Текст книги "Когда мы покинули Кубу"
Автор книги: Шанель Клитон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
– Они перестали на нас смотреть, – говорю я, стараясь заполнить тишину чем-нибудь нейтральным, безопасным.
– Кто?
– Другие гости.
На его лице появляется уже знакомая мне улыбка.
– Я и не заметил.
Музыка перестает играть, он замирает.
А мне не хочется останавливаться, не хочется отстраняться от него – это кажется противоестественным.
– Спасибо за танец, – говорит Ник.
После того, какими сокровенными воспоминаниями он со мной поделился, его тон кажется очень формальным. Маска снова надета.
Интересно, какую сторону себя он показывает своей невесте? Кого она знает и любит? Человека с тенями прошлого в глазах или уравновешенного джентльмена, стоящего сейчас передо мной?
Кто-то слегка прикасается к моему локтю. Оборачиваться мне не нужно: я знаю, что рядом со мной стоит Эдуардо. Выражение лица Ника это подтверждает. Он наклоняет голову, они с Эдуардо молча обмениваются взглядами поверх моей макушки. Я вижу их вместе и с поразительной ясностью ощущаю, что один из них еще мальчишка, а другой – мужчина.
Потом Ник уходит, как ушел накануне. Его широкоплечий длинноногий и длиннорукий силуэт грациозно удаляется.
Эдуардо протягивает мне бокал шампанского. Я беру хрустальную ножку дрожащими пальцами.
– Мне его почти жалко, – говорит Эдуардо.
Я смотрю Нику в спину, пока толпа не проглатывает его.
– Почему?
– Рано или поздно ты разобьешь ему сердце.
– Очень сомневаюсь.
Я бы скорее побоялась за свое сердце, если бы оно не было уже разбито.
Глава 4
Ник Престон уехал – говорят, в Вашингтон, наращивать политический капитал перед ноябрьскими выборами. Проходят недели. Без него светская жизнь Палм-Бич невыносимо скучна. Его симпатичная невеста осталась здесь, и время от времени я мельком пересекаюсь с ней в круговороте вечеринок, но мы не разговариваем. Ее пасет целый сонм Престонов и Дэвисов. Благодаря громкой фамилии она живет в более высокой социальной сфере, чем та, где обитаю я.
Однажды февральским днем Эдуардо объявляется у меня на пороге с букетом орхидей – это мои любимые цветы. Я качаю головой, на моих губах играет улыбка. Несмотря на стесненные обстоятельства, Эдуардо верен себе: стиль для него – это искусство.
– Поехали, прокатимся, – говорит он после того, как мы обмениваемся приветствиями.
Цветы, которые он принес, явно следует рассматривать как взятку, а не как романтический жест, но он глубоко заблуждается, если думает, что меня можно купить за пару орхидей. С другой стороны, те приключения, которые Эдуардо гарантирует мне своим появлением, привлекают меня больше, чем перспектива весь день просидеть на диване, листая вместе с Изабеллой модные журналы и слушая жалобы матери на наше безнадежное положение. На сплетни о моем танце с Ником Престоном она не обратила почти никакого внимания. Если даже она понимает, насколько он для меня недосягаем, значит, наши дела действительно плохи.
– Куда прокатимся? – спрашиваю я Эдуардо.
– К нашему общему другу, который изъявил желание с тобой встретиться. Твое предложение заинтересовало его, и он хочет обсудить некоторые вопросы.
После моего первого разговора с человеком из ЦРУ прошел целый месяц, и я уже не ждала ответа.
– Он согласился?
– Он явно заинтересован. Я пообещал ему, что ты с ним пообедаешь.
– А со мной посоветоваться не надо было?
– Я знал, как ты скучаешь и как жаждешь приключений. – Эдуардо открывает передо мной дверцу автомобиля. – Так ты едешь?
С цветами в руках я сажусь в машину.
* * *
Мы мчимся по шоссе, ветер треплет мне волосы. На мой вкус, сегодня холодновато. Американцы зимой съезжаются в Палм-Бич, чтобы погреться, и все-таки здесь не Куба с ее тропическим климатом. Я хочу попросить Эдуардо поднять верх кабриолета, но на очередном лихом повороте эта просьба застревает у меня в горле.
