Текст книги "Дом сестер"

Автор книги: Шарлотта Линк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

– Так прямо мы, конечно, не можем сказать, но можем постепенно все больше и больше ограничивать контакт, используя разные отговорки, пока они наконец не поймут. И они поймут. – В ее голосе звучала неуступчивость, чем она поражала многих людей, которые сначала ее недооценивали. Возникло даже ощущение враждебности, когда она добавила: – Из-за этого мезальянса Грей всю свою жизнь будет испытывать неприятные последствия. Мы и наша семья, Артур, не обязаны облегчать ему жизнь.

– Конечно, дорогая, – ответил тот подавленно, и последовавший за этим звон кубиков льда, упавших в стакан, свидетельствовал о том, что после этого разговора ему требуется что-то выпить.

Фрэнсис спустилась вниз по лестнице и всю дорогу до самого дома бежала. Один раз она упала и рассадила себе до крови колено, но быстро поднялась на ноги, не обращая внимания на боль. Вбежала в дом – и сразу позвала мать.

Она нашла родителей в гостиной. Те сидели, держась за руки, у окна и смотрели друг на друга. Свет вечернего солнца широкой ярко-красной полосой падал через стекла и освещал лицо Чарльза. Фрэнсис, такая маленькая и неопытная, уловила выражение его глаз. Он смотрел на свою жену взглядом, исполненным нежности и преданности.

– Мама! – Она не знала, что кровь с ее разбитой коленки просочилась через ткань платья и что на ее щеках остались следы земли. – Мама, я больше никогда не смогу играть с Джоном?

Морин и Чарльз вздрогнули и в упор посмотрели на дочь. У матери вырвался испуганный возглас.

– Что с тобой? У тебя совершенно грязное лицо! А это что? Кровь?

– Я упала. Это ничего. Мама, миссис Ли сказала, что Джон не будет больше играть со мной. Потому что я наполовину крестьянская девочка. И что она не понимает, почему папа на тебе женился!

– Она сказала это тебе? – спросил Чарльз недоверчиво.

Фрэнсис, осознавая свою вину, опустила голову. Она знала, что подслушивать нельзя.

– Я слышала, как она сказала это мистеру Ли.

– Это невероятно! – Лицо Чарльза покраснело от гнева. Быстрыми шагами он направился к двери. – Я сейчас же найду Артура и скажу ему, что о нем думаю!

– Нет, Чарльз! – Морин тронула его за плечо. – Ты ничего этим не изменишь. Мы знаем, что все люди подобного сорта говорят о нас. Нам вообще не следует обращать на это никакого внимания.

– Я не хочу, чтобы от этого страдали дети!

– Они будут с этим сталкиваться, и ты не сможешь этому воспрепятствовать. – Морин погладила Фрэнсис по волосам. – Единственное, что мы можем сделать, это дать им достаточно самоуверенности, чтобы они всегда могли гордиться собой и своей семьей.

Морин было тринадцать лет, когда ее мать распрощалась с Дублином и переехала с ней в Англию. Кейт Лэнси давно приняла на себя роль кормилицы семьи, так как ее муж потерял работу. А когда он периодически все же находил какое-то место, то самое позднее через два дня опять вылетал с работы из-за постоянного пьянства. Кейт с утра до вечера пропадала в больнице, где работала санитаркой, а по выходным подрабатывала кухаркой в состоятельных семьях, которым требовалась помощница для обслуживания больших ужинов.

Тем не менее, насколько помнила Морин, денег все равно никогда не хватало. Семья Лэнси жила в маленькой сырой квартире в трущобах Дублина, в унылом квартале, состоявшем из покрытых лужами и мусором улиц и рядов однообразных серых домов. В большинстве квартир было всего две комнаты, иногда еще крошечная кухня, но в основном готовили в жилой комнате. В таких небольших помещениях часто проживали семьи из шести-семи человек, и по сравнению с ними Лэнси, которых было всего трое, жили еще неплохо. У родителей имелась отдельная спальня – маленькая комнатка с косым полом, выходившая окнами на север; в ней никогда не было по-настоящему светло. По ночам гостиная была в распоряжении Морин, и она устраивала себе постель на просиженном диване. Иногда она чувствовала себя одиноко, и ей хотелось, чтобы у нее были братья и сестры, но Кейт сразу отклоняла любую связанную с этим просьбу.

