Текст книги "Последняя глава моего романа"

Автор книги: Шарль Нодье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Шарль Нодье
Последняя глава моего романа

Да, мой милый, вот я и женат, и женат накрепко! Что поделаешь? Наслаждения приедаются, молодость проходит, долги растут. Светская суета не обольщает более, чувствуешь необходимость принять наконец решение и женишься по здравому расчету. Прочный брак доставляет уважение, роскошь и богатство привлекают друзей, а красивая жена их удерживает. Неужели ты за ничто считаешь удовольствие от союза людей, подходящих друг к другу, союза, в котором, однако, удобства заступают место любви? Разве ты ни во что ставишь наслаждение быть отцом, наслаждение, в котором любовь иногда заступает место супружеского долга? Что до меня, то я ценю брак превыше всего, и ты сам, бьюсь об заклад, придешь к этому, хотя ты, я знаю, порядочный вертопрах. Тебе двадцать пять лет, и у тебя двадцать пять тысяч франков долгу. Женись, черт возьми, хоть на богатой вдове! Женитьба – талисман, охраняющий богатство, а для распутников – пряная приправа к любви.

Ты станешь перечислять мне ожидающие тебя ужасы… Стыдись! Человек столь высокой души, как ты, может ли унизиться до подобных пустяков? Лишь людям заурядным пристало негодовать на судьбу: благородное сердце не боится ее ударов. Да и что ты видишь опасного в попытке, которую делало столько порядочных людей? Знаешь ли ты, что список их имен заполнил бы сто томов формата «Atlantique»? [1]1
  Имеется в виду большой формат, в котором издавались географические карты.


[Закрыть]Я сам начинал такой труд, собирался издать его по подписке и отказался от своего замысла лишь вследствие моего уважения к дамам.

Ах! Я в тысячный раз прошу у них прощения за столь скучное предприятие; ведь если все взвесить, самые их недостатки очаровательны, и, я думаю, будь они более совершенны, они не были бы так милы.

Пусть они потешаются над нами, мучат нас и предают; нет коварства, которое не искупил бы поцелуй, нет обиды, воспоминание о которой не скрашивалось бы нежным примирением. Будь проклят скудоумный пачкун, который, взявшись писать портрет граций, обмакивает свое перо в ядовитую слюну ведьм! Не смешивайте меня с ним, прелестные женщины! Я-то знаю, что вы – венец творения, украшение, сокровище жизни! Я люблю ваш тонкий ум, ваше сердце, одаренное столь нежной чувствительностью, и иногда – ваши милые капризы. Я обожаю вас всей душой, а если немного веселюсь на ваш счет – простите мне эту дерзкую прихоть. Светские остроумцы охотно изощряются в шутках по поводу жалкого вида и неловких манер новобрачного. Его преследуют язвительными замечаниями, злословие выкапывает из-под земли сотню позабытых анекдотов, клевета выдумывает тысячу других и цепь их стала бы невыносимой, если бы люди не делали вида, что забавляются этим. Это – дань, которую я плачу нравам нашего века.

В самом деле, друг мой, ты был прав, побившись об заклад, – моя женитьба – это снова целый роман. С тех пор как я себя помню, все мои похождения носят этот оттенок, и главы из моей жизни можно было бы найти везде, кроме разве «Грандисона». [2]2
  «Грандисон»– то есть роман Ричардсона «История сэра Чарльза Грандисона», главный герой которого является воплощением всех добродетелей.


[Закрыть]Впрочем, успокойся: на сей раз я не позволю себе писать в мрачном стиле. Я не стану водить тебя по подземельям Анны Радклиф, [3]3
  Анна Радклиф– английская писательница, автор весьма популярных в Европе конца XVIII века «готических» («страшных») романов («Удольфские тайны», «Живой мертвец» и др.), в которых действие обычно происходит в мрачном подземелье, заброшенной башне какого-нибудь средневекового замка и т. п.


[Закрыть]по казематам и кладбищам и не намерен украшать мой рассказ выспренними измышлениями наших бульварных драматургов. Ты не найдешь в нем ни разбойников, ни призраков, ни Северной башни и будешь мне благодарен за то, что я постарался, как мог, умерить кровопролитие, без которого мне нельзя было обойтись.

