Текст книги "Святые заступники"

Автор книги: Сергей Званцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Дщерь моя, – начал Гермоген, подчеркнуто избегая титуловать императрицу, – был я в Таганроге и узрел там любовь к тебе и к твоему венценосному супругу, любовь всенародную. Поклоняется православный народ святыне – мощам великого подвижника божьего Павла.

Он встал, точно охваченный сильным волнением.

– Враги престола хулят святые знамения, оказываемые усопшим угодником, – громким голосом, точно пророчествуя, продолжал Гермоген и, понимая, что идет ва-банк, воскликнул: – Но бог не допустит!

Он хотел прибавить несколько грозных слов в адрес Победоносцева, но в последнее мгновение сдержался: не следует сжигать корабли! Он замолчал, не зная, что сказать, театрально простерши правую руку к царице, точно заклиная ее в чем-то. Это произвело на нее столь сильное действие, что сам Гермоген смутился. Царица вскочила, побледнев. Она хотела что-то сказать, но рыдания сотрясли ее тело, и она опустилась в кресло. Из соседней комнаты выбежала Вырубова и, сделав Гермогену знак удалиться, принялась расшнуровывать корсаж царицы. Гермоген быстро вышел, испытывая в душе полное смятение. Выиграл ли он или проиграл партию? Не лучше ли было остаться мудрым и молчаливым как змий? А если царица пожалуется Победоносцеву? Сживет со света, проклятый!

* * *

Царь играл в своем кабинете на бильярде сам с собой. Видимо, играл он с увлечением: тщательно прицеливался, выбирал для удара шары с цифрами покрупнее. Однако на его лице и в этом случае сохранялось безразлично-равнодушное выражение.

Вот за этим бильярдом он принимал министров и, ударив по шару, откладывал кий на минуту, чтобы написать на краешке бумаги: «Быть по сему. Николай». Или: «Не надо. Николай». И снова приняться за игру. Вскоре тут же примет он мать лейтенанта Шмидта и, стоя спиной к ней, лицом к окошку, скажет лживое:

– Ваш сын не будет казнен.

А за час до того Шмидт был по его же царскому приказу расстрелян…

Рядом с бильярдным столом стоял письменный. На нем не было бумаг или книг: царь ничего не писал и ничего не читал. Лишь много позже он полюбил рассказы Аверченко и пытался читать их вслух царице, но от нее ускользали тонкости русского языка и писательского юмора.

Прицеливаясь, царь с беспокойством думал о нервном состоянии царицы. Она с болезненной страстью мечтала о наследнике. Ей почему-то казалось, что появление наследника как-то ослабит или даже совсем устранит опасность революции, укрепит престол и самодержавие царя. Этой мечте сопутствовала выросшая религиозность, уже доходившая порой до экзальтации. Вот теперь в ней созрела уверенность, что ей, да и царю, надо совершить богоугодное дело и что таким богоугодным делом явится провозглашение святости этого… Павла из Таганрога. Да, но вчера заезжал во дворец Константин Петрович и привез собственноручное письменное признание вдовы Павла.

Николай промазал верный шар и, с досадой бросив кий на бильярдный стол, полез в карман. В его руках теперь было короткое заявление, написанное вдовой. Письмо было адресовано царице:

«Всемилостивейшая государыня! Припадая к священным стопам Вашего императорского величества, умоляю простить недостойную подданную свою, обманом и различными корыстными ухищрениями добивавшуюся признания святым своего сожителя Павла Стажкова, умершего от французской болезни, коей заболел он в молодости по моей, негодной, вине…»

Николай поморщился. Этакое даже неудобно давать в руки Алекс! Гнусность какая… А не дать, она, пожалуй, обидится на Константина Петровича… и на меня. А может быть, все-таки объявить этого мерзавца святым? В конце концов, кто мне, самодержцу, может запретить? Да, но Константин Петрович говорит, что все это легко может проникнуть в печать и что в этой отвратительной либеральной газете «Русское слово» будто бы уже что-то такое промелькнуло… Власть царская дороже, чем семейный покой, – вот что сказал мне Константин Петрович. Не много ли он берет на себя, пользуясь тем, что знал и учил меня, когда я был мальчиком?

