Текст книги "Век толп"

Автор книги: Серж Московичи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

Глава 2. ЗАПРЕТ ДУМАТЬ

I

Теперь обратимся к современному примеру, чтобы придать более конкретный вид этим размышлениям. В самом деле, не стоило бы думать, что они имеют отношение только к религиям другой эпохи и неприложимы к нашей. Иллюстрацией нам послужит Советская революция. Когда она совершилась, все думали, что новое социалистическое общество будет прозрачным и в противоположность предшествующим, широко откроет книгу правды. Каждый сможет в нее заглянуть, изучить факты и выразить свое мнение. На это рассчитывали, по-видимому, не учитывая исторический опыт и психологию толп. Поскольку очень скоро становится очевидным зарождение механизма, предназначенного скрывать события, подлинные взаимоотношения вождей революции. В то же время они вмешивают массы сторонников в действия, часть которых являются преступными (аресты, пытки, убийства) даже в их глазах. И, так как марксизм начинает в то же самое время приобретать черты светской религии, которая еще не отделяется от науки, именно на него отныне возлагается обязанность упрочивать всеобщее пособничество и делать его непроницаемым в обществе. Перейдем на суждения, которые можно вынести или которые уже вынесены по поводу это хода вещей. Признаем же, что наиболее грандиозные предприятия, те, которые представляют собой наиболее заметные деяния человеческого рода, если в них всмотреться, обнаруживают изобилие не слишком вдохновляющих деталей: несправедливости, жестокости, эгоистические страсти, даже подлости.

В событиях, которые нас занимают, знаменитые московские процессы (1936–1938 гг.) представляют собой кульминационный момент. Они инсценируют заговор, подготовленный против нового общества или же против партии, с целью открыть тайны, которые должны были храниться. Представление, сделанное из этого, воссоздает типические персонаж с одной стороны, предатели, которые должны умереть, с другой стороны, верные хранители тайны, герои революции. Судебный церемониал и используемая речь предназначены для того, чтобы вызвать эмоциональную реакцию: страх и народную ненависть против внутреннего врага. Выдвигаемые аргументы апеллируют уже не к истине или лжи, а к тому, что их маскирует, к добру или злу, их вечному конфликту. Китайский философ Лао Цзы уже знал это: "Тот, кто хочет достичь полной правды, не должен заниматься добром и злом. Конфликт добра и зла – это болезнь разума".

Эти процессы надолго превращают политический мир в мир религиозный. Поскольку их участники призваны признать ошибку и требовать от невиновных ее искупления. Каждый по-своему оказывается мучеником: и тот, кто берет на себя преступление, которого он не совершал, и тот, кто обвиняет его в мнимых злодеяниях во имя сохранения общих ценностей революции, которую они совершили вместе. Величественное жертвоприношение, скажут, естественно, одни. Гибельная репрессия, возразят другие. Но почему же тогда невиновные подсудимые признают себя виновными? Чего они боятся? Очевидно, что они не боятся ни расправ со сторон карательных органов, ни высшей меры, как иногда утверждают.

Все эти люди (Бухарин, Каменев, Зиновьев и другие) подвергались тюремному заключению, ссылкам, некоторые пыткам. Перед царскими судьями они представали суровыми обвинителями, превращая судебный процесс в процесс политический. Они не надеялись, прейдя с повинной, добиться милосердия своих обвинителей. Они сознавали себя ложно изобличенными. Их арестовали, хотя они не сделали ничего плохого. С самого начала и до конца процесса ни сами они, ни кто-либо другой не задают себе очевидного вопроса: в чем виновны эти ветераны революции?

Сущность и состав суда, созданного для осуждения этих действующих лиц истории, также остаются туманными. Постоянно подразумевается, что обвиняемые виновны не в том, что они совершили, а в их собственном существовании. И приговор, вынесенный не за их якобы проступки, а за само их существование, может быть только радикальным – как если бы они были осуждены богом. Это смертный приговор. Этот приговор кажется не праведным, а продиктованным необходимостью. Если они чего-то и боятся, так это плохо сыграть свою роль, раскрыть то, о чем должны молчать, скомпрометировать партию, которую они создали и которой преданны всей душей.

