Текст книги "Три шага к опасности(изд.1969)"

Автор книги: Север Гансовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Жорж.

Впрочем, я даже не сразу его узнала. У него было какое-то незнакомое, переменившееся лицо. Глаза бегали. Костюм весь был измят.

Сначала я подумала, что он пьян. Но его странный вид объяснился не этим. Он был чем-то испуган, у него дрожали руки и тряслась голова. Неверными шагами он прошел к столу и сел.

Я спросила, что с ним.

Он посмотрел на меня и сказал:

– Слушай, со мной случилось несчастье. Ты поможешь, если надо будет?

– Какое несчастье?

Он покачал головой. Его трясло, и он никак не мог справиться с этим.

– Принеси чаю. Мне холодно.

Я сходила в коридор, принесла кипятку и заварила чай. Он сделал несколько глотков, и вдруг его стало рвать. Я едва успела поднести полотенце. Несколько раз его чуть не выворачивало наизнанку. Потом это прошло, он откинулся на спинку кресла, осовело оглядываясь:

– Нет. Это не для меня.

– Что не для тебя?

– Это не для меня. Зря я впутался в это дело.

– В какое?

В коридоре кто-то прошел. Жорж глянул на дверь и весь сжался. Потом шаги стихли.

Жорж взялся за сердце, и мысли его приняли новое направление. Несколько секунд он молчал, прислушиваясь к себе, потом сказал с трагическим пафосом:

– Я знаю, от чего я умру. От сердца.

Ему стало так жалко себя, что у него даже слезы на глазах выступили.

– От сердца. Это точно. У меня недостаточность митрального клапана. Ей-богу… – Затем перескочил на другое: – Это все Дюфур. Гнусный Дюфур.

Так продолжалось полночи. То его начинал бить озноб, и он просил горячего чая. То он начинал допытываться, помогу ли я, если возникнет нужда. Потом вдруг успокоился, повеселел и заявил, что в самое ближайшее время ему надо поехать в Фронтиньян. Он уйму времени не был на море, а ему давно пора отдохнуть и поправить здоровье.

В конце концов мне все это надоело, я легла спать, а ему постелила на диванчике.

Я проснулась поздно, около двенадцати. В комнате стоял запах винного перегара, табака и одеколона, который употребляет Жорж. Сам он спал, свернувшись на диване калачиком, как ребенок.

Я оделась и спустилась вниз, чтобы позавтракать.

День снова был хороший. Светило солнце, и голубое небо отражалось в не просохших после ночного дождя лужах на мостовой.

Все четверо детей Сэреля опять возились на веранде кафе, и тут же сидела полная мадам Фетю, присматривая за ними. А жены Сэреля не было.

Напротив отеля, на другой стороне улицы, у аптеки, почему-то толпился народ. Я поздоровалась с консьержкой и спросила, что случилось там, через дорогу.

У мадам Фетю дрогнули губы, она глазами показала на детей и затрясла головой. И только тут я заметила, что у нее ужасно расстроенное лицо.

Сердце у меня сжалось. Не слыша уличного шума, я пересекла мостовую и протиснулась сквозь толпу к самой аптеке. В дверях стоял полицейский. Я оттолкнула его.

Посреди помещения стоял длинный стол, и на нем лежал маленький мосье Сэрель. Убитый. Он был, как всегда, аккуратен, в чистом воротничке, и только по пиджаку на груди расползлось пятно уже засохшей крови. Его мертвые глаза безучастно смотрели вверх, по выражение лица было спокойным и даже вежливым. А руки, работящие руки, которыми он разрисовал по ночам столько открыток, были бессильно простерты по бокам на столе. Во мне все как-то оцепенело.

Рядом с Сэрелем стояла его жена как каменная статуя. В ее глазах была такая безнадежность, что даже страшно было смотреть.

Кто-то сказал рядом:

– Они оставили записку.

Превозмогая себя, я шагнула вперед. На столе у руки Сэреля лежал серый клочок бумаги. Две строчки были набросаны наспех, торопливо:

«ОАС наносит удар, где хочет и когда хочет».

