Текст книги "Души военные порывы"

Автор книги: Сергей Зарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Сергей Зарин
Души военные порывы

Кому –тюрьма, кому – война

Меня призвал Барнаульский военкомат, когда война шла уже 4-й месяц. Враг был уже на подступах к Москве, но, как и раньше, мы верили, что там он непременно будет остановлен.

До призыва я работал стропальщиком на родном комбинате железобетонных изделий. Лили плиты и крепили колонны, которые эшелонами шли на фронт. Перейдя в разряд предприятий оборонного характера, все его работники заимели «бронь» на «посещение» войны, однако я был чрезвычайно нетерпелив в своем желании двинуть на передовую. Шесть рапортов, поданных на эту тему в военкомат, были тому подтверждением.

И все-таки меня держали у крана. Руководство красноречиво (а местами даже чересчур) доводило до меня информацию о том, кто я есть на данном этапе войны и где есть мое место. Место это, по невероятному совпадению, как раз и было под подъемным краном.

Но покинуть его мне помог случай, и, как это иногда бывает, противоположный счастливому: начальник арматурного цеха Кусин продавал вверенную ему металлическую продукцию на сторону, а я это видел. Арматуру, которая должна была идти на укрепление бетона, который, в свою очередь, должен стать укреплением и надеждой для укрывающихся за ним солдат! Мразь. Я это увидел и довольно скоро сделал так, чтобы это же увидел и заводской «особист».

Через два дня мы с бывшим начальником цеха уже рассаживались по «теплушкам»: я – в ту, которая на запад, он же повернул стопы до востока: директор комбината, отводя от себя судьбу своего сановитого подчиненного, избавился заодно и от проблемного стропаля.

Два долгих месяца в «учебке» я помню относительно смутно, так же, как, впрочем, и остальные две тысячи курсантов нашего потока.

Ввиду отсутствия у меня каких-либо талантов или вообще более-менее полезных навыков, меня определили в стрелки. И, судя по тому, что нас таких было более половины численности курсантов, это была чрезвычайно востребованная на фронте специальность.

Однако через неделю мне относительно повезло – перевели на курсы по подготовке второго номера большого пулемета. Почти 13 килограмм смертоносного железа и дополнительные занятия по материальной части! В остальном для меня ничего не изменилось: я также, как и остальные стрелки, мерил пузом бескрайние степные океаны Урала, рыл в них дыры, кормил собою их мир насекомых…

Наконец, с горем пополам, окончив курсы, мы двинули на запад дальше. К тому времени захватчики с Запада основательно так получили по зубам под столицей, но до сих пор были еще сильны и полны решимости взять реванш.

При распределении меня определили в 255-й гвардейский полк 7-й мотострелковой дивизии, что держала оборону на Ростовском направлении. Кроме того, что лето на этом самом направлении длится на пару месяцев дольше, чем наше, больше ничего полезного об этом крае я не знал.

При переезде к месту дислокации мы попали под жуткий артобстрел: немецкий батальон, орудовавший в этом районе, за ночь мощным броском продвинулся на 8 километров вглубь нашей обороны, что позволило ему к утру подтянуть свою превосходную моторизированную артиллерию и широким веером накрыть и сортировочную станцию, откуда нас повезли в полк, и тот большак, по которому мы в этот полк и ехали. Артерия была вполне себе транспортная, поэтому целью для артиллерии являлась очень даже обоснованной.

В «учебке» мы, конечно же, атаковали «противника» в условиях, максимально приближенных к боевым, но то, что они на самом деле приближены к боевым, мы считали только в «учебке». На самом деле, те хлипкие взрывпакетики, которые пыхали в двадцати шагах от атакующей волны, пороховая гарь и вопли «раненных» даже близко не приближали реальные условия короткого, как полярный день, артобстрела.