Другими словами, все связаны групповой и доктринальной солидарностью, которая есть не что иное, как сообщничество. Здесь каждый несет ответственность за другого. Никто не хозяин самому себе. Признания и обвинения, в силу своего публичного характера, одновременно скрывают соучастие и увековечивают его. Даже избежавшие смерти, отбывавшие ссылку осужденные считали, что "партия, отринувшая нас, бросившая нас в тюрьму и начавшая уничтожать нас, остается нашей партией и мы ей обязаны всем", мы должны жить только ради нее, потому что через нее мы сможем служить революции. Мы были побеждены нашей лояльностью по отношению к партии, она толкала нас к бунту и, тем самым, против самих себя".

Если бы кто-то из этих людей, Бухарин, Радек, Зиновьев, и тысяча других, второстепенных лиц, вступили в сговор – не с Гитлером, с капитализмом или, я не знаю, с какой-то шпионской службой, как это предполагало обвинительное заключение. Но они вступили в сговор со своими палачами, своими братьями, со своими всегдашними единомышленниками: Сталиными, Молотовыми, Вышинскими. Они готовы на инсценировку, предназначенную для сокрытия правды, которая им отлично известна. Запутанная правда, полная недомолвок и раскаянии, парализованная с мнениями и угрызениями совести. И когда этих старых революционеров третируют, как агентов на службе у полиции, оказывают хитрыми изменниками, подонками, похотливыми гадами, они идут еще дальше в своей преданности, уверяют сами укрепляются в своей безупречной солидарности. На московских процессах, утверждает один историк, "коммунист долго терзались безысходным конфликтом между ужасом перед методами сталинского руководства и их твердой солидарностью со сталинским режимом". Выбирая последнюю, они почерпнули в ней способность унижаться, ползать грязи истории, куда они вошли чистыми, с высоко поднятой головой, а вышли с опущенной головой и навсегда запятнанными.

Но их признания были необходимы для создания тайны общей и основополагающей: тайны революции и истоков нового общества. Разумеется, судьи и прокуроры подчеркивав тысячью несуразностей, насколько их разоблачения, касающиеся этих истоков, были произвольны и искажены. Но, начиная с момента, когда те, кто был действующим лицом взял на себя вину, это подтвердили и когда ошеломленная партия с этим согласилась, эти разоблачения приобретал силу правды, узаконенной сговором главных заинтересованных лиц. Все эти процессы, которые не представляются чем-то особенным в советской революции, поворачивают заговор первоначально направленный вовне, против ненавистного режима российских императоров, и обращают его внутрь, я это подчеркиваю, на партию и общество, порожденное ею.

В то же время практика подполья и секретности, со данная для защиты от врагов и изменников, превращается практику секретности по отношению к самим себе, к свои друзьям и приверженцам. Каждый больше боится выдать себя правдой, чем выдать правду. До революции она была подавлена и запрещена. Теперь от нее отказываются и отрешаются. Также и до мятежа своих сыновей, отец обязывал не иметь кровосмесительных отношений с женщинами; а потом они сами себя обязали запретом на кровосмешение. Наконец эти процессы определили некую закрытую сферу, которая включает все то, что должно быть скрыто – но на виду всех. Уважая эту сферу, каждый входит в сговор и становится сообщником. Находящиеся на посту руководители партии, интеллигенция, призванная это оправдать, – все вовлечены в эту спираль сообщничества, первым витком которой стали отцеубийцы, цареубийцы, богоубийцы, с которых начинается история.

Этими процессами, не только публичными, но и массовыми, они демонстрируют свое горячее желание вовлечь в них весь народ. Газеты и громкоговорители передавали в то время обвинительные речи на всю страну. На улицах, в казармах, на заводах эхом отдавались возгласы: "Смерть предателям!", "Уничтожьте змею!". Никогда не было большего осознания, большей осведомленности об этих несуразностях. И никогда это так мало не учитывалось. Чтобы народы так бурно восхваляли и превозносили, чтобы революционеры-социалисты, партийные руководители смогли допустить и в конце концов сами прийти к идолопоклонству в отношении человека, а именно Сталина, который внушал им, как правду, как раз отсутствие и забвение правды, – это может показаться чудом с точки зрения индивидуальной психологии.

