Текст книги "Философия служения полковника Пашкова "
Автор книги: Шерил Коррадо
Жанры:
Религия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Уверенность в спасении
Учение об уверенности в спасении, разделяемое также многими американскими и английскими баптистами, было второй характеристикой, отличающей пашковцев от православных того времени и от большинства русских баптистов нашего времени также. По свидетельству Анатоля Лерой‑Болье, Редсток часто спрашивал своих слушателей: «Имеете ли вы Христа?». Если они колебались, он продолжал обетованием: «Ищите и найдете», указывая, что спасение доступно всем. Редстокисты и пашковцы чувствовали, что они были «интимно соединены» со своим Спасителем, Который жил в них, и они не боялись, что Он их покинет[152]. Некий православный нападал на Пашкова за учение, что спасение через Иисуса Христа было «даром вечным, непреложным, неотъемлемым». Здесь, однако, даже протоиерей Янышев защищал его: «Но такими же “неотъемлемыми” дарами г. Пашков считает, по‑видимому, и веру и, следовательно, покаяние, и все добрые дела, сами собою якобы вытекающие из веры»[153]. В 1896 г. антипашковская статья в «Миссионерском обозрении» цитировала разговор, в котором Пашков заявлял: «Я же уверен, что последую в Царство Христово, потому что я уверовал в Него, познал Его. Эта уверенность моя истекает из того, что я нахожусь в руках Сильного. Как книга эта, находящаяся в моей руке… не может упасть, потому что я держу ее – она находится в руках крепкого, хотя и стремится падать. Так и я – хотя по естеству мог бы упасть, но меня держит рука сильного Спасителя»[154]. Хотя такого разговора, возможно, и не было, он очень точно передает точку зрения Пашкова. Пашков всячески старался избежать споров, но он совершенно не сомневался в своем собственном спасении. Он писал Янышеву в 1880 г.: «Я доверился Спасителю моему, в Котором и имею теперь жизнь вечную (1 Ин. 5:10–13), Который не даст меня похитить из руки Своей (Ин. 10:28)». В том же письме он объяснял: «Христос, сделавшись “для всех послушных Ему виновником спасения вечного” (Евр. 5:9), может сделаться виновником спасения и моего»[155].
Грех и освящение
Учение Пашкова о спасении по вере и о Христе, обитающем в верующих, побуждало некоторых оппонентов уверять, будто Пашков заявлял, что верующие больше не грешат[156]. Православный Михаил Кальнев сообщал в своем докладе 1902 г. о сектантстве в Херсонской губернии Украины, что многие украинские штундисты находились под влиянием приписываемого Пашкову учения: «Многие из них усваивают воззрение пашковцев и начинают считать себя спасенными, святыми, не согрешающими, которые и на суд не придут, а прямо перейдут от смерти в жизнь (Ин. 5:24)»[157]. Известен, по крайней мере, один последователь Пашкова, который учил, что, так как Дух Божий живет в нем, он не может больше грешить. Пашков, когда его прямо об этом спросили, отрицал такое учение категорически: «Теперь я ненавижу грех, хотя и сейчас грешу»[158]. Однако, возможно, на самом деле такой взгляд существовал среди многих искажений учения Пашкова. Его учение о роли живущего в нас Христа является одним из самых спорных его мнений.
Роль дел
Несмотря на то что всеобщим обвинением против учения Пашкова была нехватка добрых дел, фактически вопрос был вовсе не в этом, как признал даже протоиерей Янышев, который написал в защиту Пашкова:
«Г. Пашков видит опровержение этого обвинения (что он учит против «дел») в дальнейших словах автора письма, что «подобно блудному сыну, грешнику нужна только решительность пойти к Отцу – и он спасен». В решительности пойти к Отцу и в самом этом шествии, т. е. в покаянии, г. Пашков видит первое, при помощи благодати, дело веры со стороны грешника к его оправданию, а затем необходимыми плодами этой веры и оправдания считает все христианские добродетели, отсутствие которых свидетельствует об отсутствии самой веры»[159].
