Текст книги "Трильби"

Автор книги: Шарль Нодье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– Понимаю, – сказала Джанни улыбаясь. – Да будет благословен маленький человечек с острова Мэн. Он всегда любил рыбаков.

– Увы, я не тот, за кого вы меня принимаете! И в ваш дом меня влечет другое чувство. Знайте же, красавица, – ведь это северное сияние, заливающее вершины гор, эти звезды, что, пересекаясь, падают с неба и освещают горизонт, эти блестящие борозды, что скользят по заливу и сверкают под вашим веслом, свет, исходящий от той далекой лодки, бегущий по воде и дрожащий около нас, – все это позволило мне заметить, что вы очень красивы; узнайте же, что я отец одного эльфа, который живет сейчас у рыбака Дугала; и если верить тому, что мне рассказали если судить по вашему лицу и вашей речи, я не поверил бы, хоть я и очень стар, что он мог избрать себе другое жилище. Я узнал об этом лишь несколько дней назад, а его, свое бедное дитя, я не видел со времен царствования Фергюса. Это связано с одной историей, которую рассказывать сейчас нет времени, но судите сами о моем нетерпении или, скорей, о моей радости, потому что вот уже и берег.

Ударом весел Джанни отбросила лодку назад и, откинув голову, приложила руку ко лбу.

– Ну что же, – сказал старик, – мы не причаливаем?

– Зачем причаливать! – возразила Джанни рыдая. – Несчастный отец! Трильби больше нет там!

– Больше нет! А кто же мог изгнать его оттуда? Неужели вы, Джанни, смогли отдать его этим злым монахам из Бальвы, которые были причиной всех наших несчастий?

– Да, да, – ответила Джанни с отчаянием в голосе, отталкивая лодку в сторону Аррокхара. – Да, это я погубила его, погубила навеки.

– Вы, Джанни, вы, такая прекрасная и добрая! Несчастный сын мой! Как велика должна быть его вина, если он заслужил вашу ненависть.

– Мою ненависть! – возразила Джанни и, положив руку на весло, уронила голову на руку. – Только один бог знает, как я любила его!..

– Ты любила его! – воскликнул Трильби, покрывая ее руки поцелуями (ибо этот таинственный путешественник был сам Трильби, и я с сожалением признаюсь, что если мой читатель и почувствует какое-то удовольствие от этого объяснения, то оно, вероятно, не будет вызвано неожиданностью). – Ты любила его! О, повтори, что ты его любила! Не бойся сказать это мне, сказать это для меня, потому что от твоего решения будет зависеть моя гибель или мое счастье. Прими меня, Джанни, как друга, как возлюбленного, как раба, как твоего гостя, хотя бы так, как ты приняла бы этого незнакомого странника. Не откажи Трильби в тайном приюте под кровом твоей хижины!..

И с этими словами эльф сбросил с себя странный наряд, одолженный им накануне у Шупельтинов Шотландских, и по течению поплыли его волосы из пакли и борода из белого мха, его ожерелье из раковин всех цветов, нанизанных на водоросли и на морскую траву, и его пояс из серебристой бересты. Теперь это был лишь бродячий дух очага, но темнота делала его облик каким-то зыбким, и он слишком уж напоминал Джанни странные видения ее недавних грез, соблазны этого опасного возлюбленного, являвшегося к ней во сне и заполнявшего ее ночи такими прелестными и пугающими иллюзиями, – ей чудился таинственный портрет в монастырской галерее.