– Самой большой ошибкой в моей жизни было то, что я вышла замуж за твоего отца, – говорила она, – но я определенно не собираюсь усугублять эту ошибку, рожая одного ребенка за другим. Ты можешь мне сказать, чем мы все будем питаться? Кроме того, у нас здесь и так не развернуться!

Кейт всегда презрительно отзывалась о соседях, которые размножались «словно кролики» и, по ее мнению, тем самым только ухудшали свое жалкое состояние. Она сама держала своего мужа на почтительном расстоянии, но Дэн Лэнси и без того часто являлся домой изрядно пьяным. В редких случаях, когда он был трезв и чувствовал в себе достаточную силу, чтобы осчастливить свою супругу в сексуальном плане, она так резко отвергала его, что он испуганно ретировался. Отец был слабым и добродушным человеком, полностью зависимым от своей пагубной привычки и ни в малейшей степени не способным заботиться о семье, но он никогда не был груб ни с Кейт, ни с Морин. Именно это было причиной того, что Кейт так долго его терпела. Она знала, что происходило в семьях соседей, и ей было очевидно, что ее Дэн был не самым худшим вариантом.

По ночам она часто лежала без сна – ей не давали спать бесконечные заботы. Надо было оплачивать жилье, покупать продукты и дрова для печки. Морин выросла из своей одежды, а ее обувь износилась, и на зиму ей нужны были новые ботинки. А рядом с ней спал основательно напившийся Дэн…

Уже ранним утром он шел в паб и возвращался домой только к вечеру. Разумеется, ему нужны были деньги на изрядное количество спиртного. От жены Дэн не получал ничего, и она следила за тем, чтобы в квартире никогда не было денег, которыми он мог бы воспользоваться. Но Дэн брал все, что плохо лежало, и относил к торговцам, от которых не получал и половины той стоимости, в которую эти предметы когда-то оценивались. Однако на один день в пабе этого всегда хватало.

Однажды холодным ноябрьским утром он исчез с зимними сапогами, которые Кейт купила для Морин, сэкономив ради них на еде; она дополнительно брала ночные дежурства в больнице, чтобы скопить денег. Дэн получил за сапоги немалую сумму, которая позволила ему корчить из себя богача и по очереди угощать своих приятелей в пабе. Кейт узнала об этом вечером от своих соседей. Она не сказала ни слова, но ранним утром следующего дня уже стояла у дивана Морин, одетая и с сумкой в руке.

– Вставай и одевайся, – приказала она. – Мы уходим.

Заспанная и дрожащая от холода Морин собрала свои вещи и оделась, слыша, как в соседней комнате храпит ее отец.

– Куда мы пойдем? Что будет с отцом?

– Теперь мы будем жить самостоятельно, – сказала Кейт, – потому что от него можно ждать лишь одни неприятности. Пусть он поймет, как справляться одному.

Морин плакала два дня и две ночи напролет – ведь, несмотря ни на что, она очень любила отца и беспокоилась за него. Но так и не отважилась больше ничего сказать, поскольку на лице матери застыло выражение такой яростной решимости, что она знала – любые споры будут абсолютно бессмысленны.

Из последних денег Кейт оплатила поездку на корабле из Ирландии в Англию. 22 ноября 1886 года они прибыли в Холихед, а оттуда – в Шеффилд и далее в Халл, где Кейт нашла место на суконной фабрике. Здесь ей пришлось работать не менее тяжело, чем до этого в Дублине, но, по крайней мере, теперь не было больше никого, кто постоянно пытался присвоить себе часть ее денег или имущества. Она смогла снять относительно приличную комнату для себя и Морин и даже устроить дочь в небольшую школу для детей рабочих, что было большой редкостью и где преподавали только самое необходимое. Морин оказалась старательной, честолюбивой ученицей. Она буквально глотала книгу за книгой, что попадали ей в руки, и Кейт, поддерживавшая жажду знаний своей дочери, как только могла, часто отказывалась в течение нескольких дней от обеда, чтобы только купить новую книгу. Морин, таким образом, получила знания, значительно превосходившие уровень, который приличествовал девочке ее происхождения.