Психология же масс охотно это допускает. Для нее, в действительности, все эти явления составляют часть логики воссоздания тайны. Эта тайна имеет отношение к роли тех, кто возбудил мятеж против деспотической власти отца, с которым они себя идентифицировали, а также к природе неразрывной связи, возникшей между ними в достижении этой цели. Она поддерживается искупительным жертвоприношением людей, предназначенных для этого, и принимающих видимость изменников. С другой стороны, из-за взятой ими на себя доли ответственности за эту иллюзию, объединяющая их связь крепнет и постепенно расширяется.

Если эти процессы являются вершиной марксистского пыла, это значит, что они покрывают свинцовым колпаком время истоков: оно становится черной дырой коллективной памяти. Они тем самым совершают разрыв этой доктрины с наукой об истории. Она не сможет больше быть поиском запретной правды. Отныне она приобретает устойчивость системы верований, в которой забвение прошлого и его мнимое воссоздание, только что проделанное где-нибудь на многолюдной площади, представляют собой догмы. К ним присоединяются любые представления, возникшие в этой лихорадочной атмосфере, как и ценности абсолютного подчинения. Каждое прикосновение к доктрине необходимым образом превращается в акт веры.

Ничего удивительного, как вы видите, в том, что доктрина сближается с религией, где партии играют миссионерскую роль. Религией двойственной природы между тайным обществом и обществом открытым. Ничего удивительного если те же самые партии демонстрируют отрицание этого положения вещей и даже попытки дать ему объективное объяснение. Поскольку, если они вершат историю, они не понимают ни истории, совершаемой ими, ни всех сил, оказывающих на них воздействие. Но у нас больше нет подобного оправдания. Вот уже десять лет мы присутствуем при реальном подъеме масс. Мы наблюдаем разрастающееся ослепление, коснувшееся всех. Один за другим исчезают доводы тех, кто соглашался, тех, кто хотел быть обманутым. Эти великолепные эпизоды из жизни мира странным образом соответствуют основным положениям психологии толп. До такой степей что можно было бы подумать, будто данные положения именно с этой целью специально сфабрикованы, и их стоило бы отбросить, если бы они не были выдвинут много времени тому назад.

II

Люди, стоя аплодировавшие ожидаемым приговорам те, которые покорялись признаниям, знали, что первые были принуждены, а вторые пойманы в ловушку. Все вместе они одобряли то, с чем шла борьба на протяжении столетий пытки, экзекуции, неправедных судей и неправедные суды. Также они сообща прославляли рождение новой тайны, которая становится узловым пунктом их истории и рычагом власти. Тем самым устанавливается некий запрет, существующий и в Церкви, и в религии, который является тем же, чем запрет инцеста в семье и в супружестве – основой. Я имею в виду запрет думать. Он означает не цензуру правды, не чисть бланк с подписью, данный иллюзии, обману. Он имеет значение блокировки примата разума в психической жизни толп: "Как же мы можем ожидать, – удивляется Фрейд, – что бы люди, находящиеся под гнетом запрета на мысль, достигли психологического идеала, главенства разума?".

Исторически требования подобного запрета почти всеми признавались недопустимыми. На протяжении тысячелетий все документы свидетельствуют о бунтах, о судорожных, и постоянно повторяющихся возвратах к прежним свободам! Маркс перевернулся бы в своей могиле, если бы узнал, что люди с его именем на устах не только не вернулись к эти свободам, но и восстановили запрет, превратив его идеи в "опиум для народа". Дело не в том, что они тем самым хотели избежать искажений метода или объяснения. Без погрешностей, заблуждений, без барахтания в ошибках правда никогда не откроется. Но в глазах тех, кто ее запрещает, ошибка становится преступлением. Она – нарушение запрета. Из-за нее миллионы людей приговорены к смерти. Такая истина не может быть ничем иным, как иллюзией.

Нельзя было бы сказать, что логика отныне бессильна. Но логика ставится на службу чему-то более могущественному, чем она сама, – вере. Как если бы цикл, который начался утопическим, эмоциональным и эмпирическим социализмом и был продолжен социализмом научным, интеллектуальным, теоретическим, пришел к религиозному, в полной мере политическому и культурному социализму. Это развитие, похоже, повторяет другие, и Фрейд так описывает его:

"Итак, мы оказываемся перед тем фактом, что в ходе развития человечества чувственность, активизированная этим развитием, мало-помалу побеждается духовностью. Но мы не в состоянии сказать, почему. Впоследствии получается, что и сама духовность побеждается очень загадочным эмоциональным феноменом веры. Мы имеем здесь знаменитое credo quia absurdum, it, более того, для всякого, кто преуспел на таком пути, это высшее свершение".