Наконец, ты легко заметишь, что женитьба и приданое позлатили мое воображение, и в этом смысле мои читатели выиграли столько же, сколько и мои кредиторы.

Но ты, быть может, подумаешь, что я бросаюсь из одной крайности в другую и променял мрачные краски англомана на грязный карандаш циника? Позволь мне разуверить тебя еще раз. Юноша в двадцать лет может случайно делать шалости, по привычке возвращаться к ним, из чувственности полюбить их и рассказывать о них из легкомыслия; но подлинная страсть одета покрывалом, а любовь носит на глазах повязку.

Я женился только недавно, и если моя добрачная одежда не лишена пятен, то я по крайней мере приложу все усилия к тому, чтобы быть более целомудренным в выражениях, чем в выборе сюжета; спешу предупредить об этом читателя, чтобы меня не обвиняли в том, будто мои творения похожи на низких родом развратников, которые пробираются в хорошее общество, прикрывшись приличным платьем.

Теперь я уверен, что осудят меня только слишком щепетильные люди, которые не дочитают моей книги, да журналисты, которые и не начнут ее читать. Да воздаст им за это бог! Я с ними вполне согласен и в самом деле думаю обратиться на путь истинный; я даже питаю надежду, что мои книги послужат когда-нибудь для воспитания молодых девиц и что их будут прилежно обсуждать в благочестивых семействах.

Исключение составит только эта книга, и все же вы прочтете ее, прекрасная Мирте, но, вместо того чтобы дать ей покрываться пылью в вашей часовне, вы украдкой спрячете ее под подушку и непременно будете потуплять глазки, если когда-нибудь о ней заговорят в будуаре вашей матушки.

Не знаю, помнишь ли ты Аглаю де ла Ренри? Уже в одиннадцать лет в ней предугадывали такие достоинства и прелести, что никто не сомневался, что она станет украшением женского общества в Страсбурге. К несчастью, красавицу похитил у нас ее отец, неутомимый спекулятор, собравшийся в Индию искать счастья. Молодая особа осталась в Париже под охраной тетки и старшего брата. Отец ее сел на корабль, благополучно совершил путешествие, преуспел во всех своих делах и умер в прошлом году.

– Не стоило труда приобретать богатства, – скажешь ты. Неправильное рассуждение: я его наследник.

Г-н де ла Ренри владел несколькими поместьями в Эльзасе и имел долю во многих торговых домах. Мадемуазель де ла Ренри решилась на путешествие в Страсбург и прибыла туда со своей теткой в октябре минувшего года, после более чем восьмилетнего отсутствия. Со времени приезда человека с большим носом, о котором говорится в «Тристраме Шенди», [4]4
  Речь идет о романе Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена».


[Закрыть]никто еще не привлекал в такой степени внимания нашей почтенной столицы. Только и было разговоров, что о мадемуазель де ла Ренри, только ее имя и называли, только ее одну старались увидать в соборе, в театре, на Брейле. А я, мой друг, один я… Скорби о моей судьбе! В то самое время, когда это прекрасное светило озаряло Страсбург, меня-то и не было на горизонте – я томился любовью под окошком одной мещаночки из Агено.

Я вернулся слишком поздно и оказался вдвойне несчастен, так как не увидел уже мадемуазель де ла Ренри, но успел еще услышать все плохие стихи, сочиненные в ее честь. Я огорчился еще сильнее, когда матушка сообщила мне, что шли разговоры о союзе между нами и что можно было твердо рассчитывать на согласие тетушки мадемуазель де ла Ренри, пользовавшейся немалым влиянием в семье, и пришел в полное отчаяние, услышав о приданом, которое навсегда ускользнуло от меня. Говорили вдобавок, что у брата девушки были другие планы, так что, раз этот случай упущен, о моем браке с нею нечего больше и думать. Мое чувствительное сердце не выдержало этого последнего удара.

Матушка моя знала, что может сделать страсть с душой, подобной моей. Она заметила происходившую во мне перемену, истощение, подтачивавшее мои силы, и отвращение к жизни, овладевшее мною, и поняла причину этого.