Это было прекрасное время, когда день ото дня крепли отношения между Кейт и Морин. Для Морин ее мать была самой сильной женщиной мира, прагматичной, целеустремленной, жесткой и решительной в осуществлении того, что она однажды задумала. Кейт ни разу не позволила себе оглянуться назад и размышлять о прошедших днях, часах, событиях. Лишь крайне редко она позволяла оживать своим воспоминаниям; тогда рассказывала дочери о своей юности в маленькой деревушке недалеко от Лимерика, на самом западе Ирландии, там, где земля была покрыта зеленью и влагой и где часто неделями шли дожди. Она рассказывала о силе, с которой воды Атлантики разбивались о берег, и о темных облачных башнях, которые они с собой несли. «Я часами бегала по скалам, смотрела на море, и, когда приходила домой, небо отражалось в лужах на полевых дорогах, и в переливающейся разными цветами воде я надеялась увидеть прекрасное будущее…»

Морин думала о несчастных годах в Дублине – и окидывала взглядом крошечную комнату, которую они с матерью обжили в Халле. В глубине души она считала, что ни одна мечта Кейт о будущем не осуществилась. Для себя самой Морин сделала однозначный вывод: никаких красивых картин будущего, никаких фантазий о хорошей жизни. Упорно работать и во всем находить компромисс. Это стало ее личной философией.

А потом, когда ей исполнилось шестнадцать лет, она встретила Чарльза Грея.

Он был третьим сыном в семье лорда Ричарда Грея, восьмого графа Лангфельда. Греи были богатыми и отличались снобизмом. Они жили роскошной, разнообразной жизнью, приличествующей людям их уровня и состоявшей из политики, участия в охотничьих обществах и балах, игр в поло и посещений оперы. Лорд Грей имел место в палате лордов и был твердо убежден, что владение поместьями и правительственными учреждениями – это одно и то же. Греи жили в Лондоне, в украшенном колоннами доме на Белгрейв-сквер, но, кроме того, владели семейной усадьбой в Сассексе и еще одним имением в Девоне. Также им принадлежал большой участок земли в Уэнслидейле, в Йоркшире: овечья ферма с просторным жилым домом, который назывался «Охотничий домик». Сюда, на ферму Уэстхилл, они приезжали на охоту – в конце августа на куропаток и в октябре на лис. Эти охоты отмечались как крупные общественные мероприятия, и в течение недели каждый вечер устраивались торжественные ужины, продолжавшиеся до раннего утра.

Участвуя в подобных празднествах осенью 1889 года, Чарльз Грей, который, правда, должен был унаследовать не графский титул, но солидные земельные угодья, встретил Морин Лэнси из трущоб Дублина.

У Кейт в то время дела шли неважно, и Морин нашла работу, чтобы заработать немного денег. Она получила место помощницы на кухне в одной состоятельной семье в Лидсе, и хозяйка отправила ее на неделю к леди Грей для помощи, так как по случаю охоты на красную дичь[5]5
  Красная дичь (охот.) – лучшая болотная дичь (птицы).


[Закрыть] в сентябре каждый вечер устраивались грандиозные ужины. Так Морин впервые оказалась в Уэстхилле. Вместе с другой девушкой она ночевала в холодном помещении в подвале, в котором не было окон, а остальное время с раннего утра до поздней ночи проводила в кухне, чтобы позаботиться об удовольствиях, которые составляли «простую сельскую жизнь» утонченного общества.