Попытаемся все же последовать нашей главной гипотезе. Она дает нам некоторую свободу действий, если мы вновь обратимся к убийству первобытного отца. Самое существенное заключается в том, что сыновья приняли на деле и в душе запрет инцеста, запрет, который он им внушил. Они научились отказываться от своих инстинктов, и не только от сексуальных. Примат чувств уступает место примату разума, ума, необходимого для того, чтобы их идеализировать и сублимировать. Но затем им необходимо еще и утаить убийство, обожествляя отца и скрывая свое собственное преступление. Это требует их реальной солидарности: будучи соучастниками злодеяния, они продолжают быть соучастниками его утаивания. Чтобы осуществить это, они запрещают друг другу и всему клану о нем думать, требуя от всех присоединиться к тотемическому вымыслу, который они отстаивают.

Этот отказ от истины и будет, таким образом, причиной перехода от примата духовности к примату веры, от знания к верованию. Готовность пойти на такую жертву ради сохранения единства клана (сегодня можно было бы сказать ради единства церкви, партии и т. п.) наполняет людей чувством гордости, которое заставляет их предпочитать страдание отречению. Московские обвиняемые послужили в этом смысле примером: подобный отказ от очевидностей мысли возможен. Он даже необходим.

По-видимому, отказ от инстинктов является стержнем сакральных религий, в то время как отказ от истины и от разума был бы специфичен для мирских религий. Если наше предположение верно, то без труда объясняется, как из "нужно верить, потому что это абсурдно", являвшегося позитивным аспектом, запрет думать становится аспектом негативным, исключающим любой вопрос, любое размышление, любой поиск. Я считаю первый аспект позитивным в той мере, в какой мы, с готовностью присоединяясь к утверждению, безоговорочно сформулированному от имени всех, и считая рациональным и доказанным то, что таковым никак не является, способствуем сохранению нашего сообщества и нашего собственного места внутри его. Если аксиомой науки, согласно Хайдеггеру, является "никогда ничему не верить, все нуждается в доказательстве", то религия основывается на обратной аксиоме: "Всегда всему верить, ничего не нужно доказывать". Фрейд отлично видел опасность этого: "Запрет мысли, утверждаемый религией, чтобы способствовать ее самосохранению, – предупреждал он, – вовсе не избавляет от опасности ни человека, ни человеческое общество. "

Я не отважусь утверждать, что примеры, которыми я пользовался в этой главе и которые были рассмотрены многими квалифицированными исследователями, есть доказательства проявлений психологии толп. И еще меньше они были объяснены. Было бы недоразумением видеть здесь иллюстрации идей, подобно тому, как иллюстрируют иногда с помощью диапозитивов, рисунков или фильмов идеи, которые без этого остались бы абстрактными, лишенными плоти. Но ведь существуют идеи, которые навязывают себя с помощью силы простого заключения. Если любая религия действительно подчиняется запрету думать, тогда она должна быть скроена по образцу логики "как если бы", логики наших иллюзий. С того момента, как люди ей подчиняются, они должны поступать так, как если бы мир вымыслов и условностей представлял собой высшую реальность. Как если бы они были ответственны за свои действия или те, которые им приписывают. Как если бы невиновные были виновными, и тогда каждый из них мог бы ответить своему обвинителю, который его клеймит "ты виновен", тем, чем Тиресий отвечает Эдипу: "Ты, обвиняющий меня и считающий себя невиновным, это ты, о чудо, виновен. Тот, кого ты преследуешь, не кто иной, как ты сам".

Подобная логика дает решение проблем, которые каждый ставит перед собой. Она обеспечивает интерпретации событий только с одной точки зрения и на основе тщательно отобранных фактов, без учета оставшихся. И тем не менее она, не колеблясь, придает им общую значимость, как если бы она их установила, исходя из тщательных наблюдений и непредвзятой точки зрения. Она призывает считать доказанной чистую рассудочную конструкцию, относящуюся к воображаемому миру. Употребляя туманные и двусмысленные понятия – экзотерические и эзотеричекие, – маскируя и открывая в одно и то же время, ее знатоки передают их массам, которые призваны реагировать стереотипным образом.

