Текст книги "У коленей Ананке"

Автор книги: Сесиль Монблазе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Сесиль Монблазе
У коленей Ананке

Позволить человеку обладать оружием всегда означает глубочайшее доверие к нему.

Ричард Суинберн «Существование Бога»

Посвящается Гецу как автору идеи и Элии Вайс как прототипу главного героя/героини.

Пролог

Ей постоянно кто-то мешал. Она не могла справиться с насекомыми, которые обычно начинали путь с ее левой ноги, начиная нелепое и скучное в своем однообразии шевеление на большом пальце, свободно проходящим через полуразорванную тесемку сандалии. «Надо попросить братца о новой обуви», – вздыхала она, и вздох ее был тяжел и нелеп. Никто не знал о том, приходился ли Хромой черт ей родственником вообще, а если и приходился, то молва указывала на то, что был он ей все же племянником, но так как лица обоих здорово осунулись и налились желтизной отборного пергамента за годы и века, проведенные у него в кузне, у нее – под открытым небом, ни одна живая и даже мертвая душа, хоть ей и ведомо многое, не могла бы сказать, что они чем-то различались или хотя бы один из них был покрасивее другого.

В любом случае, ее ноги не так чтобы сильно застыли на окружающем ее ветродуе, но, по всем разумным соображениям, требовали обновления гардероба. В конце концов, она могла вот так запросто подняться, встать и пойти, предварительно, конечно же, помывшись, желательно с какими-нибудь ароматическими маслами, иначе за все эти века она порядочно вспотела, и ни на один пир, устраиваемый ныне ее бывшим любовником в шикарном золоченом дворце посреди горы, ее никто не пустит. Потом она захотела бы причесать свои длинные, малость поредевшие волосы, которые время нещадно забросала песком, возможно, даже попробовать выпить уксуса для избавления от корки желтого загара (ее печени ничто не грозит, племянничек может сделать и железную, если захочет), потом попробовать добавить пару не помешающих ей сейчас волосков для составления красивой сросшейся дуги из двух, похожих на крылья, полукружий над черными, вдавленными в череп, глазами, как то любят у нее на родине. И почему только у нее на Верху выпадают волосы? Потому, что матушка нарекла ее Нуждой после того, как родила неизвестно от какого молодца, попавшегося ей на скалистом берегу, и ушла жить на Верх, где над ее маленькой дочерью смеялись светлолицые и ясноглазые дети, среди которых особенно выделялось законное потомство ее бывшего любовника?

«Эх, – подумала она. – А ведь он у меня король. Он не то чтобы не побрезговал мною, он выделил меня из всех, да и должность хорошую дал в придачу. Даже его жена такой власти над Низом не имеет, как я! Для того, чтобы гонять его очередных пассий по всей территории Низа и отправлять их после смерти в закрома Подпола, она должна обратиться ко всем своим маленьким светленьким отродьям, или к племянникам, или…» Тут она вспомнила, что тоже хотела спросить у племянника, или кто он там такой, насчет своих сандалий. Но тут ее мысль наткнулась на вполне понятное препятствие – ах да, она же, она же всего лишь туфли починить сама не в состоянии, а судьбу букашки с Низу – очень даже. Тут ее рука сжалась и как хлопнет по колену!

Раздался треск. От колена, на котором, подобно парусине, был натянут длинный хитон, недавно, всего каких-нибудь два столетия ею глаженный, плавно расползалась дыра, превращая красивое умеренное платье консервативной матроны с Верха в аналог новомодной так называемой короткой юбки, в каких при ее молодости (она гнала от себя это слово, ибо и посейчас не угасла еще творящая мощь естества на Верху) стеснялись показываться даже тощие флейтистки с Лесбоса. Пришлось ей выругаться, злобно прислушиваясь к тому, как коварная нимфа передает, как по телеграфу, ее сообщение про чью-то мать вплоть до красочных росписей большого королевского дворца. Там, наверное, сейчас проходит очередной пир, а она вынуждена сидеть тут и считать пробегающие облака, в которые играет кто-то из Ветряных братьев. «О, еще один в лунку? Неужели Южный побеждает? Ну да, он такой красивый, этот Южный, он даже лодку надувную до Швеции с беженцами добросить может, не то что это легкое теплое облачко».

