Текст книги "Горацио Хорнблауэр. Рассказы (СИ)"
Автор книги: Сесил Скотт Форестер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
Исторические ремарки к рассказу «Хорнблауэр и Его Величество»
Historical Notes on «Hornblower and His Majesty»
By F. Arnold Romberg, 1997, revised May 1999
(CS Forester Society Newsletter № 3, March 2000)
Этот рассказ (впервые опубликованный в журнале Collier’s Magazine в марте 1941 года) содержит несколько исторических моментов, которые могут быть известны не каждому читателю Форестера. Некоторые подробности представят для них несомненный интерес.
Болезнь короля Георга III занимает центральное место в сюжете рассказа. Любой исследователь британской или американской истории конца 18 – начала 19 века осведомлен о его приступах сумасшествия. По всей вероятности, в действительности Георг был болен порфирией – наследственной болезнью, неизвестной в те времена, вызывающей нарушения метаболизма и имеющей симптомы, сходные с психической болезнью. Король имел серьезные приступы в 1778, 1801, 1804 и 1810 годах. Его выздоровление в 1789 году имело такое большое значение для нации, что в честь возвращения его умственных способностей было выпущено несколько серебряных медалей. От двух последующих приступов ему удалось оправиться, но с 1810 года до самой его смерти в 1820 году он был недееспособен, и его старший сын (Георг IV с 1820 по 1830 год) правил в качестве регента.
Хорнблауэр замечает, что на борту яхты король ведет себя как заправский моряк, и размышляет о его прошлом морском опыте. Георг III провел немало времени на море, но не в профессиональном качестве, поэтому в его кратких биографиях этот момент не отражен. Напротив, его третий сын (позднее Вильгельм IV с 1830 по 1837 год) служил в британском флоте с 1779 по 1790 год, поднявшись по служебной лестнице от мичмана до кэптена и выказав при этом значительные способности. Затем он формально оставался в рядах флота до 1828 года, достигнув звания верховного адмирала (Lord High Admiral).
В рассказе Георг III дважды употребляет выражение «Прилежные мальчики получают гинеи». Хорнблауэр замечает: «Столь желаемая всеми и элегантная монета теперь, когда Англия вела войну со всем миром, полностью вышла из обращения из-за финансовых трудностей, которые испытывала страна». Действительно, в течение наполеоновских войн были периоды, когда Англия официально оставалась единственной страной, воевавшей с Францией, в то время как остальные европейские страны были либо аннексированы, либо вступали в союз с Наполеоном, либо были им запуганы. Однако, большую часть этой 20-летней борьбы Англия поддерживала финансами и живой силой те части Европы, которые боролись против французской тирании. Обширная торговая империя Джона Буля приносила гигантский доход, но значительная часть его расходовалась на поддержку потенциальных или действительных союзников и на оплату собственных военных действий. В 1797 году Английский банк ограничил хождение золота и серебра во внутренних расчетах, заменив его банкнотами. Это ограничение продолжало действовать до 1815 года.
С 1808 года британская военная активность на Иберийском полуострове стала требовать значительных сумм в звонкой монете. Доклады Веллингтона из Испании и Португалии заполнены доводами о необходимости денежных трат. В целом правительству хватало ума удовлетворять большинство его требований. В законе имелась лазейка, позволяющая вывозить гинеи для оплаты содержания британских войск за границей. Положение Веллингтона вынуждало его тратить эти деньги и на другие цели. Расходы по войне на Иберийском полуострове были главной причиной исчезновения гинеи из внутреннего обращения.
Во время войн с Францией и ее непостоянным союзником Испанией захваты испанских «золотых галеонов» и даже целых эскадр обеспечили британскому правительству потрясающее количество благородных металлов. Например, в октябре 1796 года было захвачено несколько испанских судов, следовавших из Америки, в трюмах которых находилось около тысячи ящиков вместимостью 3000 серебряных долларов каждый – всего три миллиона звонкой монетой. Для перевозки этой добычи из Плимута в Лондон понадобились шестьдесят три фургона. В 1804 году другой захваченный флот принес два миллиона фунтов стерлингов в серебряных долларах и золотых слитках. Примерно половина этой суммы была в долларах, что составило около четырех миллионов монет.