– Дорогой Альфонс, – сказала она однажды, – вы думаете жениться; это разумный план, доказывающий раннюю зрелость, которой я в вас не предполагала. Ваше решение восхищает меня. Отправляйтесь в Париж. Мадемуазель де ла Ренри, должно быть, уже там; я не знаю точно ее адреса, но пришлю его вам в свое время; надеюсь, что ваши усилия увенчаются успехом.

Она добавила к этим словам несколько наставлений, которые я выслушал с чисто сыновней почтительностью; я приказал нанять лошадей и в тот же вечер уехал в Париж, сопровождаемый Лабри и своей любовью.

А теперь, друг мой, если мои похождения тебе интересны, пусть внимание твое возьмет на себя труд всюду следовать за мною и не покидать моей кареты, ибо, следуя установившемуся обычаю современных наших романистов, я твердо решил не утаивать от тебя ни одного обстоятельства. Не вздумай, однако, осуждать меня за многочисленность эпизодов и чрезмерное изобилие подробностей. Все, что встретится в моем изложении, – существенно, и события переплетены в нем с таким искусством, что «Илиада» и «Одиссея» шагают у меня здесь плечом к плечу.

Прежде всего, чтобы у тебя исчезло последнее сомнение в моей точности, узнай, что я провел восемнадцать часов в пути между Страсбургом и Шомоном. Так как за все это время я не мог уснуть, а холод становился все чувствительнее, я решил переночевать в Шомоне. Все эта – обстоятельства, которые, я уверен, нимало тебя не интересуют, но не жалуйся слишком на их незначительность, ибо, повторяю еще раз, все, что я говорю, пригодится и великие события не заставят себя ждать. Есть даже особое искусство в том, чтобы под покровом мелочей прятать важные и значительные сцепления обстоятельств. В итоге рассказ становится лишь занимательнее, развязка – неожиданнее, удивление – сильнее, и это называется умением возбуждать интерес.

Было десять часов вечера. Я заканчивал наскоро приготовленный ужин, мечтая о моей очаровательной невесте. Мои думы нарушило появление хозяйки, которая вошла в комнату с выражением беспокойства на лице.

– Вы думаете ночевать здесь, сударь? – спросила она.

– Конечно, сударыня, – ответил я, более изумленный ее смущением, нежели странностью вопроса.

– Я в отчаянии, сударь, но это невозможно.

– Невозможно? Удивительное дело! А почему, позвольте спросить?

– По очень основательной причине, сударь: у меня нет для вас кровати.

Пока она говорила это, я рассматривал ее, соображая, в какой мере порядочный человек может уронить свое достоинство, разделив с нею ее ложе, и повторял: «Невозможно!»

Хозяйка решила, что я подвергаю сомнению ее слова, и начала убеждать меня со словоохотливостью, которая при других обстоятельствах, может быть, показалась бы мне забавной. Спустя полчаса она дошла наконец до заключения своей речи и объявила мне самым недвусмысленным образом, что мне придется разделить с моим лакеем его скверную постель, если только я не предпочитаю поэтически провести ночь под открытым небом. Ее предложение показалось мне неприличным, и я не знал, на что решиться. Но хозяйка избавила меня от дальнейших колебаний и вскрикнула, будто ее осенило вдохновение:

– Правда, есть еще желтая кровать, что в восьмом номере! Впрочем, нет, – продолжала она торжественно-целомудренным тоном, – это никак невозможно.

– Вот как! А почему же, скажите на милость?

– Потому, что зеленая кровать…

– Что – зеленая кровать? Какое отношение имеет зеленая кровать к желтой кровати?

– Сударь, зеленая кровать занята.

– Ах, понял. Это вы, сударыня, спите в восьмом номере?

– Нет, сударь. Но это все равно. Там находится молодая особа, такая красивая, такая интересная…

Все равно? Нет, черт возьми!

– Ей самое большее восемнадцать лет…

Я весь превратился в слух.

– И кротка, как ангел…

Ты понимаешь, как я воспламенился!

