Текст книги "Про Н., Костю Иночкина и Ностальжи. Приключения в жизни будничной и вечной"

Автор книги: Сергий Круглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Священник Сергий Круглов
Про Н., Костю Иночкина и Ностальжи. Приключения в жизни будничной и вечной

© Круглов С. Г., 2021

© ООО ТД «Никея», 2021

От автора

«Что есть человек, что Ты помнишь его?» – этот вопрос был обращен к Богу; мой же вопрос: «Кто такой Н.?» – попроще и обращен к себе самому. Однако отблеск великого вопроса Псалмопевца каким-то боком падает и на мой, неизбежно обнажая экзистенциальную проблему любого автора во все литературные времена: прежде чем ответить себе, кто таков твой персонаж, попробуй ответить, кто таков ты сам. Отвечаю я себе на этот вопрос уже довольно долго, примерно всю свою жизнь, и про окончательный ответ помалкиваю, потому что оного так еще и не нашел; однако есть и насущная злоба дневи сего: «Кто такой Н., откуда он взялся и почему стоит брать в руки эту книжку?» – неизбежно спросят читатели.

Проще всего рассказать, как именно возник Н. и эта книжка. Началось это все в фейсбуке. О социальных сетях интернета и о том, добро они или зло, много спорят, но ведь спорят в этом разрезе и вообще о мире, в котором мы живем. Зла, греха и туги в нем, увы, немало, но мы-то с вами, христиане, знаем, что мир, в сущности, прекрасен, потому что сотворен Богом, это только грехопадение покатило человечество, как глупого своевольного Колобка, по кривой дорожке. Еще мы знаем, что не уничтожить пришел Бог мир, став в нем Человеком, а спасти, и мы должны эту многообразную жизнь, в том числе и сетевую ее разновидность, не проклинать, а благословлять и исправлять тем, чтобы не умножать в ней зла, а делать добро, по примеру Христову; собственно, за это все неверы, циники и пессимисты мира сего до сих пор и почитают христиан ненормальными.

Итак, примерно пару лет назад в фейсбуке, личную страницу которого я считаю по старинке все-таки не СМИ и не трибуной, а чем-то вроде дневника, даваемого почитать всем желающим, начертал я запись-почеркушку, что-то вроде стихотворного наброска в прозе (опыт таких набросков имел и раньше). Начертал просто так, без цели, только по веянию «гласа хлада тонка» с той же стороны, с которой приходят к поэту стихи, то есть можно сказать – по безотчетному вдохновению. И вставил туда героя почеркушки, назвав его Н. (тут, видимо, сказался и землемер К. из кафковского «Замка», один из моих любимых литературных персонажей, и отголосок песни «Зоопарка» про уездный город Н., то есть отголосок веселой юности, в которой песня была слушана, и некая лень и нежелание придумывать для такой легковесной мелочи имя посолиднее и позначимее…). Получился такой наш современник, возраста несколько более чем среднего, то есть свою земную жизнь он уже довольно давно прошел до середины, очкастый филолог, горожанин, верующий воцерковленный христианин, но уже без неофитских розовых иллюзий, вечный студент, анахорет и маргинал, поэт – далее ряд определений можно продолжать, однако предоставляю всякому читателю самому для себя вычитать их из книжки. В чем-то, конечно, Н. взят мною из себя – но только в чем-то, отождествить себя с ним я не могу, да и не хочу (если снова касаться того, с чего я начал это вступление), прежде всего потому, что надобно дать ему некую свободу (что такое свобода и независимость персонажа от автора – разговор большой, скажу только, что она точно бывает). То, что я снабдил Н. свойством рефлексии, – вполне закономерно: других персонажей сочинять я и не умею, а то, что снабдил его добротой, умом, совестливостью и чувством юмора, – для меня было необходимо, ибо сам я этими прекрасными качествами обладаю далеко не всегда…

Почти сразу появились и друзья Н., имена их возникли из того же вдохновенного ниоткуда: очаровательная Ностальжи – в чем-то антагонист Н., не жена и не любовница, но старый друг (именно «друг» – слово «подруга» все же способно увлечь современного читателя в область амурно-гендерных коннотаций), Костя Иночкин (кто ж не любит героя прекрасного фильма «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен»!), скорее резонер, чем анта-или протагонист, вечный подбивальщик и заводила, простоватый и верный в своей дружбе. Появился и безымянный, но любимый всеми батюшка – мог ли я, священник, в своих рассказиках обойти веселые или одиозные церковные темы, важные для меня самого, и мог ли не взять для этого персонажа-сослужителя черты знакомых мне священников… Появились и многие другие, тем же вдохновенно-поэтическим путем и всяк своим чередом: кот Кузьма Скоробогатый, собака Собака, Коронавирус, дедужко майор Пронин, Смерть, Нила Титовна и многие другие.