В 1797 году Английский банк из-за нехватки монет в обращении решил использовать захваченные испанские доллары. Часть из них была отправлена на монетный двор, где на изображение испанского короля (конкретно, на его шею) был нанесен штамп с бюстом Георга III. Штамп представлял собой небольшой овал, подобный тому, который ювелирные гильдии используют для маркировки серебряных изделий. Было выпущено более двух миллионов таких монет с объявленной официальной ценностью в 4 шиллинга и 9 пенсов. Так как на свободном рынке испанские доллары можно было приобрести дешевле, то вскоре появились монеты с фальшивым штампом Георга. Через семь месяцев проштампованные испанские монеты изъяли из обращения. Английская серебряная монета достоинством в пять шиллингов всегда была известна как крона (crown, то есть корона), отсюда объявленная стоимость 4 шиллинга 9 пенсов дала повод появлению выражения «две королевских головы не стоят короны» (two king’s heads not worth a crown).
В 1803 году выпуск таких проштампованных монет возобновился, а в 1804 году штамп был изменен на восьмиугольный большего размера. При этой попытке было выпущено полмиллиона монет, но опять возникли проблемы с фальшивомонетчиками, и их также изъяли из обращения. После этого монетный двор стал штамповать их полноразмерным пуансоном, при чем испанский дизайн монеты в большинстве случаев полностью затирался.
Тем не менее, проштампованные испанские монеты продолжали хождение в уменьшающемся количестве, а некоторая их часть, несомненно, была припрятана как редкостная диковина. В настоящее время они находятся в руках коллекционеров. Стоит заметить, что в рассказе король передает монету много лет спустя после того, как была выпущена последняя из них. Вполне возможно, что король держал эти монеты для раздачи как знак его благосклонности. Что, собственно, он и сделал в данном случае.
ОСТРИЕ И ЛЕЗВИЕ
Набросок рассказа
(перевод: Виктор В. Федин)
Время действия – 1819 год.
Хорнблауэр, кэптен со стажем службы в этом звании более трех лет, находится в запасе на половинном жаловании. Его деятельная натура, как всегда, требовала физических нагрузок, и он уже довольно продолжительное время брал уроки фехтования. Он пришел к пониманию, подкрепленному памятью о дюжине рукопашных схваток, того, что, при умелом использовании, удар острием предпочтительнее удару лезвием.
Англия в то время погружалась в глубины послевоенного экономического кризиса. Из-за ширящейся безработицы многие люди голодали, и, несмотря на жестокие законы (человека могли повесить за кражу в размере пяти шиллингов), преступления процветали.
Дело было в Портсмуте. Хорнблауэр был приглашен отужинать на флагманском корабле своего друга лорда Эксмута, которому посчастливилось получить командование в том скудном флоте, который Англия позволяла себе содержать в послевоенном мире.
Горацио приехал со своей супругой Барбарой и остановился в гостинице «Георг». Ближе к концу дня Барбара придирчиво проинспектировала его внешность, удостоверилась, что его цивильная одежда находится в порядке, что он не забыл одеть золотые часы и взять трость эбенового дерева с позолоченным набалдашником, и проводила его, чтобы – как и положено порядочной жене – провести в одиночестве скучный вечер.
Эксмут и Хорнблауэр, разумеется, приятно провели вечер, обсуждая положение государства и военно-морскую политику. Эксмут, радостно потирая руки, рассказывал Хорнблауэру о революции в методах вербовки матросов. Никаких ярких зазывающих плакатов, никаких вербовочных команд – голодающие матросы сами становятся в очередь, ожидая возможности быть зачисленными в состав королевского флота. Капитаны могли придирчиво подбирать экипажи.
После ужина Хорнблауэр, весь в фешенебельной одежде, с блестящей тростью, возвращался в гостиницу. Внезапно из темного закутка на него набросился какой-то бродяга – босой, в оборванной одежде и, судя по всему, голодный. В руке он держал ветку от какого-то дерева – свое единственное рабочее орудие. Угрожая Хорнблауэру этой импровизированной дубинкой, бродяга потребовал кошелек. Этот разбойник рисковал быть повешенным всего лишь за возможность поесть.