К вождению машины Эдуардо относится та же легко, как и ко всему остальному в жизни. Беззаботность – это одновременно и лучшая, и худшая его черта. Она может открыть море новых возможностей, но может и привести к трагической ошибке. Несколько лет назад я была к нему немного неравнодушна. Если учесть, какое место он занимал в тогдашнем круге моего общения, то мою влюбленность в него можно считать неизбежным этапом взросления. Будучи на три года старше, он казался мне умудренным опытом, а близость между нашими семьями давала ощущение комфорта и безопасности. Когда мы жили на Кубе, он всегда был поблизости и вошел в мои воспоминания так же прочно, как шум прибоя на набережной Малекон, смех сестер или голос брата.
Однажды в детстве, играя с Эдуардо во дворике нашего дома в Мирамаре, я украдкой его поцеловала и взяла с него клятву молчать. Какой шум бы поднялся, если бы об этом узнал Алехандро! Интересно, Эдуардо хоть помнит тот случай? Мои воспоминания смутные: кажется, это было ужасно давно и как будто даже не со мной.
– Где вы назначили встречу? – спрашиваю я, перекрикивая ветер и волны.
– В «Юпитере», в маленьком ресторанчике – ничего особенного. Он посчитал, так будет лучше, – кричит Эдуардо в ответ.
– Ты хорошо знаешь мистера Дуайера?
– Почти совсем не знаю, – признается Эдуардо, барабаня пальцами по рулю.
Маленький автомобиль поворачивает так круто, что у меня подводит живот. Быструю езду я вообще-то люблю, только не хочется завтра проснуться простуженной. Почему все то, что весело, бывает вредно для здоровья?
– И тем не менее ты ему доверяешь?
– Я бы так не сказал. Просто нам выбирать не приходится. Когда мы станем ему не нужны, он может нас выбросить, но пока наши интересы сходятся. Надеюсь, они будут сходиться еще достаточно долго и мы с тобой успеем получить от этой сделки то, чего хотим.
– А если не успеем?
– Не знаю. Придумаем что-нибудь еще.
– Например?
– Посмотрим.
– У нас теперь есть друг от друга какие-то секреты?
Эдуардо бросает на меня косой взгляд.
– Это ты мне скажи. О чем вы с сенатором Престоном разговаривали, пока танцевали?
Я отворачиваюсь и смотрю на море.
– Ни о чем интересном.
Эдуардо тихо усмехается.
– Почему-то я тебе не верю. Я видел, как он на тебя смотрел. Это не было «ни о чем».
– Мы говорили о погоде, о вечеринке, о том, какой выдался сезон.
– Ну конечно.
Дальше мы едем молча. Я разглядываю пейзажи. Переезжая из Палм-Бич на материк, попадаешь в другой мир. Приятно на какое-то время оказаться в недосягаемости для любопытных взглядов и смешков, а еще я несказанно рада отдохнуть от матери. С каждым днем нашего изгнания нарастают ее уныние и тревога, как будто стены нашего дома смыкаются. Думаю, она не согласилась бы уехать с Кубы, если бы знала, что это так надолго. Но и остаться мы не могли. Алехандро погиб, люди Фиделя схватили отца и грозились убить его тоже. Кто знает, что бы случилось с ним и со всеми нами, если бы мы не спаслись бегством?
Вот мы подъехали к ресторанчику. Эдуардо припарковал свой спортивный автомобиль на пыльной стоянке между «Олдсмобилем» и «Бьюиком». Других машин на парковке нет. Здание очень мало напоминает элегантные рестораны Палм-Бич. Вероятность, что меня здесь кто-то узнает, почти нулевая. Остатки моей репутации надежно защищены.
Эдуардо ведет меня ко входу и поддерживает, когда камешек попадает мне под каблук и я едва не падаю, подняв облако пыли.
– Здесь я тебя оставлю.
– Ты шутишь?
Он качает головой.
– Я только посредник. Говорить он хочет с тобой одной. Буду ждать в машине, чтобы потом отвезти домой.