Первый же снаряд, ткнувшийся неподалеку от нашего открытого грузовика, попросту смел его с дороги. Нас широкой жменей сыпнуло с накренившегося кузова (как позже выяснилось, почти все приземлились удачно), и как кто нашел свою норку, не помнил никто. Однако вот же – залегли. И ну нас трясти!!! Таких сотрясений я не испытывал просто никогда! Мне казалось, что мясо буквально сползает с костей, а вся пыль, что скопилась у меня на тот момент во рту, была не иначе, как от зубов. А от самих клыков да резцов остались одни только низкорослые пеньки!

Более-менее близкие ощущения я получал, когда мы с моим дядькой стали на тракторе меж двумя деревнями, до которых что в одну, что в другую сторону не по одному десятку километров. В феврале. Вокруг лишь лесополосы с мерзлыми и мокрыми ветками, сто тысяч гектар сугробов, да у нас сухой топливный бак, хлебный лед и вытаращенные глаза.

С горем пополам мы смогли разжечь хилый костерок, и грелись только от одного его вида. Вот тогда меня и начало трясти примерно также. Как будто внутри меня раскручивается какой-то беззвучный колокол, саднит, задевает своей обширной юбкой все мое нутро и гудит, гудит, гудит… Помню, я тогда еще отстраненно думал обо всем этом. Вибрировал не я сам, а что-то там, в районе хребта со стороны живота. Моей же мышцы ни одной не напряглось в тот момент. А хоть и напряги я ее, дрожь это нисколько не унимало.

Потом дрожь утихла, я начинал дремать и уже своим тринадцатилетним мозгом я понимал, что мы умираем. И я умирал, не боясь, с улыбкой.

Не умер, спасли тогда.

А теперь я умирал от одного только холода гнилой слизи безумного ужаса, который заставлял сорок пьяных попов в моей душе неистово вертеть и дергать все тот же колокол внутри! Но вокруг меня был не добрый, белый и пушистый февральский снег, а январская, насквозь промерзшая черная земля, в которой кто-то пару месяцев назад зачем-то вырыл ямку, в которой я сейчас так омерзительно дрожал. При этом ясно казалось, будто, благодаря этой тряске меня выталкивает из моего окопчика! И вместо улыбки – оскал с заклинившими мышцами вокруг.

Да и много чего пережил я в этот обстрел. Однако и он закончился. Но вставать мы не спешили. И лишь когда по ушам стёгнула хлесткая команда какого-то явно старшего офицера: «Встааа-аааать! Подъем, сссукины дети!!! В фарш свинячий превратиться торопитесь, собаки серые??! А ну – бегом до полесья!!!», и сухой щелчок выстрела, мы задумались о побеге. Дрожь вмиг кончилась, и я сам не знаю, как запрыгнул на собственные ноги, налету оседлал их и зигзагами понесся к перелеску, что виднелся впереди.

Спустя сутки мы добрались в расположение нашего полка и построились перед землянками, что были во множестве нарыты в желтой лысой земле. И началось…

***

Немцы пошли в атаку на следующий день. Точнее, вечер, чем необычайно удивили старожилов полка, так как враги никогда этого не делали в такое время суток. Сперва по нашим позициям проработала их артиллерия, но длилось это не долго. А затем мы услышали рычание моторов и отрывистые, лающие фразы из громкоговорителей надвигающегося врага. Защелкали пули, зачвокала земля под ними, закрылись в испуге глаза. Это была моя первая атака.

Меня должны были назначить к своему первому номеру тем же днем прибытия, однако произошла какая-то заминка, и сейчас я был простой автоматчик. Но – с навыками пулеметчика. Поэтому, когда враги пошли в пешую атаку, моя прицельная планка уже была установлена на 400 метров – дальше этой дистанции я высовываться не собирался.

Я помню своего первого фрица. Это был молодой мордатый парень, отчего-то закрывший лицо повязкой, оставив открытыми лишь глаза. Но я почему-то до сих пор убеждаю себя, что это были глаза именно молодого человека. Я поставил эти глаза посреди скобок прицела, а вместо носа приделал им мушку. И нажал на крючок.