Либеральным чувствам Хорнблауэра проявить себя не было времени. Он среагировал мгновенно, и без малейших раздумий сделал выпад тростью. Острие одерживает верх над лезвием – конец трости ударил разбойника в щеку, и тот, наполовину оглушенный, завалился на спину. Хорнблауэр вывернул его руку, заставив уронить «дубинку». Разбойник оказался обезоруженным, и Хорнблауэр мог подозвать блюстителя порядка и отправить бродягу на верную смерть. Но он, разумеется, не мог так поступить. Вместо этого он вернулся на корабль Эксмута, ведя с собой бродягу.
«Милорд, не откажите мне еще в одной любезности. Не могли бы вы зачислить этого человека в состав своего экипажа?»
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА
Рассказ
(перевод: Константин Киричук)
Адмирал Флота лорд Горацио Хорнблауэр в одиночестве сидел со своим послеобеденным стаканчиком портвейна в столовой имения Смоллбридж и испытывал чувство величайшего комфорта. Дождевые капли тяжело барабанили в окна; бесконечный дождь лил несколько уже несколько дней, подчеркивая печальный рекорд этой весны – более дождливой не помнили и старожилы. Время от времени шум дождя усиливался – это резкие порывы ветра бросали тяжелые капли в оконное стекло. Фермеры и арендаторы будут жаловаться больше обычного, особенно теперь, когда перед ними вырисовывается печальная перспектива – потерять урожай еще до того, как он успеет созреть. Хорнблауэр ощутил прилив глубокого удовлетворения при мысли, что уж его-то доходы не зависят от капризов погоды. Как Адмирал Флота он уже никогда не будет терпеть нужду на половинном жалованье; льет дождь или светит солнце, царит мир или грохочет война, он всегда получит свои вполне приличные три тысячи фунтов в год, а вместе с еще тремя тысячами дохода от средств, вложенных в государственные ценные бумаги, ему уже не только никогда не придется не только бедствовать, но даже и беспокоиться о завтрашнем дне. Он может быть снисходительным к своим арендаторам; более того, он сможет подбросить своему сыну Ричарду еще пять сотен в год – учитывая, что молодому полковнику гвардии приходится часто сопровождать молодую королеву и посещать двор, можно представить какие длинные счета присылает Ричарду ежемесячно его портной.
Хорнблауэр отпил глоточек портвейна, вытянул ноги и потянулся, ощущая приятное тепло камина, согревающее ему спину. Два бокала великолепного кларета, выпитые ранее, уже явно начинали играть свою роль, помогая желудку в приятном процессе переваривания прекрасного обеда – это, кстати, был еще один повод для того, чтобы поздравить себя с тем, что в возрасте семидесяти двух лет желудок не доставляет никаких поводов для беспокойства. Он – счастливый человек. Он достиг вершины профессиональной карьеры – вершины абсолютной и неоспоримой (его производство в Адмиралы Флота было настолько недавним, чтобы воспоминание об этом событии все еще приносило Хорнблауэру неподдельное удовольствие). А еще он мог наслаждаться крепким здоровьем, значительным доходом, вниманием любящей жены, прекрасным сыном, ожиданием внуков и искусством хорошего повара. Он мог потягивать свой портвейн и ощущать удовольствие от каждой его капли, а когда стакан опустеет – пройти в гостиную, где Барбара читает книгу и ожидает его у другого камина, в котором тоже гудит огонь. Жена любит его, а прошедшие годы самым удивительным образом сделали ее еще красивее, чем в юности. Слегка похудевшие щеки лишь подчеркивают изящный рисунок ее лица, а ее седые волосы странным образом контрастируют с прямой спиной и легкостью в движениях. Она так красива, так грациозна и так величественна. Завершающим штрихом были очки, которыми Барбара с недавних пор вынуждена была пользоваться для чтения; этот предмет несколько уязвлял ее чувство собственного достоинства – настолько, что она всегда сдергивала очки, если существовала хоть малейшая опасность, что посторонний увидит у нее на носу этот плод технического прогресса. Хорнблауэр снова улыбнулся, вспомнив про это, и отпил еще глоточек портвейна – все же лучше любить живую женщину, чем богиню.
