355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Шарль Бодлер » Парижский сплин. Стихотворения в прозе » Текст книги (страница 1)
Парижский сплин. Стихотворения в прозе
  • Текст добавлен: 15 сентября 2016, 02:34

Текст книги "Парижский сплин. Стихотворения в прозе"


Автор книги: Шарль Бодлер



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Шарль Бодлер
Парижский сплин. Стихотворения в прозе

Вступление

Арсену Уссе

Дорогой друг, посылаю вам небольшое произведение, о котором несправедливо было бы сказать, что у него нет ни головы, ни хвоста, потому что любая часть его может служить для остальных попеременно и тем и другим. Посудите сами, какие поразительные возможности предоставляет такая сочетаемость нам всем – и вам, и мне, и читателю. Мы можем прерывать по собственному желанию: я – свои мечты, вы – разбор рукописи, читатель – чтение; ибо я не опутываю своенравной воли последнего нескончаемой нитью затянутой интриги. Удалите любой отрезок – и две половинки этой извилистой фантазии без труда соединятся друг с другом. Разбейте ее на множество частей – и вы увидите, что все они способны существовать по отдельности. В надежде на то, что некоторые из этих фрагментов окажутся достаточно живыми, чтобы понравиться вам и развлечь вас, я осмеливаюсь посвятить вам всю змею целиком.

Я также должен сделать вам одно признание. Когда я перелистывал по меньшей мере в двадцатый раз знаменитого «Гаспара из тьмы» Алоизиуса Бертрана (книга, известная вам, мне и нескольким нашим друзьям, не имеет ли законного права называться знаменитой?), мне пришла мысль создать нечто подобное, применив к описанию современной жизни, точнее, современной жизни в ее наиболее абстрактной форме, прием, который он применил к изображению жизни старинной, столь поразительно живописной.

Кто из нас не мечтает, в наше честолюбивое время, создать чудо стихотворной прозы, музыкальной без ритма и рифмы, достаточно гибкой и неровной, чтобы приспособиться к лирическим порывам души, к поворотам фантазии, к метаниям совести?

Из частых прогулок по большим городам, из наблюдений за бесчисленными людскими отношениями и возникает этот неотступный идеал. Вы и сами, дорогой друг, не пытались ли передать в песне пронзительный крик Стекольщика и выразить в лирической прозе все удручающее настроение, которое возносится в этом крике до самых крыш, сквозь самый густой туман, застилающий улицу?

Но, по правде говоря, боюсь, что моя страсть к воссозданию не принесла мне удачи. Как только я принялся за работу, я заметил, что не только остаюсь весьма далек от моего таинственного и блистательного образца, но и создаю нечто (если можно так это назвать) странным образом отличное от его творения, – случай, который кого угодно, кроме меня, несомненно, заставил бы возгордиться, но в душе того, кто полагает величайшим счастьем для поэта исполнить в точности свой замысел, рождает лишь глубокое смирение.

Искренне вам признательный,

Ш.Б.

I. Чужеземец

– Что любишь ты больше всего на свете, чужеземец, скажи, – отца, мать, сестру, брата?

– У меня нет ни отца, ни матери, ни сестры, ни брата.

– Друзей?

– Вы произнесли слово, смысл которого до сего дня остается мне неизвестным.

– Родину?

– Я не знаю, на какой широте она расположена.

– А красоту?

– Я полюбил бы ее охотно, – божественную и бессмертную.

– Может быть, золото?

– Я ненавижу его, как вы ненавидите Бога.

– Что же любишь ты, странный чужеземец?

– Я люблю облака… облака, что плывут там, в вышине… дивные облака!

II. Отчаяние старухи

Маленькая сгорбленная старушка чувствовала себя совершенно счастливой, глядя на это милое дитя, которое все развлекали, которому всякий хотел понравиться; на это прелестное создание, столь же хрупкое, как и она, старушка, и, подобно ей, без волос и зубов.

И она приблизилась к нему, потому что захотела ему улыбнуться и состроить дружелюбную гримаску.

Но испуганный ребенок отвергал нежности доброй дряхлой женщины, оглашая весь дом своими воплями.

Тогда старая женщина вернулась обратно к своему постоянному одиночеству и заплакала в уголке, говоря:

– Ах! для нас, несчастных старых самок, миновало время нравиться, даже самым невинным созданиям; и мы вызываем ужас у маленьких детей, которых так хотели бы любить!