– Да, моя Джанни, – шептал он голосом нежным, но таким слабым, как дуновение ласкового утреннего ветерка, пролетающего над озером, – верни мне очаг, откуда я мог видеть и слышать тебя, скромный уголок в золе, которую ты шевелила по вечерам, чтобы разжечь спрятавшуюся там искру, невидимую ткань паутины, висящую под ветхим потолком, где я качался, как в гамаке, в теплые летние ночи. Ах! Если так нужно, Джанни, я не буду больше надоедать тебе своими ласками, говорить, что люблю тебя, касаться твоего платья, даже если край его сам полетит мне навстречу, увлекаемый движением огня и воздуха. Если я позволю себе дотронуться до него один-единственный раз, то только для того, чтобы отстранить от огня, готового охватить его, когда ты задремлешь во время работы. Скажу даже больше, Джанни, потому что, я вижу, ты не решаешься снизойти к моим мольбам: удели мне хотя бы маленькое местечко в хлеву, для меня и это будет утешением; я буду целовать шерсть твоего барашка – ведь я знаю, что ты любишь обвивать ее вокруг пальцев; я буду выбирать самые душистые цветы в траве, наполняющей ясли, и буду плести из них гирлянды, чтобы украсить ими барашка, и когда ты принесешь новую подстилку из свежей соломы, примять ее будет для меня большей гордостью и наслаждением, чем лежать на богатых королевских коврах; я буду тихо шептать твое имя: Джанни, Джанни!.. И никто не услышит меня, будь спокойна, даже то насекомое, что однообразно и размеренно стучит в стене и своими «часами смерти» только и нарушает молчание ночи. Все, чего я хочу, – это быть возле тебя, дышать с тобой одним воздухом, воздухом, через который ты проходила, который вдыхала, касаясь его губами, который ты пролизывала взглядом и который нежно ласкал бы тебя, если бы бездушная природа обладала теми же преимуществами, что и мы, если бы у нее были чувства и способность любить!

Джанни заметила, что она слишком удалилась от берега, но Трильби понял ее тревогу и поторопился успокоить ее, укрывшись на носу лодки.

– Продолжай свой путь, Джанни, – сказал он, – возвращайся без меня на берега Аргайля, куда я не могу проникнуть без разрешения, в котором ты мне отказываешь. Покинь бедного Трильби на земле изгнания, пусть он живет там, осужденный на вечную тоску в разлуке с тобой; он отдал бы все за то, чтобы ты бросила на него прощальный взгляд. Несчастный! Как беспросветна ночь!

На озере загорелся блуждающий огонек.

– Вот он, – сказал Трильби, – боже, благодарю тебя! За эту цену я счастлив нести твое проклятие!

– Это не моя вина, – возразила Джанни, – я не ожидала, Трильби, этого странного света, и если глаза мои встретились с вашими, если вам почудилось в них согласие, последствий которого я, правда, не предвидела, вы ведь знаете, что заклятие грозного Рональда ставит еще одно условие. Нужно, чтобы Дугал сам послал вас в хижину. Да и к тому же разве мой и его отказ не послужил бы вашему счастью? Ведь вас любят, Трильби, ведь вас обожают благородные дамы Аргайля, и в их дворцах вы, наверное, нашли…