Было странно, что он мог чувствовать себя таким счастливым и спокойным – он, которому пришлось испытать столько горя, мучительной неуверенности, рисковать жизнью и перенести столько тяжелых трудов. Пушечные ядра и мушкетные пули, шквалы и болезни, загубленная карьера, военный трибунал и приговор – он избежал всего этого, хотя был на волосок от гибели. Он знавал самое глубокое горе и разочарование, а сейчас наполнен радостью жизни. Он пережил нищету, даже голод, а теперь богат и спокоен. Все обстоит благополучно – сказал себе Хорнблауэр; но даже в столь почтенном возрасте он не мог обращаться к самому себе без иронии. «Не говори, что человек счастлив, пока он не умер» – сказал кто-то из древних, и, очевидно, был прав. Итак, Хорнблауэру семьдесят два, но прекрасный сон, окружающий его, может в любой момент превратиться в ночной кошмар. Характерно, что стоило ему только порадоваться жизни, как он сразу же начал размышлять о том, что бы могло нарушить ее спокойное течение. Конечно же, сидя у огня после отличного обеда со стаканчиком портвейна в руке можно и позабыть о том смятении, в котором находится окружающий мир. Революция – анархия – народные волнения; вся Европа, весь мир содрогался в конвульсиях потрясений. Толпы шли на штурм – и натыкались на штыки; этот, 1848 год – запомнился как страшный год разрушения, несмотря на то, что последующие годы, очевидно, будут еще более разрушительными. Париж строил баррикады и провозглашал Коммуну. Канцлер Меттерних вынужден был бежать из Вены, а итальянские тираны – из своих столиц. В Ирландии голод и болезни шли рука об руку с экономическим кризисом и восстаниями. Даже здесь, в Англии, агитаторы подогревали толпу и провозглашали о необходимости парламентской реформы, улучшении условий труда, к другим изменениям, которые могли закончиться настоящей социальной революцией.
Не смотря на то, что Хорнблауэр уже пожилой человек, он все-таки может прожить достаточно долго, чтобы увидеть, как его безжалостная и неблагодарная Судьба отберет у него счастье и покой, не делая скидки на присущую ему доброту и либерализм. Шесть лет своей жизни он воевал против кровавой и опьяненной успехом республики; следующие четырнадцать лет боролся против мрачной и предательской тиранией, которая неизбежно задушила революцию. Четырнадцать лет он рисковал жизнью в борьбе с Бонапартом – борьбе, которая все более обретала черты личного противостояния, по мере того, как Хорнблауэра повышали в звании. Конечно, он боролся еще и за свободу, за независимость Англии, но этого его противостояние с Бонапартом не становилось менее личным. На пятидесяти побережьях обоих земных полушарий Хорнблауэр воевал за торжество свободы, а Бонапарт – за всевластие тирании и эта борьба закончилась падением Бонапарта. И вот уже около тридцати лет Бонапарт лежит в могиле, а Хорнблауэр сидит у камина, огонь которого уютно согревает ему спину, со стаканчиком великолепного портвейна, согревающим его изнутри, но в то же самое время он сам отравляет свое счастье поисками того неизвестного, что могло бы навсегда лишить его радости и покоя.
Порыв ветра снова сотряс дом и капли дождя ударили в стекла. Дверь в столовую бесшумно отворилась и вошел Браун – дворецкий, – чтобы добавить угля в камин. Как хороший слуга, он заодно окинул глазами комнату, чтобы удостовериться, что все в порядке; его взгляд ненавязчиво скользнул по бутылке и стакану, стоявшим перед Хорнблауэром – Хорнблауэр понял, что Браун заметил, что его хозяин еще не выпил свой первый стаканчик портвейна, – а значит можно повременить с подачей кофе в гостиную, куда Хорнблауэр, очевидно, придет несколько позже.