– Она приехала неделю тому назад с одной очень почтенной дамой, которая здесь опасно заболела и только что оправилась. Если бы вы знали, как она о ней заботилась! Как внимательно исполняла малейшее ее желание! Как терпеливо ухаживала за ней, никому не позволяя разделить с нею ее обязанности…

В то время как хозяйка пространно высказывала мне свои взгляды и нанизывала периоды, мысли мои приняли совершенно иное направление, чем прежде. Зарождающаяся любовь уступила место другому чувству, почти столь же нежному, но гораздо более почтительному. Рассказ о чьем-нибудь трогательном поступке сдерживает самые смелые взлеты моего воображения, и порывы мои смиряются при виде добродетели, как духи перед кропилом заклинателя. Поверь мне, я мало ценю женщин, которые достаточно привлекательны, чтобы возбуждать желания, но недостаточно властны, чтобы их подавлять. Исключения встречаются редко.

Эти мысли с быстротой молнии сменялись в моем мозгу, и выражение моего лица менялось вместе с ними. По крайней мере я думаю, что именно необычное выражение моих черт способствовало успеху моей речи, которую я когда-нибудь приведу как образец вкрадчивого красноречия и ораторской осторожности. В самом деле, я произнес ее таким медоточивым тоном, с видом столь достойным и так лицемерно, что сам Лафатер [5]5
  ЛафатерИоганн Каспар (1741–1801) – швейцарский писатель и богослов, автор «Физиогномики» – книги, в которой делается попытка установить соответствия между строением черепа и лица человека с его психологией.


[Закрыть]был бы обманут ею.

Я закончил тем, что готов во всем положиться на волю прекрасной незнакомки, и решительно сказал, что не намерен ночевать в восьмом номере без ее согласия.

Хозяйка, твердость которой была поколеблена, приняла предварительные условия и немедля передала их на утверждение в высшую судебную инстанцию. Это потребовало немного времени, и пять минут спустя она возвратилась с сияющим лицом, точно генерал, только что выигравший свое первое сражение, выступая уверенно, как министр, который собирается открыть конгресс.

Как только она сообщила мне об успешном завершении переговоров, я собрался удалиться, но она остановила меня, чтобы изложить статьи договора. Согласно первой из них, от меня требовалось, чтобы я лег, не зажигая огня; согласно второй – чтобы я покинул комнату, прежде чем наступит утро; и согласно третьей – чтобы я не заводил никаких разговоров, иначе мне будет наотрез отказано в согласии на предложенные условия.

Хотя это соглашение и не понравилось мне, я вынужден был под ним подписаться и клятвенно обещал все, что от меня требовали. Хозяйка очень подробно объяснила мне, как найти предназначенную мне кровать, и я поднялся наверх без свечи. Лабри ощупью раздел меня, и я твердо вознамерился уснуть. Но какой ангел уснет, когда искушение так близко? Совершенства прекрасной незнакомки целым сонмом вставали в моей памяти, я приписывал ей еще другие, и, если говорить изысканным языком, любовь заняла так много места в моем алькове, что Морфею пришлось уйти из него.

– Я раскусил тебя! – скажешь ты.

Тебе это не удастся! К лицу ли тебе говорить, что ты раскусил меня? Жизнь так полна случайностей, способы обольщения так разнообразны, женское сердце так слабо, а ночи так долги! Право же, нужно меньше времени, чтобы осуществить целый заговор.

Да и откуда ты знаешь, если бы я взял на себя труд задумать и предпринять это дело, почему бы счастье, верное своим любимцам, не принесло мне легкую победу? Или, по-твоему, я был бы первым, кто удостоился триумфа, не испытав опасностей сражения?

Пробила полночь, и я услышал легкий шорох, и вслед за ним приятный голос робко позвал меня: «Сударь!», на что я немедля откликнулся столь же робким тоном.

– Сударь, – продолжала моя прелестная собеседница, – я забыла вас предупредить, что разговариваю во сне и что мне иногда случается говорить по ночам очень странные вещи. Я, видите ли, сочиняю сказки.

– Я в восторге, – ответил я, – и, если они интересны, я их вставлю в свои романы.