Дальнейшие размышления царя были прерваны появлением в кабинете Вырубовой. Она была взволнованна, тяжело дышала, лицо ее покрылось красными пятнами. Да, фрейлина предана Алекс, это верно, но все же почему она входит без доклада?..

– Государыне плохо, – задыхаясь сказала Вырубова. – Извольте идти к ней!

Николай, взволновавшись, сунул листок письма в карман и, даже не замечая некоторой вольности в обращении с ним, с царем, почти побежал за Вырубовой в спальную, куда уже перешла царица и теперь лежала на софе с закрытыми глазами и стонала.

– Алекс, что с тобой, дорогая? – испуганно спросил царь, становясь у изголовья софы на одно колено и целуя ручки царицы. – Тебя кто-нибудь оскорбил? У тебя что-нибудь болит?

– Павел Таганрогский должен быть приобщен к святым! – сквозь зубы сказала царица слабым голосом.

– Хорошо, дорогая, он будет святым! – воскликнул Николай, ожидая, что царица тотчас вознаградит его ласковым взором. Но тут случилось непредвиденное. Становясь на колено, Николай обронил листок, и проворная Вырубова успела его прочесть, даже не прикасаясь к нему. Красные пятна на ее лице стали багровыми, и она воскликнула:

– Алекс, это невозможно!

– Что невозможно? – переспросила царица, открывая глаза.

– У него была французская болезнь!.. Ах, ты не понимаешь. Его заразила вот эта самая его вдова, которая торгует там землей с его могилы. Алекс, ради бога.

Царица стремительно вскочила с софы и медленно сказала, выкатив свои бесцветные глаза на вздрогнувшего мужа:

– Так вот что! Вы пытались подсунуть мне для канонизации развратника! Разве это было бы угодно богу? И он не благословил бы нас наследником за такого святого!

– Но, Алекс… Мы можем найти другого, умершего не от столь конфузной болезни, – почти закричал обескураженный царь. – Давай позовем Константина Петровича и…

Царица не слушала его, припоминая имя некого давнего покойника, усиленно ей рекомендованного посетившим дворец старцем Никодимом из Киево-Печерской лавры. Серафим Саровский, вот! Его еще при Николае Первом хотели канонизировать, даже появились тогда церковные брошюры, прославлявшие подвижническую жизнь и чудеса Серафима. Но старец объяснил, что Серафим умер в 1833 году и, стало быть, покойник был тогда слишком, так сказать, молод; это было не принято в практике канонизации. Но каково, сказал ей старец, мучиться на том свете теперь уже далеко не молодому покойнику, ожидая, и все тщетно, причисления своего к лику святых! Да, да! Не сердится ли господь бог па нас за небрежение угодным ему покойником?

– Серафим Саровский! – твердо сказала царица. – Жил в Саровской пустыне, затворником и молчальником жил, с женщинами не общался, тут уж все чисто! И я требую в твоих же интересах быстрейшей канонизации Серафима Саровского!

– Саровский – это что? Фамилия? – робко спросил царь, обрадованный неожиданно представившимся выходом.

– Не фамилия, а так называлась пустынь. – Это слово она сказала по-русски.

– Пустынь? – опять удивился царь.

– Ну да, пустынь – это монастырь. Саровский монастырь в Тамбовской губернии, – сердито пояснила царица, запомнившая все это со слов старца.

– Хорошо, – поспешно сказал царь, – я сегодня же поговорю с Победоносцевым.

– Нет! – твердо возразила царица, – я сама поговорю с ним. Немедленно вызвать его ко мне!

Царь и Вырубова засуетились.

* * *

Обер-прокурор святейшего синода был доволен умелыми действиями своего любимца – отца Евгения. Однако Константин Петрович был туговат на изъявления благоволения. Он лишь спросил молодого попа:

– А как удалось получить от нее письмецо в присутствии этого… Гермогена?