Возвращаясь к вопросу о том, что это за книжка, каков ее жанр, зачем она читателю (а предполагается, что читатель – искушенный, умный, способный на иронию и, мало того, верующий)… Зачем – каждый уж решит сам, закрыв книжку и либо поставив на полку, чтоб не раз перечитывать на досуге, либо выбросив в мусорное ведро и пожалев о потраченном времени. Жанр же ее я бы определил как «заметки на полях», почеркушки-маргиналии. Пример такого жанра – и знаменитые почеркушки Пушкина на полях своих произведений, в которых трудно отличить беглый рисунок от правки строки, и очки-усы-сабли, которые мы пририсовывали к портретам классиков на страницах скучных учебников во время школьных уроков, и миниатюры, исполненные цветов, жонглеров и дивных зверушек, украшающие страницы средневековых рукописных фолиантов, расцвечивающие сухой компендиум богословских и научных трактатов, и наши вдохновенные пометы на полях жизненно важных для нас книг, в которых мы то спорим с автором, то восторженно соглашаемся, то развиваем обозначенную им мысль. Эти почеркушки – наш живой и неповторимый почерк на полях Книги Жизни, написанной для нас Творцом; как часто мы, перелистывая ее, пытаемся исправить и подчистить начертанное нами, а то и – со стыдом и раскаянием вырвать целые страницы, но, к счастью, никогда не успеваем в этом.

«К счастью», потому что, как сказал один поэт, «Бог сохраняет все». Он сохраняет эту пеструю будничную жизнь, жизнь Н., мою, твою, любого из нас – иногда со слезами, иногда с гневом, но всегда с любовью.

Про Н., Костю Иночкина и Ностальжи

* * *

Н. устроился на метеостанцию ощущателем.

Сутки через двое.

Работа такая: каждые четыре часа выбегать из балка метеостанции наружу, распахивать халат, запахивать, забегать обратно, писать в сводке: «−5, ощущается как −28».

Ночами Н. преследуют кошмары: что сотрудники четырех региональных отделений полиции преследуют его как эксгибициониста, замирают в кустах, роют норы и укрывища, пищат рациями, хихикают, вытягивают черные тонкие рыла, нюхают воздух, зубами стучат…

Н. просыпается, как в той песне «Нау», в холодном поту.

Он стал сентиментален и раздумчив, при звенящем драгоценном старинном слове «ятра» на глазах его выступают слезы.

Он никогда не выходит наружу, если окрест есть дети, не из боязни той полиции или там по вычитанным убеждениям, а просто потому что Н. – он такой. (Он знает: каков бы ни был мороз на улице, эти дети все равно выбегут, схватят свои салазки и клюшки, заорут: «Сёдни не учимся!» – и помчат в своих сиреневых штанах с начесом, натянутых на валенки, замерзать и гореть в гибких, точных и мохнатых движениях игры.)

* * *

– Путешествие в прошлое? Это можно, – сказала Ностальжи, посмотрела снизу вверх, встала, открыла дверь и поманила Н. за собой.

«Слабым манием руки», – подумал начитанный обломками слов и словосцепок Н.

На крыше высотки свистел ветер, растяжки телеантенн постанывали, как муторно спящие арфы.

– Ну-ка… – Ностальжи подтянула вверх жемчужно-серую кримпленовую юбку, скатала с бесконечной нейлоновой ноги полоску чего-то умопомрачительно нежного, тугого и кружевного («подвязка», – вспомнил слово начитанный Н.), растянула пальцами это тугое на голове Н., как на скорняжной болванке, и ловко пристроила ему на глаза: не смотри, дескать, сюрприз.

Н. стоял и глупо улыбался, и слезы текли из-под подвязки, когда Ностальжи, не опуская узкой юбки, подняла нейлоновую ногу и сильно, точно, поступательно толкнула его в спину.

