Текст книги "Горацио Хорнблауэр. Рассказы (СИ)"
Автор книги: Сесил Скотт Форестер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)
ХОРНБЛАУЭР И ВДОВА МАК-КУЛ
Рассказ
(перевод: Алексей Дубов)
Наконец-то Ла-Маншская эскадра получила долгожданную передышку. Западные ветры разыгрались не на шутку и надолго. Ни один корабль не мог больше остаться в открытом море, не рискуя при этом своими мачтами и оснасткой. Вот поэтому девятнадцать линейных кораблей и семь фрегатов эскадры под командованием адмирала Флота Его Королевского Величества лорда Бридпорта, державшего свой флаг на флагмане эскадры «Победа», временно покинули свои блокадные позиции близ Бреста, чего не случалось за последние шесть лет. Эскадра обогнула мыс Берри и бросила якоря в гавани Торбей.
Далекому от моря человеку это укрытие вряд ли показалось бы сколько-нибудь надежным, так как почти не защищало от бушующего шторма, но измученным командам даже открытый всем ветрам Торбей казался райской лужайкой после кошмарных месяцев в беспокойном Бискайском заливе. Отсюда можно было сравнительно легко добраться до Торки и Бриксхема, получить накопившуюся почту и пополнить запасы свежей воды. На многих судах эскадры даже офицеры по три месяца не видели ни того, ни другого. Только моряк может оценить то наслаждение, какое получаешь от свежей прозрачной воды после той вонючей зеленой жидкости, которую выдавали по пинте на нос не далее как вчера вечером.
Молоденький лейтенант прохаживался по палубе корабля «Слава». Он был одет в толстый бушлат, но все равно поеживался от холода. Крепкий ветер дул прямо ему в лицо, заставляя слезиться глаза, но молодой офицер упрямо не желал отрывать от глаз окуляра подзорной трубы: он находился при исполнении служебных обязанностей офицера-сигнальщика и не имел права пропустить ни одной передачи. Сейчас как раз наступил момент, когда следовало ожидать повышенной активности в обмене информацией между судами эскадры. Вот почему юный лейтенант не опускал подзорной трубы, терпя при этом существенные физические неудобства. С флагмана могли поступить приказы, касающиеся размещения больных или снабжения продовольствием и боеприпасами, а также свежая информация, привезенная с берега. Нередки были приглашения к обеду и обычная болтовня между старшими офицерами.
Не сводя глаз с флагмана, лейтенант обратил внимание на небольшую шлюпку, только что отвалившую от борта захваченного накануне французского брига. На захваченный приз был направлен со «Славы» помощник штурмана Харт. Сейчас, когда трофей находился в гавани и стоял на якоре, Харт возвращался обратно.
В этом событии, казалось, не могло быть ничего экстраординарного, способного заинтересовать офицера-сигнальщика. Тем не менее, он был очень заинтересован, но не столько появлением Харта на палубе, сколько его поведением. Он казался чрезвычайно возбужденным, наскоро доложился вахтенному офицеру и тут же поспешил с докладом в капитанскую каюту. Прошло несколько минут, и на палубе появился капитан «Славы» капитан Сойер. Харт следовал за ним по пятам. Они направились прямо к сигнальщику.
– М-р Хорнблоуэр!
– Сэр!
– Будьте любезны передать вот этот сигнал. Сигнал предназначался для флагмана. Послание гласило: ««Слава» – флагману. Приз – французский бриг «Эсперанса» – имеет на борту Барри Мак-Кула».
– М-р Джеймс! – рявкнул Хорнблоуэр, хотя мичман-сигнальщик находился от Хорнблоуэра на расстоянии локтя; но такова уж судьба мичманов военного флота – на них орут все кому не лень, а особенно стараются свежеиспеченные лейтенанты.
Хорнблоуэр вслух зачитал номера и проследил взглядом за поднимающимися на нок-рею флажками. Флажки затрепетали на ветру, ожидая ответа. Дело было, похоже, важное. Хорнблоуэр еще раз прочитал текст послания, – до этого он ознакомился с ним, но как ни старался, не смог понять, в чем же заключается его важность.