В вопросе обер-прокурора ясно ощущалась похвала, и отец Евгений понял, что вакантное место правителя канцелярии синода, сулящее крупные приношения просителей, за ним.

– А я не в присутствии, ваше высокопревосходительство, – пояснил будущий правитель. – Я в отсутствие. В саду у ней через окошко увидел я розарий и попросил хозяйку показать мне, я ведь любитель. Пошли мы с ней в сад; опасался я, что Гермоген увяжется за нами, да ленив иеромонах, а ленив, значит, нерадив. Остался в гостиной. Ну, а долго ли уговорить старую дуру подписать заготовленное ранее письмецо?..

Победоносцев помолчал. Он одобрял предусмотрительность отца Евгения, заранее и на всякий случай заготовившего заявление, но не одобрял его готовность положиться на случай. А если бы розария не было? А если бы Гермоген пошел вместе с ними? А если бы эта Величко проговорилась о письме при Гермогене?

– Нашел бы другой случай… или создал бы его. А насчет Гермогена специально ее предупредил: молчи, мол, в этом твое спасение, – сказал отец Евгений, сразу понявший думы своего начальника. Тот поджал и без того тонкие губы, но промолчал.

– Завтра митрополит хиротоносит Гермогена во епископы, – тихо произнес после небольшой паузы Победоносцев.

Привыкший к неожиданным ходам обер-прокурора, отец Евгений все же вздрогнул испуганно, но, привычно владея собой, промолчал. А Победоносцев продолжал, чуть усмехнувшись самодовольно:

– Пусть едет в дальнюю губернию. И пусть уедет довольным. А не то пронырлив больно сей монах. Способен снова нырнуть в Таганрог к старухе и пронюхать подробности написания ею письма государыне. Небось проговорится. Теперь же не будет у него побудительного мотива, своего добился.

Отец Евгений с восторгом посмотрел на своего начальника, поистине «мудрого аки змий». Аудиенция была внезапно прервана докладом дежурного секретаря, чиновника в вицмундире, о вызове во дворец.

– К царю? – коротко спросил Победоносцев.

– К государыне императрице! – ответил чиновник, склонив голову с напомаженным пробором.

Победоносцев чуть изменился в лице. Он не любил «эту истеричку», как он называл царицу в душе, и был явно нелюбим ею. Он-то понимал, чем ему это грозит при царе – упрямом слабоумце!

На этот раз Победоносцев для поездки во дворец надел шитый золотом мундир обер-прокурора. Да, власть его, обер-прокурора, светская, а не духовная! Но при всем том духовные особы ему подчинены и помимо его не могут действовать! Так-то, ваше императорское величество, государыня императрица!

Александра Федоровна заставила Победоносцева ждать. Чувствуя себя неловко, царь вышел к нему и занимал его разговорами, однако не касаясь жгучей темы о Павле Таганрогском. Речь шла больше о делах светских: о предстоящем путешествии царской четы в шхеры и о чудесных видах, открывающихся с борта «Штандарта», царской яхты, на море.

Но вот состоялся выход царицы. Это был именно выход! Царица была только что не в короне. Платье со шлейфом, шлейф несли двое пажей, сзади важно шла Вырубова с бриллиантовым шифром на груди.

Николай встал, поднялся с чуть-чуть заметным (но замеченным царицей!) опозданием и Победоносцев.

Победоносцев склонился в подчеркнуто-официальном придворном поклоне. Царица еле-еле кивнула ему откинутой назад головой и сказала без вступления:

– Я благодарю вас за то, что вы не дали свершиться несправедливости и даже кощунству, послав в Таганрог… нужного человека. Я надеюсь, вы представите его к высочайшей награде?

– Конечно, – ответил Победоносцев, изо всех сил стараясь не быть сбитым с толку. Как? Она довольна результатом поездки? Знает об отце Евгении? Ей донесли? Письмо вдовицы сработало? И так быстро?!