– Вам почувствовать пора бы, как вкусны и нежны крабы, – сказала она вслед.

* * *

27 января все российские СМИ, как всегда, поминали годовщину снятия блокады Ленинграда.

«Целая улица Санкт-Петербурга переоделась в прошлое», – прочел Н. в новостях.

«Интересно, где это в Питере – улица Целая?..» – думал Н.

Прочих мыслей, которые были бы не обсценны, он по данному поводу не имел.

* * *

Н. читал книгу про несколько Римов.

– У тебя какой Рим? – спросил он друга, тихо тупящего в смартфон в углу дивана.

– У меня – третий Рим, – ответил Костя Иночкин.

– А нужен – тридцать третий Рим!.. – назидательно продолжил Н.

И оба хором, как в детстве, торжествующе воскликнули:

– У товарища Дынина весь Рим испорчен!..

* * *

– Ничего в вашей церкви не пойму… Безумие какое-то, – промолвил Костя Иночкин.

– И чего же ты не поймешь? – спросил Н., поморщившись (терзала его изжога).

– Люди, имеющие виллы и яхты, учат бюджетников, как не надо собирать сокровища на земле, монахи учат семейных, как детей рожать и воспитывать, двадцатилетние мальчики в рясах дают бабушкам старческие советы…

«Ой, отвяжись ты от меня, ради Бога, с одним-то и тем же все время!» – порывнулся было вскричать Н., но не вскричал: во-первых, знал, что произнесение слова «Бог» распалит друга распалением Цицероновым на много часов; во-вторых, столб жгучей кислоты в этот момент вскипел уже под самым горлом, перекрыл дыхание.

Ностальжи вздохнула, быстрыми мелкими клевками загасила сигарету в баночке из-под горошка, улыбнулась прозрачными крыжовенными глазами, потянулась как кошка – одними плечами, ткнула Костю локтем в бок:

– Да ладно тебе! Ведь это ты, Иночкин, сам во всем виноват.

– Как?! – залился Костя пунцовым, захлопал белесыми ресницами.

– А так. Ты начал фехтоваться на палках? И все стали фехтоваться на палках! – рассмеялась Ностальжи.

Костя поморгал, выдохнул, помотал головой, улыбнулся:

– Это точно! А кое-кто и через речку начал прыгать!

– Я ни при чем! Не скажу кто, но это был слоненок! – бодро через силу улыбнулся и Н., вытащил из шкафчика картонную коробочку с содой, нацелился в нее чайной ложкой.

Ностальжи встала из-за стола, мягко отобрала у него ложку:

– Сядь уже! Сто раз говорила: соду надо сначала кипятком гасить, дыру в желудке сделаешь…

И, как всегда, она была права.

* * *

В молодости Н. немало путешествовал по миру.

Бывая в Чехии, он всегда привозил своим друзьям, братьям Кржемелику и Вахмурке, какой-нибудь русский экзотический сувенир. Однажды он привез и вручил им книгу «Евгений Онегин».

– Что это? – спросили Кржемелик и Вахмурка.

– Это Пушкин, – сказал Н.

– А что это – Пушкин?

– Это наше все, – объяснил Н.

Братья, один из которых по воскресеньям был служкой в костеле, а другой толкал парням кислоту в местном ночном клубе, открыли книгу, прочли: «Облатка розовая сохнет на воспаленном языке» – и мечтательно задумались, каждый о своем.

* * *

Слушая (или читая, что не так важно) лекцию по современному искусству, Н. пометил на полях:

«Искусство как способ коммуникации: такие произведения, как „4′33″“ Кейджа или книга с пустыми страницами, с одной стороны, совершенно отданы реакции собеседника, а с другой стороны, совершенно им не интересуются».

* * *

Н. любил отмечать День переводчика. Подымая в этот день тост, он всегда поминал профессора К., который на первом курсе преподавал у них зарубежку. В келье К., стандартно забитой книгами, один стеллаж был специально выделен под плохие переводы; рядом со стеллажом на стене висел постер с покровителем плохих переводчиков изумрудным Мастером Йодой и надписью:

«Придумал, шли дождь что по улице и красногвардейца два, я». Н. любил, бывая у К. в гостях, простаивать у этого стеллажа и упоенно листать переводные образцы европейской псевдоумной прозы, а также в ярких обложках на нечистой бумаге томики американского хоррора, которые он затем, в течение лет, один за другим последовательно не узнавал в экранизациях.