Любовь сразила ее и Чарльза без каких-либо прелюдий. Чарльзу было тогда уже за тридцать, и в семье были обеспокоены тем, что он до сих пор не нашел подходящую партию для женитьбы. У него были темные волосы и светлые голубые глаза, что делало его достаточно привлекательным, но он был неловок, робок и слишком стеснителен, чтобы подобающим образом ухаживать за женщиной. Всю жизнь он пребывал под властью своего вспыльчивого, несдержанного отца, и в нем отсутствовало даже минимальное чувство собственного достоинства. Богатые, симпатичные девушки, с которыми мать настойчиво пыталась его знакомить, пугали его своим кокетством и вызывающими манерами. И вместо популярных среди молодежи вечеринок Чарльз предпочитал посвящать свободное время продолжительным прогулкам на природе. Чем больше он ощущал давление со стороны родителей в отношении женитьбы, тем больше уходил в себя.

Осознанно Чарльз увидел Морин впервые, когда однажды утром во время той самой охотничьей недели проснулся необычайно рано и – задолго до того, как был накрыт официальный завтрак – пробрался в кухню Уэстхилла и попросил кофе. Морин была там совершенно одна. Она выглядела усталой, но любезно улыбнулась и сказала: «Доброе утро, сэр. Вы уже встали?»

Вероятно, именно ее хриплый голос и нежный отзвук ирландского диалекта пленили Чарльза – а потом уже золотистые волосы, кошачьи глаза и мягкая улыбка.

Историю своего отъезда из Дублина, о времени, проведенном в Халле, о первой встрече с Чарльзом в Уэстхилле – об этом впоследствии Морин всегда с готовностью и очень подробно рассказывала своим детям. Истории о том, что происходило в дальнейшем, были более краткими. Очевидно, их отношения с Чарльзом завязались довольно быстро, причем, как ни странно, с ней у него произошел первый сексуальный опыт. После этого Чарльз почувствовал свою полную зависимость от нее. Вскоре в нем проснулось чувство, которое подсказывало ему, что без этой ирландской девчонки он больше не сможет жить.

В течение какого-то времени им удавалось держать в тайне романтические отношения. Морин должна была вернуться в Лидс, и они встречались в укромных сельских гостиницах между Лидсом и Дейл-Ли. Но вот настало время, когда Чарльз уже не мог больше тянуть со своим пребыванием в Уэстхилле и уехал назад в Лондон. Однако там он чувствовал себя почти больным от тоски и постоянно метался между Лондоном и Йоркширом. Разумеется, это не могло остаться незамеченным его семьей, и отец срочно распорядился выяснить причину.

Он быстро установил, что у Чарльза роман со служанкой, но сначала его это никак не встревожило. Напротив – опровергло целый ряд опасений, которые отец втайне испытывал в связи со сдержанностью Чарльза в его отношениях с женщинами. Наконец-то юноша превратился в мужчину. Он должен спокойно перебеситься и потом жениться на девушке из своей социальной среды.

В мае 1890 года Морин в ужасе сообщила Чарльзу, что она беременна. Ребенок должен появиться на свет в декабре.

– Это вообще не имеет никакого значения, – возразил Чарльз, – я все равно собирался спросить тебя, согласна ли ты выйти за меня замуж.

Морин, хотя ей было только семнадцать лет, значительно тверже стояла в жизни на ногах, чем наивный Чарльз, и знала, что их обоих ждет драма.

– Ты должен хорошо подумать, – предупредила она, – твоя семья не будет от этого в восторге.

– Им придется с этим смириться, – возразил Чарльз.

Скандал, который разразился в этой связи, был такой силы, что он непременно разлучил бы Морин и Чарльза, если б они уже не были к этому времени такой крепкой парой. У старого Ричарда Грея один за другим происходили припадки бешенства, а его жена, рыдая, заперлась в своей комнате и никого не хотела видеть.

– Ты не в своем уме! – орал Ричард на своего сына. – То, что ты намереваешься сделать, совершенно невозможно! Это исключено!

– Я женюсь на Морин, отец. Мое решение непоколебимо, и ты ничего не сможешь изменить, – возражал Чарльз с настойчивостью в голосе, которой никто и никогда за ним не замечал.

У Ричарда зародились определенные подозрения.

– Она что… я имею в виду, она…

– Да, она ждет ребенка.