– А что касается Гермогена, – продолжала царица, и глаза у нее стали злыми, как у разозленной крысы, – то он за лукавство и отсутствие монашеского смирения должен быть наказан. Соловецкий монастырь – вот куда его направьте на послушание!

– Не премину исполнить, ваше императорское величество, – почтительно и с готовностью сказал Победоносцев, быстро соображая, успеет ли он отозвать от митрополита петербургского указ синода о посвящении Гермогена в епископы. Ах, этот глупый митрополит не станет торопиться с исполнением указа: уж очень не расположен к обер-прокурору. А что касается Гермогена… Теперь-то, когда царица восстала против него, его происки не страшны! Соловецкий монастырь, безвыездно! Да, но что она еще хочет?..

– …Мощи Серафима Саровского! – дошли до его сознания слова царицы. – Вы откроете его мощи и после этого провозгласите его святым угодником!

«Из огня да в полымя!» – подумал Победоносцев и попытался возразить:

– Усопший государь император Николай Первый отказался, ваше величество, от сей мысли, поскольку были собраны церковью сведения о Серафиме. Это был неграмотный и темный мужик, к тому же страдавший падучей. Он жил при Саровском монастыре потому, что был расслабленным и слабоумным, в числе другой нищей братии. Решительно ничем при жизни не отличился. Как же теперь мы рискнем открывать всенародно его мощи, которые, наверно, превратились в труху?

Обер-прокурор несколько увлекся и заговорил неподобающим тоном. Ему надоели эти канонизации, которые только способны привлечь внимание либеральной прессы. Время тяжкое, революционное, рабочие бастуют, либералы не стесняются издеваться над церковниками, зачем им давать новую пищу?! Нельзя, нельзя!

Нет, эти соображения чужды царице. Она, сощурив глаза, смотрит на старика в золотом шитом мундире, что-то чересчур горячо возражающего ей. Ей, государыне! Да он смутьян! Он сам революционер!

– Довольно! – строго сказала Александра. – Царь все может!

И хорошо отработанным кивком головы отпустила обер-прокурора. Последнее слово осталось за ней. Пятясь и кланяясь, с залитым кровью старческим лицом отступил к двери Победоносцев. Смущенный царь шел за ним, говоря что-то успокоительное.

– Дарлинг! – холодно окликнула его царица. Николай, вздрогнув, повернулся и подбежал к ней.

Дверь за обер-прокурором закрылась.

* * *

Снова и снова знакомился Победоносцев с подробностями биографии нового кандидата в святые. Увы! Никаких выдающихся или хотя бы значительных событий в его жизни не произошло. Один из многих монастырских старцев. «Спасался» в монастырской келье, но от чего спасался? Прежде всего, от необходимости трудиться; многочисленные богомольцы доставляли и провизию и деньги, ожидая от бородатой истовой монастырской братии чудес, и прежде всего исцеления болезней. Злой и расстроенный, рылся профессор римского права в летописях Саровской пустыни в поисках хоть какого-нибудь завалящего «чуда», совершенного кандидатом в святые. Нет! О нем упоминалось дважды, но по совсем другим поводам: в записях игумена за 1822 год и за 1830-й. Оба раза речь шла об епитимиях, наложенных на старца Серафима. В обоих случаях наказание (сто поклонов утром и вечером) было наложено за «мясоедение в пост». Видимо, старец не любил постную пищу. Вот и все.

Поинтересовался Победоносцев и письменными следами задуманной Николаем Первым канонизации Серафима. Он установил, что нечто в этом роде было в сороковые годы, когда царь в своем манифесте писал: «Запад Европы внезапно взволнован смутами, грозящими ниспровержением законных властей… Теперь же, не зная более пределов, дерзость угрожает в безумии своем и нашей, богом вверенной России…» Опытному монархическому деятелю, обер-прокурору было понятно, что Николай Первый попытался искать в появлении нового святого отвлечение дум народных от всяческого неустройства жизни в отечестве. Однако намерение свое оставил, видимо, ввиду его несвоевременности и к тому же явной негодности, так сказать, субъекта святости.