– В дворцах благородных дам Аргайля! – живо возразил Трильби. – О, с тех пор как я покинул хижину Дугала, хотя это было в начале самого сурового времени года, нога моя не переступала порога человеческого жилища и я не отогревал своих окоченевших пальцев у огня пылающего очага. Мне было холодно, Джанни, и сколько раз, устав дрожать на берегу озера, среди свежих кустов, склоняющихся под тяжестью облепившего их ветви снега, я, чтобы разбудить остатки тепла в моих озябших ногах, прыжками поднимался до горных вершин! Сколько раз обволакивал меня свежевыпавший снег, и я скатывался вместе с лавиной, направляя ее так, чтобы она не разрушила построек, не смела бы на своем пути молодые растения и не нанесла вреда какому-нибудь живому существу. Однажды, катясь с высоты, я заметил камень, на котором рука какого-то изгнанника начертала имя его матери; растроганный, я поспешил отклонить ужасную лавину и устремился вместе с ней в пропасть, где никогда не бывало даже насекомого. Только когда баклан, рассерженный тем, что толстый слой льда сковывает бухту и мешает ему собирать дань обычного улова, перелетал залив с нетерпеливым криком, устремляясь в поисках более легкой добычи на Фирс Клайда или Сунд Юры, я с радостью забирался на крутой утес, в гнездо странствующей птицы, и, тревожась лишь о том, чтобы баклан не сократил своей отлучки, грелся среди его птенцов, слишком юных для того, чтобы летать с ним вместе над морем; быстро привыкнув к своему тайному гостю (потому что я никогда не забывал принести им какой-нибудь подарок), они теснились при моем приближении, чтобы освободить мне местечко возле себя на мягкой подстилке из пуха. Или, подражая ловкой полевой мыши, которая роет себе на зиму подземное жилище, я старательно снимал толстый слой снега и льда в каком-нибудь уголке на склоне горы, куда на следующее утро должны были упасть первые лучи восходящего солнца, я осторожно приподнимал ковер из сухого мха, уже много лет белевшего на скале, и, когда доходил до последнего слоя, заворачивался в его серебряные нити, словно ребенок в свивальник, и засыпал, укрытый от ночного ветра своим бархатным пологом, радуясь при мысли о том, что ты, может быть, ступала по нему, когда несла зерно или рыбу, чтобы уплатить десятину. Вот, Джанни, в каких роскошных дворцах я жил с тех пор, как расстался с тобой, вот как богато принимали меня их хозяева – зябкий жук-рогач, которого я иногда невольно тревожил в его глубокой норке, или легкомысленная чайка, застигнутая внезапной грозой и принужденная укрыться вместе со мной в стволе подточенной годами и огнем старой ивы, черное дупло которой, все обожженное внутри и наполненное золой, указывало на обычное место сбора контрабандистов. Вот, жестокая, за какое счастье ты меня упрекаешь. Но что я говорю? Ах! Даже в это тяжелое время у меня все же были счастливые минуты! Хотя мне было запрещено говорить с тобой и даже приближаться к тебе без твоего разрешения, я все-таки следил взглядом за твоей лодкой, и эльфы, с которыми поступили не так сурово, как со мной, сочувствуя моим горестям, приносили мне иногда твое дыхание и твои вздохи. Когда вечерний ветерок сдувал с твоих волос остатки осеннего цветка, крыло услужливого друга поддерживало их в пространстве, пока они не достигали места моего изгнания – вершины одинокого утеса или блуждающего облака, – и мимоходом роняло их мне на грудь. Однажды даже – ты помнишь ли это? – имя Трильби замерло на твоих устах; один эльф поймал его и, прилетев ко мне, очаровал мой слух звуками этого невольного призыва. Тогда я плакал, думая о тебе, и слезы печали сменились слезами радости: неужели сейчас, возле тебя, я должен сожалеть о том, что утешало меня в изгнании?

– Объясните мне, Трильби, – сказала Джанни, стараясь оправиться от волнения. – Вы ведь, кажется, только что сказали или напомнили мне, что вам было запрещено говорить со мной и приближаться ко мне без моего разрешения. Таков и в самом деле был приказ монаха из Бальвы. Как же случилось, что сейчас вы в моей лодке, возле меня, и я знаю, что это вы, – а ведь я не позволяла вам приблизиться?

– Джанни, простите, что я повторяю вам эти слова, быть может вам нелегко было произнести это признание!.. Вы сказали, что любите меня!

– Искушение виной тому или слабость, заблуждение или жалость, я сказала это, – ответила Джанни, – но прежде, но до сих пор я думала, что лодка для вас так же недоступна, как и хижина…

– Я слишком хорошо это знаю. Сколько раз я безуспешно призывал ее! Ветер уносил мои жалобы, и вы их не слышали.

– Не понимаю, почему же тогда?..

– Я и сам не понимаю, – ответил Трильби, – если только, – продолжал он совсем уж робким и дрожащим голосом, – если только вы не доверили тайны, случайно открывшейся мне, какому-нибудь расположенному к вам сердцу, подлинному другу, который, если и не в силах был полностью отменить приговор, все же не отказался смягчить его…

– Никому, никому! – в ужасе воскликнула Джанни. – Я и сама не знала, сама не была уверена… Я думала о вас, ваше имя шептала, но только в тайных моих молитвах…

– Вашими тайными молитвами вы могли тронуть сердце, любившее меня, и если вы молились моему брату Коломбану, Коломбану Мак-Фарлан…

– Вашему брату Коломбану! Если я молилась ему… И это ваш брат! Боже милостивый, сжалься надо мной! Прости!.. Прости!..

– Да, у меня есть брат, Джанни, горячо любимый брат, он наслаждается созерцанием бога, и для него мое отсутствие – лишь тягостный срок печального и опасного странствия, из которого я почти наверное вернусь. Тысяча лет, проведенных на земле, – это только мгновение для тех, кто потом уже никогда не будет расставаться.