Всего три месяца назад он был освобожден из испанского плена, поэтому события двух истекших лет были известны ему не так хорошо, как хотелось бы. Во всяком случае, имя Барри Мак-Кул ни о чем ему не говорило. А вот адмиралу оно, кажется, было хорошо известно.
Прошло не больше времени, чем нужно сигнальщику флагмана на то, чтобы добежать до адмиральской каюты, как на флагмане взвился на нок-рее вопрос: «Флагман – «Славе». Мак-Кул жив?». Хорнблоуэр прочитал флажки на лету и тут же доложил капитану.
– Отвечайте утвердительно, – приказал тот. Едва подтверждение было передано на «Победу», оттуда поступил новый сигнал: «Немедленно принять Мак-Кула на борт. Приготовиться к заседанию Военного Трибунала Флота».
Военный трибунал – это серьезно, но Хорнблоуэр по-прежнему не знал, кто же такой этот самый Барри Мак-Кул. Дезертир? Вряд ли обычный дезертир привлек бы к своей персоне внимание командующего эскадрой. Изменник? Тогда почему его собираются судить на корабле?
По приказу капитана Харт отправился на «Эсперансу» за пленником, а между «Славой» и «Победой» продолжался оживленный обмен посланиями, касавшимися заседания трибунала.
Будучи сильно занят своими непосредственными обязанностями сигнальщика, Хорнблоуэр мельком сумел разглядеть доставленного Хартом Мак-Кула. В памяти остался большой морской сундук пленника и его длинные, до плеч, огненно-рыжие волосы. Лица Хорнблоуэр толком не разглядел, заметил лишь его мертвенную бледность. Роста Мак-Кул был выше среднего, худощав и без шляпы. На нем была красно-синяя форма французского пехотинца. Эта форма, имя и огненно-рыжая шевелюра натолкнули Хорнблоуэра на мысль, что Мак-Кул мог быть только ирландцем.
Пока Хорнблоуэр находился в плену в испанской крепости Эль-Ферроль в Ирландии вспыхнул очередной бунт, как всегда потопленный в крови. Уцелевшие мятежники сотнями бежали во Францию, где часть их поступила на службу в армию. Мак-Кул мог быть одним из таких ренегатов, хотя это по прежнему не объясняло повышенного внимания к нему со стороны высокого начальства, равно как и того факта, что судить его собирался флотский трибунал, а не гражданский суд.
Прошло не менее часа, прежде чем Хорнблоуэр узнал подлинную историю. Произошло это во время обеда в кают-компании.
– Держу пари, что господа судьи долго с этим мерзавцем возиться не будут, – сказал корабельный хирург м-р Клайв, сделав при этом многозначительный жест, изображающий петлю.
Хорнблоуэра этот жест шокировал. По его мнению, за обедом было неуместно шутить подобным образом.
– Надеюсь, на его примере кое-кто получит неплохой урок, – заметил второй лейтенант м-р Робертс, сидевший во главе стола вместо отсутствовавшего старшего помощника м-ра Бакленда, занятого приготовлениями к судебному заседанию.
– А за что его должны повесить? – спросил Хорнблоуэр.
– За дезертирство, за что же еще? – ответил Робертс, с удивлением посмотрев на Хорнблоуэра. – Хотя, вы же новенький у нас на корабле и не слышали этой истории. Я сам привел его на это самое судно в 1798-м. М-р Харт, помнится, еще тогда его начал подозревать.
– А я думал, что он мятежник.
– И мятежник тоже, – сказал Роберте. – В то время самым надежным и быстрым способом покинуть Ирландию было завербоваться в армию или во флот.
– Понятно, – сказал Хорнблоуэр.
– Той осенью мы за два дня навербовали целую сотню матросов, – добавил третий лейтенант м-р Смит.
«Никаких вопросов им, конечно же, не задавали, – подумал Хорнблоуэр. – Флот нуждался в матросах и готов был поглотить любой человеческий материал, на который удавалось наложить руки».
– Барри Мак-Кул дезертировал однажды ночью, когда мы пережидали штиль у мыса Пенмарк, – объяснил Робертс. – Он пролез через пушечный порт, прихватив с собой деревянную решетку, чтобы с ее помощью удержаться на воде. Мы считали его утонувшим, пока из Парижа не пришло донесение, что он жив и по-прежнему мутит воду среди ирландских эмигрантов. Он напропалую хвастался своими подвигами – так мы и узнали, что он и есть О'Шоннеси, – этим именем он назвался при вербовке.