И тут вдруг вспомнилось ей, что скоро наступит восьмой день. Она с грустью и тревогой оглядела свое неказистое одеяние и подумала о том, что работа ждать не будет, но к несчастью, вся та пряжа, что она произведет за этот важный день, пойдет совсем не на ее. Богиня посмотрела на висящее в воздухе веретено и прикинула, какая пряжа ей больше всего нравится и какой цвет приличнее придать успевшему выгореть одеянию. Прикинув, что красное ей ни к чему, несмотря на то, что мать ее твердым нравом не отличалась, она машинально крутанула четвертое колесо прялки. Бедное колесо стало натужно скрипеть и не сдвинулось с места из-за своей огромной величины.

«Так, что это было? Я теряю хватку, господа и дамы. Неужели на мое место метит та…» – и при мысли о своей нелюбимой, но уже такой властной дочери («вся в отца») она поморщилась. Она попыталась повертеть седьмой вал, поскольку и серебристая пряжа, и сам порядковый номер ей необычайно сильно нравились, и преуспела в своем начинании. Пряжа пошла ровной сверкающей волной, слегка похожей цветом на шар в месте, называемом на Низу дискотекою, где люди, выряженные в королевского вида хитоны прогуливаются между лживо-посеребренных колонн и вкушают искусственную пыльцу, запивая ее низовой амброзией, после чего снимают с себя одежды и предаются разнузданному разврату под лживым солнцем в неправедной темноте, неблагоприятной для настоящего мусического искусства танцев тесноте и, скорее всего, в обиде на них, тех, что на Верху.

«Они жалуются на меня, как будто не они выбирали у моей дочки себе пути! Пускай спрашивают у нее и не говорят таких вещей, что, мол, мой родич восходит на небо как какой-то там фонарь, а моя пряжа олицетворяет собой их разврат! Нет уж, неправильное у них понятие об Эросе, и один из цветов моих нитей, голубой то есть, ими исключается, а ведь это цвет истинной, небесной любви и заботы о каждом», – подумала она, примеряя к себе серебристую пряжу. К сожалению, этот оттенок не подошел ее одеянию, но, если только внебрачная дочь короля от неизвестной матери, искусная вышивальщица, захочет, она сможет сделать на ее старом хитоне милый узор. Но что надо изобразить на нем? «Думаю, надо подольститься к потомству моего милого любовничка, чтобы он не отдавал мою пряжу кому попало, включая Ла… Ла…», – подумала богиня, лопаясь от досады.

Упомянутая «Ла…» шла к ней, заплетя свои длинные и густые седые пряди в высокую прическу. Рядом с ней семенили ее сестры, Кло и Попо. Кло, как всегда, была выкрашена в модные цвета и зачем-то вела за собой маленького единорога, на котором тоже испробовала изыски косметики с Низу, даже копытца его приобрели модной розовый оттенок, а Попо шла в видавшем виды кринолине, бывшим только недавно в ходу у тех самых букашек. Богиня нетерпеливо поднялась, отчего взгляду сестер явились ее старые дряблые ноги в проеме большой дырки, а также украденная у самой себя казенная пряжа.

– Мама? – спросила Ла, подозрительно щуря глаза и устремляя их мимо подола в направлении пряжи. – Это что такое?

Кло, сверкая румянами странного наименования «консилер», улыбнулась и подошла с какой-то затаенной усмешкой. Ни слова ни говоря, она подобралась к подолу матери и потянула вниз. Ткань еще больше разошлась.

– Клото! – одновременно воскликнули богиня и ее третья дочь Попо, которая левой рукой прикрыла кринолин от непрошеных домогательств ветра и сестрицы, а право попыталась включить зонтик для сокрытия румянца стыда, полосовавшего ее щеки подобно садисту.

– А чего ты держишь в руках, ма? – не унималась Клото.