Я, конечно, уже встречалась с мистером Дуайером наедине, но тогда, на балконе бального зала, это было совсем по-другому. Сейчас мне куда менее комфортно. Я в нерешительности стою на пороге заведения, к которому моя мать не подпустила бы ни меня, ни моих сестер. Дверь обита, через стекло виден далеко не самый воодушевляющий интерьер.
Эдуардо наклоняется и целует меня в висок.
– Ты справишься.
Он открывает передо мной дверь, я переступаю порог и, вытирая потные ладони о юбку, лихорадочно оглядываю зал.
С тех пор как Гавану охватила революция, Алехандро убили, а я стала спрашивать себя, не придут ли однажды и за мной, я живу словно бы на краю пропасти. При Батисте мы находились в состоянии конфликта столько лет, что привыкли к нему и чувствовали себя в относительной безопасности: нужно только проявлять элементарный здравый смысл, не делать рискованных движений, и связи отца уберегут нас от беды. Алехандро удерживал меня в шаге или двух от повстанческого движения, защищая от гнева Батисты. Но пришел Фидель, и все изменилось: наша собственная фамилия стала для нас угрозой. Гибель брата перевернула мой взгляд на мир. Теперь, входя в комнату, я первым делом ищу опасность.
Ресторан почти пустой. За одним столиком сидят два пожилых джентльмена с газетами и кофе. В другом конце, на диванчике, расположился мистер Дуайер – кукловод из ЦРУ.
При моем приближении он даже не отрывает взгляда от газеты и кофейной кружки. Я подсаживаюсь к нему с фамильной грацией, которая до сих пор никогда меня не подводила. Сейчас мне остается лишь делать вид, что ладони у меня не потеют, а колени под юбками не трясутся.
– Мистер Дуайер?
Он поднимает глаза: наверняка он видел меня с того самого момента, как я вошла.
– Мисс Перес.
Официантка подходит, принимает у меня заказ и приносит кофе.
– Зачем вы меня позвали?
– Я обсудил ваше предложение с коллегами, – говорит он и делает маленький глоток. – Они заинтригованы.
Я подаюсь вперед и понижаю голос: теперь мне самой нужно кое-что выведать.
– Как обстоят дела с Фиделем?
Не живя в Гаване и полагаясь лишь на чужие слова, трудно быть в курсе того, какие настроения царят в стране, о чем говорят на улицах.
– Неважно, – признается мистер Дуайер, помолчав. – Мы пытались создать безопасный канал связи между Вашингтоном и Гаваной. Не получилось.
Уже довольно давно над всеми нашими планами маячит, как привидение, боязнь того, что Соединенные Штаты признают действующий режим легитимным и бросят нас, кубинцев, на произвол судьбы. Пока все попытки свергнуть Фиделя опираются на поддержку американцев или по крайней мере основываются на предпосылке, что Америка не придет Фиделю на помощь. При Батисте мы на горьком опыте усвоили: США – грозный союзник, чьи ресурсы кажутся неисчерпаемыми.
– Неудивительно, – говорю я. – Фидель не из тех, кому нравится чье-то вмешательство в его дела.
– В таком случае за его поддержку не проголосуют.
– Он не позволит легко себя приручить, – предостерегаю я.
Некоторые из нас считали, что Фиделя можно сначала использовать для свержения Батисты, а потом отстранить от власти. Многие мои братья и сестры по оружию связывали с ним надежду на те перемены, которые были нам так нужны. Но он не оправдал ожиданий, и его отстранение стало необходимостью. К сожалению, он оказался более стойким, чем кто-либо мог предположить. Американцам следовало усвоить этот урок уже сейчас.
– Фидель человек высокомерный, – продолжаю я. – Все они гордецы. Служить кому-то, преклонив колено, не в его натуре, и для компромиссов он тоже не рожден. Он не допустит, чтобы Куба вновь стала марионеткой Америки, как при Батисте. Да и люди, я думаю, этого не захотят.
– Именно потому что Фидель высокомерен, вы нам и нужны.
– Значит, теперь я вам нужна?
– Можете пригодиться.
– Почему только сейчас? Почему в январе прошлого года, когда в Гаване кровь лилась рекой, вы не вмешались, а теперь у вас вдруг возник интерес? Что вас подтолкнуло?
– Сахар, – отвечает Дуайер.