Большое наполеоновское «р» отделялось от других букв.

Я тихонько выбралась из аптеки – как раз подъехала машина «скорой помощи», – пересекла улицу, все такая же оцепеневшая поднялась на четвертый этаж и вошла в номер.

Жорж спал, по-детски посапывая, уткнувшись лицом в подушку. Его черные волосы растрепались ежиком.

Я села рядом и просидела, наверное, с четверть часа, глядя на эти волосы. Потом протянула руку и потрясла его за плечо.

Он проснулся, поднял голову и заморгал.

Я сказала:

– Послушай, ты убил Сэреля.

Мне было тяжело говорить. Слова не шли. Их приходилось выталкивать.

Жорж быстро спустил ноги, сел на диване и спросил:

– Откуда ты узнала? Кто сказал?

Я ответила, что поняла это сама.

Миг он смотрел на меня, потом так же быстро поднял ноги в носках и лег, натягивая на себя одеяло.

– Это недоказуемо. У меня есть алиби.

И закрыл глаза.

Я опять потрясла его за плечо.

– Послушай, но ты убил человека, у которого четверо детей.

Он приоткрыл глаза.

– Ну и что? – Он посмотрел на меня, стараясь понять, о чем я говорю. Но его глаза заволакивало сном. – Дай мне спать. Ты же знаешь, как я устал.

Через минуту он уже снова посапывал.

Еще с полчаса я сидела и смотрела на него. Потом мой взгляд упал на часы, и я сообразила, что через час нужно быть в Нейи.

Я написала Жоржу записку, чтобы он не уходил без меня, оставила ее на столе, вышла в коридор и постучалась в 314-й, к мадам Ватьер.

Она открыла мне вся заплаканная.

– Какой ужас! Вы уже знаете…

Но я не дала ей кончить.

– Знаю. Я не об этом. Вчера, когда мы разговаривали, я забыла извиниться перед вами за позавчерашний скандал.

– Какой скандал?

Ее глаза все-таки чуть-чуть оживились.

– Ну как же? Вы же слышали. Позавчера ночью. У меня был Жорж.

– Да, Жорж…

(Жоржа она знала.)

– Так вот этот скандал, – сказала я. – Между Жоржем и Дюфуром. Они ужасно кричали. Неужели вы не слышали?

– Я?… – Она пожала плечами. – Конечно, слышала.

(Она была уже сама уверена, что слышала.)

– Вы знаете, я просто боюсь. Они так ссорятся. Жорж бывает вне себя.

– В случае чего стучите ко мне, – предложила она.

Дети Сэреля все так же играли на улице возле мадам Фетю и пока ничего-ничего не знали о том, как переменилась уже их жизнь и какие совсем иные дни ожидают их впереди. Толпа возле аптеки рассеялась, и равнодушный быт улицы вступил в свои права.

Я взяла такси и, пока ехала до Нейи, все повторяла себе, что сейчас я должна не думать о Сэреле, не думать, не думать, не думать!.. Что сейчас я еду провожать моих шестерых, самых лучших моих друзей.

Но мне не удавалось не думать.

Шестеро ждали меня. В зале со старинными гобеленами мы выпили по рюмке вина. Тот, с гипнотизирующим взглядом, сказал:

– Ну что же, пора. Пойдемте.

И мы пошли. У них не было никаких вещей, да им и не нужны были никакие вещи – я знала почему.

Мы пошли прямо в Булонский лес.

Мужчины выглядели усталыми, и я подумала, что, может быть, они ни часу не отдыхали, трудясь днями и ночами все те пятеро суток, что провели в Париже.

Мы миновали Лонгшан, за озером свернули влево и уже по тропинке пошли в самую глушь. Солнце скрылось за тучей, заморосил ноябрьский дождик. Пахло мокрой травой, за предыдущую ночь листы с дубов все облетели, и парк казался совсем-совсем покинутым.