Теперь тем более канонизация этого убогого обязательно повлечет насмешки и в России и за границей, и как раз в момент величайшего политического напряжения. Да, но приказ царицы: «Царь все может»? Победоносцев чувствовал, что почва под его ногами колеблется. Неустойчивый в своих решениях царь каждый день может подписать указ об увольнении обер-прокурора с поста «по болезни». Разве уже не бывали примеры, что сановники читали о своем уходе в «Правительственном вестнике», только вчера расставшись с «всегда благосклонным» Николаем Вторым в самых лучших, казалось бы, отношениях? Да! Канонизировать придется! Вот разве попытаться сыграть на прямом приказании царицы начать с открытия мощей Серафима? Если окажется, что там, в гробу, жалкая труха, а не якобы нетленные мощи, то, может быть, удастся добиться отбоя?..

* * *

Победоносцев вызвал к себе все того же ловкого и готового к услугам отца Евгения. Во-первых, обер-прокурор объявит ему о царской милости: царица-де приказала наградить его за усердие в деле розыска о святости Павла Таганрогского, а во-вторых…

– Садитесь, отец Евгений, – приветливо сказал обер-прокурор. И неожиданная приветливость в этом мрачном человеке, и необычное приглашение садиться показались молодому человеку в рясе почти зловещими. Наверно, случилось что-нибудь крайне неприятное.

Однако обер-прокурор начал за здравие:

– Ее императорское величество очень довольна вашими действиями в Таганроге, приведшими к признанию госпожой Величко своего… гм… не очень красивого прошлого. Я думаю, это сообщение будет вам достаточной наградой?

Конечно, остается молча склонить гривастую голову в знак согласия и благодарности к престолу, а заодно к обер-прокурору, добывшему для него сей подарок. «Мог бы выговорить что-нибудь посущественнее, старый черт!» – подумал отец Евгений и сам себя перебил другой мыслью: «Не для этого звал! Что-нибудь еще задумал!»

И в самом деле Победоносцев продолжал своим раздражавшим его собеседника привычным тоном лектора университета:

– Удачное выполнение задания вышестоящих особ обязательно влечет новое задание. Это и хорошо и плохо. Хорошо, потому что свидетельствует о благорасположении начальников, плохо, потому что…

Отец Евгений постарался не слушать вступительной части лекции и весь обратился в слух, когда Победоносцев перешел к существу дела.

– Поедете в Тамбовскую губернию, в Саровскую пустынь, – жестким, уже совсем не лекторским тоном говорил обер-прокурор, откинувшись на высокую резную спинку кресла. – Туда же по моей депеше прибудут епископы… гм… Я еще подумаю, какие именно. Числом пять или шесть. Назначенные указом синода на предмет освидетельствования мощей Серафима Саровского.

Привыкший владеть собой, отец Евгений на этот раз несколько несдержанно воскликнул:

– Как?! Опять?

– Именно опять, – спокойно подтвердил обер-прокурор. – Вы, я вижу, знакомы с историей. Захватите с собой ваш кодак, придется заснять содержимое гроба. Не стесняйтесь снимать, ежели внутри гроба окажется всякая чепуха.

«Значит, именно так и окажется!» – тотчас решил смекалистый поп.

– А в случае, если владыки будут иного взгляда на сей предмет? – на всякий случай спросил отец Евгений.

– Не будут, – уверенно ответил обер-прокурор и поднялся. Отец Евгений вскочил и поспешил откланяться. Он знал, как не любит старик, если посетитель задерживается!