"Она подтверждает, – пишет Фрейд по поводу подобной логики, – что мыслительная активность включает большое число гипотез, необоснованность и полную абсурдность которых мы прекрасно понимаем. Они могут именоваться «вымыслами», но в силу различных практических причин нам следует себя вести так, "как если бы" мы верили в эти вымыслы. Это и есть случай религиозных доктрин, поскольку они имеют несравненную важность для сохранения человеческого общества. Такая линия рассуждений недалеко ушла от credo quia absurdum".

Глава 3. КУЛЬТ ОТЦА

I

В любой религии, светской и политической, заложена одна и та же идея, конечно подразумеваемая, но первостепенная. Единство и активность массы основываются на соучастии всех в тайне, которая ее отличает и укрепляет ее идентичность. Их истина находится за пределами юрисдикции разума, даже за пределами самого разума. Не соучастие, а именно ослабление его действия открывает свободу соперничеству между фракциями одной и той же партии или между диссидентскими движениями одной и той же нации. Это оно побуждает людей отстраняться от общества и питает их разочарования перед лицом коллективных верований.

В предыдущей главе мы установили, что форма этих верований, их логика, предопределена необходимостью скрыт такое соучастие в основах общества. Теперь, в свете тотемической гипотезы, я утверждаю, что их содержание обусловлен двумя фактами: обожествлением отца и воскресением его имяни. Превращенный в настоящего бога масс, непогрешимого, легендарного, он им покровительствует, и они перед ним падают ниц. В то же время он возрождает все привязанности: идентификации, которые имели место в прошлом, возрождает тех, на кого каждый смотрит с мучительной ностальгией. Де Голль возродил не только фигуру Наполеона, но и фигуры всех королей Франции, так, что заставил всех опасаться впрочем, не без тени надежды со стороны некоторых, как бы он не реставрировал монархию. В ходе этого обожествления – надо ли об этом напоминать? – один из «братьев-заговорщиков» отделяется от других, чтобы заменить «отца» и воплотить в себе его харизму. Но в глазах народа они составляют единое целое: двух вождей, мертвого и живого, в одном лице. Странный эффект. Мы с удивлением наблюдаем, как он приобретает огромный paзмах в развитом обществе, оснащенном прогрессивной экономикой и техникой. А причина в том, что он воскрешает первичный прототип вождя, окруженного толпой, которая им восхищается и верит, что он ее любит. Модель культа человека в итоге.

Ошибочным был путь, когда это явление старались объяснить монополией государственной власти. Во многих странах Азии или Латинской Америки существуют неограниченные военные диктатуры, при том, что массы не боготворя диктатора и не разделяют его убеждений. Не менее ошибочным был путь, когда в этом усматривалось следствие террора осуществляемого полицией и специальными подразделения ми. Это объяснение безосновательно, поскольку такая власть была задумана как нечто относительно демократическое. Оно например, не учитывает того обстоятельства, что культ Сталина распространялся далеко за пределами Советского Союза. У Хрущева были основания утверждать: "Я отдал бы справедливость Сталину в одном: он завоевал наш разум и наше тело не клинком. Нет, он обладал чрезвычайными способностями подчинять людей и манипулировать ими – что является качеством, важным и необходимым вели кому вождю".

С точки зрения психологии масс культ представляет ее бой ряд преобразований какой-либо теории – например, марксизма – в мировоззрение, имеющее силу веры, а значит, в светскую религию. Он бывает посвящен определенному человеку, Мао или Сталину, но это момент второстепенный. Повсюду, где религия распространилась и овладела нацией, можно видеть регулярно повторяющийся культ. Большинство наблюдателей связывают эти два момента, Хрущев был первым: "Культ личности немного напоминает религию. Веками люди причитали: "Господи, пожалей нас; Господи, помоги нам и защити нас". А все ли эти молитвы помогали? Конечно, нет. Но люди косны в своих отношениях и продолжают верить в Бога, несмотря на доказательства обратного".