– Вульф Тон тоже напялил французский мундир, – сказал Смит. – Висеть бы ему на нок-рее, кабы он сам не перерезал себе горло.
– В случае дезертирства чужой мундир считается отягчающим обстоятельством, – нравоучительно заметил Робертс.
Теперь у Хорнблоуэра хватало пищи для размышлений. Больше всего его угнетала мысль, что очень скоро на корабле будет произведена казнь через повешение. Что же касалось ирландской проблемы, то чем больше он над ней размышлял, тем запутанней она становилась. Если смотреть на ирландский вопрос с позиции здравого смысла, становилось непонятно само его возникновение. При существующей в мире расстановке сил Ирландия могла выбирать только между почтением Английской Короне или революционной Франции. Третьего во время войны дано не было. Казалось совершенно невероятным, учитывая даже вековые обиды и разногласия между католиками и протестантами, что люди в здравом уме способны променять умеренную конституционную монархию Великобритании на бессмысленную жестокость и кровожадность новых правителей Французской Республики. А уж рисковать жизнью ради такого обмена казалось Хорнблоуэру верхом нелогичного поведения, хотя логика, вынужден был напомнить себе Хорнблоуэр, никогда не имела ничего общего с патриотизмом, а голые факты еще ни разу в истории не были в состоянии разубедить возбужденную толпу.
Впрочем, и английские политические методы оставляли желать лучшего. У лейтенанта Хорнблоуэра не было сомнений, что простые ирландцы видели в жертвах правосудия, таких как Вульф Тон или Фицджеральд, святых мучеников за дело свободы. Когда казнят Мак-Кула, такой же ореол засияет и вокруг его имени. Ничто так не способствует поддержке народного движения, как кровь мучеников. Повешение этого ирландца-дезертира только сильнее разожжет тот костер, который Англия пытается потушить. В результате, два народа, побуждаемые одинаковыми мотивами патриотизма и самосохранения, по-прежнему будут продолжать бессмысленную борьбу, которая не может закончиться ничем хорошим для любой из сторон.
В кают-компании появился старший помощник лейтенант Бакленд. Лицо его выглядело усталым и озабоченным, как, впрочем, у большинства старпомов военного флота, отягощенных тяжким грузом обязанностей и огромной ответственности. Он обвел взглядом собравшихся за столом, при этом все младшие офицеры, предчувствуя какое-то неприятное поручение, старались не встречаться с ним глазами и держаться как можно незаметней. Как и следовало ожидать, выбор Бакленда пал на самого младшего из лейтенантов.
– Лейтенант Хорнблоуэр!
– Сэр! – отозвался Хорнблоуэр, изо всех сил стараясь не показать степень своей досады.
– Я решил передать подсудимого под вашу ответственность.
– Сэр? – произнес Хорнблоуэр вопросительным тоном.
– Харт выступит свидетелем перед трибуналом, – пояснил Бакленд, что само по себе было неслыханной милостью с его стороны, – он имел право вообще ничего не объяснять. – Оружейник, который его стережет, – круглый болван, как всем хорошо известно. А нам необходимо, чтобы этот тип Мак-Кул предстал перед трибуналом в целости и сохранности. Я цитирую вам собственные слова капитана, м-р Хорнблоуэр.
– Так точно, сэр, – ответил Хорнблоуэр, да и что ему еще оставалось делать.
– Это чтобы не повторилась история с Вульфом Тоном, – сказал Смит.
Вульф Тон перерезал себе горло ночью накануне того дня, когда он должен был быть повешен. Он умер в жестоких мучениях неделю спустя.
– Если вам что-нибудь понадобится, лейтенант, обращайтесь прямо ко мне, – добавил Бакленд.
– Так точно, сэр.
«Караул к трапу!» – раздался сверху громовой голос вахтенного, и Бакленд поспешил на палубу, чтобы встретить прибывшего на борт капитана, несомненно, одного из членов назначенного трибунала.
Хорнблоуэр сидел молча, повесив голову и размышляя, почему этот жестокий мир так немилостив именно к нему, и почему жизнь его повернулась так, что он стал офицером самой жесткой и требовательной военной организации в мире, где человек не имеет права сказать: я не хочу или я не осмеливаюсь.