Глаз я не зажмуривал, поэтому отчетливо видел, как из-под квадратной каски густо плёснуло, голова вывернулась, как у пристяжного в тройке коня, и захватчик грузно упал на землю… а следом – его глаза.

Между нами были что-то около двухсот метров – огромное расстояние, но я видел все с необъяснимой четкостью – и мушку, и глазную прорезь, и разом подогнувшиеся колени воина. Видимо, сказалось чрезвычайное нервное напряжение. Хотя, упавшие рядом глаза, я, понятно, дорисовал в своем воспаленном воображении.

Затем уже была простая работа. Нет, красивых мыслей в той ситуации не крутилось. Вообще никаких не крутилось. Одна только смекалка, а у нее, как известно, не мысли, а так, помыселки. Верхоглядные идейки насчет того, что нужно сделать сейчас, чтобы выжить: туда прыгнуть, там укрыться, а вот туда лучше не смотреть – там опасный дрын танка разворачивается. Или пулемета… БТРского. И я прыгал, укрывался, и внимательно следил за обстановкой. Наверное, поэтому и не убили.

Атаку отбили, как мне показалось, довольно легко, и после мы занялись сбором раненых. Хотя командиры орали, чтобы сперва мы пополнили боезапас за счет убитых, но было трудно смотреть на тех, кто еще вчера ехал с тобой в товарняке на войну. И вот – приехал. А она тут же откусывала руку или ногу. А кому и голову. А кому и полголовы. И жижа пахучей грязи в абсолютно сухой степи тоже не добавляла позитива в мировоззрение… Тяжело все это было.

Крики раненых. В книгах про старые войны это обозначается просто: крики, и всё. Ну, или вопли. «Страшные вопли» еще фигурируют. Ну, или «жуткие». Вот знаешь, я ползал по траншеям и просто не слышал раненых, пока шел бой. А сейчас стоял рёв. И в этом рёве было всё: и крики, и вопли и ругань вперемешку с мольбами. Смех даже какой-то был. И всё это прокатывается неприятной рябью вдоль твоего хребта. На войне вообще все воспринимаешь через кости. Сердце закрывается раньше, а вот кости – никогда. Поэтому звуки раненых пронизывали весь скелет. Было еще тяжелее.

Тимур

Мы с Тимуром окопались слева от основных наших ударных сил. Задача полка на сегодня состояла в том, чтобы отбить незначительную высотку, что скорее мозолила глаз нашим генералам, нежели несла хоть какой-то стратегический смысл. А может, я и ошибался.

Тем не менее, германцы, что закрепились на ней, имели силами, превосходящими наши, по меньшей мере, в полтора раза. Нет, на самом пупке земли находилось не более роты противника, но зато у него была связь с основными силами, которые по первому же свистку щедро высылали, сперва по воздуху, кучу летающих смертоносных предметов, а потом уже по земле – дополнительных солдат и технику. Не менее смертоносных.

Непосредственно нашей же задачей являлось подавление точек противника c расстояния 800-1000 метров. Занятию такой позиции (сам полк был, понятно, гораздо дальше) способствовали многочисленные овражки плюс утренний туман, что скрыл наши с Тимуром передвижения.

Тимур – мой земляк-сибиряк. С Красноярского края. Охотник и молчун. При этом – человек и парадокс! Все, что я знал о нем – так это то, что он был черен, как негра, с голубыми глазами, как у викинга, и с украинским говором, как у Тараса Бульбы. А по фамилии – Панин.

Черный Тимур Анатольевич Панин с украинским говором из-под Красноярска в степях Ставрополья– вот и все, что я о нем вызнал за последнюю неделю, которую мы простояли с ним в ночных пикетах. А так как ночью болтать на посту «строжайше не полагалось», то это вполне Тимура и устраивало. Отсюда и мои пробелы в его биографии.