Пашков видел, что «все христианские добродетели суть не что иное, как плод Духа Святого (Гал. 5:22), даруемого Богом верующему (Еф. 1:13)». В произведении Лескова «Великосветский раскол» автор толкует слова Редстока так: Бог принимает добрые дела верующих как «плоды нашей благодарности и как смиренное исповедание нашей немощи в делах спасения»[160]. И Редсток, и Пашков учили, что добрые дела появляются без усилий – как результат новой жизни во Христе[161]. Судя по их собственным добрым делам даже перед лицом враждебности, у них не было противоречий между тем, как они поступали и чему учили. Профессор Эмиль Дилон, который был, как он объяснил, «неспособен принять исторические утверждения, которые (пашковское) учение по необходимости предполагает», тем не менее поддерживал Пашкова: «Я не колеблюсь сказать, что если бы восхитительные плоды религиозных догматов могли бы быть доказательством точности повествования, лежащего в их основе, то господин Пашков представил бы самый убедительный аргумент в пользу своего истолкования христианства – по сравнению с тем, которое предлагалось уже много веков»[162].
Таинства
Общее обвинение против Пашкова произошло из статьи 1880 г., опубликованной в «Церковном вестнике» православным студентом В. Поповым, в которой автор утверждал, что Пашков «называл помышлением диавола церковь и таинства». Пашков твердо ответил, что это – ложь и он учил другому: «всякая надежда, вкрадывающаяся в сердце, на возможность для него собственными своими заслугами приобрести Царствие Небесное есть не что иное, как измышление диавола, заставляющее человека возлагать надежду свою на себя, а не на Господа»[163]. Сам Пашков признавал ценность крещения и хлебопреломления (вечери Господней), хоть и не как средства спасения. Пашков был крещен в 1883 г., возможно, Георгом Мюллером[164], а вечеря Господня преподавалась во все годы по воскресеньям во дворце Ливен. Пашковцы не крестили детей – в противоположность православной церкви, которая толковала текст из Луки 18:16: «Пустите детей приходить ко Мне…» как требование крестить детей[165]. Проницательные наблюдатели могли заметить противоречие между учением Пашкова о таинствах и учением Редстока, его учителя. Редсток утверждал: для спасения не нужно ничего, кроме веры во Христа, а православные видели противоречие в том, что Пашков писал: «Я не могу не признать установленных Господом и Его апостолами таинств…». Противоречие исчезает, однако, когда объяснено пашковское понимание термина «таинство». Он продолжает: «Но я не могу также не убедиться словом Божиим, что все таинства установлены исключительно только для верующих, для которых одних они имеют благодатное действие, обращаясь для всякого, кто приступает к ним недостойно, т. е. без веры, в осуждение (1 Кор. 11:29)»[166].
Церковь
Хотя Пашков ставил под вопрос, а еще чаще избегал говорить об этом, многие установления церкви в целом, и православной церкви в особенности, он никогда не оспаривал ценности и значения церкви и сам себя не отделял от того, что он считал телом Христовым[167]. Это несколько удивляет, потому что лорд Редсток, учитель и наставник Пашкова, явно отделял себя от установленной церкви, и в России он не связывал себя ни с какой церковью вовсе, а в Англии посещал собрания Братьев, несмотря на свое англиканское наследие. Атеистический пропагандист А. Ярцев заявил в 1928 г., что последователи Пашкова отвергли священное предание, включая «обряды, таинства, институт пресвитеров, иконы, посты, мощи, молитвы богородице, культ креста и водное крещение». Некоторые, считавшие себя последователями Пашкова, действительно доходили до таких крайностей, но это, по всей видимости, только потому, что Пашков молчал об этих вещах, а не потому, что он избрал отделиться от них. Напротив, Пашков защищался перед Янышевым: «Авторитет ее [церкви] я не могу не признавать: благодарю Господа моего и Спасителя, что могу себя почитать принадлежащим к церкви Его, в которой Он поставил одних апостолами, других пророками, иных евангелистами, иных пастырями и учителями… для созидания тела Христова». В своем письме двумя неделями раньше он, вместо того чтобы выстраивать свои взгляды против взглядов Русской православной церкви, говорит: «Не учит ли и православная церковь тому же самому», требуя отлучения для «всякого, неприемлющего благодати искупления, Евангелием проповеданного, как единственного нашего к оправданию перед Богом средства?»[168]. (Это утверждение читается каждый год в первое воскресенье великого поста.)