– Не огорчайся, Хорни, даст бог, повезет в другой раз, – ободрил его Смит с неожиданной теплотой в голосе.
Остальные офицеры тоже выразили ему свою симпатию.
– Идите выполняйте приказ, – со вздохом произнес Робертс. – Желаю удачи.
Хорнблоуэр поднялся со стула. Он не доверял в эту минуту своему голосу, поэтому просто молча поклонился и торопливо вышел из каюты.
– Здесь он, м-р Хорнблоуэр, – приговаривал оружейник, остановившись перед окованной железом дверью в полумраке твиндека, – целый и невредимый.
Стоящий на часах перед дверью морской пехотинец отступил на шаг в сторону и позволил оружейнику вставить ключ в скважину и открыть дверь.
– Я поместил его в пустую кладовую, сэр, – поведал оружейник. – Но он там не один. Я приказал двум капралам, чтоб глаз с него не спускали.
Дверь распахнулась, открыв взору Хорнблоуэра небольшое помещение, тускло освещенное единственной лампой. Воздух был спертым и тяжелым. Мак-Кул сидел на сундуке, а оба капрала прямо на полу, прислонившись спинами к бимсам. При появлении офицеров они вскочили на ноги и вытянулись во фрунт.
В бывшей кладовой сразу же стало невероятно тесно. Хорнблоуэр внимательно осмотрел стены и потолок, а также скудную обстановку, но не нашел ничего, что могло бы помочь заключенному совершить самоубийство или побег. Завершая осмотр, он заставил себя усилием воли взглянуть в глаза Мак-Кулу.
– Мне поручено присматривать за вами, – сказал, наконец, Хорнблоуэр после затянувшейся паузы.
– Очень рад знакомству, м-р… – Мак-Кул вопросительно смотрел на лейтенанта, одновременно поднимаясь со своего сундука.
– Лейтенант Хорнблоуэр.
– Счастлив приветствовать вас в своих апартаментах, м-р Хорнблоуэр.
Мак-Кул разговаривал на безупречном английском, лишь еле заметный акцент выдавал его ирландское происхождение. Свои длинные рыжие волосы он успел перевязать сзади ленточкой. Его голубые глаза странно блестели даже в этом полутемном помещении.
– Есть ли у вас какие-либо просьбы или жалобы? – спросил Хорнблоуэр.
– Я бы не отказался чего-нибудь перекусить и выпить, – откровенно признался Мак-Кул. – С момента захвата «Эсперансы» у меня и маковой росинки во рту не было.
«Эсперанса» была захвачена вчера. Значит Мак-Кул оставался без еды и питья больше двадцати четырех часов.
– Хорошо. Я распоряжусь, – сказал Хорнблоуэр. – Что-нибудь еще?
– Матрас или подушку… одним словом, что-то, на чем можно было бы сидеть, – сказал Мак-Кул. – Я ношу благородное имя, но у меня нет желания видеть его отпечатавшимся на… в общем, не на самой благородной части моего тела.
Хорнблоуэр только сейчас обратил внимание на сундук. Он был изготовлен из красного дерева и представлял собой настоящее произведение искусства.
Он был богато украшен резьбой и лаком. Толстая массивная крышка была обработана таким образом, что имя владельца – Б. И. МАК-КУЛ – выделялось на ней большими выпуклыми буквами.
– Я пришлю вам необходимое, – пообещал Хорнблоуэр.
В дверях показался незнакомый лейтенант.
– Лейтенант Пейн с «Победы», прибыл вместе с адмиралом, – представился незнакомец. – Мне поручено обыскать этого человека.
– Как вам будет угодно, – растерянно проговорил Хорнблоуэр.
– С моей стороны тоже никаких возражений, – заявил Мак-Кул.