– Это пряжа, – назидательно произнесла Ла и принялась рыться в чемодане. – Матушка, мне кажется, вы совершаете странный и недвусмысленно вредный поступок, о котором мне следует донести согласно Кодексу.

Мать опешила и молча уставилась на то, как ее самая деятельная дочь Лахесис (а это была именно она, и пожалуй, только она и могла терпеть свое имя, если не считать, конечно, Жреца), рылась в отделениях своего огромного дипломата, попутно выронив несколько бумажек.

Наконец она нашла то, что хотела раздобыть – большую увесистую книгу, выполненную Хромым в своей печатне с молчаливого разрешения Златокудрого его брата и заверенную личной росписью Ткачихи – устав Любовника касательно всех непредвиденных случаев, совершавшихся на территории Низа и местами Подпола. У одного из пергаменных листов был загнут угол – видно, что Лахесис несколько столетий копала под мать, намереваясь отправить ее на пенсию в Подпол.

«Пряжа, нецелесообразно использованная для личных нужд, обязана ко взысканию с того, кто ее использует. Штраф за Пряжу… так… нет, почему тут так тщательно описана именно красная, никому не интересен красный цвет, уже давно никто не пользуется раковинами для окрашивания, сказать Афине…»

– Аф-фине! – чихнула Клото. – А зачем ей? Она вообще за модой не следит. И да, скажите ей, что после того, как на Низу устарели идеи коммунизма, никто в принципе не пользуется коврами, а все те дамочки, которым она покровительствует, стали ста-ру-ха-ми.

– Цыц, Кло, пользуются, или для тебя персы не люди? – огрызнулась Лахесис, а Атропос только всплеснула руками и прошептала: «Британский Радж…»

– Конечно, не люди, ведь я не могу спокойно пройти по улицам Тегерана. Новое поколение должно топить за шаха, – пояснила свою позицию Клото, подмигивая матери.

Мать вспомнила, как в свое время шахская душа, бывшая одно время на земле виночерпием, пониженным в должности Любовником за разбавленную амброзию, вытянула по ее указке счастливый билет в царский дворец и должность правителя самого Ирана, правда, ненадолго, но шах ей был после этого вечно благодарен, и потом, когда он вновь очутился у ее престола, она пыталась помочь ему, предварительно подглядев у Лахесис пару судеб и подтолкнув с помощью братьев-ветров ему новый жребий. К сожалению, должность арабского диктатора закончилась еще хуже: пытки, казни и никакой империи. После этого у матери и Кло были долгие споры о том, что делать с Америкой и просить ли Ткачиху обрушить ковер в их королевском дворце белого цвета на очередного выборного царя, или выдать пару мотков красной пряжи Воину на развитие социализма для нейтрализации опасного влияния тамошних легкобомбенных воздушных кораблей.

– О, я нашла, – продолжала упрямая Лахесис. – «Пряжа серебряного цвета – пятьдесят жребиев». Пятьдесят жребиев на выбор самого Зевса, матушка. Какова бы ни была стоящая перед тобой душа, но Зевс имеет право выдать ей пятьдесят новых шансов взамен украденной тобой пряжи. К сожалению, – она попыталась развести руками, и тут из них выпал портфель с еще большим числом бумажек, – у меня столько нормальных (она подчеркнула это слово) нет, поэтому нам придется идти к Зевсу.

– Но я не могу, дочь моя, – решила разжалобить Ла матушка. – Ты видишь, что стало с моим подолом? А что касаемо моей прически и туфель, так я вообще молчу, мне в кузню надобно…

– Кузня ослушникам Высшей воли, – припечатав мать, сказала Ла, и круто повернулась на каблуках, – не полагается. Не бойся, матушка – неожиданно повеселев, прибавила она, – у Зевса пир уже закончился, и он как раз в таком состоянии, чтобы тебя видеть.