– Ну так это ведь не трагедия, мой мальчик! – Отец постарался взять себя в руки и говорить спокойно. – Я знаю, что ты чувствуешь. Ты хочешь поступить как человек чести. Это очень порядочно, но ты не окажешь услугу ни ей, ни себе, если загубишь свое будущее. Мы дадим ей денег. Достаточно денег, чтобы она могла спокойно растить ребенка и при этом не жить в нищете. Договорились? Это значительно больше, чем она могла бы ожидать.

Чарльз смотрел на отца полным отвращения взглядом.

– Морин не возьмет наши деньги, – сказал он презрительно, – она бросит их тебе под ноги. И потом, я женюсь на ней не из-за порядочности, а потому что я люблю ее!

Ричард побагровел.

– Ты не женишься! – закричал он. – Она служанка! И, что еще хуже, ирландка! Но самое ужасное – это то, что она католичка!

– Я все это знаю.

– Если ты это сделаешь, то в приличное общество будешь уже не вхож!

– С удовольствием откажусь от общества.

– Я лишу тебя наследства. Ты ничего не получишь! Ничего! И перестанешь быть мне сыном!

Чарльз лишь пожал плечами. Позднее Морин иногда говорила, что будет до конца своих дней стыдиться того, что в то время сомневалась в Чарльзе. Она думала, что он не выдержит и в конце концов у него не хватит сил, чтобы вынести разрыв с семьей.

В действительности же Чарльз не вынес бы разрыва с Морин. Он был непоколебим, даже когда отец и в самом деле лишил его прав на земельные угодья и имущество. Тем не менее по закону Чарльзу полагалась денежная компенсация, размер которой определялся оценочной стоимостью всего имущества. Он получил ферму Уэстхилл в Йоркшире, а также денежную сумму, которую сразу поместил на депозит, чтобы получать с нее ежемесячный доход. От денег Чарльз хотел сначала отказаться, но Морин напомнила ему, что он должен подумать о будущем их детей. Только благодаря деньгам им действительно удалось в дальнейшем отправить Джорджа на учебу в такой элитный колледж, как Итон.

Контакт между Чарльзом и его семьей полностью оборвался. Ни родители, ни два его брата ничего не давали о себе знать. Лишь незамужняя сестра Маргарет была всегда к нему привязана. Она жила в Лондоне и регулярно писала ему, даже несколько раз навещала. Маргарет была в хороших отношениях с Морин. Обе женщины то и дело старались убедить Чарльза примириться с отцом, но тот упорно отказывался это сделать. Маргарет сообщила, что и Ричард, которого они также множество раз уговаривали протянуть руку своему сыну, отказывался пойти навстречу.

– Я дождусь того дня, когда он сам приползет на коленях, – сказал он один-единственный раз. – А я абсолютно уверен, что он это сделает.

Фрэнсис никогда не сожалела, что не выросла в роскоши, на которую мог бы рассчитывать ее отец. Она знала, что ее детство и юность никогда не были бы так свободны и беззаботны. Йоркшир-Дейлз, который она так любила, тогда не стал бы ее родиной, а был бы всего лишь местом, где она проводила бы свои каникулы. Она никогда не бегала бы босиком и не скакала бы верхом по поместью. У нее не было бы матери, которая на коленях работала в саду, копалась в земле и при этом пела ирландские песни. И она никогда не ощутила бы приятную дрожь, с которой наблюдала за бабушкой Кейт, когда та вечерами сидела в кухне и повторяла молитвы, быстро перебирая пальцами четки и бормоча загадочные латинские слова.

Было 20 мая 1910 года. Стоял знойный день. Пчелы, насытившись, с жужжанием медленно кружили в воздухе. Из лесов и садов струился восхитительный цветочный аромат. На пастбищах коровы и овцы, отыскав тенистые места, терпеливо ждали, когда вечер принесет прохладу.

Дом замер под палящим полуденным солнцем. Слишком тихо, решила Фрэнсис. Даже когда господский дом Дейлвью своей тишиной и мрачностью часто казался склепом, все же хоть что-то напоминало о том, что там есть люди. Но в этот день создавалось ощущение, будто ничто не шевельнется за высокими окнами, словно старые стены затаили дыхание.