Есть сходство Пашкова с другими лидерами Пробуждения, такими как Д. Муди и Джон Весли: воспитанный в церкви, Пашков обратился гораздо позже, и это обращение произвело заметные изменения в образе жизни и жизненных ценностях. Как Весли и Мартин Лютер, Пашков не собирался порывать с церковью, не считая это необходимым и оставаясь формальным членом Русской православной церкви до смерти. Пашков никогда не побуждал своих последователей покидать государственную церковь. Как граф Цинцендорф и Муди, Пашков не получил богословского образования, и не считал его необходимым для своего призвания проповедовать простое Евангелие. В отличие от Лютера и Весли, Пашков не имел благочестивых родителей или ранних религиозных влияний в своей жизни, и также не имел до своего обращения долгого священнического служения. Пашков буквально был обращен в одночасье. Как у Муди, его духовный рост проходил благодаря тесному общению с наставником (Редстоком) и благодаря ежедневной молитве и чтению Божьего Слова, которым он уделял по несколько часов. Несмотря на его неопытность, Бог немедленно использовал Пашкова как влиятельного лидера в Пробуждении, религиозном и социальном движении, которое стало известно под именем Пашкова.
Глава 3Делясь Благой Вестью
В своей попытке достигнуть «всего населения России» Евангелием Пашков и его последователи понимали, что нужды – различные, и это повело к разнообразию служений. Проводя многолюдные собрания в своем собственном доме, частные собрания не более чем для двадцати человек и индивидуальную работу в тюрьмах и дворцах, Пашков проповедовал Благую Весть как богатым, так и бедным. Пашковцы основали целый ряд благотворительных организаций, по примеру Европы и Северной Америки[169]. Новоуверовавшие организовали недорогие столовые для студентов, чайные для рабочих, ночлежки для бездомных, малые предприятия для женщин и школы для бедных детей, а также целый ряд служений во время русско‑турецкой войны 1877‑78 гг. Пашковцы также издали десятки тысяч трактатов и другой христианской литературы и распространили тысячи Новых Заветов по всей империи.
Возвещая Слово
Ранние собрания Редстока
В первые дни движения Пробуждения лорд Редсток говорил Слово вначале в общественных местах, таких как церковь конгрегационалистов на Почтамтской улице, известная больше как американская или англо‑американская часовня, а также в реформатской церкви, где пастором был немец Герман Дальтон. Первые собрания плохо посещались, слушателями были светские дамы, которые свободно говорили по‑английски и познакомились с учением Редстока еще за границей. Несмотря на свое местонахождение, собрания Редстока затрагивали русских православных верующих сильнее, чем многочисленных столичных протестантов. По правде говоря, многие с протестантским наследием рассматривали эти собрания как подходящие только для православных[170]. Вскоре Редсток начал проповедовать в частных гостиных аристократов, таких как графиня Елизавета Черткова, о которой говорят, что она первая пригласила Редстока в Россию. Его собрания стали привлекать все больше внимания.