III. Confiteor[1]1
  «Исповедуюсь…» (лат.) – начало католической молитвы.


[Закрыть]
художника

Как пронзают душу умирающие осенние дни! Ах! пронзают до боли; ибо есть упоительные ощущения, самая неясность которых не убавляет их силы; и нет острия более колкого, чем острие Бесконечности.

Какое огромное наслаждение – погрузить взгляд в необъятный простор неба и моря! Одиночество, тишина, ни с чем не сравнимая ясность лазури! Маленький парус, дрожащий на горизонте, в своей крохотности и затерянности схожий с моим непоправимым существованием, монотонная мелодия прибоя – обо всех этих вещах я мыслю, или они мыслят мною (ибо в огромном пространстве грез «я» теряется мгновенно); они мыслят, говорю я, но эти мысли звучат музыкой и расцвечиваются яркими красками, свободные от словесных хитросплетений, силлогизмов и умозаключений.

Однако эти мысли, исходят ли они от меня или устремляются из глубины вещей, делаются вскоре чересчур напряженными. Избыток наслаждения сменяется вялостью и самым настоящим страданием. Мои нервы, слишком натянутые, содрогаются болезненно и мучительно.

И вот уже глубина небес меня подавляет, чистота и прозрачность – выводят из себя. Бесстрастная морская гладь, незыблемость этого грандиозного зрелища представляются мне возмутительными… Ах!.. нужно ли вечно страдать или вечно избегать прекрасного? Природа, волшебница, не знающая жалости, всегда торжествующая соперница, оставь меня! Не искушай меня в моих желаниях и в моей гордыне! Всякий урок прекрасного – поединок, где художник испускает вопль ужаса, перед тем как упасть побежденным.

IV. Шутник

Стоял разгар новогоднего веселья; месиво грязи и снега, хаос, изъезженный тысячью карет, сверкающий игрушками и конфетами, кишащий алчными страстями и разочарованиями; настоящая лихорадка большого города, способная помутить разум даже самого стойкого отшельника.

В самой гуще этой сутолоки и шума быстрой рысью бежал осел, подгоняемый мужланом с хлыстом в руке.

В тот самый момент, когда смиренное животное собиралось обогнуть угол тротуара, какой-то щеголь в перчатках, лакированных ботинках, затянутом натуго галстуке, закованный в новый, с иголочки, костюм, отвесил ему церемонный поклон и, приподняв шляпу, сказал: «Желаю вам счастливого Нового года!» – после чего самодовольно обернулся к своим приятелям, словно приглашая их присоединить свое одобрение к его собственному удовольствию.

Осел не заметил этого милого шутника и с усердием продолжал следовать к той цели, куда его призывал долг.

Что до меня, то я внезапно ощутил безграничную ярость против этого блестящего глупца, который, казалось мне, воплощал в себе остроумие всей Франции.

V. Двойная комната

Комната, похожая на сновидение, комната воистину не от мира сего, где застывшая атмосфера слегка окрашена розовым и голубым.

Душа погружается здесь в волны лени, напоенные ароматом сожалений и желаний. Голубовато-розовый сумрак; сладострастные грезы в моменты затмения.

Все предметы обстановки словно вытянувшиеся, вялые, расслабленные. Кажется, что и они грезят; иные сочли бы их живущими некой сомнамбулической жизнью, подобно камням и растениям. Ткани говорят на немом языке цветов, неба, солнечных закатов.

Ни одной художественной мерзости на стенах. Для чистой мечты, для впечатления, не поддающегося анализу, искусство четкое и положительное есть кощунство. Здесь все воплощает в себе достаточную ясность и нежную таинственность гармонии.

Едва уловимое тонкое благоухание, к которому чуть примешивается слабый запах сырости, разлито в воздухе, где дремлющий дух убаюкивается атмосферой теплицы.

Кисея струится в изобилии вдоль окон и ложа; она изливается белоснежными потоками. На ложе покоится Богиня, повелительница грез. Но как попала она сюда? Кто ее привел? какая магическая сила возвела ее на трон мечты и наслаждения? Не все ли равно? она здесь! я узнал ее.

Вот они, эти глаза, чье пламя пронизывает сумрак; эти хитрые и ужасные гляделки, которые я узнаю по их дьявольской злобе! Они притягивают, они порабощают, они пожирают неосторожный взор любого, кто осмелится их созерцать. Как часто я изучал эти черные звезды, влекомый любопытством и восхищением!

Какому доброму гению должен я возносить хвалу в окружении тайны, тишины, покоя и благоухания? О блаженство! То, что мы называем жизнью, даже в ее самых счастливых проявлениях не имеет ничего общего с той высшей жизнью, которую я теперь познал и которую впиваю минута за минутой, секунда за секундой.