Об этом вовсе не следовало говорить, но ты знаешь, что из всех своих детей больше всего любишь самых некрасивых, и родительская нежность находит таким образом способ отомстить за них природе. Впрочем, может быть, в моем намерении заключалось нечто навевавшее сон или наш разговор все равно должен был на этом прекратиться, но моя соседка с зеленой кровати удовольствовалась сухим замечанием, что ей было бы очень жаль прервать мой сон, а я удовольствовался мыслью, что скорее повешусь, чем не прерву ее сновидений.

Действительно, час спустя она крепко спала и разговаривала вовсю, но так тихо, что я не мог уловить ни одного слова. Меня разбирало любопытство; я прислушался, затая дыхание, свесился с кровати, встал с нее, сделал шаг, другой, третий, взялся за занавеску, приподнял ее; потом нащупал одеяло и скользнул под него.

До этой минуты руководила лишь похвальная любознательность и мое поведение было вполне невинно. Ручаюсь, однако, что мои намерения будут истолкованы дурно. Клевета! Ты сам знаком с нею. Счастлив тот, кто, как я, может ей противопоставить чистую совесть и мужество добродетели.

– Боже мой! Что вы делаете?

– Я слушаю.

– Но наше соглашение!

– Оно не нарушено.

– Тут что-то нечисто!

– Судите сами.

– Я вас предупреждала, что во сне разговариваю.

– А я забыл вас предупредить, что я во сне гуляю.

– Вы чудовище!

– Лучше быть чудовищем, чем наглецом.

– Ах!..

Можешь надо мной издеваться, мой друг. Дальше следует неизбежное многоточие.

Лабри пришел будить меня в четыре часа утра.

– Удивительно, – сказал он. – Вы лежите справа, сударь, а я вас слышу слева.

– Тут есть эхо, – ответил я. – Ты найдешь объяснение этому у Робертсона в его «Акустических обманах».

Я распрощался с моей красавицей, и – так как тебя надо вознаградить за длинные рассуждения быстрыми переходами – вот я уже в полумиле от Труа и в двух шагах от моей кареты, которая только что сломалась. Происшествие это не покажется тебе слишком оригинальным, но позволь мне считать, что оно было необходимо. Я понимаю, какую выгоду мог бы извлечь изобретательный ум из столь богатого возможностями обстоятельства. Ничто не мешает мне, например, слегка поранить себя и велеть себя перенести в соседний замок, где живет красивейшая женщина Шампани. На этом фундаменте, как бы он ни казался непрочен, я без труда могу возвести самую сложную интригу, которая разрешится в третьем или четвертом томе свадьбой, ожидаемой всеми с первой страницы; если же и этот план покажется мне слишком простым, я могу вышить на его канве несколько более или менее удачных эпизодов, которые неминуемо произведут замечательный эффект и сведут с ума парижских модисток.

Но я вменил себе в закон не говорить ничего, кроме правды, и, вместо того чтобы блуждать по коридорам «романтического» жилища моей знатной хозяйки, тебе придется последовать за мной в некий город, где твое воображение не найдет столь богатой пищи и где я пробуду неделю.

Однако я недостаточно жестокосерден, чтобы задерживать тебя там на столь долгое время, и так дорожу хорошим расположением твоего духа, что не хочу портить его в этом старинном забытом городе, который можно было бы покинуть без сожаления, если бы его не украшала своим присутствием прекрасная женщина, чье имя известно всем. Видя всеобщее обожание, которым она окружена, вспоминаешь, что самые варварские народы воздвигали храмы Венере, и древние, мне кажется, меньше бы дивились путешествию Психеи в ад, если бы могли предвидеть, что грации когда-нибудь поселятся в Труа.

Сопоставление главного города департамента Об с Тартаром не так необычно, как тебе кажется. По крайней мере я не знаю, отличаются ли сыщики Радаманта более неумолимым и подозрительным нравом, чем таможенные досмотрщики в Труа. Один из них заявил, что у меня паспорт не в порядке; другой клялся, что видел где-то список моих примет; третий, найдя в моей записной книжке перечисление действующих лиц какого-то водевиля, принял его за список заговорщиков, и, наконец, когда я, чтобы придать себе весу, показал мои любовные стихи и лицейские аттестаты, кто-то с комической важностью заявил, что в Труа нет ни одного ученого, но есть Академия.