Из глубины дома донесся слабый звук дверного звонка; кто бы это мог звонить в двери в восемь часов вечера, да еще такого вечера? Это не может быть арендатор – арендаторы, если им нужно решить какие-либо вопросы в усадьбе, приходят к боковой двери, – а никаких посетителей он не ожидал. Хорнблауэр почувствовал, как его охватывает любопытство, тем более, что звонок прозвонил во второй раз – не дожидаясь, пока звуки первого замрут в тишине дома. Двери и окна в столовой слегка вздрогнули, указывая на то, что лакей внизу открыл входную дверь. Хорнблауэр напряг слух; ему показалось, что он различает голоса в холле.
– Браун, сходи и посмотри, что там – велел он.
– Да, милорд.
Много лет Браун привык отвечать «Есть, сэр!» в ответ на приказ своего капитана, но сейчас Браун был дворецким, а не старшиной капитанской гички, и, к тому же, дворецким пэра. Он бесшумно пересек комнату – даже несмотря на то, что мысли Хорнблауэра были заняты неизвестным посетителем, он не мог не обратить внимание на великолепный покрой вечернего костюма своего слуги. Очевидно, именно его чрезмерное совершенство и говорило о том, что это – костюм дворецкого, а не джентльмена. Браун бесшумно закрыл за собой дверь, но в тот момент, когда она еще была открыта, Хорнблауэр услышал обрывки разговора, доносившиеся снизу – громкий, достаточно резкий голос неожиданного гостя и лакея, отвечающего ему почтительно, но твердо.
Даже теперь, когда дверь уже была закрыта, Хорнблауэру казалось, что он продолжает слышать этот резкий голос и любопытство полностью овладело им. Он поднялся и потянул за шнур звонка, висящий у камина. Браун вошел опять и при открытой двери резкий голос снова стал явственно слышен.
– Браун, что, черт возьми, происходит? – спросил Хорнблауэр.
– Боюсь, что это – сумасшедший, милорд.
– Сумасшедший?
– Он говорит, что его зовут Наполеон Бонапарт, милорд.
– Помилуй Бог! Чего же он хочет?
Даже в свои семьдесят два года он почувствовал, как кровь быстрее побежала по жилам в предвкушении предстоящей схватки. Человек, называющий себя Наполеоном Бонапартом, наверняка явился в дом Адмирала Флота лорда Хорнблауэра не с добрыми намерениями. Но следующие слова Брауна не обещали особого беспокойства.
– Он хочет нанять экипаж, милорд.
– Зачем?
– Похоже что-то случилось на железной дороге, милорд. Он говорит, что ему нужно попасть в Дувр как можно быстрее, чтобы успеть на пакетбот до Кале. Он говорит, что у него дело чрезвычайной важности.
– Как он выглядит?
– Одет как джентльмен, милорд.
– Кгх-м.
Прошло не очень много времени с тех пор, как железная дорога прошла по окраине парка Смоллбриджа, безнадежно испортив прекрасные поля графства Кент на своем пути в Дувр. Из верхних окон дома время от времени можно было видеть паровозный дым, а тишину нарушали пронзительные свистки локомотивов. Но худшие предположения пессимистов так и не оправдались – коровы по-прежнему давали молоко, свиньи рылись в земле в поисках желудей, сады продолжали дарить людям свои плоды, а несчастные случаи случались крайне редко.
– Это все, милорд? – спросил Браун, напоминая хозяину про то, что внизу все еще находится незнакомец, с которым нужно что-то делать.
– Нет. Приведи его сюда, – сказал Хорнблауэр.
Жизнь сельского джентльмена, конечно, приятна и спокойна, но иногда она бывает чертовски скучной.
– Очень хорошо, милорд.
После того, как Хорнблауэр ушел, Хорнблауэр бросил взгляд в зеркало в позолоченной бронзовой раме, висящее над камином: его галстук и воротничок сорочки были в полном порядке, редкие седые волосы аккуратно причесаны и было что-то особенное в карих глазах, поблескивавших из-под снежно-белых бровей. Браун вернулся и, придерживая двери, объявил:
– Мистер Наполеон Бонапарт.