Оружейник и оба капрала вынуждены были покинуть помещение из-за тесноты, но Хорнблоуэр счел своим долгом остаться. Он притулился в углу и внимательно следил за всеми действиями Пейна. Тот выполнял свою работу быстро и профессионально. Он предложил Мак-Кулу раздеться догола и тщательно проверил всю его личную одежду. Каждый предмет он внимательно прощупал, уделяя особое внимание подкладке, пуговицам и швам. При этом он сминал материю в кулаке, одновременно прислушиваясь, не зашелестит ли зашитая в одежду бумага. Покончив с этим, Пейн занялся сундуком. Ключ торчал в замке. Пейн повернул его и откинул крышку. Военная форма, рубашки, нижнее белье, перчатки, – вещь за вещью извлекалась из сундука и аккуратно раскладывалась на полу после тщательного исследования. На самом дне сундука оказались две миниатюры с детскими лицами, к которым Пейн проявил особый интерес, так как больше ничего не нашел.
– То, что вы ищите, – подал Мак-Кул голос впервые с начала обыска, – лежит на дне морском. Я избавился от всего задолго до захвата «Эсперансы». Вы не найдете здесь ничего, что поставило бы под удар моих собратьев-патриотов. Ваша работа бесполезна.
– Можете одеться, – бесстрастным тоном объявил Пейн, коротко кивнул Хорнблоуэру и вышел.
– Редкостной вежливости господин, – заметил Мак-Кул, натягивая штаны.
– Я позабочусь о ваших просьбах, – сказал Хорнблоуэр.
Он задержался у входа, чтобы напомнить оружейнику и его капралам о необходимости тщательного соблюдения всех мер предосторожности и неослабного внимания, прежде чем распорядиться относительно обеда для преступника и присылки матраса в камеру.
Когда он вернулся, Мак-Кул ел. Выделенную ему кварту воды он проглотил сразу и теперь пытался всухомятку справиться с жесткой солониной и сухарями.
– Ни вилки, ни ножа, – пожаловался он Хорнблоуэру с притворным возмущением.
– Увы, – ответил Хорнблоуэр без тени сочувствия.
Было как-то странно стоять здесь и смотреть на человека, обреченного на скорую смерть, с жадностью вонзающего крепкие белые зубы в кусок жилистого мяса.
Переборка, на которую опирался Хорнблоуэр, внезапно дрогнула, и до ушей его донесся звук пушечного выстрела. Этот выстрел возвещал о том, что чрезвычайное заседание Военного Трибунала Флота открыто.
– Пора идти? – спросил Мак-Кул. – Да.
– В таком случае я без сожаления оставляю эти деликатесы недоеденными, не вызывая при этом упрека в отсутствии хороших манер.
Конвой с заключенным поднялся на верхнюю палубу. Впереди шли два морских пехотинца с примкнутыми штыками, за ними Мак-Кул и Хорнблоуэр, сзади два капрала и оружейник.
– Прежде я частенько проходил этим путем, хотя и не с такой помпой, – заметил Мак-Кул лейтенанту Хорнблоуэру.
Хорнблоуэр ничего не ответил. Он был начеку: вдруг подконвойный вздумает в этот момент бежать и бросится в море.
Военный трибунал. Золотое шитье капитанских галунов. Накатанная церемония. Краткий допрос свидетелей и подсудимого. Выступление обвинения и защиты. Последнее слово подсудимого.
– Я многое мог бы сказать, – заявил Мак-Кул в своем кратком выступлении, – но вы, прислужники безжалостной тирании, все равно не прислушаетесь к моим словам. Поэтому я умолкаю, а вы, убийцы, делайте свое грязное дело.
Спустя пятнадцать минут все было закончено.
«Барри Игнациус Мак-Кул приговаривается к повешению за шею…» – гласил приговор.
Осужденного поместили в ту же пустую кладовую, которая теперь приобрела официальный статус камеры смертника. Как только Хорнблоуэр вошел туда, на пороге появился запыхавшийся мичман.
– Капитан просит вас, сэр, подняться для беседы в его каюту, – выпалил он, не успев перевести дыхание.
– Хорошо, – невозмутимо сказал Хорнблоуэр.
– Там с ним сам адмирал, сэр, – добавил мичман шепотом.
Адмирал – достопочтенный сэр Уильям Корнуоллис – и в самом деле оказался в капитанской каюте вместе с уже знакомым Хорнблоуэру лейтенантом Пейном и капитаном «Славы» Сойером. Адмирал после представления ему Хорнблоуэра сразу же перешел к делу.
– Вы отвечаете за подготовку и проведение казни? – спросил он.
– Так точно, сэр.