* * *

Н. прочел:

 
На машинке, пером от руки —
Не бросайте писать дневники!
Не стирайте строки…
 

– На фиг, – деловито сказал Н., смял листок, поддел брезентовой верхонкой чугунную щеколду печной дверки, кинул листок в огонь.

Н. любил сжигать свои, как он называл, архивы. Бумаг было много, сжигать приходилось довольно часто. Когда друзья заставали его за этим занятием, то неизменно говорили: «О, Гоголь жжет второй том „Мертвых душ“!..», а Н. неизменно отшучивался, что не Гоголь, а Мо-голь, потому что вот второй том все сжигаю и сжигаю, а первый так и не написал.

Неладно вкинутый в печь бумажный комочек выпал наружу. Н. подхватил его; на опаленном желтоватом проступало чернильное:

нас спасет, как пожатье руки

– Как молоды мы были! – нарочито громко вслух сказал Н.

Но внутри, как в доме без эха и теней, ничто не отозвалось в ответ.

* * *

Костя Иночкин обвел взглядом стены комнаты Н., уставленные стеллажами с книгами, и саркастически сказал:

– Из всех этих кирпичей ты мог бы еще один дом построить! Я, например, только электронной читалкой пользуюсь. Такое же количество книг и – всегда с собой.

– Для бумажной книги воплощение в электронном формате – жизнь загробная, – ответил Н.

* * *

– А помнишь, как у парней в школе высшим шиком был пластмассовый дипломат, украшенный наклейками гэдээровскими? – спросила Ностальжи. – Однажды я задумалась: кто были эти костлявые конопатые красавицы, как именно их склоняли к фотографированию на наклейки, какова их судьба вообще… И как эти наклейки похожи на овальные кладбищенские фото…

– Помню, конечно! – сказал Н. – У меня был такой, с выдавленной надписью «КРАМАТОРСК». Где это, кстати – Краматорск?..

И оба задумались, как же велика она, родина.

* * *

Н. посмотрел на календарь, там была среда.

«Литературная», – хмыкнул про себя Н., вытащил с полки томик писем ван Шонховена, раскрыл и прочел:

«Посещая Берн, вынужден видаться с друзьями; о вы, адепты пера, приживалы муз, застывшие в избранных вами позах, прихотливых, непеременных, прыщущих пышноречием, как фонтаны Гинга! В одних из вас – редких – подозреваю поэтов, другие пишут стихи, третьи держат себя поэтами; последние гаже всех».

С автором Н. совершенно был согласен.

* * *

«Что день грядущий мне готовит?» – с мутной тревогой подумал Н. и выглянул в окно. Тут же на заснеженный карниз уселся откуда ни возьмись взявшийся снегирь. Снегирь ободряюще подмигивал и отечески улыбался Н. через стекло, маршальский бюст его светился новой зарею.

Воспрявший духом Н. открыл ноутбук и написал другу в мессенджере сообщение про то, что ему только что был знак. Друг ответил, что у вас, у мракобесов, кругом знаки, а я убежденный антисемиот, хотя к семиотам отношусь хорошо, у меня даже есть друзья, изъясняющиеся знаками, на что Н. тут же и ответил целой строчкой смайликов.

* * *

Врач долго водил по Н. конвексным датчиком, потом вздохнул и сказал:

– Душа – потемки.

– В смысле, чужая?

– В смысле, любая. Своя особенно, – сказал врач и дал Н. салфетку, стереть гель.

* * *

Н. любил приходить в местный палеонтологический музей и читать на одной из витрин табличку с опечаткой: «ИЕРОДАКТИЛЬ». Вдоволь начитавшись, Н. мысленно к опечатке прикладывался, а уходя – кланялся.