В комнату вошел отнюдь не тот человек, которого многочисленные гравюры сделали столь легко узнаваемым. Ни зеленого мундира, ни белых бриджей, ни знаменитой треуголки и эполет – под расстегнутым плащом с капюшоном был виден обычный серый сюртук, местами почти черный от дождя. Поздний гость, насквозь промок, а его ноги, обтянутые панталонами в полоску, были до коленей облеплены грязью; однако, если бы его платье не было в таком плачевном состоянии, он мог бы сойти за настоящего денди. Кое-что в его фигуре действительно напоминало Бонапарта – коротковатые ноги, которые несколько уменьшали его рост – и, возможно, еще что-то в серых глазах, которые внимательно изучали Хорнблауэра в мерцающем свете свечей, но все остальное было неожиданно не похоже на бывшего Императора – даже в качестве карикатуры. У незнакомца были густые усы и маленькая эспаньолка – если бы только кто-нибудь смог представить себе великого Наполеона с усами! – а вместо коротких волос со знаменитой прядью, падающей на лоб, этот мужчина носил длинные волосы по последней моде; очевидно, они вились бы красивыми локонами, если бы не были столь мокры и свисали крысиными хвостиками как теперь.
– Добрый вечер, сэр, – произнес Хорнблауэр.
– Добрый вечер. Лорд Хорнблауэр, если не ошибаюсь?
– Да, это я.
Гость разговаривал на хорошем английском, но с явно различимым акцентом – однако этот акцент нельзя было с уверенностью назвать французским.
– Прошу прощения, что побеспокоил Вас в столь позднее время.
Жест, которым мистер Бонапарт показал на полированный обеденный стол показал, что он вполне оценивает важность процесса тщательного переваривания пищи.
– Пожалуйста, ни слова больше об этом, сэр, – ответил Хорнблауэр, – и если вам проще разговаривать на французском – прошу вас, не стесняйтесь.
– Французский или английский одинаково удобны для меня, милорд. Как, кстати, и немецкий с итальянским.
И это тоже не было похоже на Императора – как читал Хорнблауэр, Бонапарт плохо говорил на итальянском – сказывалось сицилийское происхождение, – а английского не знал вообще. Какой-то странный сумасшедший забрел на ночь глядя в Смоллбридж. От последнего жеста незнакомца его плащ распахнулся и Хорнблауэр увидел под ним широкую красную орденскую ленту и блеск звезды. Его гость носил знаки кавалера Большого Орла ордена Почетного Легиона. Значит – все-таки сумасшедший. Итак, последняя проверка:
– Как вам угодно чтобы я обращался к вам, сэр? – спросил Хорнблауэр.
– Обращайтесь ко мне «Ваше Высочество», если вам угодно, милорд. Или «Монсеньер» – это может быть удобнее.
– Очень хорошо, Ваше Высочество. Мой дворецкий не вполне ясно доложил, чем бы я мог быть полезен Вашему Высочеству. Возможно, Ваше Высочество будете столь добры приказать мне?
– Вы слишком добры, милорд. Я пытался объяснить вашему дворецкому, что железная дорога, которая проходит по окраине вашего парка, заблокирована и поезд, в котором я ехал, не смог следовать дальше.
– Очень жаль, Ваше Высочество. Эти новомодные изобретения…
– …имеют свои неудобные стороны. Как я понял, прошедшие затяжные дожди размыли насыпь и большая масса земли – несколько сот тонн – сползла на рельсы.
– Действительно, Ваше Высочество?
– Да, и мне дали понять, что может пройти несколько дней, прежде чем линию удастся расчистить. А дела, по которым я следую, настолько важны, что я не могу позволить себе задержку даже на час.
– Конечно, Ваше Высочество. Государственные дела всегда весьма срочны.
Речь этого сумасшедшего представляла странную смесь здравого смысла и бреда; а на несколько тяжеловесный юмор Хорнблауэра он отреагировал так, как будто действительно принял это полуироническое замечание за чистую монету. Его тяжелые веки слегка приподнялись и холодные серые глаза пристально взглянули на Хорнблауэра.
