая то и дело как бы возвращалась к своим истокам. Она неслась вперед, затем останавливалась, возвращалась, извивалась. Как раз в то время, когда девушка уже почти осознала свое пробуждение, она перешла на работу в другое предприятие, на фабрику роялей, находившуюся в северо-западной части города, на берегу одного из рукавов реки Чикаго. Розалинда поступила секретарем к казначею акционерной компании. Это был худощавый, небольшого роста мужчина, тридцати восьми лет, с тонкими белыми беспокойными руками и серыми глазами, затуманенными тревогой. В первый раз Розалинда по-настоящему заинтересовалась работой, поглощавшей ее дни. Ее начальник ведал кредитованием клиентов фирмы, но не годился для этой работы. Он не был проницателен и за короткое время допустил две крупные ошибки, из-за которых компания потерпела убытки.

– Я перегружен работой. Слишком много времени у меня отнимают мелочи. Мне нужна помощь, – объяснил он с неприкрытым раздражением, и была нанята Розалинда, чтобы освободить его от мелочей.

Ее новый начальник, по имени Уолтер Сейерс, был единственным сыном человека, которого в свое время хорошо знали в высшем обществе и клубах Чикаго. Все считали его богатым, и он старался жить так, чтобы оправдать мнение людей о его состоятельности. Его сын Уолтер хотел стать певцом и рассчитывал получить в наследство солидный капитал. Тридцати лет он женился, и когда тремя годами позже его отец умер, он уже сам был отцом двоих детей.

И тут внезапно оказалось, что у него нет ни гроша. Он умел петь, но голос у него был небольшой. Такой голос не давал возможности достойным образом зарабатывать деньги. К счастью, жена Уолтера имела свой собственный капитал. Ее деньги были вложены в предприятие по производству роялей, и это дало Уолтеру возможность занять должность казначея акционерной компании. Он и жена перестали бывать в обществе и поселились в уютном доме за городом.

Уолтер Сейер забросил музыку, перестал, по-видимому, даже интересоваться ею. Многие жители того же пригорода ходили в пятницу послушать оркестр, но он не ходил. «Какой смысл мучить себя и вспоминать о жизни, которая не для меня?» – говорил он себе. Перед женой он делал вид, что все больше интересуется своей работой на фабрике.

– Это поистине увлекательно. Это игра: как будто переставляешь фигуры на шахматной доске. Со временем я полюблю свою работу, – говорил он.

Он искренне старался пробудить в себе интерес к работе, но безуспешно. Некоторые вещи не укладывались в его голове. При всем старании он не мог проникнуться сознанием того, что прибыли или убытки компании зависят от его предусмотрительности. Это был вопрос приобретения или потери денег, а деньги для него ничего не значили. «Это вина отца, – думал он. – Пока отец был жив, деньги для меня ничего не значили. Меня неправильно воспитали. Я плохо подготовлен к жизненной борьбе». Он действовал слишком робко и упускал заказы, которые без труда могли бы достаться фирме. Потом вдруг начинал слишком смело предоставлять кредит, результатом чего были новые убытки.

Его жена была вполне счастлива и удовлетворена жизнью. При доме было несколько акров земли, и молодая женщина увлекалась выращиванием цветов и овощей. Ради детей она держала корову. Вместе с молодым садовником-негром она возилась весь день, вскапывая землю, разбрасывая удобрения вокруг корней кустов, сажая и пересаживая. По вечерам, когда муж на своей машине возвращался со службы, она брала его за руку и неутомимо водила повсюду. Двое детишек семенили за ними. Она с жаром рассказывала. Они останавливались у впадины в конце сада, и жена говорила о необходимости проложить там дренажные трубы. Этот проект, по-видимому, очень занимал ее.

– Это будет самая лучшая земля на всем участке, когда мы осушим ее, говорила жена, Она нагибалась и переворачивала совком мягкую черную землю, от которой поднимался острый запах. – Посмотри! Только посмотри, какая она жирная и черная! – пылко восклицала молодая женщина. – Сейчас она кисловатая потому что здесь застаивается вода. – Она словно просила извинения за капризы ребенка. – Когда участок будет осушен, я сдобрю ее известью.

Она напоминала мать, склонившуюся над колыбелью спящего младенца. Ее энтузиазм раздражал Уолтера.

Когда Розалинда поступила на работу к Уолтеру Сейерсу, медленное пламя ненависти, тлевшее под поверхностью, уже поглотило значительную часть его сил и энергии. Он отяжелел от сидения в служебном кресле, и глубокие складки появились в углах рта. Внешне он оставался всегда приветливым и веселым, но в затуманенных тревогой глазах медленно, упорно тлело пламя ненависти. Он как бы старался пробудиться от беспокойного сна, сковывавшего его, сна, пугавшего, бесконечного. У него стали вырабатываться машинальные движения. На письменном столе лежал острый разрезной нож. Читая письмо какого-нибудь клиента фирмы, он брал нож и острием буравил кожаную обивку стола. Когда ему нужно было подписать несколько писем, он брал перо и почти злобно тыкал им в чернильницу. Затем, прежде чем подписать, тыкал им снова. Иногда он проделывал это раз десять подряд.