Бог или отец. Следует сразу заметить, что этот культ, подверженный большой вариативности, является в первую очередь и в особенности культом отеческим: отцы церкви, отец нации, отец партии и так далее. Это действительное содержание так называемого культа человека или личности. Разве не обращались к Сталину, называя его "Дорогой отец советского народа"? Роскошь, которой окружает себя вождь, утрированный блеск церемоний, организованных вокруг его персоны, его непомерное право присваивать все титулы и все привилегии имеют целью подчеркнуть жирной чертой, что он представляет собой обожествленного отца. Не влияет ли он на жизнь масс? Итак, примем этот факт: такой культ, который рождается и живет вопреки всем правилам здравого смысла, является практическим аналогом знаменитого credo quia absurdum. Как бы он ни тускнел и ни исчезал, зерна его заложены в почву, на которой они произрастут, сохраняя все, как прежде.

II

Культ человека прогрессирует по мере того, как психология индивида, по сути дела вождя, отделяется от психологии масс. Последуем нашей гипотезе. После длительного пребывания в состоянии однообразия и полного равенства отношения между братьями портятся. Один из них воссоздает себя в качестве особого человека, обладающего исключительными и соответствующими этому качествами: самолюбием, властным взглядом, способностью преодолевать конфликты и так далее. С этой целью с рассветом человечества он начинает служить одной вере, одному мифу: "Миф. – пишет Фрейд, – это. таким образом, шаг. сделанный человеком, который выходит из массовой психологии. Инструмент всеобщего единообразия, религия или миф, ее провозвестник, – это посредник освобождения одного-единственного. Две тенденции постоянно направляют ее формирование. Одна ведет к обожествлению отца, в полного смысле этого слова. Каким образом? Путем возвышения его личности над уровнем обычного. Его учение вне какой-либо критики, его личность не подлежит обсуждению. Полностью дематериализованный, он стал бессмертным, превращенным в легендарную личность, совершенную, непогрешимую. И именно сыновья-заговорщики вместе берутся за эту метаморфозу. Они окружают отца набожным чувством и почитают его, как если бы он еще был среди них. Еще до того, как он стал бессмертным, его уже причисляют к ментальному пантеону толп, среди создателей народов, авторов верований, делают объектом культа, которому он был чужд при своей жизни.

"Архаический отец орды, – утверждает Фрейд, – еще не был бессмертным, каковым он становится позднее через обожествление". Перед лицом такого естественного изменения, которое на протяжении долгого периода делает из индивида великого человека, нельзя быть уверенным, существовал ли он в действительности. Относительно Маркса и Ленина, Наполеона и Мао мы уверены, – но на какое время? – что они были исторической реальностью. Что касается Христа, Моисея или Лао Цзы, мы сомневаемся. У нас были примеры того, каким образом все это происходит, еще совсем недавно.

Остановимся на примере Ленина. При его жизни все его близкие, соратники и последователи признавали в нем одного из вождей партии и советской революции. Он сам считал себя одним из них. Известно, что он противился любому прославлению своей личности, несовместимому с марксизмом, безусловному согласию с его идеями, несовместимому с наукой, и, наконец, абсолютному подчинению, несовместимому с демократией. "Ленин, – утверждала немецкая революционерка Клара Цеткин, – вел себя как равный среди равных, к которым он был привязан всеми фибрами своей души". Известно также, что он пренебрежительно относился к мишуре власти и к неуместным проявлениям раболепия. Как пишет о нем советский поэт Твардовский, он был "тем, кто ненавидел овации".Тем не менее почти на следующий день после его смерти вознесся обожествленный монумент. Его труды и речи увековечены носителями нерушимой идеи. Их наделяют властью, которая запрещает изменить в них хоть одну букву, так как они содержат окончательное изложение истины. На них ссылаются с торжественностью, к ним относятся с почтением. Что касается его личности, слова, служащие для ее описания, заимствуются в словаре легенд, образы берутся из религиозного лексикона. Все, что его коснулось, все, чего он коснулся, становится реликвией. За исключением его завещания, затрагивающего его «сыновей» и наследование ему. Оно попадает в сферу коллективной тайны, где правит молчание. Все эти «сыновья», старая большевистская гвардия (Троцкий, Зиновьев, Бухарин и т. д. вместе со Сталиным), участвуют в его обожествлении. Они отвечают все тому же трагическому желанию поднять его над обездоленными смертными. Способ, которым они его возвеличивают, возмутил бы Ленина. Бальзамируя его, как египетского фараона, провозглашая его кумиром революции, они превращают в бога того, кто боролся за мир без бога и без властелина. Эта церемония, пишет историк Дойчер, "была рассчитана на то, чтобы заворожить умы примитивного, наполовину восточного народа и чтобы внушить ему восторженные чувства по отношению к новому ленинскому культу. Так же было и с мавзолеем на Красной площади, в котором помещалось забальзамированное тело Ленина, несмотря на протест его вдовы и возмущение многих интеллигентных большевиков".