* * *

Н. прочел:

«…в гостиных заторчал какой-то длинный, длинный, с простреленною рукою, такого высокого роста, какого и не видано было…»

Закрыв книгу, он написал в тетради:

«И стоит вековечно и колышется до дна осязаемая русская речь, чорная, набочья, и гулко и тихо во все стороны света, только гортанно вскричит в сорном гнезде своем, в спутанных яворовых тенях, уставя рыло в луну, одинокий трещавый пичурущух, да вековечно погребает своего стоунера[1]1
  Стоунер – разновидность гавальды)


[Закрыть] подагрический уездный филолог, вышедший на пенсию по выслуге, возлагая сего на бездонные старческие слезы свои, как четверо гридней на воды мерной реки – мертвого своего господина в лодье, возлагает и сымает назад, не в силах расстаться, – а близко ли утро, кто исповесть…»

* * *

– Ну, про это же писал ваш православный критик… И, на мой взгляд, неплохо писал, – сказал Костя Иночкин.

– Это какой? – спросил Н.

– Петров-Боширов.

– Угу, угу… – иронически хмыкнул Н. и в пятый раз подлил кипятку в чайничек – субкультура потребления пуэра позволяла это.

– Что не так? – вскинулся Костя.

– Да нет, нет, ничего… Я помню этот цикл эссе: история там написания «Звездных войн», экскурсы в историю болезни Лукаса, «Электронный лабиринт», первые бабки, плач о Баке Роджерсе… судьбоносный май семьдесят первого года… методическая травма детства…

– Травма детства из-за методизма! Ты нерусский? Или что, прикалываешься опять?

– Да-да!.. Ладно тебе!.. Так… что там… дочка Эльбрус…

– Эверест.

– Да?.. Ну да.

– Да. И главное: история падения Энакина Скайвокера, рассмотренная вполне в святоотеческом ключе: прорастание из ничтожества семени самостояния, потом сопромат и успех, искушение злоупотреблением плюс страсть любовного томления, потом – горе и гордыня, потом – закономерное превращение в Дарта Вейдера…

– Да-да… Ну, и в итоге наврал он там все.

– Кто?!

– Да твой православный критик, Петров-Боширов.

– Почему это?!

– Да потому что знаю я его. В нем смирения нету.

– Как это?!

– Да так. Если в критике смирения нету, он не любит то, о чем пишет, а просто – вдохновенно использует. А любит только свое мизерабельное «я». Пишет-пишет, да и не удержится от того, чтобы взбзднуть.

– Что сделать?..

– То. Русское народное слово. Семь согласных, одна гласная.

Костя Иночкин ошарашенно замолчал.

– Молчи-молчи, мой друг! Да пей чай лучше, критиков поминать чем! – ласково расплылся в морщинистой зеленой улыбке маленький головастый лупоглазый Н., дружелюбно пошевеливая огромными кожистыми щетинистыми ушами.

* * *

– Черный, но совершенно прозрачный, – сказал Н., следя за тонкой струйкой чая, из носика – в чашку.

Черный пуэр – он любит его больше всего.

И больше всего – за то, что вкус пуэра отдает дождевой деревянной водой из бочки, если схлебывать ее плоско, напополам с воздухом, и аккуратно, сверху, не взбаламучивая илистый осадок, не всасывая сор и мелкую белесую копошащуюся живность; деревянным дождем, дождливым деревом, острой сырой бочкой, в которую – разбухший сочно-серый деревянный дощатый углом водосток – кануло детство, да что детство – вся жизнь, какая была.

Дождем и длинным, наполненным, волглым, бесконечным от рассвета до сумерек днем.

– Все оттого, что мы забыли этот вкус. Вкус дождевой воды из бочки, – говорит Н. чайнику. Чайник мудро (все мнят, что чайники как-то исконно мудры, и в их присутствии невольно переключают регистры суеты) остывает и помалкивает.

– Мы забыли, – повторяет Н.

«Кто это – „мы“!..» – тут же усмехается он сам себе; это, в общем, не был вопрос, ведь отвечать-то все равно некому: дождя здесь не было уже лет тридцать или около того.

* * *

– Вот все-таки: вся эта грязь вашей современной церковной организации… – начал было Костя Иночкин.

– Погоди, – перебил его Н.

И, взяв за рукав, вывел в огород.

Там он подвел Костю к грядке с морковкой (пропалывалась она нечасто, потому молодая зеленая курчавль морковки была мало отличима от сорняков), выдернул парочку – млечных, полупрозрачных, в тонких волосках, одуряюще молодо пахнущих, как сны тринадцатилетней девочки, обтер морковинки о штаны, сунул другу одну.

– Хрумм!.. Класс какой!..

– То-то, – подтвердил Н. Потом тщательно отряхнул штанину: – Видишь?