В Тамбов отец Евгений выехал из Петербурга поездом, а от Тамбова до Саровского монастыря ехал лошадьми. Цели своей осторожный молодой священник не хотел открывать местному губернскому начальству, поэтому прибег к найму парного извозчика и тащился по пыльной, плохо укатанной дороге долгонько. Ну, а прибыв в пустынь, волей-неволей открылся, хотя, конечно, далеко не полностью, старому настоятелю монастыря, донельзя перепуганному появлением синодального чиновника в рясе. Старику почудилось, что предстоит расследование о судьбе пожертвований, собираемых в кружки многочисленной монастырской братией не только в Тамбовской губернии, но и подальше. Поэтому сообщение о предстоящем открытии гроба старца Серафима прозвучало в ушах игумена райской песнью. Он было собрался сделать уже сейчас нужные распоряжения, но отец Евгений остановил его:

– Подождем прибытия владык…

Известие о предстоящем прибытии сегодня-завтра епископов из соседних губерний снова ошеломило игумена. Отец Евгений постарался привести его в себя строгими словами о необходимости приготовить помещения и «архиерейский стол».

* * *

Архиереи прибыли все какие-то запуганные; телеграмма обер-прокурора вселила в каждого страх: а ну как не угожу? Да и чего он добивается? Если и в самом деле открытия нетленных мощей – это одно, а если иного…

Вот тут-то и загадка! Заступник православной церкви, насадитель самодержавия и православия «штатский патриарх», как его именовали между собой, оглядываясь по сторонам, чины церкви постарше, едва ли ищет и добивается церковного конфуза. Зачем ему сдалась бы правда о мощах, на поверку оказавшихся сгнившим трупом? Нет, наверно, он стремится к другому! Наверно, придется признать тело покойного Серафима (и чего они там в Петербурге вдруг о нем вспомнили?!) нетленным.

И один только известный погромщик и черносотенец, саратовский епископ Гермоген (тезка неудачливого иеромонаха, о котором выше шла речь), смекнул сразу, в чем тут дело. Собственно, не столько смекнул, сколько хорошо знал кухню святейшего синода. Нетленными мощи Серафима Победоносцев легко мог бы признать и без архиерейской комиссии – вот уж меньше всего он правдолюбец! А для противоположного решения, то есть для того, чтобы оконфузить затеянное дело с канонизацией Серафима, тут подавай комиссию! Шутка ли – пять архиереев! Когда же увидел епископ Гермоген в руках посланца Победоносцева фотографический аппарат, который, вообще-то говоря, в руках священника выглядел престранно, епископ окончательно решил, что обер-прокурор надеется найти в гробу отнюдь не мощи. Тогда, задумав рискованный, но многообещающий план, епископ Гермоген, не дожидаясь вскрытия гроба, уехал из пустыни. На вокзале в Тамбове он сел в петербургский поезд.

Оставшиеся четыре архиерея смутились внезапным отъездом самого молодого и активного из них, но отец Евгений сумел им почтительно объяснить, что Гермоген Гермогеном, однако обер-прокурор ожидает беспристрастного описания и что поэтому, не теряя времени, надлежит приступить к вскрытию гроба…

* * *

Победоносцев, надев очки в черепаховой оправе, читал представленный ему отцом Евгением акт. Следуя своей многолетней служебной привычке, обер-прокурор никогда не читал ответственных бумаг в присутствии подчиненных, хотя бы и преданных без лести: подчиненные не должны видеть волнения на лице начальника. А представленный ему акт способен был взволновать Константина Петровича радостным волнением. За подписью четырех викарных епископов черным по белому было написано: «Найдено во гробе лишь небольшое количество сгнивших костей, труп Серафима Саровского окончательно разложился».

К акту было приложение: хороший фотографический снимок, изображавший именно то, что значилось в акте. Вокруг полусгнившего ветхого гроба важно стояли четыре архиерея, четыре бородатых старика, хотя и совсем разных, но чем-то на одно лицо. На обороте подлинность фотографии заверялась подписью и печатью игумена монастыря.

Победоносцев нажал кнопку звонка и приказал вошедшему чиновнику:

– Карету!

* * *

Победоносцев срочно поехал во дворец и все же опоздал на час: епископ Гермоген уже успел побывать у царицы.