Нет! нет больше минут, нет секунд! Время исчезло; воцарилась Вечность, вечность наслаждений!

Но вот дверь содрогнулась от ужасного, тяжелого удара, и, как бывает в адских сновидениях, он показался мне ударом заступа, вонзившегося в мое собственное тело.

И тогда вошел Призрак. Это был судебный исполнитель, который явился пытать меня именем закона; гнусная сожительница, которая пришла вопить о нищете и добавлять пошлости своей жизни к горестям моей; или же рассыльный от издателя журнала, который требовал продолжения рукописи.

Райское убежище, богиня, властительница грез, Сильфида, как говорил великий Рене, – вся магия исчезла от жестокого удара, нанесенного Призраком.

О ужас! я вспоминаю! я вспоминаю! Да! эта убогая конура, обитель вечной скуки, действительно моя. Мебель, нелепая, пыльная, поломанная; камин, без огня и углей, со следами плевков; грустные окна, где капли дождя оставили бороздки в пыли; рукописи, исчерканные или незаконченные; календарь, где карандаш отметил скорбные даты.

А этот запах другого мира, которым я опьянялся с обостренной чуткостью, увы! он уступил смраду табака, смешанного с какой-то тошнотворной плесенью. Теперь все здесь дышало тленом запустения.

Во всем этом мире, тесном, но столь полном отвращения, лишь один знакомый предмет мне улыбается: склянка с настойкой опия, давняя и ужасная подруга; и, как все подруги, увы! щедрая на ласки и измены.

О да! Время возвратилось, Время правит единовластно; и вместе с гнусным стариком вернулась вся демоническая свита Воспоминаний, Сожалений, Вздохов, Страхов, Тревог, Кошмаров, Раздражений и Неврозов.

Будьте уверены, секунды теперь отсчитываются ясно различимо и торжественно, и каждая, срываясь с маятника, говорит: «Я – сама Жизнь, невыносимая, неумолимая Жизнь!»

Только одна секунда в человеческой жизни призвана возвестить добрую весть, ту добрую весть, что вызывает у каждого чувство необъяснимого страха.

Да! Время правит; возобновилось его прежнее жестокое тиранство. И оно погоняет меня, словно вола, своим двойным стрекалом: «Давай шевелись, скотина! Обливайся потом, раб! Живей, проклятый!»

VI. Каждому своя Химера

Под нависшим серым небом, посреди широкой пыльной равнины, где не было ни дорог, ни травы, ни даже единого ростка крапивы или чертополоха, – я повстречал множество людей, которые шли согнувшись.

Каждый из них нес на спине громадную Химеру, тяжелую, словно мешок муки или угля, словно снаряжение римского пехотинца.

Но чудовищная тварь вовсе не была неподвижным грузом; напротив, она охватывала и сковывала человека своими упругими и сильными мускулами; она вцеплялась мощными когтями в грудь своего носильщика; и ее фантастическая голова вздымалась над его лбом, подобно тем ужасным шлемам, которыми воины в древности стремились повергнуть в страх своих противников.

Я заговорил с одним из этих людей и спросил, куда они все направляются. Он отвечал, что об этом ничего не известно ни ему, ни другим; но очевидно, что они движутся к какой-то цели, ибо неодолимая потребность все время побуждает их идти вперед.

Любопытная вещь: никто из этих путников, казалось, и не помышлял взбунтоваться против свирепого чудовища, уцепившегося за его шею и словно приросшего к спине; можно было подумать, что каждый считает своего монстра неотъемлемой частью самого себя. Их лица, усталые и серьезные, не свидетельствовали об отчаянии; под тоскливым куполом неба, погружая ноги в пыль земли, столь же пустынной, как это небо, они брели с покорностью тех, кто осужден надеяться вечно.

Шествие проследовало мимо меня и скрылось в дымке горизонта, там, где земная поверхность, закругляясь, ускользает от любопытного человеческого взгляда.

Несколько мгновений я пытался разгадать суть этой мистерии; но вскоре непреодолимое Равнодушие навалилось на меня, и им я был придавлен сильнее, чем те, кто сгибался под тяжестью губительных Химер.

VII. Шут и Венера

Какой восхитительный день! Просторный парк млеет под жгучим оком солнца, словно Молодость под властью Любви.

Этот вселенский экстаз не слышится ни в едином звуке; сами воды словно уснули. Здесь царит безмолвная оргия, иная, чем людские празднества.