– Вижу, – сказал Костя. – Ну и что?

– А ничего. Грязь, – ответил Н.

* * *

Н. раскрыл тетрадь и написал на чистой странице:

«Встреча с любимыми людьми – это одно, а любовь со встречными людьми – совсем иное».

Перечитав, он вздохнул, закусил нижнюю губу и густо-густо заштриховал написанное.

Но кое-что виднелось.

* * *

Наутро Н. варил кофе, а Ностальжи пошла за молоком.

Н. посмотрел в окно, как она возвращается, неся на отлете в авоське две влажные картонные вощеные пирамидки, и продекламировал:

 
А Петербург неугомонный
Уж барабаном пробужден.
Встает купец, идет разносчик,
На биржу тянется извозчик,
С супрематическими выменами
                             охтенка спешит,
Под ней снег утренний хрустит…
 

Сияющее серое, иззубренное, исподом беззвучно застлало свет, поползло и обрушилось за окном кухни.

«Сосули!!..» – мысленно заорал Н. и, теряя тапки, кинулся в прихожую; но блистатоочитая грозная Ностальжи уж входила, живая и невредимая, отряхивая со всей себя крошево льда, произнося при этом разное. Куртку и шарф она бросила в угол, направилась на кухню (а Н. всполошенно, мелко перебегал перед ней, пятясь задом, слегка кланяясь и разводя руками, как это делала бы некая старорежимная хозяюшка, приглашая проходить в хату ой вы гой еси гостей дорогих), на кухне рухнула на табуретку, задрала ноги на батарею, отмахнула со лба мокрую прядь и, вытаскивая из пачки сигарету, саркастически оглядела Н. с ног до головы.

– Ннда… Культурная столица… Похоже, это ваше поколение дворников и сторожей окончательно потеряло друг друга в просторах бесконечной земли.

– Но дворники-то остались, – примирительно сказал Н. и стал отчищать от плиты убежавший кофе.

* * *

Сидя в очереди в поликлинике, Н. разгадывал в газете кинематографический кроссворд.

Он вспомнил, как в лихие 90-е к Косте Иночкину в общагу пришел их общий знакомый. У Кости над кроватью висел постер: Конан-Шварц сжимал красноукрашенный меч. Общий знакомый, мужик в годах, поглядел на постер светлыми опохмеленными глазами, указал на него пальцем и уверенно и бодро произнес:

– О, Гойко Митич! Уважаю!..

«Поколенчество!..» – подумал нынешний Н. и сосредоточился на кроссворде. Там было написано по вертикали: «Мать драконов».

– Р-И-П-Л-И… – уверенно занес карандаш Н.

Но количество букв не сходилось.

Да и очередь, в общем, не двигалась.

* * *

У них давно уж было заведено: ежевечерне, расположившись в продавленном гэдээровском кресле, Ностальжи (иногда сама пописывающая под псевдонимом «С. П. Арнок», но за употребление в беседе с ней слова «пописывающая» однажды, рече молва, вырвавшая собеседнику кадык, так трепетно относилась она к собственному словотворчеству) собирала исписанные Н. листки в пук («Взошел болван семинарист…» – вспоминал при этом Н.), перебирала, местами – внимательно прочитывала.

Вот и сегодня. Ностальжи гмыкала, водила ламинированными ногтями по листкам, Н. молчал и потел.

– А вот это, интересно, ты о ком?

– Что?..

– А ничего. Вот тут: «Ни одна принцесса не может всегда какать розами» —…а?

– Н-ну… Да, я понимаю!.. Чо я такой дерзкий… знаю ли кого на раёне… Хе-хе! шучу… Ну… Это, в общем… – так Н. поспешил заполнить неловкую паузу хоть какими-нибудь звуками.

А правильно ли он поступил – мы, конечно, никогда не узнаем.

* * *

Иногда среди недели к Н. заходил в гости знакомый батюшка («знакомый батюшка» – это, по слову Набокова, пленительный плеоназм, так как незнакомых батюшек у Н. вовсе не было).