– Вы правы, милорд, хотя боюсь, не отдаете себе отчета, насколько верны ваши слова. Мои дела действительно очень важны. Не только судьба Франции зависит от моего своевременного прибытия в Париж, но будущее мира – всего человечества!
– Имя Бонапарта не предполагает чего-либо меньшего, Ваше Высочество, – заметил Хорнблауэр.
– Европа погружается в анархию. Она пала жертвой предателей, себялюбцев, демагогов, несчетного числа дураков и подлецов. Франция, управляемая твердой рукой, сможет вернуть миру порядок!
– Ваше Высочество абсолютно правы.
– Значит, вы признаете несомненную спешность моего дела, милорд. В Париже вот-вот начнутся выборы и я должен попасть туда – я должен быть там уже через сорок восемь часов. Вот почему я вынужден был пробираться по грязи, под проливным дождем к вашему дому.
Гость окинул взглядом свое облепленный грязью плащ, с которого все еще стекали на пол струйки воды.
– Не желает ли Ваше Высочество переменить платье? – предложил Хорнблауэр.
– Благодарю вас, милорд, но на это нет времени. В местечке, расположенном далее по железной дороге, столь неудачно перекрытой оползнем, по ту сторону туннеля – насколько мне известно, оно называется Мэйдстон – я еще могу успеть на поезд до Дувра. Оттуда – на паровой пакетбот в Кале – поезд в Париж – и навстречу своей судьбе!
– Значит, Ваше высочество желает, чтобы его отвезли в Мэйдстон?
– Да, милорд.
Это означало проехать восемь миль по относительно хорошей дороге – не Бог весть какое непосильное требование. Но все еще дул юго-восточный ветер – Хорнблауэр подумал об этом и тут же одернул себя: эти паровые пакетботы не зависят от ветров и течений, хотя это трудно постоянно помнить человеку, который всю жизнь командовал парусными кораблями. Этот сумасшедший распланировал все довольно здраво – вплоть до Парижа. Там его, скорее всего, поместят в тихую, уютную лечебницу, где ни он, ни ему никто не причинит вреда. Даже экспрессивные французы вряд ли будут слишком жестоки к столь забавному и эксцентричному человеку. Но кучеру будет нелегко проделать шестнадцать миль в такую ночь, да еще половину дороги – в обществе душевнобольного. Хорнблауэр вновь переменил свое решение. Он как раз думал над тем, как бы повежливее отказать, не раня чувств этого бедняги, когда дверь в гостиную открылась, чтобы впустить Барбару. Она была высока и стройна, красива и величественна; теперь, когда прожитые годы несколько ссутулили плечи Хорнблауэра, их глаза находились на одном уровне.
– Горацио – начала она и остановилась при виде незнакомца; но тот, кто знал Барбару достаточно хорошо – например, Хорнблауэр – мог бы догадаться, что присутствие нежданного гостя в гостиной не было для нее неожиданностью, а значит, она вошла именно для того, чтобы узнать, в чем тут дело. Несомненно, именно поэтому она предварительно сняла свои очки…
Гость встретил появление дамы вежливым и внимательным молчанием.
– Могу ли я представить Вашему Высочеству мою супругу? – спросил Хорнблауэр.
Тот низко поклонился и, взяв руку Барбары, еще раз склонился над ней в поцелуе. Хорнблауэр следил за этим с некоторым раздражением. Барбара была женщиной, очень чувствительной к этому галантному жесту – любой мошенник мог найти путь к ее сердцу, если ему удавалось выполнить этот ритуал достаточно изящно.
– Прекрасная леди Хорнблауэр, – произнес незнакомец. – Жена самого выдающегося офицера Флота Его Величества, сестра великого герцога Веллингтона – но более известная все же как леди Хорнблауэр.
Этот сумасшедший был, по крайне мере, очень хорошо информирован. Но эта его тирада также была не характерна для Наполеона. Бонапарт был известен своим пренебрежительным отношением к женщинам, и, говорят, свои разговоры с ними ограничивал вопросами о количестве детей. Но, похоже, Барбара так не думала, когда, выслушав слова гостя, она снова повернулась к мужу и ее голубые глаза пытливо заглянули в глаза Хорнблауэра.
– Его Высочество – начал он.
Конечно, Хорнблауэр доиграл этот фарс до конца, повторяя просьбу странного гостя и особенно подчеркивая важность дел, ожидающих его в Париже.
– Я полагаю, Горацио, ты уже велел заложить экипаж? – спросила Барбара.
– Если честно, то еще не успел.
– Тогда, надеюсь, ты сделаешь это сейчас – ведь, как говорит Его Высочество, дорога каждая минута.
– Вы слишком добры, миледи – поклонился Его Высочество.
– Но… – начал было Хорнблауэр, однако смолк под взглядом голубых глаз. Он пересек комнату, потянул за шнур звонка и отдал вошедшему Брауну соответствующие распоряжения.
– Скажите Гаррису, что у него есть пять минут на то, чтобы запрячь лошадей и ни секунды больше, – прибавила Барбара.
– Да, миледи.
– Миледи, милорд, – торжественно произнес гость, когда Браун вышел из комнаты. – Вся Европа в долгу перед вами за это доброе дело. Конечно, мир не благодарен по определению, но в благодарности Бонапарта вы можете не сомневаться.
– Ваше Высочество слишком добры, – ответил Хорнблауэр, стараясь, чтобы его слова прозвучали не слишком саркастично.
– Я желаю Вашему Высочеству приятного путешествия, – заметила Барбара, – и, надеюсь, оно будет успешным.
Этот сумасшедший, без сомнения, завладел всем вниманием Барбары, без остатка. Она старательно избегала возмущенных взглядов мужа до тех пор, пока Браун не объявил, что экипаж подан, и незнакомец уехал прочь – в темноту и потоки дождя.
– Но, моя дорогая, – наконец решился запротестовать Хорнблауэр, – зачем ты это сделала?
– С Гаррисом ничего не случится, если он проедется до Мэйдстона и обратно, – ответила Барбара, – лошади тоже не слишком устанут от такой прогулки.
– Но этот человек – ненормальный! – взорвался Хорнблауэр, – настоящий сумасшедший. Самозванец и мистификатор – и при том не слишком талантливый!
– Я все-таки думаю, что в нем что-то есть, – задумчиво произнесла Барбара, – нечто такое…
– Ты имеешь в виду, что он ловко поцеловал тебе руку и умеет говорить красивые речи – раздраженно бросил Хорнблауэр.
Не прошло и недели, когда «Таймс» опубликовал сообщение из Парижа:
«Принц Луи Наполеон Бонапарт, претендент на императорский трон, сегодня был официально объявлен кандидатом на пост Президента Французской Республики».
А около месяца спустя лакей в ливрее доставил в Смоллбридж письмо и пакет. Письмо было написано по-французски, но Хорнблауэр без труда перевел:
«Милорд!
По поручению Его Высочества монсеньера принца-президента, я имею честь передать Вам благодарность Его Высочества за ту помощь, которую Вы соблаговолили оказать ему во время последнего путешествия Его Высочества в Париж. В приложении к этому письму Вы найдете знаки кавалера ордена Почетного Легиона и я имею честь сообщить Вам, что, согласно распоряжению Его Высочества, я уже запросил у Ее Величества королевы Великобритании, через государственного секретаря разрешение для вас принять эту награду.
Я также уполномочен Его Высочеством просить Вас передать вашей супруге, леди Хорнблауэр, его самую искреннюю благодарность вместе с небольшим сувениром, который, как надеется Его Высочество, станет достойной данью прекрасным глазам, которые так хорошо запомнились Его Высочеству.
С искренними заверениями моего глубокого почтения,
Ваш преданный и покорный слуга
Кадор, министр иностранных дел».
– Черт побери! – воскликнул Хорнблауэр, – не успеешь глазом моргнуть, как этот парень провозгласит себя императором. Наполеоном Третьим, я полагаю.