Вырвавшись из этого юридического лабиринта, я тотчас же велел приготовить экипаж. Так как для этого требовалось время, я отправился поразвлечься на представление «Магомета», [6]6
  «Магомет»– трагедия Вольтера.


[Закрыть]которое происходило в зале, так удобно построенном, что, сделав один шаг, можно было без труда перейти с авансцены в амфитеатр. У законодателя Аравии была отрезана кисть правой руки, что имеет немалое значение при декламации. Зопир был разбит параличом, у Сеида пропал голос, а Пальмира, беременная на девятом месяце, не могла скрыть доказательства своей греховной любви. Но забавнее всего в этом балагане была увлеченность зрителей: они стучали ногами от восторга и разражались долгим ревом всякий раз, как эти Росции [7]7
  Росций Квинт(I в. до н. э.) – актер древнеримского театра. Обучал декламации знаменитого оратора Цицерона.


[Закрыть]на подмостках прерывали свою высокопарную декламацию, ожидая знаков одобрения.

Я так спешил покинуть Труа и добраться до Парижа, что ни за какие деньги не согласился бы отложить отъезд до завтра. Было девять часов, когда я быстро вскочил в свою карету, где уже крепко спал Лабри, и захлопнул за собою дверцу, как вдруг какая-то женщина под вуалью тихо окликнула меня и попросила подать ей руку. Как ни удивила меня эта просьба, я исполнил ее, ни слова не говоря. Обхватив обеими руками изящный стан женщины, я опустил мою прелестную ношу на заднюю скамью кареты, а сам сел впереди, рядом со своим слугой.

Следующие четверть часа прошли в изъявлениях благодарности со стороны моей спутницы и в комплиментах с моей стороны, так что мы были уже далеко от заставы, когда загадка, которая, вероятно, уже беспокоит тебя, наконец объяснилась. Услышав особенно громкое всхрапывание Лабри, молодая женщина заметила, что тетушка ее, как видно, уже заснула. Мне стало ясно, что она находится не там, где предполагает, и попросту приняла мой экипаж за почтовую карету. Я вспомнил, что видел эту карету у ворот, в двух шагах от моей, и решил, что тетка вошла туда раньше племянницы и что последняя заговорила со мной по вполне объяснимому недоразумению. Я так искренне и громко расхохотался, что мне пришлось сообщить молодой девушке разгадку этой тайны, и, как легко догадаться, положение после этого несколько изменилось. Красавица, вся в слезах, разразилась самыми патетическими восклицаниями и жалобами на свою рассеянность, и мне стоило большого труда успокоить ее и убедить, что не стоит впадать в такое отчаяние из-за того, что с ней произошло. К счастью, ее тетушка едет, как и мы, по парижской дороге, и мы ее сможем подождать на первой же стоянке, где она нагонит свою племянницу, может быть, даже раньше, нежели ее отсутствие будет замечено. Я закончил такими горячими и почтительными изъявлениями преданности, что огорчение молодой женщины, как мне показалось, почти прошло и она сочла уместным высказать мне свою признательность. Я воспользовался этим, чтобы проникновенным голосом заговорить с ней о страстных чувствах, которые она мне внушает, и о нежной привязанности, которую я не могу не проявлять к ней с этого дня; и у меня даже хватило бесстыдства сказать, что я в жизни не испытывал ничего подобного тому, что происходит сейчас в моем сердце. Она вздохнула. Я взял ее руки в свои. Она сделала легкое усилие, чтобы их высвободить, но я сжал их еще сильней, и движение, которое я сделал, чтобы удержать их, заставило молодую женщину придвинуться ко мне. Человек легкомысленный попытался бы ускорить события, но у меня было впереди еще три часа честного боя, а предварительные разведки тоже имеют свою прелесть.

Итак, эта перестрелка дала мне пока всего несколько дюймов территории и выгодную позицию. Наши руки соединились, ноги сплелись, дыхание сливалось. Лабри спал. Была ночь, мы молчали, так как безмолвие дает время подумать и ощутить желание. Я ничего не предпринимал, но такое близкое соседство мало-помалу усыпляет добродетель и понемногу пробуждает страсть. Добавь к этому, что ни одна женщина не простит почтительности в подобном положении, и когда очень хочешь, чтобы на тебя напали, забываешь о защите. Все мне благоприятствовало, и при таких обстоятельствах я бы посягнул даже на Пенелопу.