Аграрная реформа. Я сама должна была догадаться. Земля дает – Кастро забирает. Этот закон нанес нашей семье сокрушительный удар. За едой и за выпивкой отец до сих пор только и говорит, что о его несправедливости. Летом 1959 года кубинское правительство национализировало множество поместий и компаний, ограничив крупное землевладение и запретив привлечение иностранного капитала. Часть земли была разделена между простыми людьми, но львиную долю новая власть, по слухам, оставила себе.
– Мы надеялись, что он компенсирует американским компаниям потери, понесенные вследствие национализации, – продолжает Дуайер. – Надеялись наладить диалог, но он не хочет разумно разговаривать. Между тем коммунизм усиливает свои позиции, Куба пристраивается под крыло к Советскому Союзу. Тянуть время больше нельзя. Фидель стал чем-то вроде шипа у нас в боку, и надо его устранить. Если не удастся сделать это честными способами, мы не побрезгуем нечестными. – Он улыбается. – Я имею в виду только методы, а не сам инструмент.
– Ну конечно, – говорю я и, помолчав, спрашиваю: – Дело ведь не только в сахаре, верно?
В истории человечества, конечно, бывало, что войны велись и из-за меньшего, однако мне почему-то трудно себе представить, чтобы правительство США настолько озаботилось кубинской аграрной реформой, даже если она затронула интересы американских компаний. В обеспокоенность американских властей благополучием кубинцев я тоже не очень верю.
– Все сложно, – отвечает Дуайер. – Фидель общается с иностранными политиками, выражает заинтересованность в том, чтобы создать подобную ситуацию и в их странах тоже. – Я не удивлена. Дуайер продолжает: – Мы должны быть осторожны. На Кубе он популярен. Вы правы: нельзя, чтобы у людей сложилось впечатление, будто своим вмешательством мы возвращаем беды режима Батисты.
Я понимаю, о чем он говорит. Еще я понимаю, что, по иронии судьбы, добровольно содействую тому, с чем почти всю свою взрослую жизнь пыталась бороться. Когда американцы поддерживали Батисту, я считала их негодяями. Теперь мы объединяем силы, чтобы устранить Фиделя.
Мне вспоминается, что Эдуардо упоминал о своем тайном участии в неких действиях ЦРУ.
– У вас ведь есть и еще какие-то планы, разве не так? Мною дело не ограничивается?
– Эффективная дипломатия должна учитывать разные обстоятельства. Поэтому да, мы рассматриваем несколько других вариантов на случай вашего провала.
Поговаривают (и это не просто досужая болтовня), что планируется какая-то атака, попытка вырвать власть у Фиделя.
– Советский Союз становится для нас проблемой. Эта торговая сделка… Похоже, между Москвой и Гаваной намечается дружба. Если Фиделю удастся получить от Хрущева достаточно оружия, то все изменится. – Дуайер жестом показывает официантке, что хочет расплатиться за наши два кофе. – Сейчас мы занимаемся проработкой деталей. Я должен вернуться в Вашингтон, поэтому некоторое время мы с вами не увидимся. Когда у нас появится для вас информация, мы с вами свяжемся. Эдуардо будет посредником.
– А что я получу, если сделаю это?
– Я думал, вами руководит любовь к вашей стране, мисс Перес.
– Значит, вы меня не поняли. Я не собираюсь рисковать жизнью только по доброте душевной. Я заслуживаю компенсации, причем серьезной.
Как дочь своего отца, я кое-что смыслю в бизнесе.
Мистер Дуайер фыркает, но это звучит почти одобрительно.
– Чего вы хотите?
Он достает из кармана пиджака блестящую черную шариковую ручку и двигает ее ко мне по отделанной пластиком столешнице вместе с салфеткой. Я дрожащими пальцами пишу на ней свою цену, которую обдумывала с нашей первой встречи в Палм-Бич, пытаясь подсчитать, сколько нашей семье нужно, чтобы вернуть себе прежнее положение. Месть за смерть моего брата бесценна, остальное же…
«Сто тысяч долларов и возврат конфискованной семейной собственности», – пишу я и, надев на ручку колпачок, возвращаю ее Дуайеру вместе с салфеткой.
– Договорились?