Мы вышли на большую поляну и постояли чуть-чуть. Опять у меня было такое чувство, будто они знали меня давно-давно, были друзьями еще моего отца и матери и тогда уже любили меня, как любят теперь. Что они рады, что я выросла как раз такой, какой они и надеялись меня видеть.

И это было все.

Они стали прощаться, целовать мне руку и уходить.

Как они уходили?… Да очень просто!

Огромный корабль стоял на поляне. Похожий на наши земные ракеты, фотографии которых можно видеть в журналах и газетах. Только он был прозрачный. Почти совсем прозрачный, так что его и видно было лишь временами, и то едва-едва. Он стоял на огромной треноге, и такая же прозрачная, как бы стеклянная, лестница вела к прозрачному люку.

Порой на фоне неба и обнаженных верхушек дубов делалась видна внутренность корабля. Помещения, переходы, какие-то блоки. Но только мельком, и все тоже прозрачное.

Мои друзья уходили. Они поднимались по лесенке и одновременно делались прозрачными, постепенно исчезая.

Я не удивлялась этому. Я знала, что будет именно так.

Последним остался тот, который был для меня Первым. За столик которого я села тогда в «Черном солнце».

Он взял мою руку, и я спросила:

– Скажите… Как вы считаете, если зло…

Он сразу все понял, его лицо стало твердым и решительным. Он сказал:

– Да. Конечно.

Но у меня были еще сомнения: имею ли я право, могу ли я брать это на себя?

Я спросила:

– И, значит, я сама…

Он ответил:

– Да. Безжалостно. Каждый должен брать на себя… Но вы не должны быть одна. Ваш мир тоже будет прекрасен, но имейте в виду, вы не должны быть одна. Помните это. – Потом лицо его смягчилось, и он прошептал: – Прощайте, моя дорогая. Мы вернемся, но это будет не скоро.

Он поцеловал мне руку, сделал несколько шагов по желтым и черным мокрым листьям и стал подниматься по лесенке, постепенно стекленея и исчезая, как все они.

А я стояла и стояла. Дождь шумел. Чуть колыхнулись ветви деревьев, что-то огромное и призрачное мелькнуло, поднялось и растворилось в сером небе…

Я вернулась на Лонгшан, прошла пешком около двух километров по сырому асфальту, остановила такси и приехала в отель.

Жорж уже встал и гладил свой пиджак. Его ночные страхи кончились, он был бодр и беззаботен…

Я сказала, чтоб он пришел ко мне вечером вместе с Дюфуром.

– Зачем?

– Мне надо.

– Но зачем? Ты же понимаешь, я не распоряжаюсь его временем. Он занятой человек.

Некоторое время Жорж артачился, но потом по моему тону понял, что лучше подчиниться. Было уже пять вечера. Я сказала, что буду ждать обоих в семь.

Жорж ушел, а я опустилась в подвал к мадам Фетю и выслушала ее рассказ о том, как Сэреля нашли сегодня в парадном возле аптеки, и о том, что следы убийц смыло ночным дождем. Мы разговаривали минут пятнадцать, и как бы между прочим я ввернула, что очень боюсь за Жоржа, который постоянно ссорится с неким Дюфуром.

В номере я сделала кое-какие приготовления и стала ждать.

Жорж пришел первым, точно в семь, и принялся допытываться, для чего мне понадобился Дюфур. Но я помалкивала.

По своей привычке перескакивать с одной мысли на другую, он заговорил опять о поездке в Фронтиньян, потом без всякой связи стал поносить де Голля за нерешительность и нежелание примкнуть к «патриотам» и кончил тем, что ему, Жоржу, обязательно нужно купить маленький «ситроен».

В половине восьмого постучал Дюфур.

Он вошел своей независимой походочкой, модный и благоухающий.

– В чем дело, птичка? У меня не очень много времени.

Я усадила их обоих в кресла, а сама села напротив рядом с кроватью.

Жорж был чуть-чуть смущен, а Дюфур снисходительно улыбался. У него было отличное настроение.

Я сказала:

– Итак, вы убили Сэреля. Вы вдвоем.