* * *

К сожалению, именно так и приключилось. Когда три дочери и одна мать поравнялись с золотыми хоромами, их никто не встретил, и даже светящейся таблички над ними не оказалось для того, чтобы воспрепятствовать или, наоборот, нагло поощрить задуманное ими вторжение. Около дверей, инкрустированных небесным янтарем, который поставляли в качестве ежегодной дани все речные боги и богини Эллады, на складном стуле почивал страж-тритон, которого для ежегодного пира одолжил Любовнику его брат Моряк. Нижняя половина туловища телохранителя склизко блестела на солнце, являя неприглядный в своей наготе вид. Атропос сморщилась и поднесла к носу все тот же легкий солнечный зонт с выполненным на хлопчатобумажной ткани портретом некоего смертного, очевидно, ею всей душой любимого, но за которого, согласно законам службы, ей строго воспрещалось выходить замуж. Должно быть, этот юный рыцарь ее сердца сейчас томился в Подполе у самого младшего брата Любовника, называемого Мертвяком, и ему скоро полагался выход на поверхность Низа и новая жизнь. «Во всяком случае, Бог не оставит меня надеждой», – любила говорить самая чопорная из сестер. «Какой Бог?» – обычно спрашивали окружающих, ведь богов в мире много, и не Атропос уповать на какого-то нового, ведь ей дана такая власть, что… «Знаю, – примирительно разводила руками она. – Но я все равно молюсь каждое утро по специальным четкам». Тут люди обычно прыскали со смеха, а обиженная Атропос затворялась у себя в комнате и несколько десятков лет не выходила к обеду.

Проходя мимо стражника, Ананке окончательно потеряла свою сандалию, плюнула, выругалась и сняла другую с правой ноги. Шлепая грязными подошвами по мраморному полу, она вместе с дочерьми ввалилась в триклиний. На одиноком ложе посреди прочих, заботливо расставленных вдоль стен и уже покинутых гостями, лежал Зевс. Вокруг него сновали хариты с тряпками, совками и новомодным изобретением – прахопожирателем, должно быть, выдуманным самим Мертвяков в часы скуки, настолько усердно эта вещь, похожая на Кербера своими повадками, набрасывалась на грязь и с урчанием в ненасытном желудке поедала ее. Рядом с отцом сидела его дочь Младшенькая со списком приобретений и подсчитывала, сколько амброзии на этот раз следует заготовить для очередного пиршества. Ее отец спит, что неудивительно после такого количества выпитого, а ее муж второй раз собирается умирать. «Ох уж эти полубоги, – подумала она, представив огромную мускулистую тушу Геракла, лежавшую поперек кровати с бутылкой земного пойла в руке. – И зачем я только послушалась папочку?»

Но тут ее внимание отвлекло появление трех сестричек и матери, ввалившихся безо всякого на то уважения прямо к Высшему, или же Любовнику, как они без соображения с собственным стыдом, его называли.

– Вам что-нибудь требуется? Геры нет, – произнесла она, поправляя фибулу на плече, которое чересчур сильно оголилось из-за танцев во время пиршества и возлежания в полупьяном виде в одной и той же позе.

– Не обессудь, дорогая, – промолвила Лахесис, подводя мать к молодой богине. – У нас тут дело есть. Недостача.

– Что-что? Кто-то украл жребии?

– Да кому они нужны, – хохотнула Клото.

– Тсс, тут старшие говорят, юная леди, – злобно поджала губы Атропос и неожиданно быстро вынула из-за складок кринолина свои знаменитые ножницы, легким взмахом отсекая от челки сестры особо яркую фиолетовую прядь.

Атропос спокойно продолжала:

– Моя мать, эта суетная женщина, одно время поправшая доверие твоей высокородной матери и сестры Верховного, с помощью Афродиты и Эрота заставив его заинтересоваться ее худым телом…

– Пожалуйста, без подробностей, – взмолилась несчастная богиня, перебирая грязными ногами по чисто надраенному харитами полу. Хариты визжали и, крутя в воздухе ногами, выжимали все новые и новые капли воды, которые, если верить слухам, поступали прямо на Низ в виде кислотного дождя, предварительно перед этим промыв корпусы железных летающих штуковин и еще больше загрязнившись.