В то время как проповедь Редстока производила большое впечатление, сами по себе собрания были ничем не примечательны. Одна графиня, посетившая ранние собрания Редстока, дала о них следующий отзыв: «Его (Редстока) несовершенный французский, его евангельские рассуждения, английская привычка вставать на колени, когда голова повернута в противоположном направлении от говорящего – и больше всего приглашение тех, кто хочет «найти Христа», зайти к лорду Редстоку на следующий день – все соединилось, чтобы не расположить мирского, но образованного русского принять его послание». Собрания описывались, как подобные собрания в гостиных для чтения Библии и молитвы, типичные для Англии того времени. «Прочитывалась и объяснялась часть Библии; за этим следовало обычное пылкое увещание, исполнялся гимн, предлагалась молитва о божественном руководстве, и собравшиеся расходились после взаимных дружеских и братских приветствий». По отзыву пастора Дальтона, молитвы Редстока не содержали «ничего искусственного, ничего подчеркнуто торжественного ни в языке, ни в способе произнесения. Он говорил в обычном разговорном тоне о тех вещах, которыми было полно его сердце»[171].
И однако каким‑то образом непримечательные собрания лорда Редстока «горячо приветствовались многими, как новое откровение христианской веры». И последователи, и противники одинаково и неоднократно говорят о популярности Редстока. Санкт‑петербургский энциклопедический словарь 1898 г. описывал редстокистские собрания как имеющие «большой успех», а в 1912 г. Д. И. Боголюбов писал, что проповедь лорда Редстока имела «поразительное влияние» на русскую аристократию[172]. Собрания вскоре стали модными. Протоиерей Т. И. Буткевич в 1915 г. объяснял, что в конце 1870‑х гг. «не быть редстокистом значило уронить себя в глазах общества и получить название “человека отсталого”. Возражать против учения английского лорда в частном доме было бы равносильно нанесению оскорбления хозяйке»[173].
Хотя, оглядываясь назад, можно указать на различные факторы, влияющие на популярность Редстока, и прежде всего на духовный голод, очевидный во всем обществе, в то время его успех был неожиданным и протрясающим. Стед считал, что «в самом лорде Редстоке не было совершенно ничего, чему можно было бы приписать то действие, которое его учение производило». В согласии с этой мыслью он ссылается на одного русского генерала, занимавшего высокое положение, который считал Редстока просто «телеграфным проводом. Через него приходила искра свыше». Р. Латимер в 1909 г. приписывал успех Редстока «силе Святого Духа»[174]. Он не столько производил впечатление на аудиторию, сколько приводил ее в шок, побуждая веровать. Его стоило слушать, он был так необычен! Простота, искренность и убежденность, с которой он говорил, и прежде всего его уверенность в собственном спасении – учение, незнакомое православной церкви, – производили впечатление на аудиторию. Как аристократ, он был равен в ранге со своими слушателями, но его простая одежда и образ жизни безо всяких претензий производили сильное впечатление. Он весь был сенсацией: мирской человек – проповедник: неслыханно в православной церкви и даже противозаконно в России; кроме того, он не был связан ни с какой организованной деноминацией. Вера Редстока явно отличалась от веры многих духовных лиц, более преданных защите традиции, чем заботе об овцах. Уже в апреле 1874, через несколько месяцев после его прибытия, лондонская газета «Таймс» сообщила о разговоре между двумя русскими княгинями: они сделали вывод, что учение Редстока было «основано на любви, а не на обряде или церемонии, как в русском православии»[175].