Дюфур бросил мгновенный взгляд на Жоржа – проболтался. Но тот возмущенно развел руками.

Я с силой повторила:

– Вы убили Сэреля. Вы вдвоем. Один заплатил за убийство, а другой убил… И вы знали, что убиваете отца четырех детей. Что два мальчика и две маленькие девочки останутся сиротами. На всю жизнь. Вы знали это и все равно убили его…

Жорж воскликнул:

– Послушай, чего ты хочешь, дура?

Но Дюфур взглядом приказал ему молчать.

– Допустим, – согласился он. – И что дальше? Вы собираетесь донести?

– Нет. Не собираюсь.

Он кивнул:

– Разумно. Но зачем тогда мы здесь?

– Затем, что я убью вас, – сказала я. – Вы убили его, а я убью вас. Обоих скотов.

– Ну… хватит. – Дюфур встал. – У меня на сегодня есть общество поинтереснее.

Но я толкнула его, и он сел обратно в кресло. Дело-то в том, что я гораздо сильнее их обоих. Мне каждый день приходится по два-три часа тренироваться для выступлений.

Дюфур упал в кресло, как мешок. Он нахмурился, чуть побледнел, и его рука скользнула к карману брюк.

Тогда я вскочила, влепила ему одну хорошую затрещину, которая его оглушила, выхватила из-под подушки обнаженный отцовский кортик и резко ударила его в грудь. (А на руке у меня уже заранее была надета перчатка.) Он ахнул и как бы вздулся на миг, но потом захрипел и опал. Как проколотая шина.

Я сказала Жоржу:

– Держи.

И сунула ему кортик в руку. Он был так растерян, что послушно взял его.

Тогда, испустив ужасный вопль, я бросилась вон из комнаты в коридор, заперла дверь и заметалась, зовя на помощь…

Потом была полиция, толпа в коридоре, был желтый, трясущийся Жорж, которого уводили. Были допросы. Мадам Ватьер подтвердила, что еще несколько дней назад слышала крик и угрозы в моей комнате, мадам Фетю вспомнила о моих опасениях, и сама я несколько раз объясняла и показывала, как Жорж схватил со стены кортик и в припадке ярости вонзил его в грудь Дюфуру.

Это длилось долго. Но кончилось. И настал день, когда я пошла по Монмартру, сознавая, что все позади. Шипя, катили автомобили. Стоял уже декабрь, холод подбадривая пешеходов. Усиливался террор «активистов», но я-то не боялась их. И не боялась того, что я старею. Ничего меня не страшило. Я была уверена, что в конце концов обязательно дойду до того большого дома, где сияют все золотые окошки…

Таковы записи танцовщицы Лиз Обельдуайе, попавшие к нам способом, о котором не имеет смысла здесь упоминать. Процесс Жоржа Армана, тридцати двух лет, без определенных занятий, обвиненного в двойном убийстве, уже кончился, и смертный приговор приведен в исполнение. Так что тут уже ничего не исправишь, даже если бы кому-нибудь и захотелось.

Сама Лиз Обельдуайе уже не танцует больше в ресторане «Черное солнце» и выехала из отеля «Бургундия». Она проживает сейчас неизвестно где и переменила, по всей вероятности, фамилию.

Нас интересует в данном случае другое.

Действительно, как и сообщал в свое время ряд европейских газет, сэр Бернард Ловелл уловил с помощью своего гигантского радиотелескопа в Джодрелл Банкс наличие некоего неподвижного тела в космосе над Ла-Маншем. Он наблюдал этот предмет в течение пяти суток – с 11 по 16 ноября. При этих обстоятельствах остается лишь пожалеть, что пришельцы из другой звездной системы или даже Вселенной попали в столицу Франции как раз в момент разнузданных бесчинств ОАС.

Вместе с тем вот что интересно. Принимая на веру то, что сообщает Лиз Обельдуайе, можно прийти к выводу, что люди будущего или более высоких, чем наша, земная, цивилизаций по внешнему облику и даже по уму будут отличаться от нас очень мало.

Только удивительной человечностью.

СОПРИКОСНОВЕНИЕ

1

Жуткое настроение у меня, и весь последний год я сам не знаю, что со мной делается.

Кто я такой? Посмотрим трезво.

Меня зовут Миша Лебедев, мне пятнадцать лет, я перешел в восьмой класс и еще ничего в жизни не сделал. А другие в это время! Гагарин, например. Или Шампильон… То есть Шампольон… Одним словом, который прочел египетские иероглифы. Ему десять лет было, когда он напечатал свою первую книгу – «Жизнеописание знаменитых собак».

В то же время сила воли у меня есть. Вот, например, терпилки. В прошлом году у нас в классе все стали увлекаться этими терпилками. Мальчишки, конечно. Возьмешь спичку, отломишь кусочек и воткнешь себе в руку. Возле большого пальца, где место такое мясистое. Потом зажжешь и терпишь, пока спичка вся не сгорит. Так вот этих терпилок я ставил штуки по три, и ничего. Терпел не хуже, чем другие ребята. Мать даже спрашивала, отчего у меня все руки в прыщах… Короче говоря, терпилки я могу. А вот заставить себя за геометрию сесть или гимнастику по утрам – не выходит.

Интересно, как же великие люди закаляли свою волю? Спартак, например, или Ломоносов?

Между прочим, я как раз хочу стать великим человеком. Вернее, я просто уверен, что буду. Хотя даже не знаю, в чем. Ничего меня особенно не привлекает, и талантов у меня никаких нет. Другие хоть там поют, рисуют, а я ничего. Просто самый обыкновенный. Даже хуже обыкновенного, потому что я слабо развит физически, и от этого у меня застенчивость. У нас, когда на физкультуре в спортивные игры играют, каждая команда старается от меня отделаться и спихнуть в другую. Поэтому я и сам ловчу, чтобы заболеть как-нибудь и не ходить на физкультуру…

Стоп! Калитка стукнула – мама идет с работы. (Она на работу здесь устроилась на два летних месяца, потому что у нас с деньгами туго.) Эх, мама, мама! Каждый день ссоримся…

…Да, с завтрашнего дня начинаю делать зарядку. Каждое утро, не пропуская.

Мать ходила с соседкой прогуляться на пляж, а теперь легла спать.

Пока тут, вообще говоря, довольно скучно. Подобрал на берегу три красивые ракушки и нашел зеленый камешек. Думал, минерал, но потом оказалось, что просто осколок бутылочного стекла так отшлифовался об гальку…

Говорят, что тут совсем недалеко граница. Турция.

Начал делать зарядку. В саду на лесенке подтягиваюсь на руках. Сегодня три с половиной раза. Как и предвидела наша толстая соседка, сюда начинают съезжаться. Сегодня от нечего делать вертелся возле автобусной станции и видел много молодежи. На автомобиле приехала целая семья, и там парень лет шестнадцати. Потом на автобусе из Батуми еще две девчонки с родными. Одна очень хорошенькая. В зеленом беретике…

Вообще, если честно говорить, я довольно влюбчивый. В прошлом году, например, влюбился в Тамару Конькову из 7-го «А». На переменках старался на глаза ей попасться. Она красивая. Глаза голубые, волосы такие рыжеватые. Как картинка. И я все представлял, как я ее из-под трамвая, например, спасаю или как на историческом кружке читаю замечательный доклад, а она удивляется.

Все это время делаю зарядку и подтягиваюсь четыре раза свободно.

Ту девчонку каждый день на пляже вижу. На море она ходит в полосатом купальнике.

Молодежи уже много. И у них компания. Главный заводила тот, который приехал с отцом и матерью на автомобиле. Зовут его Игорь. Он такой развитый, плечи широкие. В волейбол играет здорово, но уж очень воображает. И вообще неприятно. Станут все в кружок, а он пассовки дает только Але – той, которая была в беретике. Попадет ему мяч, он его в руках держит и все: «Аля!.. Алка!..» Чтобы она на него смотрела. А остальные стоят и ждут. Он себя так ведет, будто, кроме него и Али, на пляже никого нету.

Меня удивляет, как это другие не замечают, какой он задавала.

Познакомился я с этими ребятами. Лучше бы не знакомился… Эх, черт, все паршиво так получилось! Даже думать об этом не хочется.

Во-первых, они сегодня играли уже не в кружок, а через сетку. За вчерашний день кто-то столбы на пляже врыл и натянул сетку.

Пришел я на пляж, вижу – столбы. Сел себе на всегдашнее свое место возле лодок. Раскрыл книгу.

Потом является вся их компания. Принесли мяч, стали команды составлять. Разделились пополам, а одного игрока у них не хватает. Тогда один парень – белобрысый такой, худощавый, его зовут Борис – кричит мне:

– Эй, играешь в волейбол?

Я ему говорю, что играю. Но негромко так сказал.

Он опять:

– Эй, будешь играть?

Ну, я встал, подошел к ним.

Начали играть, и сразу я на подачу попал. А подавать-то я как раз совсем не умею. И вообще играю довольно слабо. То есть если мне хорошие пассовки давать, то я отвечаю неплохо. Но резать, например, совсем не могу.

Стал я подавать и не добил даже до сетки. Ладно, проиграли мы подачу. Потом несколько раз передвинулись, я уже у сетки стою, и мне надо Борису на резку подавать. Один раз я ему подал почти что хорошо, но немножко в сторону. Потому что и мне мяч как-то сбоку достался. В общем, он не срезал. Потом я опять ему подал, но тут уж вышло сразу через сетку.

Тогда мне одна девчонка говорит!

– Слушай, как тебя зовут?

Я отвечаю, что Миша.

– Ты стань вот сюда, на шестерку. А я буду Боре подавать.

Ну, пожалуйста. Стал на шестерку. А потом смотрю, они начинают без меня играть. Забирают все мои мячи. Мяч прямо на меня летит, а эта девчонка выскакивает и берет. Лена ее зовут, рыжая такая, высокая. И все другие тоже так, как будто меня на площадке совсем нет.

А это хуже всего, когда твои мячи начинают забирать. Потому что уже не знаешь, что тебе делать – бежать на свой мяч или не бежать.

Конечно, оно так и вышло. С той стороны стали подавать, и прямо на меня. А я стою. Жду, что эта Лена сейчас возьмет. А она тоже стоит. И мяч мне прямо в грудь ударил.

Тогда все начали орать, что я марала. А чего орать, если из-за них самих не стал брать?

Мяч далеко откатился. Побежал я за ним, поднял, иду обратно. И вдруг вижу, что Лена мне улыбается. Радостно так. И все другие тоже. И Аля. Все стоят и улыбаются.

Ну, я сразу раскис и тоже улыбаюсь.

А потом чувствую, кто-то сзади меня стоит. Обернулся – Игорь. Тот, широкоплечий. Раньше его не было, а теперь явился.

Оказывается, это они все ему улыбались.

А потом обе команды заорали:

– В нашу! Нет, в нашу!

В общем, заспорили. Лена, длинная, кричит:

– Давай к нам. Мы слабее. Наша проигрывает!

И сама как будто не знает, что в нашей команде все шесть человек.

Игорь тогда спрашивает:

– А сколько у вас народу?

Тут Лена поворачивается ко мне и начинает на меня смотреть. И все другие тоже на меня смотрят.

Лена говорит:

– Слушай, как тебя зовут?

(Один раз она уже спрашивала.) Я отвечаю, что Миша.

– Слушай, Миша, ты не хочешь отдохнуть? А мы сыграем.

Я молчу. Из принципа молчу. Потому что они сами виноваты, что я столько мячей пропустил. Если бы мне давали как следует, я бы тоже почти, как они, играл.

– Не отдохнешь?

Я опять молчу. И все другие тоже молчат.

Потом Борис говорит:

– Ладно. Доиграем так. После составим новую команду. Игорь, ты суди. Начали!

Все стали расходиться по местам. А Лена на меня так посмотрела, как будто я у нее украл что-нибудь. Презрительно-презрительно. И присвистнула. Я ее возненавидел сразу – жуть.

Кончилась эта игра – мне почти ни разу и не дали мяча, – наша команда перешла на то поле. А про меня никто не вспомнил. Слова даже не сказали. И никто в мою сторону не посмотрел.

Я постоял-постоял – стыдно как-то было уходить. Потом все-таки пошел, сел возле лодок…

Зря я, конечно, с ними начал играть. Одному гораздо лучше.

Эх, кошки у меня на душе скребут! А тут еще соседка наша по даче бубнит под окном. Опять уговаривает маму гулять идти.

Вот она у нас противная, эта соседка. Ужас! Марья Иосифовна. С утра халат снимет, и в одном купальнике ложится в саду. Причем на самом видном месте. В купы не лезет, а на лужайку. Кто бы мимо забора ни шел, ей до всех дело. Приподнимется, вытянет шею, как гусыня, и провожает от одного угла до другого.

Отдыхать приехала. Муж в Ленинграде остался, а она прикатила. А чего ей отдыхать, когда она и так не работает?

И еще у нее привычка все время меня обсуждать. Причем при мне же. Как будто я глухой или собака. Когда мы втроем в саду – она, мама и я, только и слышишь: «Что это у вас Миша так сутулится? Что это у вас Миша такой бледненький?»

Я нарочно вокруг дома обхожу, чтобы с ней не встречаться.

«Дует легкий ветер с SW, ночью дождь. Утром ветер переменный. Генеральный курс NNW. Прошли 81 милю. В час дня видели вдалеке несколько фрегатов и еще каких-то птиц. В два часа вахтенный матрос видел на севере землю. Я приказал идти к ней в крутой бейдевинд…»

Эх, счастливый он был – капитан Кук! «Я приказал идти к ней в крутой бейдевинд». Почему я не родился двести лет назад?…

Настроение у меня никуда. На пляж уже давно не хожу, чтобы не встречаться с темп. После обеда от нечего делать таскался по улицам, потом пришел на автобусную станцию и сидел там часа полтора. Просто смотрел на приезжающих и вообще на людей.

Вот теперь я думаю: я хочу стать великим человеком и сделать что-нибудь такое большое, замечательное. Или, в крайнем случае, буду путешественником. Исследовать тайгу или какие-нибудь острова. Но я ни в коем случае не хочу быть бухгалтером, диспетчером на автобусной станции или кондуктором.

А другие?

Вот тут на станции весь день вертелся милиционер. Белобрысый такой. Толстенький. Я за ним долго следил.

Сначала он стоял и смотрел, как пришел автобус и как оттуда с чемоданами и корзинами выходили пассажиры. Потом почти все пассажиры разошлись, шофер с кондукторшей ушли в диспетчерскую. На площади стало совсем пусто.

Милиционер вздохнул, одернул гимнастерку. Подошел к чистильщику сапог и долго смотрел, как тот резиновым клеем приклеивает заплатку на галошу. Опять вздохнул, спросил что-то у чистильщика. Тот кивнул. Милиционер взял щетку и обмахнул сапоги. Но они и так были чистые.

Потом вдали послышалось, как идет новый автобус. Милиционер приободрился, опять одернул гимнастерку, расправил плечи и пошел к тому месту, где автобус останавливается. И снова все сначала.

Так неужели же он, когда был молодой, так и мечтал сделаться милиционером здесь, в Асабине? Неужели ему не хотелось стать Гагариным?

А другие?

Продавщица газированной воды! Ведь не может же быть, чтобы она так и собиралась с самого начала: «Вам с сиропом или без сиропа?» А портной в пошивочном ателье, а кондукторша автобуса? Разве они не мечтали быть, как Тур Хейердал?

Значит, выходит, что почти все люди – это те, кто сдался и примирился.

Неужели это и есть жизнь?