В этот день у Ли должен был состояться бал, посвященный началу лета, но в связи со смертью короля он был отменен. Тем более что в этот день, 20 мая, в Лондоне проходила торжественная церемония похорон, спустя две недели после смерти короля Эдуарда – раньше не успевали прибыть монархи Европы, чтобы отдать последние почести почившему королю. Тысячи людей собрались в Лондоне, заполнив улицы, по которым двигалась траурная процессия. Из-за необычайной жары люди один за другим падали в обморок, со многими случался тепловой удар. Повсюду в стране царил великий траур. Казалось, что на короткое время народ опять объединился, забыв о внутриполитических проблемах, обо всех волнениях и классовой борьбе, которые постоянно повсюду вспыхивали.

Фрэнсис и Джон договорились встретиться, и она надеялась, что тот об этом не забыл, как в прошлый раз. Гробовая тишина, повисшая над домом, пугала ее. Никто не вышел, как обычно, чтобы позаботиться о ее лошади. Из расположенных поблизости бытовок рабочих не доносилось не единого звука.

Фрэнсис спрыгнула с лошади, одернула длинную коричневую юбку и подвела животное вплотную к каменной входной лестнице, где была тень и где она могла привязать лошадь к перилам. Робко поднялась по ступеням и покачала бронзовый дверной молоточек в форме головы льва, но за дверью по-прежнему не раздалось ни единого звука. Фрэнсис решительно нажала ручку, дверь открылась, и она вошла.

В холле стояла приятная прохлада, но у Фрэнсис всегда возникало здесь тягостное ощущение от сумеречного света.

Стены были отделаны темным деревом и украшены многочисленными фамильными портретами в золоченых рамках. Широкая изогнутая лестница вела наверх. С потолка свешивалась огромная люстра, но, кроме особо торжественных вечерних приемов, Фрэнсис никогда не видела, чтобы она горела. В люстру заправлялись настоящие свечи, которые зажигались все по отдельности. Это была долгая и утомительная работа, требовавшая немало времени и участия нескольких слуг.

«Не знаю, – думала Фрэнсис, – смогла бы я жить в таком доме».

Она зябко поежилась. Вдруг с лестницы донеслись какие-то звуки. Девушка посмотрела наверх.

По ступеням медленно спускался Джон. Даже в полумраке холла Фрэнсис разглядела, что он был бледным и утомленным, словно после бессонной ночи. Небритый, на щеках отросла щетина. На нем были черные брюки, сапоги для верховой езды и мятая рубашка. Усталым движением Джон убрал волосы со лба.

– Фрэнсис, – сказал он, – я как раз хотел посмотреть, не пришла ли ты уже… На сей раз я об этом не забыл.

Джон остановился перед ней, и она взяла его руки в свои. Они были ледяными.

– Что-нибудь случилось? – спросила Фрэнсис. – Здесь стоит такая тишина! И ты… ты белый, как стена, Джон!

В его темных глазах застыл страх, которого она раньше никогда у него не замечала.

– Мой отец, – ответил он тихо, – он умирает.

Где-то в доме три раза пробили часы. Какая-то дверь тихо открылась и так же тихо закрылась.

– О нет, – сказала Фрэнсис. Дрожь в ее теле усилилась, и у нее вдруг возникло непреодолимое желание покинуть холодный, темный дом и выбежать на горячее солнце, прочь от спертого запаха, который повис между старыми стенами. Она жаждала сладкого запаха сирени, которая цвела у въезда на ферму Уэстхилл.

Фрэнсис взяла себя в руки. Она не могла вот так просто сбежать.

– Джон, это ужасно. Мне очень жаль. Я знала, что он болен, но не думала, что все так плохо…

– У него уже давно проблемы с сердцем. Поэтому две недели тому назад они даже вызвали меня сюда из Кембриджа. С того дня, когда умер король, ему стало хуже.