– …Позднее, как ты знаешь, вот эта несчастная богиня родила нас, еще более несчастных, вынужденных сносить нищету, раннюю старость, заниматься неблагородными занятиями и интересоваться жизнью жалких тварей с Низа, не в обиду будь сказано твоему благородному супругу, Гебо, – продолжала как по-написанному Лахесис. – Так вот, обеднев и окончательно износив свое одеяние, в противовес всем общепринятым обычаям…

– Короче, – произнесла Младшенькая, позевывая.

– Да, износив одеяние до еще более короткого состояния, чем было раньше, она вздумала потратить драгоценную пряжу… И как ты думаешь, каким путем? Умыкнув! – погрозила Лахесис в потолок, на котором красовалось мозаичное изображение Времени, отца короля-Любовника, пожирающего одного из своих, надо полагать, непослушных, как и три сестры, детей, и продолжила, переходя на крик. – С прялки! Самый красивый сорт пряжи! Чтобы! Залатать! Прорехи на своем платье!

– И о чем она только думала… – скучающе и притворно одобрительно пожала плечами Геба, вертя в руках золотой сосуд.

– Вот именно, – отозвалась Лахесис и поискала глазами сестер. Клото хихикнула и отвернулась, пробормотав: «Чем короче платье, тем лучше», а Атропос в очередной раз развернула парасольку, выражая крайнюю степень возмущения.

– Согласно поручению Высшего, я явилась сюда за пятьюдесятью дополнительными жребиями для любой случайной души, что придет завтра с Подпола, – закончила Лахесис. – Ты же знаешь нашу мать, – прибавила она, – и ее странные способы расплачиваться с понравившимися ей смертными тварями, с помощью высокой судьбы. Она обязательно не упустит свой шанс и начнет мухлевать и подтасовывать выбор. Еще под ее началом ходят сообщники-ветра, сейчас ее любимец, Нот, вообще распоясался с этими беженцами. Кто-то хочет крупную войну? Вторую Троянскую?

– Н-нет, – вздрогнула Геба. Хариты остановились и всплеснули руками, побросав швабры на пол.

– Вот и я о чем говорю, о Гебо. Позови отца, умоляю, пусть он сочинит пятьдесят дополнительных судеб для одной из душ.

Геба молча покосилась на спящую рыжую бороду властелина миров, мерно подрагивавшую в такт дыханию. К сожалению, спал владыка весьма редко, и за время сна случалось, что какие-то боги, пользуясь вседозволенностью, губили Вселенные, вмешивались в судьбы мира или порождали новых богов на чью-нибудь радость или погибель. Как-то, когда он таким же способом заснул, из его головы родилась Ткачиха, которая позже основала Элладу и в непомерном самомнении решила распространить языков на ее жителей, из-за чего потом, после завоевания турками эллинского народа, негодовал весь Верх, и сотрясалась гора со дворцом от воплей бессмертных, вынужденных каждые несколько небесных секунд выслушивать отдаленных пространством крики муэдзинов. Тут наша богиня поняла, что, скорее всего, разговор с бывшим любовником и киданием им грозовых пучков в ее сторону с последующим тлением и без того редких волос на ее голове откладывается, и облегченно вздохнула. Она знала Гебу.

– Я сама напишу эти судьбы, а вам потом выдам. Или… – Она нерешительно пожала плечами. – Я сегодня в хорошем настроении. Буду сочинять вместе с Харитами. Или вот… Попо, Кло, вас не затруднит немного поиграть со мной в фанты? Давайте писать у каждой из нас на лбу какую-либо прежнюю историю, которая уже была и неинтересна, а другая будет отгадывать. Нет?

Кло захлопала в ладоши и покрутилась на одной ноге, облаченной в балетку. Пол предательски заскрипел, но упасть на него Кло не смогла, будучи подхвачена одной из Харит.

– Соглашайся, Кло, ты хорошо себя зарекомендуешь. Можешь потом потребовать перевода из отдела судеб. Будешь жить с нами.

Аторопос нерешительно подняла руку и спросила:

– Писать можно что угодно?