Подчас Уолтера Сейерса пугало то, что происходило с ним. Для того чтобы, как он выражался, «убить субботнее и воскресное время», он занялся фотографией. Фотографический аппарат уводил его из дома и из сада, где вечно копались жена и негр, и приводил в поля и перелески близ небольшой деревни. Аппарат уводил его также от разговоров жены, от ее вечных проектов будущих улучшений в саду. Здесь возле дома осенью предстояло посадить луковицы тюльпанов. Впоследствии должна была появиться живая изгородь из кустов, сирени и закрыть дом со стороны дороги. Мужчины, жившие в других домах по той же пригородной улице, проводили свободные часы субботы и воскресное утро за ремонтом своих автомобилей. По воскресеньям они катались с семьями, молча и прямо сидя за рулем. День проходил в быстрой езде по загородным дорогам. Автомобиль пожирал время. В конце пути ждало утро понедельника, ждала работа в городе. Они, как сумасшедшие, мчались к этой цели.

Блуждая с фотографическим аппаратом, Уолтер Сейерс некоторое время был почти счастлив. Он следил за игрой света на стволе дерева или на луговой траве, и это удовлетворяло какой-то живший в нем инстинкт. Занятие фотографией было делом неверным, тонким. В верхнем этаже дома он устроил себе темную комнату и проводил там вечера. Надо было погрузить пленку в проявитель, затем поднести к свету, затем погрузить еще раз. Мелкие нервы, управляющие глазами, были напряжены. Жизнь казалась обогащенной, хоть не намного…

Однажды в воскресенье Уолтер Сейерс отправился погулять в небольшой лес и вышел на склон низкого холма. Уолтер где-то читал, что слегка холмистая местность к юго-западу от Чикаго, где находился его дом, когда-то была берегом озера Мичиган. Низкие холмы, поднимавшиеся над равниной, поросли лесом. За ними снова начиналась равнина. Прерии тянулись беспредельно, уходя в бесконечность. Так же шла и жизнь людей. Жизнь была слишком длинной. Ее приходилось проводить в бесконечной, все одной и той же работе, не приносившей удовлетворения. Уолтер Сейерс сидел на склоне холма и смотрел на расстилавшийся перед ним ландшафт.

Уолтер думал о жене. Она осталась там, в своем саду, занятая уходом за растениями. Это было благородное дело. Ему не следовало бы раздражаться.

Что ж, он женился на ней, рассчитывая, что у него будут свои деньги. Тогда он занимался бы чем-нибудь другим. Денежный вопрос не играл бы роли, и ничто не вынуждало бы его стремиться к успеху. Он надеялся, что его жизнь будет иметь смысл. Правда, как бы много и как бы усердно он ни работал, большим певцом он не стал бы. Но какое это имело значение? Можно жить так, вести такой образ жизни, при котором это не имеет значения. Нужно искать тончайшие оттенки. Здесь, на траве, покрывавшей равнину, перед его глазами играл свет послеполуденного солнца. Он напоминал дыхание, цветное облачко пара, внезапно слетевшее с алых губ на серую и мертвую, спаленную траву. Песня тоже могла быть такой. Красота могла возникнуть из него самого, из его собственного существа.

Он снова подумал о жене, и притаившийся в его глазах огонек вспыхнул, стал пламенем. Он почувствовал себя низким, несправедливый. Все равно! В чем истина? Не была ли его жена, копавшаяся в своем саду, гордившаяся рядом мелких побед, в своей работе сообразовавшаяся с временами года… что ж, не начала ли она слегка стареть, не становилась ли тощей и угловатой, несколько вульгарной?

Так ему казалось. Было какое-то самодовольство в том, как она разбрасывала ростки зеленой цветущей жизни по черной земле. Конечно, этим можно было заниматься и, делая это, можно было испытывать удовлетворение. Но такое занятие несколько напомни ало управление предприятием ради денег. В самой сути всего этого было что-то вульгарное. Жена копалась руками в черной земле. Они ощупывали, ласкали корешки растений. Жена обхватывала стройный ствол молодого дерева как-то особенно, жестом владелицы.

Нельзя было отрицать, что одновременно происходило уничтожение прекрасного. В саду росли, сорные травы, нежные, с изящным строением. Она выпалывала их не задумываясь, он сам видел.

Что до него, он также был откуда-то вырван. Разве он не должен был примириться с фактом существования жены и двух подрастающих детей? Не проводил ли он свои дни за работой, которую ненавидел? В нем разгорался гнев. Пламя ворвалось в его сознательное Я. Зачем сорная трава, подлежащая уничтожению, претендует на прозябание? А вся эта возня с фотографическим аппаратом – не была ли она одним из видов самообмана? Он не хотел быть фотографом. Когда-то он хотел быть певцом.

Он встал и пошел по склону холма, продолжая наблюдать за игрой теней внизу, на равнине. Ночью, когда он лежал в постели с женой, не вела ли она себя с ним так, как вела себя в саду? Что-то как бы выдергивалось из него, и взамен вырастало что-то другое – то, что она хотела вырастить. Их любовь напоминала его возню с фотографическим аппаратом: лишь бы как-нибудь провести свободное от работы время. Жена обходилась с ним слишком решительно, слишком уверенно. Она выдергивала изящные сорные травы для того, чтобы выросло то, что она наметила («Овощи! – с отвращением воскликнул он. – Чтобы могли вырасти овощи!»). Любовь – это аромат, это оттенок звука на устах. Она как послеполуденный свет на спаленной траве. Уход за садом и выращивание цветов не имеют с любовью ничего общего.

Пальцы Уолтера Сейерса судорожно сжимались. Фотографический аппарат висел на ремешке через плечо, Уолтер ухватился за ремень и подошел к дереву. Он занес аппарат над головой и с размаху ударил им о ствол дерева. Резкий треск – сломались хрупкие детали – прозвучал в его ушах нежной музыкой. Как будто с его уст внезапно слетела песня. Он снова размахнулся аппаратом и снова ударил им о ствол дерева.