Прошло уже минут двадцать, как вдруг карету сильно тряхнуло и молодая женщина перелетела со своего места ко мне на колени. Я выпустил ее руки, чтобы обхватить ее; она хотела воспользоваться своей свободой, чтобы оказать мне самое решительное сопротивление, когда новый толчок заставил ее изменить намерение и ухватиться за меня, вместо того чтобы оттолкнуть. Губы мои встретились с ее губами и запечатлели на них огненный поцелуй, за который она не была бы вправе упрекнуть меня, так как ничто не мешало мне во всем обвинить случай. Однако у меня есть причины думать, что поцелуй мой вызвал не гнев, а совсем иное чувство, ибо она нежно, с томным и страстным вздохом склонилась к моему плечу. Все устраивалось как нельзя лучше, но провидение, которое столь явным образом покровительствует мне, не пожелало предоставить мне самому довести до конца это очаровательное приключение. Третий толчок, еще более благоприятный, чем два первых, избавил меня от дальнейших забот. Я долго наслаждался своим торжеством, внимая стонам побежденной добродетели и бормотанию Лабри, который был изрядно помят после всех этих толчков и, еще не очнувшись от сна, проклинал дорогу, лошадей и кучера.

Карета, в которой ехала тетка, оказалась на станции одновременно с моей. Я поцеловал мою прекрасную незнакомку и нежно простился с нею, предоставив ей самой уяснить себе все случившееся, ибо я не считал разумным вмешиваться в это. В пять часов вечера я приехал в Париж и остановился там, где останавливался обычно, – в гостинице «Гамбург», на улице Гренель-Сент-Оноре № 69–70, напротив гостиницы Ферм.

Хотя я уже знал Париж, но не сомневался, что меня ждут новые переживания в этом огромном театре, где вечно сменяющиеся сцены непрестанно следуют одна за другой и где мода, этот неутомимый Протей, так быстро и многообразно меняет свой облик. За год моего отсутствия все должно было стать иным, и действительно Париж оказался для меня новым городом, где мне нужен был проводник, который познакомил бы меня с требованиями вкуса и указал правила поведения, ибо эти суетные сведения совершенно необходимы для того, чтобы вас хорошо приняли в свете, и даже для того, чтобы вас там хорошо поняли. Обойдите с иностранцем все клубы от Сен-Жерменского предместья до Маре и от Шоссе д'Антен до Старого города, и он с полным правом скажет, что главное богатство нашего языка составляют названия тряпок и жаргон фокусников и что, если не считать нескольких условных выражений, которые ничего не означают ни на каком наречии, весь наш словарь заключен в «Модной газете» и «Театральном листке». Во всяком случае, он сможет поручиться, что почти все разговоры, слышанные им вчера, уже завтра нужно будет перевести на другой язык, дабы тебя поняли, и что если бы вся Франция вздумала поддаться такому стремлению, то лучшие создания прошлого века оказались бы столь же устаревшими, как фижмы и оборки.

Зная, что наш друг Франц усиленно вращается в обществе, я решил предоставить ему определить мое времяпрепровождение, образ жизни и выбор развлечений. Спустя несколько дней я зашел к нему и увидал, что он остался верен своей склонности к наслаждениям более доступным, нежели утонченным, ибо чувство опасности смущает радость успеха. Клара не пускала в двери Онорину, Полина в прихожей млела, читая новый роман, а Франц, растянувшись на диване между Лоране и Виржини, подобно Диэго из «Кума Матье», [8]8
  «Кум Матье»– роман французского писателя Дюлорана (1719–1797).


[Закрыть]раздавал направо и налево выразительные доказательства своей любви.

Мой приход несколько помешал этим красноречивым изъявлениям, и мне удалось вырвать моего Рено из объятий полдюжины этих Армид, [9]9
  Армида– одна из героинь поэмы Тассо «Освобожденный Иерусалим». Имя ее является здесь синонимом обольстительной красавицы.