Мельком взглянув на то, что я написала, он поднимает на меня глаза и улыбается.
– Договорились.
* * *
– Ну, как все прошло? – спрашивает Эдуардо, когда я сажусь в машину.
– Кажется, хорошо. Он согласен.
Может, мне стоило выдвинуть больше требований? Не попросила ли я слишком мало? Или слишком много?
Я всегда гордилась своим умением неплохо разбираться в людях – в светском круговороте без этого никуда. Но Дуайер непроницаем: его мыслей не прочтешь. Когда мы закончили разговор, он взял салфетку, скомкал ее у себя в кармане, заплатил и вышел.
Довольно нелюбезно.
– Он мне не нравится.
– Я думаю, Беатрис, он не нравится никому.
– Наверное, я неточно выразилась: я ему не доверяю.
– А мне доверяешь?
– Иногда.
– Ах ты нахалка! – улыбается Эдуардо. Потом его лицо становится серьезным. – Еще в Гаване, когда ты впуталась во все эти дела, я дал Алехандро слово, что, если с ним что-то случится, я присмотрю за тобой, как за собственной сестрой.
При мысли о брате я чувствую в глазах слезы. Мне так его не хватает!
– Я знаю.
Эдуардо берет меня за подбородок.
– Все пройдет хорошо. Обещаю. Через год мы с тобой будем сидеть за столиком в яхт-клубе и пить за твой успех. Будем танцевать в «Тропикане». В Гаване ты станешь героиней.
– Становиться героиней я не хочу. Хочу просто вернуться домой.
– Обязательно вернешься, – произносит Эдуардо торжественно.
– А у тебя никогда не возникает ощущения, что ты ее забываешь?
– Кубу?
Я киваю.
– Иногда возникает, – говорит он, помолчав.
– У меня тоже. Каждое утро я просыпаюсь здесь, и мне кажется, что она стала чуточку дальше.
В таких вещах мне легче признаваться Эдуардо, чем своим родным. Для нашей семьи разговоры о Кубе болезненны. Смерть Алехандро мы вообще стараемся не упоминать. Для родителей трагизм этого события усугубляется еще и тем, что они порвали все связи с моим братом, когда он начал участвовать в сопротивлении режиму Батисты.
– Я боюсь, что начинаю забывать Алехандро, – говорю я. – Однажды я проснулась ночью и не смогла вспомнить его голос, его смех. Все наши фотографии остались в Гаване. Вдруг однажды я забуду и то, как он выглядел?
Эдуардо сжимает мою руку.
– Твои чувства нормальны. Особенно здесь, вдалеке от дома: от мест, где он жил, от вещей, которые он любил.
– Пожалуй.
Мне не хочется в этом признаваться, но, с другой стороны, такая ситуация даже немного облегчает для меня боль потери: тень брата не встречает меня в каждой комнате нашего дома и на каждом углу нашей улицы.
– А ты его помнишь? – спрашиваю я.
На красивом лице Эдуардо появляется грустная улыбка.
– Да. Я помню, как мы в детстве носились по городу, как влюбились в одну и ту же танцовщицу из «Тропиканы». Я из кожи вон лез, чтобы завоевать ее, но, естественно, против Алехандро у меня шансов не было. Может, она не могла устоять против его фамилии, а может, против его дьявольского обаяния.
Я улыбаюсь.
– Он действительно был очень обаятелен. Правда, после нападения на президентский дворец сильно изменился, перестал смеяться, как раньше.
В борьбе за будущее Кубы моему брату приходилось убивать, но при всей страстной преданности своему делу в глубине души он оставался добрым. Он был не из тех, кто может отнять у человека жизнь и потом не мучиться.
– Ты чувствовал себя не так, как он, да? – спрашиваю я.
Эдуардо заправляет мне за ухо прядь волос.
– Что ты имеешь в виду?
– Ты участвовал в попытках отстранить Батисту от власти, теперь борешься против Фиделя. Но ты никогда… – я подыскиваю нужное слово, – не терзался из-за этого. Как тебе удается одновременно верить в наше движение, в кубинскую демократию и при этом не испытывать ненависти к тому привилегированному обществу, которое породило все проблемы Кубы и частью которого мы являемся?
– А тебе как это удается?