Посвятив минуты три приятному и суетливому толканию в передней, взятию-даче благословения, принятию на руки батюшкиной китайской священнокуртки с затертой надписью на груди «Columiba» и помещению оной на косорогую вешалку и наконец-таки усевшись в кухне («в», да. Не одна только ненька-Украина знает вековую тугу про «в» или «на») вокруг свежезалитого кипятком заварника, отче духовное и чадо духовное приветствовали друг друга. В отличие от мнихов, говорящих друг другу при встрече: «Како спасаешися?», они пару последних лет говорили друг другу при встрече: «Что чтеши?»

– Ну давайте хором: последние откровения партии и правительства!.. – саркастически подначила их Ностальжи, вываливая в щербатую пиалку позапозапрошлогоднее яблочное варенье, слегка посверкивающее от засахаренности.

Батюшка и Н. согласно метнули в нее загнанный взгляд неодобрения.

– Да вот… Читаю Панчина, «Защиту от темных искусств»… До Карла Сагана, боюсь, дойду… – сказал Н. – А вы, отче?

– Блог Аллы Тучковой, – вымолвил батюшка и темно осел лицом, как сугроб в грязный март.

Ностальжи, та еще актриса, махнула рукой надо лбом, и словно бы выросли у нее над мутными всеприемлющими очами густые брови; и брежневским гласом произнесла:

– Дорогие… э-э… товарищи! У нас тут есть такие товарищи, которые нам… э-э… совсем не товарищи!

И все рассмеялись, а Ностальжи стала разливать чай.

* * *

«Фалеристика – коллекционирование орденов, медалей, значков, любых нагрудных знаков (в том числе почетных, юбилейных, ведомственных, об окончании учебных заведений и т. д.), а также наука, вспомогательная историческая дисциплина, занимающаяся изучением истории этих предметов, их систем и их атрибуцией», – прочитал Н. в Википедии.

– Наука. Атрибуцией… – ступорно повторил он.

Н. вспомнил себя в детстве и как он одно время собирал значки (собирал – это как?

…валялись ли они на тротуаре, смотри под ноги да собирай, дураки теряют знаки?…ходили ли красные девки за ними в лес с корзинками, агукающе оперно перекликаясь, перебрасываясь вишеньем-малиною, напав на рясную поляну?.. и такой на небе месяц… – этого Н., хоть убей, уже не мог вспомнить).

– Я любил, Господи, эти значки, Ты же знаешь! И я их собирал. У меня было три – три! – альбома, в каких-то клеенчатых обложках, со страницами из поролона; и был лист чисто тупо поролона, пришпиленный гвоздями на стену, и туда я втыкал – особенно, осторожно, боково, и такой тихенький скрррип – все эти значки; и самые тайно любимые думаешь какие были? Гербы городов?

– Да ну… – отвечал Господь, – что ж Я, не помню тебя в том возрасте… Переливные у тебя были. Хотя, в сущности, согласись, это же дешевка…

– Согласен! – вскричал Н. – А тогда – это было… было… Таинство, говоря по-Твоему… (Господь хмыкнул и открыл было рот, чтоб что-то уточнить, но закрыл и не стал.) Так повернул – волк! А так – заяц! Так повернул – ну! А так – погоди! Так повернул – Ты близко! А так повернул – далеко! Так повернул – Ты Сальватор! А так – Пантократор! Так повернул – Ты милостив! А так – справедлив!..

– Мой ты золотой… – сказал Господь и прижал головенку Н. к Своей груди, стараясь не испачкать его сукровицей, продолжающей сочиться из межреберной дыры. – Мой ты хороший. Фалерист… дитятко.

* * *

Однажды, когда Н. был дедушкой, Ностальжи, будучи бабушкой, пыталась отвлечь внука от щупа-щупсов и прочего ГМО и, достав что-то (по слову Линор Горалик) вогкое из холодильника, говорила внуку:

– Надо есть живые ягодки!

На это дедушка Н. моментально сказал, что именно что не надо, что живое есть нельзя, что живые ягодки боятся, болят и не хотят, а гуманно и правильно – есть мертвые ягодки.

Получив за совет по кумполу, Н. на время потерял ориентацию в пространстве и времени, но зато вспомнил, что означает слово «уполовник».

Впрочем, придя в себя, забыл снова: такова уж особенность рода человеческаго.

* * *

В порядке очереди Н. подошел к большой торговой тетеньке, облаченной в жемчужно-белесый передник поверх псевдолилового квазипуховика, занимающей собою весь проем окошечка.