– Тысяча лет – это срок, назначенный вам Рональдом, если бы вы вернулись в хижину…

– А что такое тысяча лет самого сурового плена, что такое вечная смерть, вечная боль души, которую ты полюбишь, для существа, которое по особой милости провидения на несколько минут проникнет в тайны твоего сердца, для того, чьи глаза встретят отдающийся взгляд твоих глаз, увидят улыбку нежности на твоих губах! Ах! Даже небытие, даже ад со своими муками не страшны для счастливого грешника, чьи губы коснутся твоих губ, будут ласкать черные кольца твоих волос, прижиматься к твоим влажным от любви ресницам, – он сможет всегда среди бесконечных мук думать о том, что был миг, когда Джанни любила его! Можешь ли ты постигнуть эту бессмертную страсть? Разве так карает бог тех, кто действительно виновен перед ним? Но быть ввергнутым его могучей рукой в бездну отчаяния и сожалений, где все духи повторяют из века в век: «Нет, нет, Джанни не любила тебя!» Это ужасная мысль, Джанни, это беспросветное будущее! Взгляни, посмотри, подумай; моя судьба в твоих руках.

– Но вспомните, Трильби, ведь для исполнения ваших желаний необходимо согласие Дугала, и без него…

– Я все беру на себя, если твое сердце ответит на мои мольбы… О Джанни… на мои мольбы и надежды!..

– Вы забыли!..

– Я ничего не забыл!..

– Боже! – вскричала Джанни. – Ты не видишь!.. Ты не видишь… Ты погиб!..

– Я спасен… – ответил Трильби улыбаясь.

– Смотрите… смотрите… Дугал здесь, возле нас.

И в самом деле, обогнув маленький мыс, за которым на минуту скрылась остальная часть озера, лодка Джанни оказалась так близко от лодки Дугала, что, несмотря на темноту, он непременно заметил бы Трильби, если бы эльф не ринулся в волны как раз в тот миг, когда занятый ловлей рыбак бросал в них свои сети.

– Вот еще какая штука, – сказал он, вытаскивая и освобождая из их петель изящную шкатулку из какого-то драгоценного материала, по сверкающей белизне и нежному сиянию которого он догадался, что это слоновая кость, инкрустированная блестящим металлом и украшенная большими восточными карбункулами, сверкавшими ночью еще ярче. – Представь себе, Джанни, что с самого утра в мои сети идет чудесная голубая рыба, какой я еще никогда не ловил в этом озере; и, в довершение удачи, я только что вытащил клад; ведь если судить по весу этой шкатулки и по великолепию ее отделки, в ней лежит по меньшей мере корона короля островов или сокровища Соломона. Отнеси-ка ее скорей в хижину и сразу же возвращайся, чтобы ссыпать рыбу в наш береговой садок, – не надо пренебрегать и мелкими доходами; богатство же, посланное мне святым Коломбаном, никогда не заставит меня забыть о том, что я простой рыбак.

Лодочница долго не могла отдать себе отчет в своих чувствах. Ей казалось, что какое-то облако плавает у нее перед глазами и затемняет ее мысли или что она переносится от одной иллюзии к другой в каком-то тревожном сне, который так охватил и сковал ее, что она никак не может проснуться. Придя в хижину, она прежде всего осторожно поставила шкатулку, потом подошла к очагу, разгребла еще не остывшую золу и с удивлением увидела, что угли под ней горели ярко, как накануне праздника. Сверчок пел от радости на краю своего домашнего грота, и пламя так быстро подлетело к лампе, которую Джанни держала дрожащей рукой, что комната внезапно озарилась. Сначала Джанни подумала, что после долгого сна она видит наконец дневной свет, но дело было не в этом. Угли по-прежнему искрились, радостный сверчок по-прежнему пел, а таинственный ящичек все стоял на том месте, куда Джанни только что его поставила, и сверкал позолотой, цепочками из жемчуга и розетками из рубинов.

– Я не спала, – сказала Джанни. – Я не спала. Печальное сокровище! – продолжала она, присев к столу и уронив голову на клад, найденный Дугалом. – Зачем мне суетное богатство, запертое в этой шкатулке из слоновой кости? Неужели монахи Бальвы думают заплатить мне этой ценой за потерю несчастного Трильби? Ведь нет сомнения, он исчез под волнами, и мне нечем надеяться когда-нибудь увидеть его снова! Трильби, Трильби! – проговорила она со слезами… И вздох, долгий вздох послышался ей в ответ. Она посмотрела вокруг, прислушалась; она хотела убедиться, что это ей показалось. И в самом деле, вздохов больше не было.