Мне никогда не был свойствен идеализм, присущий моему брату. В отличие от него я, при всех моих претензиях к Батисте, никогда не говорила резко о нашей семье. Я не считала нас невинными агнцами, но и злодеями не называла тоже.
– Наверное, мне помогает мой прагматизм, – отвечаю я.
– Ты стремишься выжить: ради себя самой, ради семьи, ради страны. Я тоже. Я понимаю: чтобы отстранить Фиделя от власти, потребуются все силы, какие у меня есть. С остальным я разберусь потом.
– Когда-нибудь нам за все предъявят счет.
Эдуардо улыбается.
– Непременно предъявят. Фокус в том, чтобы найти того, кто этот счет оплатит.
Глава 5
После встречи с мистером Дуайером я всю неделю живу насыщенной светской жизнью, остро ощущая контраст между двумя сторонами своего существования. На публике я беззаботна, но, если изредка мне удается побыть одной, я с волнением жду вестей от человека из ЦРУ. Мать не дает мне покоя своими бесконечными попытками выдать нас с Изабеллой замуж. Особые надежды она возлагает на День святого Валентина.
Все, кто имеет в обществе Палм-Бич хоть какой-то вес, отмечают этот праздник одинаково: участвуют в бале, на котором собираются средства в пользу Американской кардиологической ассоциации. В прошлом году кампанию возглавляла сама Мейми Эйзенхауэр, а в списке гостей были члены блистательной семьи Кеннеди, телеведущий Эд Салливан, спортсмены уровня Джо Ди Маджо и другие знаменитости. Разумеется, мама решила, что для ее дочерей это мероприятие – идеальная возможность «на мужчин посмотреть и себя показать». Ну и позаниматься благотворительностью, разумеется. В этом году председательствует жена богатого промышленника, немеркнущая звезда светского небосклона Палм-Бич. Бал проходит с небывалым размахом, и мама считает, что от этого вечера зависит наше будущее. На всех присутствующих мужчин она смотрит широко раскрытыми расчетливыми глазами, как будто держит в голове таблицу, где прописаны невероятные суммы, которыми выражается капитал каждого из них, а рядом указано семейное положение. Поиск мужей для нас занимал маму уже на Кубе, но здесь это стало ее основным делом.
Мы входим в бальный зал – сахарные королевы, выстроившиеся по старшинству. Этот порядок совпадает с очередностью запланированных нашей матерью бракосочетаний. Изабелла первая. На ней платье от Диора, перешитое всего один раз, – большая жертва для нашего нынешнего бюджета. Формально она уже помолвлена: на Кубе у нее остался жених, Роберто. Но маме он и раньше не нравился (из-за того, что располагал скромными средствами), а теперь она готова и вовсе сбросить его со счетов, не спрашивая согласия Изабеллы.
Следующая я, в красном платье: во-первых, этот цвет уместен в День святого Валентина, во-вторых, я люблю быть яркой и не умею смешиваться с толпой. За мужьями можно и не охотиться, однако произвести на окружающих впечатление не помешает. Тем более что один знакомый мне красавец сенатор, возможно, захочет отметить этот праздник так же, как и мы.
За мной под руку с мужем идет Элиза.
Мария осталась дома: наверняка проклинает свой возраст и мамины правила.
Родители горделиво замыкают шествие. Замужество Элизы помогло нам войти в местное общество. На Изабеллу и меня возлагаются, вероятно, еще большие надежды.
Я по привычке обвожу толпу изучающим взглядом, как будто вхожу на враждебную территорию и должна определить, где опасность. К моему разочарованию, над макушками собравшихся не возвышается светловолосая голова Ника Престона. Но не мог же он пропустить сегодняшнее мероприятие! Я оглядываю зал еще раз: его невесты тоже не видно.
Я поворачиваюсь к Изабелле, и вдруг по позвоночнику пробегает дрожь, кровь слегка щекочет вены.
Вот он.
Едва поймав его боковым зрением, я ощутила что-то вроде укола. Теперь я медленно повернулась и смотрю прямо на него.
Не знаю, где Ник все это время был, но ни своего загара, ни непринужденной улыбки, усиливающей его обаяние, он там не потерял.