Пашковские салонные собрания
Одним из первых обращенных Редстоком был полковник В. А. Пашков. Полковник Пашков вскоре пригласил Редстока проводить постоянные собрания в своей собственной гостиной, а когда Редсток в 1878 г. покинул страну, Пашков принял на себя руководство движением[176]. Вскоре последователей этого движения, которых именовали «редстокистами», стали называть «пашковцами». Самые большие собрания проходили в доме самого Пашкова или в доме княгини Натальи Ливен, чьи дворцы были почти такими же большими, как у царя[177]. Так как это были частные дома, собрания разрешались, правда, под наблюдением полиции. Хотя собрания под руководством Пашкова были по форме и содержанию похожи на собрания Редстока, Пашков говорил по‑русски, в противоположность французскому или английскому языку Редстока. Один светский человек из Санкт‑Петербурга, Р. С. Игнатьев, скептик, посещавший собрания из любопытства, написал о своих первых впечатлениях от посещения пашковского собрания в начале 1880‑х гг.:
«В ближайшее воскресенье, к 8 час. вечера, я уже входил в эффектный перрон большого дома В. А. Пашкова на Гагаринской (теперь Французской) набережной, окрашенного в серый цвет красивого особняка старого барского типа с ярко освещенными, смотрящими на Неву окнами и матовыми шарами фонарей подъезда…
В большой прихожей лакеи снимали верхнее платье и приглашали войти.
Я поднялся вместе с другими по нескольким ступенькам белой широкой лестницы на первую площадку, прошел через высокую, задрапированную массивной шелковой портьерой дверь направо и очутился в ярко освещенном зале.
Зал был большой, длинный, с рядом окон на набережную. Его ярко освещали люстра и стенные лампы; на стенах никаких украшений не было.
Весь зал был заставлен рядами стульев. Вдали, у входа в следующую комнату, отделенную от первой также драпировкой, стоял небольшой столик, а рядом маленький гармониум с клавишами»[178].
Удивительной особенностью пашковских собраний, особенно учитывая величественное местоположение, было разнообразие посетителей. Высший класс обычно не общался с крестьянами, и уж конечно, последних не приглашали в собственные гостиные, а немцы не поклонялись вместе с православными верующими. Однако воскресными вечерами в доме Пашкова «роскошные покои, которые обычно были открыты только для высшего класса русского общества, для балов и приемов, теперь стояли открытыми и были до предела заполнены толпами – большей частью принадлежащими к самым низам общества, – которые желали слушать Благую Весть о спасении»[179]. Крестьяне, князья, студенты, нищие, офицеры, чиновники, извозчики, слуги, монахи и священники были среди посетителей пашковских собраний[180]. К. П. Победоносцев сообщал, что присутствовало более чем 1500 человек «всякого звания»[181]. Просторные залы не могли вместить всех желающих присутствовать. Княжна Софья Ливен, тогда еще дитя, позднее вспоминала: «Прекрасный Пашковский дом на Французской набережной стал центром евангельского служения в Петербурге. …Участники этих собраний, оставшиеся в живых до наших дней, рассказывали мне, насколько их сначала поражала своеобразность таких вечеров. В нарядном зале люди самых разных званий и сословий, сидя вперемешку не шелком обтянутых креслах и стульях, вслушивались в простые евангельские слова о любви Божией»[182]. Игнатьев живописно изобразил эту сцену:
«Вокруг был такой разнохарактерный, разношерстный, разновидный люд! Среди фабричных синих и серых блуз и поношенных пиджаков виднелись темные простенькие кофточки «учащихся» женщин и барышень. Рядом с длинной поддевкой ютился скромный юноша, по виду студент (тогда не было еще университетской формы), с пытливыми, горячими глазами, держа записную книжку на коленях. То там, то тут темнели изящные костюмы дам из общества, чернели смокинги, краснели генеральские лампасы, серебрились эполеты и академические значки»[183].
Пашковские собрания были разнообразны не только по социальному признаку, но и этнически, и конфессионально. Церковная принадлежность никогда не была предметом обсуждения; вместо этого пашковцы радовались, что люди приходят к вере и идут по пути освящения. Лютеране оставались лютеранами, и православные были вольны оставаться частью православной церкви. Русско‑турецкая война 1877‑78 гг. послужила катализатором единства, Пашков созывал вместе «всех, кто может молиться, воззвать к Господу, чтобы Он отвратил это кровопролитие». Как известно из письма Ивана Каргеля, позже ставшего руководителем этого движения, «русские, немцы, литовцы, шведы, эстонцы, финны и англичане оказывались вместе в доме Пашкова с этой целью»[184]. Для иностранцев был необычен такой близкий контакт с русской аристократией.