– Трильби умер, – воскликнула она, – Трильби здесь нет! А впрочем, – добавила она злорадно, – зачем Дугалу этот ящичек, который нельзя отпереть, не сломав его? Кто откроет ему секрет волшебного замка, вероятно скрытого под этими изумрудами? Тут надо знать магические слова волшебника, сделавшего шкатулку, и продать душу какому-нибудь злому духу, чтобы проникнуть в эту тайну.

– Для этого нужно только любить Трильби и сказать ему, что ты его любишь, – ответил голос, исходивший из чудесного ящичка. – Навеки осужден, если ты откажешь, спасен навеки, если ты согласишься, – вот моя судьба, судьба, уготованная мне твоей любовью…

– Нужно сказать?.. – повторила Джанни.

– Нужно сказать: Трильби, я люблю тебя!

– Сказать это… И шкатулка откроется?.. И ты будешь свободен?

– Свободен и счастлив.

– Нет, нет! – растерянно проговорила Джанни. – Нет, я не могу, я не должна!

– А чего ты боишься?..

– Всего, – ответила Джанни. – Страшного клятвопреступления, отчаяния, смерти…

– Безумная! Что же ты подумала обо мне!.. И ты могла вообразить, ты, которая всё для несчастного Трильби, что он будет терзать твое сердце преступным чувством и преследовать тебя гибельной страстью, которая разрушит твое счастье, отравит тебе жизнь… Не так должна ты судить о моей нежности! Нет, Джанни, я люблю ради счастья любить тебя, повиноваться тебе, зависеть от тебя. Твое признание только еще раз подтвердит мое право повиноваться тебе, это не будет жертва! Сказав мне, что ты меня любишь, ты освободишь друга и приобретешь раба. Что общего, по-твоему, может быть между моим возвращением, о праве на которое я прошу тебя, и благородным и трогательным обетом, связывающим тебя с Дугалом? Моя любовь к тебе, Джанни, – это неземное чувство; ах, если бы я мог выразить, если бы ты могла понять, как нежное сердце, сердце, обманутое здесь в самых своих страстных привязанностях или лишенное их преждевременно, в новом мире вечной любви открывается бесконечному блаженству, которое уже не может быть преступным. Твои слишком еще слабые чувства не поняли несказанной любви души, освобожденной от всяких обязательств, которая может, не совершая никакой измены, окружить безграничной привязанностью любое избранное ею существо. О Джанни, ты не знаешь, сколько любви по ту сторону жизни, и какая она спокойная и чистая! Скажи мне, Джанни, скажи только, что ты меня любишь! Это нетрудно сказать… Твоим устам, должно быть, нелегко произнести только слова ненависти. Я же люблю тебя, Джанни, люблю только тебя! Все мои мысли принадлежат только тебе. Сердце мое бьется только для тебя. Грудь моя так трепещет, когда в воздухе, где я пролетаю, раздается твое имя! Даже губы мои дрожат и не повинуются мне, когда я хочу произнести его. О Джанни, как я люблю тебя! Неужели ты не скажешь, неужели не посмеешь сказать: «Я люблю тебя, Трильби, бедный Трильби, я немножко люблю тебя!..»

– Нет, нет, – сказала Джанни, с ужасом выбегая из комнаты, где стояла пышная темница Трильби, – нет, я никогда не нарушу клятвы, которую дала Дугалу, дала свободно, у подножия святого алтаря; правда, нрав у Дугала иной раз бывает несговорчивый и суровый, но я знаю, что он меня любит. Правда и то, что он не умеет выразить свои чувства, как этот роковой дух, не дающий мне покоя; но кто знает, быть может, этот пагубный дар – лишь проявление дьявольской силы; и не дьявол ли соблазняет меня искусными речами эльфа? Дугал – мой друг, мой муж, супруг, которого я выбрала бы и теперь, и ничто не заставит меня изменить моему решению и моим обещаниям! Ничто, даже сердце мое, и пусть лучше оно разобьется, чем забудет долг, возложенный на него богом!