– Узнаю тебя, жизнь! Принимаю! – хрипло, на тонах слегка повышенных, сообщила торговая тетенька.

– А какую вы жизнь принимаете? – уточнил Н.

– Оборотную, используемую вторично! И чтоб была она: чистой изнутри и снаружи и сухой; не имела чтоб сколов; была бы без этикеток и клея; а равно – разложенной по ящикам!

– Вот так-то, – сказал Н. рыжей худой собаке Собаке, которая вторую неделю жила близ его подъезда на крышке канализационного люка, а Н. время от времени выносил ей поесть, за что Собака всякий раз благодарно виляла облезлым хвостом, нюхала и лизала Н. пальцы, улыбалась ртом и принимала деловой вид, суетливо лая на видящихся ей посторонними. – Вот в чем и разница меж человеком и собакой: собака принимает жизнь всякую и без всяких условий.

И собака Собака соглашалась с ним целиком и полностью.

* * *

Н. любил всех животных, не только котов и собак. Любил (умеренно) даже и комаров. Слушая в нощи надрывно зундящего над ухом комара, Н. думал о том, что кровососущий есть не кто иной, как «крово-со-сущий» – существующий вместе с человеком брат по крови.

* * *

Н. перелистнул страницу и прочел:

«– Что это промелькнуло у нас за спиной?! – воскликнул Мумитролль.

– Это оно прошло, – сказал Снусмумрик и вытащил из рюкзака флейту.

– Что прошло?..

– Само.

– А!.. – облегченно вздохнул Мумитролль. – Ну и славно!

Они помолчали, щурясь в весенний закат.

А потом Мумитролль снова спросил:

– Как ты думаешь, почему всегда так бывает: вот оно прошло, само, и стало так хорошо и легко – но мы скоро про это забудем, а если прошла, например, Морра, то будет страшно и холодно, и мы запомним это надолго?

– Не знаю… – пожал плечами Снусмумрик. – Так уж всегда бывает у вас тут, в Мумидоле.

– У нас?.. А там, ну, где ты был зимой… там… так не бывает?

– Пожалуй, бывает и там… – задумчиво сказал Снусмумрик, но тут же тряхнул головой, улыбнулся одними глазами: да ну! давай-ка лучше сыграем? – и приложил флейту к губам».

– Все. Конец главы, – сказал Н., но Ностальжи уже спала и не слышала его. Н. потрогал ей лоб: он был мокрый, но жар, похоже, уже спал. И Н. захлопнул книгу.

* * *

– Дурак ты, – сказал дедужко майор Пронин. – И шутки у тебя дурацкие.

– Позвольте… – сказал Н.

– Не позволю! – застучал майор магической сухой костью. – Мы пытались не допустить позора! Четырнадцать снайперов пытались сбить Мишку Олимпийского над Воробьевыми горами! Четырнадцать! Лещенко, Анциферова, прием, вызывайте подкрепление! Чтоб на трибунах становилось тише! Чтоб восстановить баланс сил! Чтоб всем, слышишь ты, сопляк, – ВСЕМ возвратиться в свой сказочный лес!..

– Увваф! увваф! – сказала на это удочеренная собака Собака и, подъяв ввысь уши, заелозила по подстилке задом.

– Будем песню беречь! До свиданья, до новых встреч!.. – торопливо в прихожей говорил Н. провожаемому превысившему градус дедужке майору Пронину, пугливо оглядываясь через плечо – не проснулась ли Ностальжи, а то она после вечерней смены, и если что, мало никому не покажется.

* * *

– Батюшка, как вы понимаете, что такое «коллективная ответственность»? – спросил Н.

– А чего тут понимать, – не задумавшись ни на мгновение, ответил батюшка. – У нас в церкви коллективная ответственность наглядно видна. Это когда грешат одни попы, а отдуваются за них другие.

– Почему?..

– Потому что – целокупность. Ну, это такие особенности жанра. Поп в проповеди с амвона, обобщая, говорит народу Божию: «все мы», а народ Божий, приходя к попу в ночи и зареве пожаров с вилами и тоже обобщая, говорит ему: «все вы».

– А-а… – протянул Н., выказывая как бы понимание. – Целокупность…

Ночью ему приснилась целокупность. Она шумно отдувалась и была, как в умозрениях Оригена про апокатастасис, шарообразной формы, в епитрахили и с бородой.