Я не верю в этот расчет, который не был единственно возможным. Они все должны были находиться под влиянием какой-то внутренней силы, чтобы обратиться к такой архаической церемонии, к которой давно не прибегали. Если они ее устроили, то прежде всего для того, чтобы воодушевить самих себя. Они хотели дать волю чувствам восхищения, сдерживаемым при его жизни, восхищения человеком, с которым они себя идентифицировали и которого они наверняка боялись. С другой стороны, Ленина убили, и его смерть была такой же противоестественной, как и смерть самого царя. Это убийство требовало исключительной подготовки, заметания всех следов преступления, которые могли бы выдать их. Понадобилось много сильных эмоций, чтобы заставить этих черствых безбожников перед лицом народа обходиться с покойником, как с богом. Выставлять тело умершего вождя, как если бы он был жив, в ожидании его воскресения. Если мумификация – это одна из наиболее сильных склонностей психологии толп, за неимением мумий их заменяют статуями и памятниками, то именно толпа отрицает смерть обожаемого человека. Мумификация ограждает его преемников от обвинения в убийстве, хотя чаще всего они виновны, или от того, что они не предпринимали никаких существенных действий по предотвращению направленного против него заговора. Кроме того, мумификация – это способ борьбы против исчезновения его имаго и заполучения этого имаго навсегда. Одним словом, это способ облегчить его воскресение в умах будущих масс. В ходе повторяющихся церемоний язык, на котором обращаются к этому обожествленному человеку, кодифицирован. Вам известны фразы, которые произносит Сталин литургическим тоном, принимая перед катафалком Ленине настоящую религиозную присягу: "Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам с честью нести и сохранять незапятнанным великое звание члена партии. Мы клянемся, товарищ Ленин, что мы с честью выполним твой наказ" и так далее до конца.

Когда создают бога, то также создают имя. Оно связывает партию, церковь, учение с личностью. Оно делает их частью своей бессмертной сущности. Так, Ленин, однажды помещенный в высший мир вечных существ, становится источником целой ономастики. Он обозначает все. Большевистская партия, теория социализма, марксистские идеи к множество всего другого носят его имя. Вступить в партию, принять ее теорию с того времени – значит приобщиться к полубогу, стать ленинцем". На каждого человека, – читаем мы у Нова, – он ставит свою печать, чтобы каждый узнавал его печать". С другой стороны, имя придает подлинность и обязывает к идентификации. Оно указывает, какой из голосов сверх-"Я" будет решающим. Носитель имени испытывает признательность по отношению к тому, кто жаловал ему это имя. Он чувствует себя сыном великого человека, членом его семьи. Почти повсюду используемое и постоянно произносимое слово создает вездесущий образ великого человека. Каждый обязан подчиняться тому, кто действует от его имени. По крайней мере, все, что существует, носит его имя и все, что носит его имя, существует. Имя Ленина испытало показательное распространение, поскольку в наш век никто так глубоко, как он, не перепахал сознание народа, не возмутил культуру более явно прежде, чем изменить общество. Именно он, кто не стремился заменить безличное господство науки и демократии господством религии и героя, не увидел огромных толп, проходивших перед его катафалком, изливавших душу, произнося его имя, и приносивших жертвы его культу. Исключительный акт обожествления Ленина, был взят впоследствии – от Мао к Тито, примеров достаточно – на службу экспансии светской религии, совсем как причисление к лику святых в сакральной религии. Судьба неизбежна: то, что начинается стихийным изобретением, выражением неудержимого порыва, превращается в систему.