– Тогда слушай, сынок…
Корнуоллис пользовался во флоте огромной популярностью. Он был строг, но всегда справедлив, и отличался незлопамятностью. О его личной храбрости и высочайшем профессионализме ходили легенды. Под прозвищем Синий Билли он был героем неисчислимых анекдотов и песенок. Сейчас, однако, он находился в явном затруднении, не имея подходящих слов их высказать.
Хорнблоуэр терпеливо ждал продолжения.
– Слушай сюда, – повторил адмирал, – нам надо, чтобы этот рыжий черт не начал распинаться перед тем, как его подвесят.
– Так точно, сэр, – ответил Хорнблоуэр, не ожидавший такого поворота.
– Четверть матросов на этом корабле – ирландцы, – продолжал развивать мысль Корнуоллис. – Безопасней закурить в крюйт-камере, чем позволить этому пройдохе трепать перед ними своим языком.
– Понятно, сэр, – отозвался Хорнблоуэр. Согласно уставу и обычаю, имевшему свои корни в незапамятных временах, приговоренному к повешению по его желанию предоставлялось последнее слово, с которым он мог обратиться ко всем присутствующим.
– Когда мы его повесим, – снова заговорил адмирал, – это послужит хорошим уроком всем смутьянам и наглядно покажет им, что ожидает дезертиров. Но стоит только позволить ему открыть рот… У этого парня язык без костей. Если он поговорит хотя бы пять минут, мы потом его дерьмо и за полгода не расхлебаем.
– Так точно, сэр.
– Вот видишь, сынок, теперь и тебе все понятно. Делай, что хочешь. Можешь влить ему в глотку бочку рома, чтобы он ничего не соображал. Но помни одно: если он заговорит… – мне будет жаль тебя, сынок.
– Так точно, сэр.
Пейн последовал за Хорнблоуэром, когда тот вышел из каюты.
– Можно забить ему рот паклей, – посоветовал он. – Со связанными за спиной руками он никак не сможет от нее избавиться.
– Да, конечно, – ответил Хорнблоуэр, внутренне холодея от одной мысли о подобной процедуре.
– Я нашел ему католического священника, – продолжал Пейн, – но он тоже ирландец и вряд ли захочет или сумеет убедить Мак-Кула молчать.
– Да, конечно, – повторил Хорнблоуэр.
– Мак-Кул чертовски хитер. Жаль, что он успел выбросить за борт все улики, прежде чем мы его зацапали.
– А что он намеревался предпринять?
– Высадиться в Ирландии и заварить там новую кашу. Нам крупно повезло, что удалось его перехватить. Не будь он дезертиром, нам даже не в чем было бы его обвинить.
– Понятно, – сказал Хорнблоуэр.
– И не вздумайте накачивать его ромом, – сказал Пейн, – хотя Синий Билли советовал вам поступить именно так. У этих ирландцев луженые глотки и бездонные желудки, А в пьяном виде они еще красноречивей, чем в трезвом. Прислушайтесь лучше к моему совету.
– Благодарю вас, сэр, – сказал Хорнблоуэр, с трудом скрывая пробежавшую по телу дрожь.
В камеру он вошел, чувствуя себя приговоренным в не меньшей, если не в большей степени, чем Мак-Кул. Осужденный удобно устроился на соломенном матрасе, доставленном в кладовую по приказу Хорнблоуэра. Оба капрала сидели по углам и не сводили с него глаз.
– Авот и мои ангел-хранитель! – приветствовал Мак-Кул появление Хорнблоуэра с притворной веселостью, которая, однако, вполне могла бы обмануть менее внимательного наблюдателя.
Хорнблоуэр решил сразу взять быка за рога.
– Завтра… – начал он.
– Что – завтра? – тут же спросил Мак-Кул.
– Завтра вы не должны произносить никаких речей, – твердо сказал Хорнблоуэр.
– Никаких! Я что же, не имею даже права попрощаться перед смертью с земляками?
– Вот именно.
– Вы собираетесь лишить приговоренного его законной привилегии?
– Я получил приказ, – сказал Хорнблоуэр.
– И вы намерены выполнить его любой ценой?
– Да.
– Могу я поинтересоваться, каким образом? – вкрадчиво спросил Мак-Кул.