Фрэнсис подумала о своем отце. Смерть короля он также перенес тяжело; замкнулся в себе и, казалось, предался безрадостным мыслям.

– Отец был очень расстроен, – продолжал Джон. – Все, что случается в нашей стране, его очень беспокоит. Для него король был последним бастионом. У меня такое впечатление, будто он боится, что вскоре на Англию обрушатся удары судьбы, один за другим. Он постоянно говорит о вторжении немцев, о революции рабочих и о победе социализма. И между делом отчаянно ловит ртом воздух, потому что едва может дышать. Сегодня утром мы уже решили… я не думаю, что он протянет дольше одного или двух дней.

– А как твоя мама?

– Наверху, у него. Хочет некоторое время побыть с ним наедине.

Фрэнсис все еще держала его холодные руки в своих теплых ладонях.

– Пойдем! Тебе надо выйти на воздух. Там так хорошо… Давай немного пройдемся!

Джон последовал за ней. Когда они вышли на улицу, навстречу теплому ласковому ветру, Фрэнсис глубоко вдохнула пьянящий воздух.

Они шли по полевой дороге. Справа и слева раскинулись молодые зеленые пастбища, на которых паслись коровы; они сонно лежали на лугу и лениво пытались отогнать хвостом назойливых мух.

– Я рад, что ты пришла, Фрэнсис, – прервал молчание Джон. – У меня сегодня столько всего вертелось в голове… мысли, связанные с будущим. И с тобой.

– Со мной?

– Помнишь письмо, которое я написал тебе две недели тому назад? Я хотел встретиться с тобой.

– Помню.

– Я написал, что должен с тобой непременно поговорить.

– Да.

Джон остановился. Его темно-каштановые волосы блестели на ярком солнце. Черты лица были напряжены. Казалось, что в последние часы он повзрослел на несколько лет.

– Я хотел тебя тогда спросить, не выйдешь ли ты за меня замуж. И сегодня хочу задать тебе тот же самый вопрос.

В тишине, которая последовала за его словами, Фрэнсис услышала, как где-то вдали две птицы перекликаются друг с другом, издавая пронзительные крики. И больше не было ни единого звука. Даже шелест листьев не нарушал послеполуденную тишину.

– Или, – сказал Джон через некоторое время, – ты ничего не отвечаешь от волнения, или потому, что отчаянно обдумываешь, как найти выход из неловкой ситуации, чтобы не обидеть меня.

– Просто ты застиг меня врасплох, только и всего.

– Я люблю тебя, Фрэнсис. Это действительно так, и ничто и никогда не может это изменить. Поэтому, – он почти рассерженно сорвал несколько листьев с куста на обочине дороги, – просто скажи «да» или «нет». Только не стой с таким видом, будто ты потрясена!

– Я и не стою с таким видом. Но я не могу вот так просто сказать «да» или «нет». У тебя было время обо всем подумать, а у меня – нет. Я должна, по крайней мере, хоть немного все взвесить!

Джон поморщился.

– Да, извини. Я не хочу на тебя давить.

Фрэнсис наблюдала за ним со стороны. Джон был очень привлекательным, и чувствовалось, что он это осознавал. По правде говоря – ей это было ясно, – он никоим образом не понимал, почему ей требуется время на размышление. Значительная часть снобистского поведения его семьи была свойственна также и ему, и он ожидал, что девушка, получившая от него предложение, должна отреагировать на него восторженно.

– Что ты будешь делать дальше? – спросила она.

– Дальше я хотел жениться на тебе. В зависимости от того…

– Да?

– Я не могу сейчас вернуться в Кембридж, если мой отец… если его больше не будет. Я ведь не могу оставить здесь мать одну со всем этим. Я должен попытаться найти хорошего управляющего. А потом хотел бы начать осуществлять мою давнюю мечту.

Фрэнсис знала Джона достаточно давно, чтобы быть в курсе его мечтаний.

– Ты имеешь в виду политику?

Он кивнул.

– Сейчас, когда умер король, состоятся парламентские выборы. Я хотел бы баллотироваться от тори здесь, в нашем избирательном округе.