Джанни едва успела укрепиться в только что принятом ею решении, повторяя его себе с тем большим напряжением воли, чем большее сопротивление приходилось ей преодолевать: она еще шептала последние слова этого тайного обета, когда близко от нее послышались снизу два голоса, – чтобы скорей вернуться на берег, она спускалась по крутой тропинке, по которой нельзя было подниматься со значительной ношей, Дугал же обычно шел домой другим путем, в особенности если он нес лучшую рыбу из своего улова или возвращался в хижину вместе с каким-нибудь гостем. Путники поднимались по нижней дороге и шли медленно, как люди, занятые серьезным разговором. Это были Дугал и старый монах из Бальвы, который, случайно оказавшись на противоположном берегу, появился как раз вовремя, чтобы сесть в лодку рыбака и попросить у него приюта. Конечно, Дугал и не подумал отказать одному из святых отцов монастыря, еще сегодня ознаменовавшего свое благоволение к нему столькими благодеяниями, – ведь он не мог приписать никакому другому покровительству неожиданное возвращение драгоценной рыбы и эту находку – шкатулку, о которой он так часто мечтал и где, должно быть, заключались сокровища все более существенные и прочные. Поэтому он принял старого монаха еще радушнее, чем в тот памятный день, когда он просил его об изгнании Трильби, а слова, донесшиеся до слуха Джанни, были не что иное, как неоднократные выражения благодарности с его стороны и торжественные обещания новых милостей со стороны Рональда. Джанни невольно остановилась, потому что, сама себе в этом не признаваясь, она боялась вначале, что это посещение монаха преследует какую-нибудь иную цель, кроме обычного сбора пожертвований Инверери, всегда приводившего к ним в это время года одного из посланцев монастыря; у нее перехватило дыхание, сердце сильно забилось; она ждала какого-нибудь слова, которое открыло бы ей опасность, угрожающую пленнику, заключенному в хижине, и когда она услышала, как Рональд громким голосом произнес: «Горы свободны, злые духи повержены, последний из них был осужден во время всенощной святому Коломбану», она нашла две причины для того, чтобы успокоиться, хотя и не сомневалась в правдивости слов монаха. «Или Рональд не знает о судьбе Трильби, – подумала она, – или Трильби спасен и получил прощение божье, на что он как будто и надеялся». Немного успокоившись, она дошла до бухты, где были привязаны лодки Дугала, высыпала рыбу из полных сетей в садок, разостлала пустые сети на берегу, старательно выжав их, чтобы предохранить от заморозка, и направилась домой по горной тропинке с чувством исполненного долга, который ни от кого, впрочем, не потребовал жертв.

– Последний из злых духов был осужден во время всенощной святому Коломбану, – повторила Джанни, – это не мог быть Трильби, потому что я разговаривала с ним еще сегодня вечером, а теперь, если только не сон смущает мой разум, он находится в хижине. Значит, Трильби спасен, а искушение, которому он сейчас подвергал мое сердце, было только испытанием; он не пошел бы на это по своему почину, наверное ему так повелели святые. Он спасен, и когда-нибудь я увижу его, когда-нибудь непременно! – вскричала она. – Он сам только что сказал мне: «Тысяча лет, проведенных на земле, – это только мгновение для тех, кто потом уже никогда не будет расставаться!»

Голос Джанни возвысился так, что ее могли услышать, – ведь она думала, что вокруг нее нет никого. Она шла вдоль длинной ограды кладбища, где в этот необычный час бродят только мелкие хищники или бедные дети, сироты, оплакивающие своего отца. Когда раздался вдруг неясный стон, похожий на жалобу, произнесенную во сне, за стеной поднялось пламя факела, достигло уровня кладбищенской ограды и бросило тревожные отсветы на высокие стволы ближайших деревьев. Северное сияние, начавшее освещать небо с тех пор, как закатилось солнце, медленно разворачивало по небу над горами свою бледную пелену, печальную и грозную, как зарево отдаленного пожара, потушить который невозможно. Ночные птицы, захваченные врасплох во время своей коварной охоты, складывали тяжелые крылья и растерянно скатывались по склонам Коблера, а вспугнутый орел кричал от ужаса на вершине своих утесов, созерцая эту необычную зарю, за которой не появляется никакого светила и которая не возвещает утра.