Кажется, что солнечный свет, постоянно усиливаясь, заставляет предметы сверкать все сильнее и сильнее; что воспламененные им цветы возгораются желанием яркостью своих красок соперничать с лазурью неба, и что летний зной, сгущая ароматы, делает их почти видимыми, заставляя подниматься к дневному светилу, подобно благовонным курениям.

Однако посреди всеобщего ликования я вдруг заметил некое существо, выглядевшее удрученным.

У ног огромной статуи Венеры один из тех искусственных дураков, один из тех добровольных шутов, в чью обязанность входит забавлять королей, когда тех преследует скука или угрызения совести, – выряженный в яркий и нелепый костюм, увешанный рожками и бубенчиками, весь скорчившись возле пьедестала, поднимает глаза, полные слез, к бессмертной Богине.

И эти глаза говорят: «Я последний и самый одинокий среди людей, лишенный любви и дружбы, и стоящий поэтому гораздо ниже самых несовершенных животных. Однако и я, я тоже создан, чтобы постигать и чувствовать бессмертную Красоту! Ах! Богиня! сжалься над моей печалью и моим безумием!»

Но неумолимая Венера смотрит вдаль, непонятно на что, своими мраморными глазами.

VIII. Собака и флакон

«Мой славный пес, мой добрый пес, милая моя собачка, поди-ка сюда и понюхай вот эти великолепные духи, купленные у лучшего парфюмера в городе».

И пес, повиливая хвостом, – что, как я полагаю, заменяет этим бедным созданиям улыбку или смех, – приблизился и с любопытством ткнулся влажным носом в откупоренный флакон; затем, внезапно отпрянув от испуга, он затявкал на меня с упреком в голосе.

«А! проклятый пес, принеси я тебе мешок с дерьмом, ты бы обнюхивал его с наслаждением, а то и сожрал бы. Так-то, недостойный спутник моей горестной жизни! ты совсем как та публика, которой никогда не нужны утонченные ароматы, раздражающие ее, – но лишь старательно отобранные нечистоты!»

IX. Негодный стекольщик

Существуют натуры чисто созерцательные и совершенно непригодные к действию, которые, однако, под влиянием таинственного и незнакомого импульса действуют иногда с такой стремительностью, на которую даже сами они сочли бы себя неспособными.

Тот, кто в нерешительности топчется целый час возле собственных дверей, не решаясь войти, потому что у консьержки может быть для него дурное известие; тот, кто полмесяца хранит, не распечатывая, полученное письмо или только по истечении полугода решается сделать шаг, необходимый еще год назад, – иногда внезапно чувствует, что его принуждает к действию неодолимая сила, подобная той, которая выбрасывает стрелу из лука. Моралист и врач, претендующие на всезнание, не могут объяснить, откуда столь незаметно приходит такая безумная энергия к этим ленивым и чувственным душам, и каким образом они, неспособные совершить вещи самые простые и необходимые, в какие-то минуты находят в себе отвагу, даже излишнюю, для поступков самых абсурдных, а порою и наиболее опасных.

Один из моих друзей, самый невинный мечтатель из всех существующих, однажды устроил пожар в лесу, чтобы, по его словам, увидеть, действительно ли пламя разгорается с такой легкостью, как это обычно утверждают. Десять раз кряду его попытка оставалась безуспешной, но на одиннадцатый она удалась как нельзя лучше.

Другой зажег сигару возле бочки с порохом – чтобы увидеть, чтобы узнать, чтобы испытать судьбу, чтобы заставить себя доказать собственную решительность – просто так, по капризу, от безделья.

Такая разновидность энергии порождается скукой и мечтательностью; и те, в ком она дает о себе знать столь настойчиво, обычно являются, как я уже сказал, наиболее вялыми и пассивными из всех живущих на свете.

Иной, застенчивый до такой степени, что опускает глаза даже под взглядами мужчин; до такой степени, что ему требуется собрать всю свою бедную волю, чтобы зайти в кафе или проследовать мимо билетной конторки в театре, где контролеры представляются ему облеченными могуществом Миноса, Эака и Радаманта, – внезапно бросается на шею старику, проходящему рядом с ним, и начинает восторженно обнимать его на глазах у изумленной толпы.

Почему? Потому что… потому что эта физиономия показалась ему необыкновенно симпатичной? Возможно; однако еще вернее предположить, что он и сам не знает почему.

Я не раз оказывался жертвой тех приступов и порывов, которые допускают веру в то, что коварные демоны вселяются в нас и заставляют против воли исполнять их самые абсурдные повеления.

Однажды утром я поднялся – хмурый, печальный, уставший от праздности – и что-то, казалось, подталкивало меня совершить великое деяние, подвиг; я открыл окно… увы!