– Тебе будет нелегко, – сказала Фрэнсис, думая при этом не только о его молодости. У консерваторов на севере Англии, где царила ужасная нищета и обострилось социальное напряжение, было непростое положение. В качестве представителя от Западного Йоркшира в нижней палате парламента с прошлого года был фанатичный социалист.

– Конечно, мне будет трудно, – согласился Джон. Он опять остановился; на его лице отразилась смесь усталости и решимости. – Мне только двадцать три года. Кроме того, Ли – самая богатая и влиятельная семья в нашем избирательном округе. Я смогу с этим справиться. В один прекрасный день я стану членом нижней палаты, вот увидишь. Я имею в виду… ты и это должна учитывать. Возможно, тебя пугает перспектива провести всю свою жизнь в Дейлвью, но этого не будет. Мы несколько месяцев в году будем жить в Лондоне. Мы сможем посещать театр и оперу и выходить в общество. Если ты захочешь, мы будем путешествовать. Париж, Рим, Венеция… куда пожелаешь. У нас будут дети, и…

– Джон! У тебя нет необходимости убеждать меня в том, что с тобой передо мной открывается красивая жизнь. Я и сама это знаю.

– И почему ты тогда колеблешься?

Фрэнсис уклонилась от его вопрошающего, растерянного взгляда и посмотрела вдаль. Сегодня холмы не уходили в облака; они четко вырисовывались на фоне неба. Почему она колебалась? Ни себе, ни ему в этот момент Фрэнсис не смогла бы дать однозначный ответ на этот вопрос. Определенным образом она тоже не была откровенна, когда сказала, что вопрос Джона застал ее врасплох и потому ей требуется время, чтобы подумать. Она не ожидала услышать предложение именно в этот момент, но всегда знала, что однажды он предложит ей выйти за него замуж. Так или иначе, это было ясно еще со времен их детства, когда он учил ее верховой езде и они вместе галопировали по лугам, а потом она пыталась выстирать в ручье его испачканные землей и покрытые пятнами от травы брюки, после того как он, упав, испугался, что у его чувствительной матери произойдет нервный срыв. Они это знали, как знали и все остальные, и, возможно, именно поэтому миссис Ли попыталась разлучить их, хотя ей это не удалось.

В течение тех долгих лет, которые Фрэнсис вынуждена была провести в ненавистной школе в Ричмонде, именно Джон утешал ее, когда она тосковала по дому, и удерживал от неподобающего поведения, могущего спровоцировать ее отчисление из школы. Как и в тот июньский день, когда Джон пришел на берег Свейла, чтобы утешить ее, он всегда был готов прийти ей на помощь. Он писал ей горы писем – нежных, веселых, ироничных, – которые доводили ее до смеха. Помимо членов ее семьи, он был для нее самым близким человеком на свете.

Что же вдруг встало между ними? Фрэнсис этого не понимала, но чувствовала, что это как-то связано с длительным, скрытым недовольством, в котором она жила после окончания школы. Это беспокойство, это ожидание чего-то, что оставалось для нее загадкой…

Неожиданно она вспомнила, что сказала Элис Чэпмен в тот день, когда они вместе сидели в саду и курили. «Вы хотели бы просто делать то, чего от вас ждут? Выйти замуж, родить детей, иметь гостеприимный дом и устраивать чаепития в женском обществе?»

– Сейчас я не могу этого сделать, – сказала Фрэнсис вслух.

Джон посмотрел на нее.

– Что?

Мрачный дом, в котором они должны будут вместе жить, в котором всегда холодно и в котором никогда нельзя разговаривать громко, потому что иначе у миссис Ли заболит голова…

– Мне нужно время, – объяснила она. – Я не могу вот так сразу переехать из дома моих родителей в твой дом. Когда же я буду стоять на собственных ногах? Как я пойму, могу ли утвердиться самостоятельно?

– Зачем тебе это понимать? Для чего?

– Ты вообще меня не понимаешь?

Джон взял ее руку. Последние недели и конкретно этот день принесли так много ужасного, что у него сейчас не осталось сил бороться с ней.