Епископ Гермоген сказал царице: да, мол, не исключено, что архиерейская комиссия и не найдет мощи нетленными, но что из этого следует? Церковь признает мощами все останки покойного святого: кости, волосы, даже пепел. Именно в этом смысле высказалась и Московская духовная академия, а им ли, академикам, не знать!

– Пусть я буду ввергнут в темницу за свою правду, – нашептывал епископ трепетавшей от религиозного волнения царице, – все равно! Серафим Саровский был святой, и его молитвы перед престолом всевышнего за царствующий дом доходчивы!

Епископ Гермоген, бравого вида мужчина с черной патриаршей бородой, человек в высшей степени опытный в делах подсиживания и подкладывания свиньи, действовал, собственно, наверняка: он был осведомлен о страстном желании царицы срочно возвести хоть кого-нибудь из умерших старцев в ранг святого и тем «заслужить» перед господом богом. Дескать, боженька пошлет ей за это сына-наследника. Осведомлен был епископ и об антипатии государыни к обер-прокурору – верный признак его скорого заката. Вот епископ и играл, так сказать, на понижение, на верные шансы утопить обер-прокурора. Победоносцев желает с пренебрежением показать царице сгнившие кости кандидата во святые? А мы, мол, заранее объявим сие неубедительным! Конечно, был какой-то риск попасть впросак, но кто же выигрывает без риска? А выигрыш свой епископ ясно видел в митрополичьей митре. При Победоносцеве ему не видать ее как своих ушей!

Царица внимала шептуну с восторгом. Вот когда она сумеет показать своему Нике всю мерзость его старого воспитателя! Победоносцев – враг российской державы и враг помазанника божьего!

Епископ был на волне необыкновенной удачи, которую приписывал своей проницательности. Черт с ним, с этим Саровским! Рядовой монах, к тому же с придурью: страдал падучей. Однако была у него заслуга, ради которой стоило покадить перед царицей: сенатор Каблуков, человек преданный православной церкви, доносил царю в 1826 году, что Серафим Саровский при известии о повешении Николаем Первым декабристов «плясал в своей келье». Понятно, ваше величество?..

– Предан был старец православному царю, вельми предан, – уверенно закончил епископ и поднялся, благословляя царицу: он-то знал, что уходить с высочайшего приема надо, как актеру со сцены, в самый выигрышный момент. Царица приникла к пухлой надушенной руке епископа…

Победоносцев прибыл во дворец с верной, как ему казалось, картой: донесением комиссии архиереев о, так сказать, некондиционности мощей Серафима. К своему удивлению, он встретил более чем прохладное отношение царя к этому известию. Принимавший его царь сказал:

– А вы знаете, Константин Петрович, даже Московская духовная академия и та высказалась в том смысле, что нетленность тела усопшего совсем не обязательна для святых.

А фотографию, сделанную отцом Евгением, на которую обер-прокурор возлагал особенную надежду, столь она была отталкивающа, царь даже и не посмотрел. Вообще прием был более чем сухой, и, отбывая, Победоносцев со злобой подумал: «Это дело рук епископа саратовского Гермогена. Неспроста он покинул пустынь, не дожидаясь приезда остальных епископов! Было бы мне предупредить его ход. Но как, если царица и слушать меня не хочет, а он, конечно, прежде всего кинулся к ней!»

Каждый раз, когда в дела управления или церкви вмешивалась Александра, получался скандал. Вот и теперь… Конечно, царь легко пошел на канонизацию Серафима («лишь бы Алекс успокоилась!»), да мало того: высочайшая супружеская пара сама выехала в пустынь на торжество объявления мощей святого нетленными, пренебрегая архиерейским актом и опасливым предупреждением Победоносцева. Да, да! «Царь все может!»

Очень вежливо и даже смущаясь (со своим бывшим учителем Николай всегда чувствовал себя как-то связанно), царь по возвращении из Тамбова сделал обер-прокурору замечание:

– Как-то уж очень холодно отнесся синод к канонизации Серафима. Хотелось бы видеть со стороны высшего церковного учреждения империи какой-то более теплый отклик…

С этого дня по распоряжению синода у «нетленных мощей» в Саровском монастыре непрерывно совершались молебны и акафисты. Но…

В толпе слышались едкие насмешки. Пришлось правительству по представлению того же Победоносцева срочно издать специальный указ: «Виновные в поношении святых мощей караются каторгой, как за святотатство».