Трудно определить, сколько последователей Редстока и Пашкова было в Петербурге. Православный журнал «Миссионерское обозрение» сообщал о собраниях, проходивших в сорока аристократических домах, и, по различным источникам, от 700 до 1500 человек присутствовало на каждом таком собрании[185]. Как упоминалось выше, Победоносцев полагал, что 1500 посетителей было на собрании весной 1880 г., а Георг Мюллер из Бристоля, Англия, сообщал, что на пашковских собраниях обычно бывало от 1000 до 1300 человек. Немецкий пастор Герман Дальтон отметил толпы числом от 1300 до 1400. Даже после начала репрессий, незадолго до высылки из России, граф Корф сообщал о собрании более чем 700 человек, на котором снова присутствовал К. Победоносцев[186].
Посещение пашковского собрания
Пашков и его последователи были чувствительны к нуждам посетителей собраний и планировали их соответственно. Однако большие салонные собрания в доме, благодаря которым Пашков был так известен, следовали особому образцу. Пока слушатели собирались, Пашков ожидал в другой комнате, появляясь среди своих гостей только после того, как его помощники подготовят посетителей к «восприятию Духа Святого»[187]. К моменту входа Пашкова слушатели вставали, сосредоточив все свое внимание на нем.
Молитва
И Редсток, и Пашков «открывали собрания молитвой собственного сочинения, бессвязной и всегда однообразной: оба произносили ее коленопреклоненные, уткнувшись лицом в стул, с опущенной головой»[188]. Молитвы редстокистов и пашковцев были обычно импровизированные, совершенно другие, чем во время литаний Русской православной церкви, и звучали шокирующе для православной публики. Протестантский молитвенник пастора Берсье, доступный и на французском, и на русском языках, стал популярным среди пашковских аристократок[189], но во время общественных собраний молитвы никогда не читались из книги.
В одной православной публикации о русских сектах описывается, как проводилась молитва на пашковских собраниях:
«Проповедник, обратившись к собравшимся, говорил: помолимся? Все присутствующие при этом становились на колена. Проповедник начинал говорить свою молитву, какая приходила ему в голову, заученную им прежде. В молитве было обращение только к Лицам Св. Троицы и по большей части раскрывалась одна общая мысль, что человек спасается только верою во Христа Искупителя. Мысли в молитве излагались по большей части бессвязно и одни и те же, и она была непродолжительна – минут пять, десять. Иногда молитва заканчивалась пением любимых стихов и подыгрыванием органа»[190].
Однако на общественных пашковских собраниях молился не только один проповедник. Когда весь зал стоял на коленях, «некоторые, как бы почувствовав в себе прилив молитвенного экстаза, начинали вслух говорить тут же импровизируемые ими молитвы, в высшей степени трогательные, горячо, страстно произносимые, идущие из тайников сердца. Они лились из уст без заминки, точно но наитию свыше»[191].
Такие молитвы производили большое впечатление на собравшихся, особенно на тех, кто пришел впервые. В соответствии с русской православной традицией, молитвы надо читать стоя, никогда не импровизировать, и обращаться надо к святым и Богоматери. И они длились гораздо дольше, чем пять‑десять минут[192]. Однако пашковская молитва являлась одной из точек притяжения, привлечения людей на собрания. Во время русско‑турецкой войны 1877‑78 гг. был пик популярности пашковской молитвы: включались молитвы за членов семьи и любимых на фронте.