– Да, дорогая, хоть второй свиток этого… как его… – поморщилась Геба.

– «Войны и мира», – сказала Атропос. – Ура.

* * *

Через минуту за столом сидели мать, три дочери, Геба и пятнадцать харит, вовсю выдумывая новые сюжеты. За неимением пергамента писали прямо на воздухе; письмена, выводимые Гебой, прямиком поступали к Златокудрому и его гарему, а те переправляли их на землю поэтам, художникам, гейм-девелоперам, наконец.

– Меня очень сильно любят женщины? – напрягала воображение одна из харит.

– Эй, дорогая, как тебя там, не забывай, что эти жребии – карательные, – наставительно произносила Лахесис и пихала локтем мать.

– Хорошо. Меня очень сильно любят женщины, и одна из них меня убила, – вздыхала харита.

– Нет, милая, это не Орфей, – поправляла ее Атропос и умильно улыбалась, вздыхая в изображенный на парасольке потрет молодого красавца.

– Ну ладно, меня не очень сильно любят женщины, тогда я… – заново начинала харита.

* * *

Когда Лахесис понесла полную, верхом набитую сумку на привычное всем место, а мать пыталась заново закрепить серебристую пряжу, вздыхая о своей бедной и не к месту подранной тунике, наступила заря нового дня. Эос легко и быстро в своей розоватой одежде пробежала высоко в небе, и Клото несколько раз чуть не поймала ее за полы платья. Розоперстая, точнее, Розово-пестрая в своем бандажном платье с эффектом омбре, смеялась и отпихивалась, а вдалеке уже виднелась экскурсионная группа из подпола, ведомая сумрачным Жрецом, который, очевидно, так и не удосужился выспаться, выпив почти полную бочку амброзии на пиру. Наступала жара из печки, в которую подбрасывал углей сам Мертвяк, чей злобный хохот раздавался снизу. В Подполе с каким-то отвращением скулил Кербер, в которого попадали угольки и заставляли его бегать вокруг собственного тлеющего хвоста. Жара поднималась ввысь, выталкивая несчастных экскурсантов прямо к престолу, точнее, скромному деревянному стулу матери, на коленях которой вместе с веретеном уже разместился уменьшенный до человеческих размеров ворох дочерей.

Жрец, поравнявшись с ними, сноровисто протолкнул две упирающихся и орущих души, похожих на яркие всплески светлой жидкости, в чьих очертаниях было довольно трудно уловить человеческую плоть.

– Как мало праведников, – заметила Атропос, поджав губы и вглядываясь в контуры фигур. Одна из них отчетливо вырисовывала вокруг себя священническое одеяние, но какой тот балахон был веры, сказать было затруднительно.

– Я надеюсь, что он сикх, – промолвила Кло. – Обожаю бороды.

Несмотря на праведность, души не слишком-то радовались переходу из вечных сумерек Подпола в мир и отчаянно пытались ухватиться за воздух, бывший на Верху аналогом земли – зернистую субстанцию возле ног матери-богини, из которой по временам на ее ноги поднимались зловредные муравьи грехов. Другие души, все покрытые синеватым налетом, как бы от некоей восточной курильницы, стояли рядом и тихо переговаривались. Они были связаны длинной золотой лентой, обмотанной вокруг левой руки жреца и закрепленной на их шеях. При малейшем движении одной души вторая получала серебристый синяк возле сонной артерии и хмуро встряхивалась. Две праведные твари тем временем были свободны в своих движениях, но скованны стремлением подниматься все выше и выше. Казалось, что бы они ни делали и как бы ни цеплялись друг за друга, их потоком верхнего воздуха должно было отнести как раз на уровень глаз богини, минуя ее голые колени и неугомонные руки. Три дочери с завистью следили за полетом праведников, которые тихо шуршащими голосами интересовались друг у друга:

– Но мы встретимся?

– Когда?

– Потом, когда эта благородная старая женщина нас отпустит.

– Нет, и я… Я не помню тебя.

– Почему? Я-то тебя отлично помню.