Честное слово, он даже чересчур красив.
Ник застывает на полуслове, наклоняет голову, и наши взгляды встречаются. Его улыбка становится шире, глаза на долю секунды загораются. Потом он поворачивается ко мне в профиль и снова сосредоточивает внимание на людях, которые окружили его и жадно слушают.
По моей коже разливается краска.
Я не могу отвести взгляд.
Потому что, хоть Ник сейчас и не смотрит прямо на меня, я знаю: его улыбка, засиявшая ярче, – это не просто проявление учтивости к собеседнику. Она предназначается мне. Как хорошо, что я надела сегодня красное платье!
Элиза тихонько приближается и шепчет:
– Будь с ним осторожна.
За год после нашего бегства с Кубы моя сестренка успела стать женой и матерью. Призывы к осмотрительности я слышала от нее и раньше, но сейчас в них ощущается умудренность опытом. Создается ощущение, будто она старше меня.
– Буду, – вру я, а Ник Престон в этот момент покидает своих собеседников и направляется ко мне.
Я делаю шаг в сторону от Элизы. Потом еще один.
Все пять недель, пока его не было, я ждала этого момента, снова и снова представляла себе нашу встречу, гадала, вспоминает ли он обо мне в Коннектикуте, своем родном штате, в Вашингтоне, где он работает, или еще где-нибудь.
Каждый раз, приходя на бал, игру в поло, благотворительный обед или представление, я высматривала его.
И вот он здесь.
Я смутно вижу других гостей, помню, что где-то у меня за спиной стоят мои родственники, но сейчас все они не более чем фон. Их голоса сливаются в неясный гул. Ник заполнил собой весь зал – это умение, наверное, приносит ему немалую пользу и в политике, и в личной жизни.
– Вы сегодня прекрасны, – говорит он вместо приветствия.
Головокружение, которое я ощущаю от этого комплимента, наверняка стирает с моего лица всякий намек на интеллектуальную глубину.
– Спасибо, – улыбаюсь я.
Боюсь, теперь он нравится мне еще сильнее, чем раньше.
– С Днем святого Валентина.
– С Днем святого Валентина, – повторяю я, как эхо.
Мы оба молчим, и у нас обоих, надо полагать, одинаково смущенные улыбки.
Голос у меня за спиной с нажимом произносит мое имя. Я оборачиваюсь и ловлю взгляд Изабеллы – один из тех, при помощи которых мы можем общаться, не произнося ни слова. Сестринская интуиция и все такое. Милой улыбкой я говорю ей, что все в порядке, – как будто любой, кто хорошо знает меня, не прочтет в моем взгляде готовности поддаться искушению.
Я поворачиваюсь к Нику.
Он делает шаг мне навстречу, заслоняя меня собой от всего зала.
– Я весь вечер смотрел на дверь, – бормочет он. – Ждал, когда вы придете. – Его голос ласков, как шелк. – Теперь вы знаете один из моих секретов.
Я пригибаю голову, щеки вспыхивают.
– На нас все смотрят.
Может быть, если с завтрашнего дня он будет неразлучен со своей невестой, то со временем, после какого-нибудь нового скандала, общество простит нам этот вечер. Может быть. В любом случае его репутация пострадает куда меньше, чем моя, хоть из нас двоих помолвлен он, а я свободна.
Любит ли он свою невесту? А она его?
– Вас это беспокоит? – спросил он, как будто бы только сейчас заметив то внимание, которое мы к себе привлекаем.
– Что люди испытывают ко мне такую отчаянную неприязнь? Не так чтобы очень. Если бы я не ходила туда, где мне не рады, я бы почти безвылазно сидела дома.
– Значит, вы храбрее, чем я думал, – отвечает он мягким, слишком мягким голосом.
– Не надо меня жалеть.
– Я и не жалею. Нисколько.
– Лжец.
Он улыбается.
– Раз уж на то пошло, я думаю, вас не столько ненавидят, сколько боятся.
– На мой взгляд, трудно найти существо безобиднее меня, – усмехаюсь я.
– Все дело именно во взгляде, потому что я бы с вами не согласился.
От этих слов мне одинаково сильно хочется рассмеяться и заплакать.
– Вы же были на войне!
– Был.