Гимны
Музыка была еще одной важной чертой собраний Редстока. Гимны пели не только по завершении молитвы, но и до, и после проповеди. Жена полковника аккомпанировала на фисгармонии, известной как «американский орган», инструменте, незнакомом для православного поклонения. Три дочери Пашкова помогали в пении, иногда образуя хор. Один газетный репортер сообщал, что «люди с сияющими, но серьезными лицами, с домашней внешностью напоминают скорее круг английской семьи, чем иностранные салоны»[193]. Наблюдатель Игнатьев замечает: «Весь зал, как один человек, поднялся с мест и стал петь хором под гармониум, не очень, конечно, стройно, но зато единодушно, указанный Пашковым псалом, переложенный в стихи, по книжкам, в большом количестве разложенным в зале»[194]. Сам хозяин называл страницу и номер гимна, который нужно петь.
Песни обычно были переводами немецких или английских протестантских гимнов, часто с мелодиями, слегка приспособленными к русским музыкальным вкусам[195]. Гимны, популяризованные американским евангельским певцом Айра Санкей, помощником Д. Муди, тоже исполнялись на собраниях. Княжна Софья Ливен так объясняла русскую музыкальную традицию: «В православных церквях, где поет только хор, песнопение церковное не приспособлено для всех молящихся. Новая живая церковь нуждалась в духовных песнопениях». К счастью, среди пашковцев были музыканты. Господин Шулепников, тесть графа Корфа, написал особенно красивые мелодии к псалмам и другим христианским стихам, а другие писали стихи, которые клали на музыку, или переводили песни с немецкого или английского языков. Старшая сестра Софьи Ливен, княжна Мария, до своей смерти в 1890 г. перевела на русский немецкую песню воскресных школ «Радость, радость непрестанно», которая стала любимой в русской воскресной школе во дворце княгини Ливен. Княжна Софья Ливен отметила, что, кроме мелодичных произведений Шулепникова, большинство песен «вполне соответствовали духу и переживаниям этих решительных и радостных воинов Христовых, но что касается мотивов – они были музыкально примитивны и несколько чужды для русского слуха, т. к. являлись точным повторением английских напевов»[196].
Музыка была такой важной частью пашковского движения, что вышеупомянутые сборники гимнов находились среди первых печатных трудов пашковцев. Первый сборник протестантских гимнов на русском языке, называвшийся «Любимые стихи», использовался уже в 1880‑х гг.[197] Победоносцев вспоминал: «Всюду положены книжки – собрания гимнов, переведенных грубыми русскими стихами из известного английского сборника». Русская аудитория не привыкла к общему пению, что видно из того, как детально Победоносцев объяснял царю роль хора, «к которому присоединяются голоса из собрания, следя за текстом по книжке»[198]. В итоге усилий Победоносцева сборники гимнов оказались под запретом, многие были уничтожены властями. Однако число песен продолжало расти, и многие переписывали их от руки. Эти рукописные сборники использовались годами[199].
«Беседы» Пашкова
Проповеди Пашкова, которые часто назывались «беседами»[200], были вершиной общественных собраний, производя удивительное действие на слушателей. Почему именно так получалось? Этот вопрос ускользал от современников, сомневающихся в присутствии Духа Святого. Игнатьев отзывался так: «Ничего особенного, мудреного Пашков не говорил, никаких богословских тонкостей евангельского текста, простосердечно записанного иудейскими рыбаками, он не предлагал, но его задушевная речь равно действовала и на собравшийся в его роскошные палаты простой и серый народ, и на людей высшего общества, тесной толпой пришедших слушать это доброе, братское, живое, христианское слово, зовущее человека ко благу, к любви, деятельной и самоотверженной, к смиренью, к правде, к Богу…»[201].