Джанни часто слушала рассказы о шабашах ведьм и о праздниках, которые они устраивают в последнем пристанище мертвых во время зимних полнолуний. Порою даже, когда она, усталая, возвращалась под кров хижины Дугала, ей чудился этот капризный огонек, летящий вверх и быстро падающий; ей чудились раскаты странных голосов, визгливый и свирепый смех, звуки песен, такие слабые и неясные, будто они доносятся из другого мира. Ей вспоминалось, что она видела, как ведьмы в жалких лохмотьях, запачканных золой и кровью, скрывались в развалинах неровной ограды или рассеивались в тени лесов и в тумане небес, словно белый и голубой дым пожираемой пламенем серы. Движимая непреодолимым любопытством, Джанни шагнула за внушавший ей робость порог, который она переступала только днем, чтобы пойти помолиться на могиле своей матери. Она сделала шаг и остановилась. На краю кладбища, осененного только тисом, плоды которого, красные, как вишни, упавшие из корзинки какой-нибудь феи, привлекали птиц со всей округи, за вырытой недавно последней могилой, пока еще пустой, стояла большая береза, которую называли древом святого, потому что говорили, будто святой Коломбан в молодости, прежде чем отказаться от суетного света, провел здесь целую ночь в слезах, борясь с воспоминаниями своей мирской любви. С тех пор эта береза стала предметом почитания народа, и если бы я был поэтом, я постарался бы сохранить о ней память для потомства.

Джанни прислушалась, затаила дыхание, опустила голову, чтобы ничто не отвлекало ее слуха, сделала еще шаг, снова прислушалась. Она уловила двойной звук, похожий на звук разбивающейся шкатулки из слоновой кости и на звук раскалывающейся березы, и в то же мгновение она увидела, как по земле пробежал длинный отблеск отдаленного света, побелел у ее ног и погас на ее платье. Она робко посмотрела, откуда исходил луч, осветивший ее, – он шел от «древа святого», а перед «древом святого» стоял кто-то в позе человека, произносящего проклятия, а кто-то второй распростерся в молитвенной позе. Первый потрясал факелом, который заливал светом его неумолимое, но спокойное чело. Второй был неподвижен. Она узнала Рональда и Дугала. Слышался еще один голос, голос погасший, точно последний вздох умирающего, голос, который, рыдая, еле слышно произносил имя Джанни и наконец затих в березе.

– Трильби! – вскричала Джанни. И, оставив позади себя все могилы, она бросилась в ту, которая, конечно, ждала ее, потому что никому не дано обмануть свою судьбу.

– Джанни, Джанни! – позвал бедный Дугал.

– Дугал! – ответила Джанни, протягивая к нему дрожащую руку и взглядывая то на него, то на «древо святого». – Даниэль, мой милый Даниэль, тысяча лет – это только мгновение для тех… только мгновение… – повторила она, с трудом подымая голову; потом она снова уронила ее… и скончалась. Рональд, прервавший на минуту свою молитву, продолжал ее с тех слов, на которых остановился.

Много веков миновало после этих событий, когда судьба путешественника, а может быть, и некая сердечная забота привела меня на кладбище. Теперь оно далеко от всех селений, и лишь за четыре лье от него, на том же берегу, дымятся высокие трубы Портинкэпля. Вся прежняя ограда разрушена; даже остатки ее почти не сохранились, потому ли, что окрестные жители употребили ее камень на другие постройки, или потому, что земля аргайльских лугов, увлеченная внезапным таянием снега, понемногу закрыла ее. Однако время, непогода и даже люди пощадили камень, возвышающийся на могиле Джанни. Там все еще можно прочесть слова, начертанные богобоязненной рукой: «Тысяча лет, проведенных на земле, – это только мгновение для тех, кто потом уж никогда не будет разлучаться». «Древо святого» засохло, но несколько кустов, полных жизненной силы, венчают его сгнивший пень своей пышной листвой, и когда свежий ветер шумит в их зеленеющих побегах и клонит и вновь поднимает их густые ветви, люди с живым и нежным воображением могут в мечтах услышать вздохи Трильби на могиле Джанни. Тысяча лет – это такой короткий срок для обладания тем, кого мы любим, такой короткий срок, чтобы оплакивать его.