– Только не говорите мне, что я страшнее массированной бомбардировки.
Уголки его рта приподнимаются.
– Может, и не страшнее, но вы заставляете мужчину сомневаться в себе. В небе я таких сомнений не испытывал.
– Они вас пугают?
– Ужасно.
Мы оба, разумеется, все понимаем. Это его признание объединило в себе «здравствуй» и «прощай».
Мои родители и сестры отошли от меня, но потом наверняка вернутся к этому эпизоду и прожужжат мне все уши.
– Что мы делаем? – спрашиваю я.
– Сейчас?
– Да.
– Черт знает.
– Наверное, нам лучше это прекратить.
– Наверное, – соглашается он.
– У меня есть сестры, а у них репутации, которые надо беречь. Сейчас все вытянули шеи и пытаются расслышать, что мы друг другу говорим.
Он смотрит на меня огорченно.
– Мне жаль.
– Я знаю.
– Помнится, однажды вы сказали, что последние минуты свободы надо ценить. Потанцуем?
Я смеюсь, хотя мне грустно.
– По-моему, мы с вами только этим и занимаемся.
– Вероятно, это самое безопасное из наших возможных занятий. Хотя и не самое радостное, – уточняет он и подмигивает мне ямочкой на щеке.
Я, поколебавшись, соглашаюсь:
– Только один танец. И все.
– Только один, – говорит он.
В ту же секунду я вижу руку, протянутую ко мне, и мне кажется, что не может быть ничего естественнее, чем положить свою ладонь на его ладонь, переплести свои пальцы с его пальцами.
Ник выводит меня на танцпол, начинается новая песня.
Эдуардо танцует с какой-то симпатичной рыжеволосой девушкой. Губы улыбаются, взгляд направлен на меня и Ника. Голова слегка склоняется в шутливом выражении почтения.
Надо будет сказать ему, чтобы забыл об этой части своего плана: я не намерена использовать то притяжение, которое испытываю к Нику, в наших политических интересах.
Проследив за моим взглядом, Ник тоже замечает Эдуардо.
– Похоже, у нас обоих непростая жизнь.
– Разве в таком климате может быть просто?
– Едва ли, но не все это понимают. – Отвлекшись от Эдуардо, Ник обводит взглядом зал. Многие люди ходят по таким вечеринкам, как сегодняшняя, и делают вид, будто не знают, что не все могут быть так же довольны жизнью.
– На Кубе мы тоже этим грешили. По крайней мере до каких-то пор. Потом нам был преподан жестокий урок.
– А что бы вы стали делать, если бы ситуация на вашей родине изменилась? Если бы Кастро лишился власти?
– Я бы туда вернулась, – отвечаю я без колебаний. – Здесь я чужая, мой дом в Гаване. Там остались мои друзья, родственники, моя няня Магда. Жизнь в Палм-Бич для меня переходный этап, нечто вроде чистилища.
– Я никогда не был на Кубе, но всегда хотел побывать. Говорят, это прекрасная страна.
– Так и есть. Пляжи, сельские ландшафты, горы, Гавана со своей старой испанской застройкой… – Говоря это, я отчетливо вижу, как солнце встает над Малеконом. – На Земле нет такого места, которое было бы более похоже на рай. Внешне, разумеется. Нам есть над чем работать.
– Вы тоже хотите участвовать в этой работе?
– Конечно. А разве вы бы на моем месте не захотели? Это же мой дом!
– То есть вы считаете, что у вас есть долг перед вашей страной?
– Дело не только в долге, но и в желании. Я получила кое-какое образование и действительно хочу его применить. Правда, мои амбиции в этом отношении не были вполне удовлетворены, поскольку не соответствовали представлению моей матери о женском предназначении… Тем не менее кое-чему я все-таки научилась и теперь должна это использовать, разве не так?
– Именно так.
Меня удивляет то, как искренне произнесены эти слова. От меня не укрылось, что многие американки во многих отношениях почти так же ограничены, как и слишком многие кубинки.
– Может быть, когда-нибудь я навещу вас на Кубе и вы познакомите меня с вашим островом.
Не без некоторого усилия улыбнувшись ему в ответ, я представляю себе встречу, которая никогда не состоится.