– Я могу затолкать вам в рот моток пакли, – грубо, но откровенно ответил Хорнблоуэр.
Мак-Кул бросил взгляд на его побледневшее, но решительное лицо.
– Для палача им следовало бы выбрать более подходящего человека, – сказал он и тут же добавил, словно в голову ему пришла свежая мысль: – А что вы скажете, если я добровольно избавлю вас от хлопот?
– Каким образом?
– Я мог бы дать вам честное слово, что буду молчать.
Хорнблоуэр попытался скрыть охватившие его сомнения относительно того, можно ли доверять честному слову мятежника и изменника, но это ему, видимо, удалось плохо, потому что Мак-Кул заговорил снова, и на этот раз в голосе его отчетливо прозвучали нотки раздражения и обиды.
– О, я прекрасно понимаю, что ни один здравомыслящий человек не поверит теперь честному слову Мак-Кула, поэтому я предлагаю вам сделку. Вы вольны не выполнить вашу часть сделки, если я не выполню предварительно свою.
– Сделка?
– Совершенно верно. Я прошу немногого. Позвольте мне написать письмо моей вдове и обещайте отослать это письмо и мой сундук бедной женщине. Вы сами видели, что в сундуке нет ничего ценного или запрещенного, а ей он будет напоминать обо мне. А я обещаю не произнести ни единого слова вплоть до… до… – тут даже крепкие нервы Мак-Кула не выдержали, и голос его сорвался; после короткой паузы он снова заговорил обычным тоном: – Я достаточно ясно высказал свое предложение?
– Ну… – неуверенно начал Хорнблоуэр.
– Вы можете прочитать письмо, – перебил его Мак-Кул. – И вы были свидетелем весьма скрупулезного обыска, которому тот вежливый джентльмен подверг мой сундук и мою скромную персону. Вы можете смело отправить все мои вещи в Дублин, не сомневаясь ни в чем. Если желаете, можете еще раз лично убедиться, что там нет ничего, что называется «запрещенным».
– Я должен прочитать письмо, прежде чем дать согласие, – сказал Хорнблоуэр после некоторого раздумья.
Предложение Мак-Кула сулило неожиданный выход из тяжелой ситуации. Отослать письмо и вещи не составляло труда – достаточно было передать их на попутное каботажное судно, которое за несколько шиллингов доставит их по месту назначения…
– Я пришлю вам бумагу и письменные принадлежности, – пообещал Хорнблоуэр.
Настало время заняться неприятными, но необходимыми обязанностями. Предстояло закрепить веревку на ноке фок-мачты, проследить, чтобы она хорошо скользила, позаботиться о противовесе и отметить то место на палубе, где должен встать осужденный. Еще надо было распорядиться, чтобы веревку хорошенько намылили, договориться с Баклендом о выделении десяти человек, которым предстояло тянуть за свободный конец, когда наступит страшный момент. Все это Хорнблоуэр проделал, двигаясь как лунатик и ощущая внутри себя страшную пустоту.
Когда он вернулся в камеру, Мак-Кул был бледен и неспокоен, но приветствовал Хорнблоуэра с улыбкой.
– Как видите, м-р Хорнблоуэр, служенье музам дается не так-то просто, – сказал он.
У его ног валялись два листа бумаги, небрежно скомканные, но Хорнблоуэр разглядел на одном из них, как ему показалось, стихотворные строфы, испещренные помарками и исправлениями.
– Это только черновики, – сказал Мак-Кул, заметив направление его взгляда, – а вот и окончательный вариант.
Он протянул Хорнблоуэру лист бумаги.
«Моя нежно любимая жена, – начиналось письмо. – Мне так трудно подыскать слова, чтобы навсегда попрощаться с тобой, любовь моя…»
Хорнблоуэр с трудом заставил себя дочитать до конца это интимное послание. Ему приходилось то и дело протирать глаза, перед которыми постоянно возникал какой-то туман. В результате он прочитал послание дважды, но не обнаружил в нем ничего, кроме прощальных слов любящего отца и супруга, адресованных тем, кого он больше никогда уже не увидит. С этой точки зрения в письме не было ничего инкриминирующего. В конце письма содержалась небольшая приписка:
«К этому прощальному письму я присовокупляю небольшое стихотворение, перечитывая которое в грядущие годы, ты будешь вспоминать меня, моя дорогая. А теперь прощай, моя единственная любовь, до встречи на Небесах.