– Тогда я много выпили… Из этой реки. И это мое последнее воспоминание.

– Ну и зачем ты это делали? Ты же знали, что она отнимает память, ну как же так…

– А что, если я при жизни были пьяницами, и это был мой единственный грех?

Жрец сурово уставился на переговорщиков, взмывая к очам богини вместе с ними. Его козлиная борода тряслась и задевала за золотую цепь, звонко шелестевшую в эфире и натягивавшую все сильнее грешные души, заставляя их из синих превращаться в тускло-серебряные. Ему не нравился этот спектакль, но что поделаешь. Когда-то он был царским сыном на земле, но в свое время один из богов похитил его на Верх, случая проходя по дворцу и наблюдая за тем, как он поет – оказалось, что ему нравились земные песни, но вместо вечного детства ему пришлось состариться из-за слишком тесного общения с землей на службе по препровождению душ из Подпола на Верх для лотереи. Их нечистое дыхание отняло у него голос, право на личную жизнь и престол в Низу, а больше всего он мучился, когда ему пришлось собственного отца отправить к богине для того, чтобы он вытянул жребий мухомора, ибо его папаша обожал яды и как-то сам от них отравился. Братья и сестры его уже несколько раз приходили к богине, и он обожал самолично подводить их к предварительно подсмотренным им жребиям с тем, чтобы они выбрали худшие – так мстил Жрец за свою утраченную низинную жизнь в плодородной долине. Но эти два случая были скучны донельзя. Он уже и сам не помнил, что за праведники перед ним находятся, как вдруг…

Стоило одной из душ подлететь близко к коленям и разорванному подолу матери, как сидящая на них Атропос неожиданно вздохнула и упала в обморок, предварительно уронив парасольку, закатившуюся под ноги одного из грешников и подобранную им. Мать рванулась к зонту, согнувшись чуть ли не пополам и придавив Клото, но коварное средство от солнца катилось все дальше и дальше вплоть до самого Низа.

Жрец попытался привести в чувство девиц, особенно раздавленную весом матери Клото, и, вместе с подскочившей к нему легкой Лахесис со строгим пучком в волосах развернуть свиток.

– Дамы и господа! Души любезные! С помощью моей владычицы, девицы Лахесис, – девица согласна кивнула и привскочила в воздухе, подплывая к Атропос и подавая ей выуженную из кармана нюхательную соль, – я хотел бы сделать объявление. Вы только что вернулись с Подпола, где находились семь дней в раздумье обо всем пережитом вами на этом благодатном Низу, где жизнь человеческая претерпевает столько поразительных, интересных, но недолговечных событий. Кто-то из вас был нищим, кто-то деревом, кто-то душой дерева, а кто-то, – он закашлялся, – царем или собеседником богов. Сейчас вам надлежит сделать выбор сообразно вашей склонности, а потому желающие сделать его первыми да придут пред очи нашей госпожи и повелительницы, прямо наверх.

Души зашептались, причем самые грешные из них своими басами, похожими на звуки ударов о пустые бочки, немало повеселили Клото. Мать поморщилась – с утра от вина Гебы у нее болела голова. Правая рука ее выжидающе сжала прялку, готовясь после удачно проведенной процедуры выбора пустить разноцветную тесьму по краю неба. Тем временем пришедшая в себя Атропос внимательно вглядывалась в душу второго праведника, не того, что был в священническом одеянии непонятной веры, а другого, смутного различимого из-за тесно прилегающей ауры, что должно было обозначать высокий самоконтроль человека при жизни.

– Мне стоит прямо сейчас вытащить эти пятьдесят дополнительных жребия? – оглянулась мать на дочерей.

Атропос, чем-то раздосадованная, быстро покачала головой из стороны в сторону, как бы желая уничтожить саму возможность такого решения. Лахесис, однако, слегка оттолкнув сестру, выступила вперед и начала вытаскивать все жребии один за другим. Попо не могла противостоять более властной и влиятельной на Верху сестре, да и не хотела терять вид и состояние леди перед всеми присутствующими. Она только часто моргала, пытаясь не заплакать, и иногда отворачивалась, чтобы не смотреть в пустые глазницы души.