Пашков начинал свои проповеди с чтения короткого евангельского текста из Библии, лежащей перед ним на столе. Две особенности в словах, которые следовали за этим чтением, отличали его собрания от других религиозных собраний. Прежде всего, он говорил просто, «без подбора высокопарных слов, патетических возгласов и банальных эффектов, так часто употребляемых в нашей церковной проповеди». Немецкий реформатский пастор Герман Дальтон заметил, что Пашков «заботливо и сочувственно искал выразить свою мысль так, чтобы она была понятна его слушателям». Во‑вторых, Пашков говорил, опираясь на собственный опыт, объясняя план спасения от первого лица: «когда‑то я был без Христа, чужд заветов обетовании, не имел надежды… Господь дал мне уверовать в прощение грехов, возвещаемое именем Его. Благодать Божия и дар по благодати одного человека, Иисуса Христа, восполнили всю нужду мою, переполнив сердце мое радостью неземною и благодарностью ко Спасителю, искупившему меня кровью Своею Богу». Дальтон заметил, что слушатели видели: проповедник сам был пробужден к пониманию этих вечных истин и пророчество Спасителя исполнилось в нем – «Кто верует в Меня, у того , как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой» (Ин. 7:38)[202].
После бесед
Пашковские собрания не заканчивались после проповеди. Покинув импровизированную кафедру, Пашков смешивался с толпой, пожимая руки, обмениваясь поклонами, благословляя посетителей (хотя «благословлял не обычным крестом владыки, каким мы привыкли видеть пастырское благословение, а словами напутствия на добрые дела») и отвечая на вопросы по его беседе. Многие присутствующие, особенно в первый раз, казались очень тронутыми.
После собрания в другой комнате накрывался стол с закусками, к которому одинаково приглашались и завсегдатаи, и новопришедшие; пока гости рассаживались, Пашков оставался в зале с теми, кто желал «частной аудиенции». Когда один посетитель, не зная о приготовленной еде, пытался уйти сразу после беседы, элегантная дама убедила его остаться. (Он потом узнал, что она была княгиней). Когда частные дискуссии Пашкова кончались, он присоединялся к своим гостям за столом и благословлял пищу. Во время ужина из четырех блюд – страсбургский пирог, холодная закуска, горячие блюда и шампанское – разговор обращался к христианской жизни, но Пашков устало молчал, пока гости разговаривали между собой. Так как многие из гостей были частыми посетителями, они узнавали новопришедших и старались вовлечь их в разговор на духовные темы. Один наблюдатель позднее вспоминал эти разговоры: «Удивляюсь тому, что я пришел не на маскарад, а между тем ко мне все незамаскированные внешне люди подходят с вопросами так же свободно, как и в маскараде замаскированные субъекты. Может быть, и здесь все с маскою на душе ходят»[203].
Среди слуг
В то время как пашковские собрания в светских салонах были замечательны своим разнообразием, Пашков и его последователи понимали, что не все могут придти на них, и вскоре начали проводить собрания в рабочих кварталах, где жили слуги, извозчики, фабричные рабочие и другие простые люди. Дальтон сообщал в 1881 г. о княгине Ф., которая проводила еженедельные собрания для своих служанок, включая поварих и горничных. По словам Дальтона, это было «великим испытанием для княгини – переступить через обычные границы общества таким образом и начать труд, столь необычный для женщин ее положения. Как она мне сама рассказывала, она долго ждала, не появится ли для труда на этом поле проповедник, приносящийся хлеб жизни для голодных. Но так как никто не появлялся, ей пришлось взять этот труд на себя»[204]. Домочадцы Ливен проводили молитвенные собрания по утрам в 8.30, в которых участвовали верующие слуги, когда их обязанности им это позволяли. Десятилетиями позже плоды этих собраний были все еще очевидны. Регулярным посетителем этих собраний был дворник, который с большим энтузиазмом участвовал в дискуссиях. Свидетельствуя тем, кого он встречал во дворе Ливен, Иван Ильич столь же успешно свидетельствовал впоследствии дипломатам, с которыми делился Благой Вестью, когда здание стало итальянским посольством, а он так и оставался там дворником. Другие слуги также делились Благой Вестью со своими друзьями и родственниками, ускоряя распространение Евангелия среди простонародья. Однако, оставаясь частным делом, движение на этих первых порах избегало столкновений с государственной церковью[205].