Может быть, эта мера и помогла бы, да тут перестарались официальные «Ведомости с. – петербургского градоначальства». В рептильном листке появилась заметка о том, как сам святой Серафим-де покарал богохульника. Репортер газеты в погоне за рублевым гонораром, а может быть, просто в пьяном виде написал заметку, выдуманную с начала до конца. Будто бы на сходе в деревне Степурино Богородского уезда Тамбовской губернии крестьяне решили не выходить на полевые работы в день святого Серафима Саровского. Решение было принято против голоса крестьянина Ситнова, который на поверку оказался старообрядцем. Далее произошло чудо. «Присутствовавший на сходе старообрядец Ситнов стал насмехаться над постановлением. Вдруг он зашатался и упал замертво. Тело Ситнова после смерти совершенно разложилось».

Вскоре с ведома церковного начальства (тамбовского епископа) была издана книжка, полностью воспроизводившая заметку из «Ведомостей». На вокзалах Москвы, Петербурга и других крупных городов мальчишки-газетчики кричали:

– Новое чудо преподобного Серафима Саровского! Страшное наказание раскольника! Только три копейки!

Очень скоро брошюра попалась на глаза Победоносцеву, пришедшему в ужас от топорности работы. Впрочем, к этому моменту брошюра необъяснимо исчезла из продажи. Зато в нескольких верноподданных газетах – «Новое время», «Курьер» и других – появилось сообщение, инспирированное обер-прокурором:

«Рыночными торговцами выпущена брошюра «Замечательный случай наказания раскольника за издевательство над святыми мощами преподобного отца нашего Серафима Саровского чудотворца». Теперь «С.-Петербургские ведомости» получили документальное удостоверение, что упомянутый в брошюре раскольник Ситнов находится в живых и на сельском сходе 18 июля, когда будто бы издевался над святыми мощами, даже не присутствовал».

Оставляя в стороне спотыкающийся стиль опровержения, надо сказать, что религиозная унтер-офицерская жена сама себя высекла публично. Но ее же высекли еще и добавочно: издание, оказывается, было скуплено старообрядцами; вклеив в брошюры газетное опровержение, равно и напечатанное тем же шрифтом удостоверение столичного нотариуса о явке к нему Якова Ивановича Ситнова в добром здравии, они этот «слоеный пирог» вновь пустили в продажу и быстро распродали. Да что там! Брошюры просто рвали из рук!

И эту неприятность царица поставила в вину Победоносцеву…

* * *

В ночь на 18 октября 1905 года старого стиля, через несколько часов после подписания Николаем манифеста «о даровании свобод», царица лежала в Царскосельском дворце в злобной истерике. Манифест был подписан по указке графа Витте, против воли императрицы. Николай, теребя рыжие усы, вяло и несмело доказывал царице необходимость пойти на временные уступки «ради сохранения трона».

И тут-то в разгоряченном воображении царицы среди прочих мучивших ее видений возник подагрический дьявол – обер-прокурор Победоносцев.

– Это он, ваш любимый учитель, толкнул вас на дарование конституции! – совсем уж несправедливо обвинила Победоносцева царица.

Впав в окончательное неистовство, она не очень логично перешла на печальную историю провозглашения Серафима Саровского святым, будто бы тоже предпринятую по настоянию Победоносцева.

– Нас преследуют несчастья! – кричала царица в подслушивающей обманчивой тиши Царскосельского дворца. – Он ваш злой гений! Его вы должны выгнать! Выгнать! Господь бог отвернулся от вас, потому что не хочет видеть этого дьявола, вечно стоящего рядом с вами! Она долго кричала, и под конец в голове царя застучали какие-то молоточки.