– Раз… два… три… пятнадцать… двадцать… пятьдесят, – подсчитывала Клото, сверкая глазами. «Эх, вчера хорошо потусили, – подумалось ей. – Геба была в ударе, конечно же. Как всегда после пира. Жаль, мать меня редко отпускает. И эта должность… Честно говоря, она меня мучает. Надо поговорить с харитами. Как там дела у Златокудрого? Разве не могу я поступить в его гарем и стать покровительницей гейминга, к слову. Не слышала никогда о том, что на эту вакантную должность пробуется хоть одна муза»…

Душа тем временем сделала движение тем, что у нее находилось когда-то на месте горла, посмотрела на священника и тихо прошептала:

– Только бы не животное, не корова, не свинья, кошка и собака может быть, лошадь – почему бы и нет? – только не у татарина, прошу вас, милые дамы, если уж моя судьба такова, то я хочу быть чем-то красивым, нет, не цветком, и не ланью, а вот арабским скакуном или супермоделью вполне… Меня так редко окружало что-то по настоящему привлекательное…

– Я знаю, – вздохом отозвалась Атропос, но Лахесис спешно подлетела и закрыла ей рот сухой рукой.

Душа удивленно вытаращила глаза, потом от нерешительности уставилась на священника.

– Можно, мой жребий вытянут мне друг? – спросила она.

Мать вопросительно посмотрела на Лахесис.

– Вообще-то это запрещено…

– Но тогда я буду стоять тут вечность, у меня просто рука не поднимается, видите? – душа попыталась протянуть руку к лежащим на воздухе пятьюдесяти жребиям, но рука начала дрожать, смазывая свои собственные светящиеся контуры и периодически исчезая.

– Ээээ, да он скоро перейдет в Элизей, – протянула Клото. – Его небесное тело прямо не хочет опять лезть в Низ, он почти чист.

– Тем более, моя дорогая, его следует подвергнуть испытанию для окончательного очищения, – упрямо произнесла Лахесис. – Дадим ему что потяжелее, а если не справится, то простим ему суицид. Эй, ты! – произнесла она в сторону грешных душ на цепи и коснулась, подлетев, одной из них. – Вытяни ему жребий.

Атропос задрожала и уставилась на сестру.

– Но он просил священника!

– Если он попросит своего друга, то жизнь его будет скучна и долга, и не скоро ему с тобой доведется встретиться… милая Попо, – прибавила Лахесис с издевкой. – Он должен пройти последнее испытание.

Душа вздохнула и посмотрела на грешника, который уверенным шагом приближался к престолу, свободно и даже с какой-то горделивостью расправив на плече золотую цепь, как дорогой шарф.

– Ну что же, – вальяжно произнес он, – крепитесь, мой друг, ты скоро получите новую, интересную и даже необычную жизнь, хехе. Мне всегда везло раньше, я не помним, я чувствуем. Как будто что-то так и тянет меня сделать это…

Грешная душа подскочила, натянув цепь до отказа и, должно быть, передушив находившиеся ниже души, которые возмущенно залопотали, налившись серебром, и создала вокруг себя нечто вроде вихря, взметнувшего ввысь жребии, согласно какому-то броуновскому движению бросившихся навстречу грешнику. Перед глазами души засверкало и заискрилось, но его рука так и потянулась к одному из листков, как к магниту. Душа подтянулась на цыпочки и прыгнула, как баскетболист за мячом, и ухватила рассчитанным и резким движением жребий.

– Ну, читайте! – произнесла она, и вихрь вокруг нее сразу же успокоился.

Атропос горесто ойкнула, а Клото радостно потянулась за светящимся листом.

– Оооо, то самое новое государство как место рождения, все-таки Геба умеет сочинять, когда может, класс высший – ну, неплохо, хотя хотелось бы больших препятствий, а вот тут что-то непонятное написано. Как я понимаю, для вас при вашей жизни было не очень-то приятно родиться женщиной? – обратилась она к грешной душе.