Твой любящий и верный cynpyгБарри Игнациус Мак-Кул».
За подписью следовали стихотворные строфы:
О силы Неба, помогите мне!
Беда взмывает ввысь перед глазами
И крутится в зловещей тишине.
Могила вдруг разверзлась под ногами.
Архангел пал на землю. Два крыла
Воспряли и упали над святыней,
Но завертелись ураганом духи зла,
Лев поднял голову и зарычал в гордыне.
Хорнблоуэр прочитал напыщенные строки и несколько удивился их бессвязности. Но поскольку сам он был не в состоянии зарифмовать и двух строк, то отнес это на счет естественного душевного волнения автора перед завтрашней казнью. Хорнблоуэру, окажись он на его месте, уж точно не пришло бы в голову писать стихи накануне такого события.
– Адрес на другой стороне, – сказал Мак-Кул. Хорнблоуэр перевернул лист. На обратной стороне было написано: «Вдове Мак-Кул, Дублин…»
– Ну что, теперь вы готовы довериться моему честному слову? – спросил осужденный.
Да, – коротко ответил Хорнблоуэр.
Жуткий церемониал свершился на рассвете, в серые предутренние часы.
– Построить экипаж! – прозвучала команда капитана.
Засвистели боцманские дудки, ударили барабаны. Экипаж выстроился на шкафуте[1]1
Шкафут – средняя часть верхней палубы.
[Закрыть] и сделал равнение на середину. Морские пехотинцы в своих красных мундирах построились вдоль палубы. Когда Хорнблоуэр поднялся на палубу вместе с конвоем, первое, что он увидел, было море человеческих лиц, бледных и напряженных в ожидании роковой минуты. Глухой ропот прокатился по рядам при появлении Мак-Кула. Вокруг «Славы» расположились многочисленные шлюпки с других кораблей эскадры, наполненные матросами и офицерами. Их прислали для наблюдения за казнью, а также для вмешательства в случае возникновения беспорядков на борту.
Мак-Кул ступил в очерченный мелом круг. Выпалила сигнальная пушка. Десять отобранных матросов заняли свои места по ту сторону мачты. Забили барабаны, натянулась веревка, горло захлестнула намыленная петля, и Мак-Кул умер, не произнеся ни единого слова, как и обещал.
В бухте Торбей по-прежнему было неспокойно, отчего тело на нок-рее сильно раскачивалось. Оно было обречено висеть так до наступления темноты, согласно существующим правилам.
Хорнблоуэр, бледный и больной от всего этого кошмара, занялся поисками какого-нибудь берегового судна, которому можно было бы поручить доставку письма и сундука покойного по указанному адресу. Теперь, когда все было позади, Хорнблоуэр не видел причин отказываться от выполнения своей половины заключенной сделки. Но, как это часто бывает, ему не удалось ничего сделать по обстоятельствам, от него не зависящим. Поэтому и тело повешенного не провисело и половины назначенного ему срока.
Ветер стал заметно стихать и изменил направление с западного на северное. Если западный ветер не давал возможности французам выйти из Бреста, то северный, наоборот, этому благоприятствовал. Эскадра должна была торопиться снова занять покинутые блокадные позиции. На нок-рее флагмана появился сигнал к отплытию.
– Подымать якорь… Паруса ставить… – зазвучали голоса боцманов и их помощников на всех двадцати шести кораблях эскадры.
С зарифленными парусами корабли выстроились в походный порядок и начали долгое трудное движение по Каналу к месту назначения.
– Лейтенант Хорнблоуэр, позаботьтесь пожалуйста, чтобы это убрали, – бросил Хорнблоуэру старший помощник Бакленд, проходя мимо.
Пока матросы трудились у кабестана[2]2
Кабестан – большая судовая лебедка с вертикальной осью (шпиль).
[Закрыть], поднимая тяжелый якорь, тело повешенного спустили на палубу и наскоро зашили в парусину, привязав к ногам груз. Как только «Слава» обогнула мыс Берри, зашитый мешок без всяких церемоний и заупокойных молитв бросили за борт. Мак-Кул был подлым преступником и дезертиром и не мог рассчитывать на большее.