Итак, мы выставились в назначенное время в назначенной точке, и Тимур поворотил ствол нашего пулемета в сторону высотки. Я проверил боезапас – нам выдали полторы тысячи патронов – 6 коробок, заправил ленту, прочистил подачу от возможных грунта и травинок. Затихли…

Конечно, мы понимали, что шесть коробок мы не успеем выпустить. Скорее всего, нас уже на первой засекут и «начнут вычесывать», как выразился сам Тимур. Поэтому три коробки я, по приказу первого номера, оставил у треноги. Сама тренога дожидалась своего часа в ямке от древнего колодца, которую мы приметили еще ранее в ста-ста пятидесяти метрах от нашего нынешнего положения. Ее я установил как раз по пути сюда.

Про Тимура рассказывали в полку буквально небылицы, будто он заговоренный, но только заговор действует в радиусе семнадцати миллиметров от его шкуры. Остальные рядом с Тимуром, к сожалению, дохнут без счета. Долгое время он даже ходил без второго номера, дабы не брать грех на душу, в который он, по всей видимости, поверил. Но – пришло пополнение, а вместе с ним приказ о назначении. После назначения к Тимуру прописался и я. Мой первый номер за неделю сказал лишь то, что его зовут Тимур, его папу – Анатолий, а фамилия на их двоих – Панин. Где живут, узнал позже. Для всего остального я был в глазах моего первого военачальника слишком мертв.

Вот и теперь он не проронил ни слова, несмотря на то, что я громко шебуршал и совершал все мыслимые ошибки, которые только можно было совершить при подготовке пулемета и его позиции к бою. Объяснялось его терпение просто – Тимур со мной уже попрощался.

А заговоренным он стал после случая с вражеским бронетранспортером: тот выехал справа из чащи прямо навстречу роте нашего полка на марше. Ни ответной бронетехники, ни противотанкового вооружения у наших не было. Много гранат, еще больше патронов и просто море отчаяния.

Машина противника уже заворочала башенкой, когда ударил пулемет Тимура. Нет, его винтовочные пули были не в состоянии нанести хоть какой-то ощутимый вред толстой угловатой броне. И хотя иногда на войне бывало, что под правильным углом пули пробивали бронированную машину, но таких углов в той ситуации точно не предвиделось. Тимур выцеливал жерло тридцатимиллиметровой авиационной пушки, что доворачивало в его сторону. А попутно он отстреливал триплексы и фонари огненной колесницы.

Как обычно, секунды тянулись часами, а изменений – никаких. Пушка довернула и заговорила. Все, кто видел эту дуэль со стороны (укрытий, разумеется) ждали, когда наш пулеметчик превратится в розовое облачко и опадет на грунт желто-вишневыми осадками. Однако этого долго не случалось – снаряды разили других нерасторопных или неумных стрелков, но никак не могли зацепить упрямого пулеметчика, который стоял на земле твердо, неподвижно, и посылал от пуза примерно уже 168-й маленький снаряд в колесный танк. При этом само оружие в руках худосочного Тимура едва дрыгалось, выплевывая свое презрение благородным металлом к металлу чужому.

И вдруг, где-то на 190-ом – Произошло: ствол пушки судорожно дернулся вправо, раздался запоздалый хлопок, а затем взвизгнул стосильный двигатель тарантайки, и она с разгона впрыгнула в кювет, не забыв при этом лечь на левый бок. Колеса пронзительно завизжали, сдирая с себя всю копоть войны о придорожный дерн, от них поднялся дым и пар. Машина перестала двигаться. А потом, в незащищенную ее крышу ударили тугие струи из второй коробки пулемета Тимура… За все это время он успел перезарядить оружие и не дал ни секунды надежды экипажу бронетранспортера. Благоприятный угол был найден. Винтовочный патрон без особого труда шил утонченную сталь крыши…

Потом, уже разбираясь, выяснили, что Тимур Анатольевич добился своего, и засадил-таки пулю в ствол пушки, да так, что снаряд ее сдетонировал в казеннике. А также, по ходу, еще один, так как тот вылетел в отделение для экипажа и убил, или ранил мехвода, который и нажал на педаль акселератора. Ну а дальше было все понятно. Из живых в машине не нашли никого – Тимур отомстил за всех наших девятерых погибших.