(Заметьте, прошу вас, что это мистическое настроение, которое у некоторых возникает не в результате усилий или стечения обстоятельств, но в счастливом вдохновении, во многом сходно, хотя бы страстностью желаний, с тем состоянием – истерическим, по мнению медиков, сатанинским, по мнению тех, кто мыслит чуть глубже, чем медики, – что толкает нас, не позволяя сопротивляться, ко множеству действий неуместных или опасных.)

Первый, кого я заметил на улице, был стекольщик, чей пронзительный раздражающий крик донесся до меня сквозь тяжелый и грязный парижский воздух. Впрочем, я не смог бы сказать наверняка, отчего испытал по отношению к этому человеку ненависть столь же внезапную, сколь и жестокую.

– Эй! эй! – И я велел ему подняться. В то же время я не без некоторого удовольствия подумал о том, что моя комната на шестом этаже, а лестница очень узкая, и ему придется нелегко, когда он будет взбираться наверх, ежеминутно рискуя повредить свой хрупкий товар.

Наконец он появился; я с любопытством осмотрел все его стекла и сказал ему:

– Как? разве нет у вас цветных стекол? красных, розовых, голубых, магических стекол, чудесных райских стекол? Бессовестный обманщик, вот вы кто! Вы осмеливаетесь таскаться по бедным кварталам, и у вас даже нет стекол, которые бы позволили увидеть жизнь прекрасной! – И я быстро вытолкал его на лестницу, по которой он спустился, ворча и спотыкаясь.

Я выбежал на балкон и схватил небольшой горшок с цветами; и в тот момент, когда стекольщик показался на пороге, я сбросил свой снаряд прямо на выступающие края соединительных крючьев, удерживающих стекла. Удар сбил его с ног, и, опрокинувшись на спину, он полностью уничтожил свой убогий разносной товар, который рассыпался с оглушительным звоном, словно осколки хрустального дворца, разбитого молнией.

И, опьяненный своим безумием, я злобно закричал ему: «Увидеть жизнь прекрасной! Увидеть жизнь прекрасной!»

Эти нервные забавы небезопасны, и часто за них приходится дорого платить. Но что значит вечное проклятие для того, кто за одну секунду познал всю бесконечность наслаждения?

X. В час ночи

Наконец-то один! Лишь иногда с улицы доносится шум запоздалых усталых фиакров. Впереди несколько часов тишины, если не покоя. Наконец-то! Тирания человеческих лиц отступила, и я могу страдать только из-за самого себя.

Наконец-то мне позволено отдохнуть, погрузившись в сумерки. Прежде всего, двойной поворот ключа в замке. Мне кажется, это еще усилит мое одиночество и воздвигнет баррикады, которые отныне создадут преграду между мной и внешним миром.

Ужасная жизнь! Ужасный город! Припомним сегодняшний день: виделся с многочисленными литераторами, один из которых спросил меня, можно ли проехать в Россию по суше (несомненно, он принимал Россию за остров); горячо спорил с редактором журнала, который на каждое возражение отвечал: «Это мнение всех порядочных людей», – очевидно, подразумевая, что все прочие журналы сочиняются мошенниками; приветствовал два десятка человек, из которых пятнадцать были мне незнакомы; раздавал рукопожатия в той же пропорции, даже не позаботясь предварительно надеть перчатки; навестил, чтобы убить время, пока шел проливной дождь, одну попрыгунью, которая попросила придумать для нее костюм Венеры; обхаживал директора театра, который выпроводил меня со словами: «Вы хорошо сделаете, если обратитесь к Z.; это самый тяжеловесный, самый глупый и самый знаменитый из моих авторов; с ним вы, возможно, чего-нибудь достигнете. Зайдите к нему, и тогда посмотрим»; похвалялся (чего ради?) множеством гнусных поступков, которых никогда не совершал, и трусливо отрицал другие подлости, которые творил с удовольствием, – проступки из чистого фанфаронства, преступления против общественного мнения; отказал другу в пустяковой услуге и дал письменную рекомендацию отъявленному негодяю; уф! кажется, все?

Недовольный всем и самим собой, как бы я хотел искупить свои грехи и воспрянуть духом в безмолвии и уединении ночи! О, души тех, кого я любил, души тех, кого я воспел, защитите меня, поддержите меня, заберите от меня подальше ложь и тлетворные испарения мира; и ты, Господи Боже! окажи мне милость и позволь создать несколько прекрасных стихов, которые убедят меня в том, что я не самый последний среди людей, что я не ниже всех тех, кого я презираю!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю