Текст книги "Подарок"
Автор книги: Сесилия Ахерн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Сесилия Ахерн. Подарок
Благодарности
Рокко и Джей – лучшим из подарков, полученным одновременно.
Весь пыл моей любви – моей семье за дружбу, поддержку и любовь – Мим, папе, Джорджине, Ники, Рокко и Джей. Дэвид, спасибо тебе!
Огромная благодарность всем моим друзьям, дарящим мне радость и украшающим жизнь, Иойо и Леони – за Рантарамас. Спасибо Ахою Маккою – за уроки управления яхтой.
Спасибо коллективу «Харпер энд Коллинз» за поддержку и веру, которая так меня вдохновляла и побуждала к действию. Спасибо Аманде Райдаут и моим редакторам – Линн Дрю и Клер Бонд. Фиона Макинтош и Мойра Рейли – спасибо!
Спасибо Марианне Ганн О’Коннор за то, что она такая, какая она есть. Пэт Линч и Вики Сатлоу – спасибо!
Спасибо всем моим читателям, я буду хранить вечную благодарность вам за вашу поддержку.
1
Воинство секретов
Если рождественским утром вы пройдете по улице вдоль ряда окраинных домиков, то непременно почувствуете сходство их мишурных пряничных фасадов со свертками подарков, что лежат под наряженными елками внутри. Потому что как те, так и другие таят в себе секреты. Тяга прощупать и, проткнув, порвать яркую упаковку, посмотрев, что спрятано под ней, сродни неодолимому желанию заглянуть в щелку меж задернутых штор и застигнуть момент единения семьи в это утро Рождества, момент, обычно скрытый от любопытных глаз. Потому что внешнему миру, погруженному в умиротворяющую и в то же время полную трепетных предчувствий особую тишину этого единственного из всех утра, домики эти видятся нарядными игрушечными солдатиками, стоящими плечом к плечу – грудь вперед, живот втянут, – гордо и зорко охраняющими то, что сокрыто внутри.
Дома в это рождественское утро подобны шкатулкам запрятанных истин. Венок на двери – это палец, прижатый к губам, опущенные жалюзи – как сомкнутые веки. А потом, раньше или позже, за опущенными жалюзи и задернутыми шторами затеплится огонек – слабый признак начавшегося движения.
Как звезды на небе, являющиеся невооруженному глазу одна за другой, как крупицы золота на лотке старателя, за шторами и жалюзи в рассветном полумраке возникают огоньки. И постепенно, подобно небу, загорающемуся звездной россыпью, или счетам миллионера, неуклонно пополняющимся новыми поступлениями, комната за комнатой, дом за домом, улица начинает просыпаться.
В рождественское утро кругом воцаряется покой. Но пустынные улицы не внушают страха, скорее напротив: пустота их – это символ надежности и безопасности, несмотря на зимний холод, она дышит теплом. По разным причинам, но всех в это утро тянет к домашнему очагу. Ведь если снаружи мрачновато, то внутри расцветает мир бешено ярких красок, мир, полный восторга, клочков оберточной бумаги и разлетающихся во все стороны цветных ленточек. Воздух настоян на праздничных ароматах корицы и прочих специй, густо напоен рождественскими мелодиями и радостными ожиданиями. В воздух, как ленты серпантина, несутся веселые возгласы и отзвуки объятий, шутихами взрываются слова благодарности.
В Рождество все становятся домоседами, мало кто грешит бродяжничеством, даже у самых неприкаянных есть какая-никакая крыша над головой.
Лишь редкие черные точки одиноких прохожих на пути из дома в дом испещряют улицы. Подкатывают машины, из которых выгружают подарки.
Из распахнутых дверей в холод улицы доносится шум приветствий, дразня догадками о происходящем внутри. Но только ты на порог, устремившись вслед за ними, только ощутишь себя словно в толпе долгожданных гостей – не чужаком, а одним из приглашенных, – как парадная дверь захлопывается, замыкая остаток дня напоминанием, что не твой это праздник.
И сейчас в этом квартале игрушечных домиков по улицам бредет одинокая душа. Но не любоваться красотой потаенного мира, что прячется за этими стенами, пришла она сюда. Душа эта изготовилась к войне – распутать бантом завязанный узел, разорвать обертку, раскрыв то, что таится внутри дома под номером двадцать четыре.
Для нее не столь важно, чем заняты сейчас обитатели этого дома, но для особо любопытных скажем, что в этот момент младенец десяти месяцев от роду, ошеломленный выросшим в углу комнаты огромным сверкающе-зеленым и щетинящимся иголками предметом, тянет руку к блестящей красной игрушке, в которой так смешно отражается знакомая пухлая ручка и слюнявый ротик. В это же время двухлетний малыш валяется в ворохах оберточной бумаги и мишуры, подобно принимающему грязевые ванны бегемоту; в свою очередь, отец семейства застегивает бриллиантовое колье на шее матери семейства, и та, прижав руку к груди, изумленно и недоверчиво покачивает головой, как делали героини виденных ею когда-то старых черно-белых кинолент.
Нам это не столь важно, чего не скажешь о мальчугане, стоящем сейчас в палисаднике дома под номером двадцать четыре и силящемся проникнуть взглядом сквозь зашторенные окна гостиной. Что происходит за окном, он видеть не может, но этот четырнадцатилетний подросток, чье сердце уязвлено, а перед глазами стоит образ матери, льющей слезы все дни напролет, способен проявлять догадливость.
И потому, взметнув руки над головой и широко размахнувшись и отведя плечо назад, он делает сильный бросок. Он бросает то, что держит в руках, и, отступив, с горьким злорадством видит, как пятнадцатифунтовая замороженная индейка, разбив стекло, влетает в гостиную дома номер двадцать четыре. Вторая преграда из затянутых штор между ним и теми, кто в гостиной, несколько замедляет полет птицы. Она грохается на пол, но останавливается не сразу, а, вертясь и кувыркаясь, продолжает скользить по полу, пока не замирает, найдя последнее пристанище под рождественской елкой.
Это им подарок от него.
Люди, как и дома, хранят свои секреты. Не то секреты обитают в них, не то сами они обитают в секретах. Они удерживают секреты, крепко прижимая их к груди, язык облекает их в ложь, чтобы невзначай не выболтать. Но время идет, истина побеждает, правда берет свое. Она, извиваясь, корчится, ворочается, растет, натруженный враньем язык уже не в силах скрывать ее далее, и наступает пора, когда приходится выговорить слова, выплюнуть их, дав свободу громовой истине. Время всегда играет на руку истине, соседствуя с ней и поддерживая ее.
Эта история о людях, времени и истине. О людях, которые, подобно сверткам с рождественскими подарками, таят свои секреты, укрытые множеством оберток, пока наконец секреты не явятся тем, кому они предназначены, кто сумеет снять обертку и докопаться до сути. А иной раз стоит и себя подарить кому-то, чтобы понять, кто ты есть на самом деле. Иной раз, чтобы докопаться до сути, тоже приходится снимать обертки.
Наша история повествует о человеке, снимающем обертки. И о человеке, раскрывающемся, обнажающем свою суть перед теми, кому это важно. А те, кому это важно, раскроются в свой черед. Дайте только срок.
2
Утро ухмылок
Сержант Рэфаел О'Рейли медленно и методично расхаживал по тесной служебной кухоньке полицейского участка Хоут-Гарда, вновь и вновь возвращаясь мыслью к утренним открытиям. Его все знали как Рэфи, что следовало произносить: Рейфии; в свои пятьдесят девять он должен был отслужить еще год до выхода на пенсию. Не думал он, что будет с тоской ожидать этого дня, пока не случилось то, что случилось утром, пока произошедшее, ухватив его за плечи, не встряхнуло хорошенько, не перевернуло вверх тормашками, как это делает снегоочиститель с комьями снега, пока все, что он думал раньше, все его предыдущие планы и соображения не разбились, не разлетелись в пух и прах. С каждым шагом теперь он слышал, как поскрипывают под ногами осколки его некогда твердых убеждений.
Он отмерил в кружку две чайные ложечки растворимого кофе. Кружку в виде здания нью-йоркского управления полиции привез ему из Нью-Йорка в качестве рождественского подарка один его сослуживец. Рэфи притворялся, что подарок оскорбляет его эстетические чувства, но на самом деле кружка была удобна и кофе из нее успокаивал. Сжав ее в руках в то первое утро, он сразу перенесся мыслью на пятьдесят лет назад, когда тоже получил от родителей в подарок на Рождество игрушечную полицейскую машину. Он холил и лелеял этот подарок, пока однажды не оставил машину на дворе на всю ночь и дождь не попортил игрушку, заржавевшую так сильно, что полицейских пришлось досрочно отправить в отставку. И сейчас, держа кружку, он испытывал сильное желание поводить ею по столу, одновременно имитируя звук полицейской сирены, а потом атаковать ею пакет сахара, который, если никого не случится рядом, в конце концов опрокинется, просыпав на машину свое содержимое.
Вместо всего этого, убедившись, что в кухоньке он один, Рэфи всыпал в кружку пол-ложечки сахара. Преисполнившись некоторой уверенности, он кашлянул, дабы заглушить шуршание пакета в тот момент, когда ложка, вновь опустившись в него, вынырнула уже полной с верхом. Не пойманный за этим проступком, он, совершенно обнаглев, опять полез в пакет.
– Бросить оружие, сэр! – властно выкрикнул от дверей женский голос.
Испуганный вторжением, Рэфи вздрогнул, просыпав сахарный песок с ложки. На столе образовалась неряшливая кучка. Пора вызывать подкрепление.
– Пойман на месте преступления, Рэфи! – Подойдя к кухонному столу, его коллега Джессика быстрым движением выхватила у него ложку.
Она достала из шкафчика свою кружку, сувенирную, подарок Криса Крангла, и пододвинула ее через стол к кружке Рэфи. На секунду пышные груди белотелой Джессики уперлись в его полицейскую машину, и у Рэфи мелькнула мальчишеская мысль: как приятно, должно быть, ребятам-полицейским внутри такое прикосновение.
– И мне тоже! – Эти слова прервали цепь его видений – полицейских, обжимающихся с Джессикой Рэбит.
– Пожалуйста, – поправил ее Рэфи.
– Пожалуйста, – повторила она его голосом и закатила глаза.
Джессика была новичком. Она появилась в участке лишь полгода назад, но и за столь короткое время успела едва ли не вскружить голову Рэфи. Он питал слабость к этой двадцатишестилетней, в пять футов четыре дюйма ростом, крепкой блондинке, с такой готовностью и сноровкой выполнявшей любое задание. К тому же он чувствовал, что она привнесла в их полностью мужской коллектив столь необходимый дух женской предприимчивости и энергии. Многие из его товарищей согласились бы с ним, но, может быть, по причинам несколько иным, нежели его собственные. Он относился к ней как к дочери, которой не имел. Или же как к дочери, которую имел, но потерял.
Выкинув из головы ненужные мысли, он стал смотреть на Джессику, стряхивавшую просыпанный сахарный песок со стола.
Несмотря на всю ее напористую энергию, глаза Джессики, миндалевидные, темно-карие почти до черноты, таили в своей глубине что-то невысказанное. Как будто из свежего, недавно нанесенного слоя почвы вот-вот должны проклюнуться ростки – травы или злаков, что ждут своего часа под спудом. В этих глазах была тайна, познать которую он не слишком стремился, довольствуясь твердой убежденностью, что, какова бы ни была эта тайна, именно она побуждает Джессику действовать, толкая вперед, когда самое разумное было бы двигаться в обратном направлении.
– Ну, пол-ложечки меня не убьет, – проворчал он, пригубив кофе и решив, что в самый раз была бы еще ложка.
– Если, прижимая к обочине «порше» на прошлой неделе, вы чуть не окочурились, то вам для этого и пол-ложечки хватит. Вам что, нового сердечного приступа захотелось?
Рэфи вспыхнул.
– Да ерунда все это, сердце просто пошаливает, и не надо так шуметь! – прошипел он.
– Вам нужен покой, – сказала Джессика уже тише.
– Доктор сказал, что у меня все в норме.
– В таком случае ему самому голову проверить не мешает – до нормы вам далеко!
– Ты и знаешь-то меня всего полгода, – буркнул он, передавая ей кружку.
– Такие полгода целой жизни стоят, – усмехнулась она. – Ладно, так и быть, возьмите коричневый, – виновато добавила она и, набрав полную с верхом ложку из пакета с коричневым сахаром, высыпала ему в кружку.
– Коричневый сахар, коричневый рис, все коричневое. Помнится, было время, когда жизнь моя наполнялась более радужными тонами.
– Наверняка было время, когда вы и ноги свои видели, поглядев вниз! – моментально парировала она.
Старательно размешивая сахар в его кружке, она устроила в ней маленький водоворот, и, наблюдая это, Рэфи думал, что будет, если нырнуть туда с головой: выпрыгнет ли.
– Если этот кофе вас убьет, чур, я не виновата, – сказала она, передавая ему кружку.
– Если я помру, я стану преследовать тебя – буду являться тебе до самой твоей смерти.
Она улыбнулась, но глаза ее оставались серьезными – улыбка лишь тронула губы и замерла где-то у переносицы.
Он следил за тем, как утихает водоворот в его кружке, а возможность прыжка в другую реальность уносится вместе с поднимающимся вверх паром вверх. Да, чертовски трудное выдалось утро. Не до улыбок. А может, не совсем так. Может, тут уместны ухмылки. Непонятно.
Рэфи передал Джессике кружку с кофе – черным, без сахара, как она любила, и оба склонились над столом друг против друга, каждый дуя на свой кофе, – ноги уперты в землю, душа витает в облаках.
Он глядел на Джессику – обхватив ладонями кружку, она вперилась туда взглядом, словно то был магический кристалл. Как было бы хорошо, если б это было так, если б обладали они даром предвидения, чтобы предотвратить многое из того ужасного, чему оказались свидетелями. Ее щеки были бледны, а глаза окружены розовой тенью – единственный след пережитого утра.
– Ничего себе утречко, верно, дружок?
В миндалевидных глазах что-то блеснуло, но она тут же опомнилась, взяв себя в руки, кивнув и сделав глоток в качестве ответа.
По легкой гримасе, которую она постаралась скрыть, Рэфи понял, что она обожглась, но, словно наперекор очевидному, сделала второй глоток. Даже кофе, и тому она бросает вызов.
– В мое первое дежурство на Рождество я всю смену проиграл в шахматы с сержантом.
– Повезло, – наконец подала она голос.
– Ну да, – задумчиво кивнул он. – Хотя тогда я так не считал. Тогда я рвался действовать.
Сорок лет спустя он с лихвой получил все то, к чему тогда рвался, но с удовольствием отдал бы это назад. Возвратил бы подарок. В обмен на время.
– И выиграли?
Вопрос мгновенно вернул его к реальности.
– Ты про что? Что выиграл?
– Шахматную партию.
– Нет, – хмыкнул он, – поддался сержанту. Она поморщилась.
– Я бы ни за что не поддалась.
– Не сомневаюсь.
Решив, что кофе теперь достаточно остыл, Рэфи наконец сделал первый глоток. Горло перехватило, он закашлялся, поперхнувшись, и, изобразив, что умирает, тут же понял, что, несмотря на все его старания, представление получилось малоубедительным и попахивает дурным вкусом.
Джессика только бровью повела и продолжала пить.
Он засмеялся, а потом наступило молчание.
– У тебя все будет в порядке, – заверил он ее. Она кивнула, отозвавшись коротко, словно и без него это знала.
– Ага. Мэри позвонили? Он кивнул.
– Сразу же. Она у сестры. – Ложь как временная мера, ложь во спасение и во благо в честь Рождества. – А ты кому-нибудь звонила?
Она кивнула и отвела взгляд. Вечно-то она его отводит.
– А вы… вы рассказали ей? Нет. Нет.
– А скажете?
Он опять уставился куда-то вдаль.
– Не знаю. А ты кому-нибудь расскажешь?
Она пожала плечами, как всегда, с непроницаемым видом и мотнула головой в сторону комнаты для задержанных.
– Тот мальчишка с индейкой все еще ждет там. Рэфи вздохнул.
– Бессмыслица. – Что имелось в виду, жизнь или пустая трата времени, он не уточнил. – Уж ему-то рассказать можно?
Помедлив перед очередным глотком, она взглянула на него поверх кружки своими миндалевидными глазами. Голосом твердым, как вера сестер-монахинь, и без тени сомнения она заявила так решительно и определенно, что было бы нелепо оспорить непреложность этой истины:
– Расскажите ему. Если никогда в жизни мы никому об этом не расскажем, пусть знает хотя бы он.
3
Мальчишка с индейкой
Рэфи вошел в комнату для допросов, как в свою гостиную, точно намереваясь усесться в кресло, задрав ноги, и посидеть так, отдыхая. Внешность его не таила ни малейшей угрозы. Несмотря на внушительный, шесть футов два дюйма, рост, он не выглядел солидным, основательно заполняющим пространство. Голову он по привычке задумчиво клонил к земле. Брови как бы вторили этому движению, нависая над веками и прикрывая небольшие, с горошину, глазки. Он слегка горбился, словно втягивая плечи в некую не очень заметную выпуклую раковину. Другая выпуклость, побольше, намечалась в районе живота. В одной руке он нес пластиковую чашку, в другой свою фигурную кружку с недопитым кофе.
Мальчишка с индейкой воззрился на его кружку.
– Вот это да! А, нет – дешевка!
– Все равно как швырнуть индейку в окно. На такое замечание мальчишка ухмыльнулся и сунул в рот бечевку капюшона от своей куртки.
– Почему ты это сделал?
– Потому что отец мой подонок и тот еще фрукт.
– То, что это не приз в рождественском конкурсе на звание лучшего отца года, я догадался. Но как это тебе в голову пришла индейка?
Мальчишка передернул плечами.
– Мама велела вытащить ее из морозильника, – сказал он как бы в объяснение.
– Но каким образом она очутилась на полу папиной гостиной после того, как ты вытащил ее из морозильника?
– Почти весь путь проехала у меня на руках, а в конце сама полетела, по воздуху.
– Когда должен был состояться рождественский обед?
– В три часа.
– Я имел в виду, на какой день он был намечен. Чтобы разморозить пять фунтов индюшатины, требуется минимум сутки. В вашей индейке пятнадцать фунтов. Если вы собирались есть индейку сегодня, надо было вытащить ее три дня назад.
– Да плевать, какая разница? – Мальчишка глядел на Рэфи как на полоумного. – Что, если б ее бананами начинить, лучше было бы, что ли?
– Я это к тому, что, если б ты вытащил индейку из морозильника вовремя, она успела бы оттаять, не была бы такой твердой и не пробила бы стекло. А значит, присяжные могут усмотреть в твоих действиях умысел. Что же касается бананов, то сочетание их с индейкой – рецепт не слишком удачный.
– Нет, никакого умысла у меня не было! – воскликнул мальчишка, и это прозвучало совсем по-детски.
Рэфи допил свой кофе и взглянул на подростка.
Мальчишка поглядел на поставленную перед ним чашку и поморщился.
– Кофе я не пью.
– Ладно. – Взяв со стола пластмассовую чашку, Рэфи опрокинул ее в свою кружку. – Еще не остыл. Спасибо. Так расскажи мне, как все это было утром. Что на тебя нашло, сынок?
– Вы же не та жирная сволочь, в чье окно я пульнул этой птицей, так нечего меня и сынком называть! И вообще, что это – допрос или сеанс у психотерапевта? Вы обвинение мне собираетесь шить или как?
– Посмотрим, не собирается ли предъявить обвинение тебе твой отец.
– Не собирается. – Глаза мальчишки забегали. – Не сможет! Мне еще шестнадцати нет. Так что если вы не отпустите меня сейчас, то лишь время потеряете.
– Я и так потерял его достаточно из-за тебя.
– Сегодня Рождество. Небось, других дел у вас сейчас и нет. – Он покосился на животик Рэфи. – Кроме как булочки жрать.
– Да вот – удивительное дело…
– Ну-ка, ну-ка, удивите!
– Утром один юный кретин швырнул в окно индейку.
Глаза у мальчишки опять забегали и остановились на настенных часах.
– Куда же это мои родители запропастились?
– Счищают жир с пола.
– Это не родители. – Он сплюнул. – Она, по крайней мере, никакая мне не мать. И если он приедет забирать меня вместе с нею, я с места не сдвинусь!
– О, я сильно сомневаюсь, чтобы они приехали забрать тебя к себе в дом. – Сунув руку в карман, Рэфи вытащил оттуда шоколадную конфету. Развернул ее, громко шурша оберткой в тишине комнаты. – Ты обращал внимание, что последними в коробке всегда остаются клубничные? – Он с улыбкой кинул конфету в рот.
– Ну, вы-то небось и клубничные сожрете!
– Твой отец и его подруга…
– Проститутка паршивая, – прервал его мальчишка и, наклонившись к магнитофону, добавил: – Можете и это записать!
– Вот для того, чтобы передать дело в суд, они приехать могут.
– Папа не посмеет, – хрипло сказал мальчишка и досадливо вскинул глаза на Рэфи.
– Но он подумывает об этом.
– Нет, неправда, – захныкал мальчишка. – А если так, значит, это она его науськивает. Сука!
– Скорее это из-за того, что в гостиной у него теперь идет снег.
– Ей-богу? Идет снег? – И снова это прозвучало очень по-детски. Глаза подростка расширились от радостной надежды.
Рэфи пососал конфету.
– Многие предпочитают шоколад кусать, грызть. По мне, так сосать вкуснее.
– Пососи-ка лучше знаешь что? – мальчишка тронул свою ширинку.
– Такие слова ты своим дружкам говори!
– Я не педик! – обиделся мальчишка. И тут же подался вперед, снедаемый детским любопытством: – Нет, серьезно, там у него в гостиной снег идет? Вот бы посмотреть! Опустите, а? Я бы только в окно глянул!
Рэфи проглотил конфету и, опершись локтями о стол, строго сказал:
– Осколки оконного стекла попали на десятимесячного ребенка.
– Да? – недобро усмехнулся мальчишка. Он откинулся теперь на спинку стула, но вид у него стал настороженный. Он тронул заусенец на пальце.
– Младенец находился возле елки, когда туда шлепнулась индейка. К счастью, обошлось без ранений. Я имею в виду ребенка. Индейка как раз пострадала. Думаю, для праздника она теперь не годится.
Мальчишка, похоже, ощутил некоторое облегчение и вместе с тем замешательство.
– Когда мама приедет забрать меня?
– Она уже выехала.
– Девушка с большими буферами, – согнув пальцы чашечками, он прижал их к груди, – уже два часа, как сообщила мне это. Да, кстати, что это у нее с лицом приключилось? Вы что, поцапались? Милые бранятся?
Рэфи не понравилось то, как мальчишка говорит о Джессике. Он нахмурился, но постарался сдержаться. Не стоит этот паренек его нервов! А рассказывать-то ему стоит?
– Наверное, твоя мать едет потихоньку. На дорогах скользко.
Мальчишка взвесил его слова и как будто забеспокоился. Он все теребил заусенец.
– Слишком уж большая была эта индейка, – проговорил он после долгого молчания. Сжал в кулаки руки на столе и опять разжал их. – Она купила такую же, как всегда покупала, когда он еще с нами жил. Думала, может, он вернется.
– Мама твоя на это надеялась, – проговорил Рэфи скорее как утверждение, чем вопросительно.
Маль шшка кивнул.
– Когда я вытащил ее из морозильника, у меня прямо в голове помутилось. Уж слишком она была громадная.
И опять молчание.
– Я не думал, что она разобьет стекло, – сказал мальчишка уже тише и глядя в сторону. – Разве можно себе представить, что индейкой высадишь окно?
Он вскинул глаза на Рэфи, и в них было такое отчаяние, что Рэфи, несмотря на серьезность ситуации, не смог скрыть улыбки – с такой искренней досадой это было сказано.
– Я хотел только напугать их. Знал, что они там собрались, разыгрывают семейную идиллию.
– Ну, теперь-то игра в идиллию кончена. Мальчишка промолчал, но словно расстроился, и Рэфи сказал:
– Но пятнадцатифунтовая индейка для троих – это немного чересчур, правда же?
– Знаете, этот подонок-папочка жрет дай бог как!
Рэфи решил, что зря теряет время. С него довольно. Он встал, чтобы уйти.
– Папина родня тоже каждый год приходила, – добавил мальчишка в попытке удержать Рэфи. – Но на этот раз они решили не являться. А нам вдвоем куда такую громадину! – вновь повторил он и покачал головой. Он отбросил притворную браваду и говорил теперь совсем иначе. – Когда же мама наконец приедет?
Рэфи пожал плечами.
– Не знаю. Наверное, когда ты выучишь свой урок.
– Но сегодня же Рождество!
– В Рождество тоже можно кое-что выучить.
– Уроки – это для малышей. Рэфи улыбнулся такому замечанию.
– Разве не так? – Мальчишка сплюнул, как бы обороняясь.
– Вот я сегодня получил кое-какой урок и выучил его.
– А-а, об отсталых и переростках я не подумал!
Рэфи направился к двери.
– Так какой же это был урок? – торопливо спросил мальчишка, и по тону его Рэфи понял, что он не хочет оставаться в одиночестве.
Помедлив, Рэфи обернулся, понурый, грустный.
– Неприятный урок, должно быть.
– Скоро убедишься: уроки другими не бывают.
Мальчишка сидел нахохлившись, расстегнутая куртка с капюшоном сползла с плеча, сквозь грязные длинные патлы проглядывали розовые ушки, на щеках – россыпь розовых прыщей, а глаза – синие, ясные. Всего лишь ребенок.
Рэфи вздохнул. Как бы до времени не отправили в отставку за этот рассказ. Он придвинул к себе стул, сел.
– Для записи, – сказал Рэфи, – рассказать это просил меня ты.