[Закрыть]которые никак не могли решиться его покинуть. Мы провели весь день вместе и под конец отправились пить чай в один дом, куда Франц очень спешил. Он легко получил разрешение привести меня с собой, хотя сам являлся в этот дом впервые.

Общество было многочисленное, и женщины блистали нарядами. Не стану говорить тебе об их красоте, так как все они настолько перезрели, что самый внимательный глаз с трудом бы обнаружил ее следы, и я сначала подумал, что нахожусь среди придворных дам королевы Берты. [10]10
  Королева Берта– имя, встречающееся во многих средневековых сказаниях. «Во времена королевы Берты» означает приблизительно то же, что «во времена царя Гороха».


[Закрыть]Но поверишь ли, эти шестидесятилетние нимфы, обязанные своими формами белошвейке, ароматным дыханием – парфюмеру и расплывшимся румянцем – продавцу красок, были окружены целым роем усердных поклонников, наперебой старавшихся их одурманить безвкусными и льстивыми комплиментами. Я бы мог принять эту странную церемонию за жертвоприношение Паркам или за мистерию фессалийских ведьм, но мне вспомнился сказочный король, имевший способность все превращать в золото. Благодаря этой же способности самая дряхлая старость может еще рассчитывать у нас на поклонение, и только поэтому наши щеголи так усердно упражняются в лучшей из добродетелей Лакедемона.

Мы с Францем одновременно заметили одну женщину, к которой нельзя было отнести эти замечания и чьи заманчивые прелести по контрасту казались еще прекраснее, как кажется ярче цвет розы, рождающейся весной среди шипов. Мы ловко воспользовались тем, что при нашем приходе кое-кто встал со своих мест, и довольно невежливо завладели стульями ее соседей, чтобы иметь возможность наблюдать красавицу вблизи. Вообще она скорее миловидна, чем красива, но нежность ее черт искупает их неправильность. Выражение ее лица привлекает более, чем формы тела. Умело обнаженная в некоторых местах кожа, которую наша незнакомка показывает со всем искусством опытной кокетки, может на время привлечь взор, но дары, которые красавица обещает в будущем, заставляют забыть о тех, что она выставляет напоказ. Все в ней дышит нежностью и страстью: поворот головы, лениво склоненной к белоснежному плечу, свидетельствует о простодушии; полузакрытые, тихо вздрагивающие губы как будто едва слышно шепчут робкие слова страсти; в ее влажных глазах блистает слеза желания, которую любовь превратит ночью в слезу счастья.

– Постой! – вскричал Франц, которому я говорил все это, пока мы шли из зала в столовую. – Или ты уж очень злоупотребляешь своей способностью описывать, или мы смотрели на эту женщину с совершенно разных точек зрения. Она действительно миловидна, но в ее облике больше решимости, нежели прелести, и больше лукавства, нежели приятности. То, что ты считаешь в ней кокетством, могло бы сойти за цинизм, и я нахожу, что она слишком много дает глазам, ничего не оставляя на долю воображения. В каждом ее движении видны принужденность и расчет, мало похожие на простоту, а ее взгляды, в которых ты прочел столько трогательного, кажутся мне самоуверенными до неприличия; впрочем, это не ее вина, и я не думаю, чтобы ее темные глаза, осененные черными, как эбен, бровями, могли когда-нибудь выразить нежное и тонкое чувство.

– Вот уж в этом ты неправ, – с жаром перебил я его. – В ее глазах отражается ясная синева неба, а брови ее заимствовали свой цвет не у эбена, а у золота.

Мы продолжали спорить, все более горячась, когда к нам присоединились остальные гости. Все разместились за круглым столом, и вышло так, что женщина, о которой мы только что говорили, снова села между нами.

Едва мы кончили пить чай, а гости принялись за карты, как мы тотчас бросились друг к другу, чтобы продолжить наш спор, но уже с совсем других позиций. Франц признался, что он сначала плохо рассмотрел ее и что мое описание вполне соответствует оригиналу, а я, став на его прежнюю точку зрения, утверждал противное. Моя робкая блондинка превратилась в вызывающую брюнетку, его гордая Юнона – в скромную Гебу. Изменились наши мнения, но не предмет спора, и те же бойцы по-прежнему сражались за то же дело.