После этого случая были еще бои и атаки, в некоторых войной выкашивало больше половины личного состава, но пулеметчик неизменно оставался жив. И даже невредим. Вот и закрепился за ним титул «Каспер». Доброе, неуязвимое, и, к тому же – черное привидение.

Но сегодня, видимо, этому титулу придет конец. Нас выслали на заведомо смертельную позицию. Мы должны были отвлечь внимание обороняющихся фрицев на себя. А потом – героически погибнуть, попутно забрав пару-тройку иноземцев с собой. Но это – в лучшем случае.

Началась атака. Туман едва спал, и мы поняли по истошным воплям с высотки о том, что наши атакующие войска стали видимыми. Со стороны цели разом затрещало, забухало и задудукало всё, что только можно, но вопли от этого нисколько не утихли.

И на фоне всего этого вдруг заговорил наш пулемет – бестрассерная лента косила кого-то на возвышенности, но ее обитатели относительно долгое время не обращали на нас внимания. Хотя наша задача именно в этом и состояла – завладеть их горячими взорами.

Мы выпустили всю коробку, когда в нашу сторону, наконец, обратили взоры своих прицелов несколько десятков глаз. Бахнули пара мин, да пропели пара сотен растерянных пуль – мы перезаряжались, поэтому о нашем местонахождении враги догадывались лишь приблизительно.

Переждав их горячие «поиски», Тимур высунулся вновь, немного поелозил ногами и выпустил длиннющую очередь по видимым только ему целям.

А через минуту начался ад.

Наш полк взял высоту к девяти часам утра. Потом по ней долго еще молотили пушками, ракетами и авиацией вражеские артиллеристы, ракетчики и пилоты. Но, несмотря на это, погибших с нашей стороны было относительно мало. Полк отбил четыре контратаки, а потом наши соседи по флагу пошли в наступление, и немцы в бессильной своей злобе поняли, что их в очередной раз обдурили, заставив сконцентрироваться на этой чертовой высотке.

Но все эти подробности я узнал уже после войны.

А пока я валялся с развороченным мясом бедра и переломанными ребрами на нашей огневой позиции №2. Рядом, в углублении от старого колодца лежал сам Тимур. Точнее, его лучшая половина… Снаряд разорвался где-то на расстоянии семнадцати миллиметров от него.

Капеллан

После госпиталя меня направили в другой полк, который также бесконечно ходил в атаки, держал бесполезную оборону, а в перерывах между этим пополнял себя молодым пушечным мясом.

Среди такого мяса к нам прибыл и священник. Обыкновенный священник Петропавловской епархии, отец Федор. В миру – Илья.

Склонный к полноте пожилой мужик в рясе с небольшим, по размерам, крестом на небольшом, по объему, животе довольно быстро завоевал расположение наших бойцов своим веселым нравом. Изначально мы считали, что будут от него лишь заунывные песни о Боге, которые, кроме как в тоску, никуда больше ввергнуть не могли. И это несмотря на то, что каждый из нас исправно молился на свои окопы и бил поклоны каждой пролетающей мимо железяке. Одним словом, на войне действительно ни одного атеиста не было.

Но все равно, особым желанием подтягивать теоретическую часть по основам возни господней с нашим людским племенем, наши воины не бесные, не горели. Хотя с первым же лучиком солнца первого дня знакомства с ним комполка приказал нам собраться именно для этого, так как была суббота, и никто в округе особо не воевал.

Вот именно с того момента он и начал завоевывать расположение суровых мирян, что с оружием в обнимку сидели напротив него. Не очень приветливые лица выражали лишь два желания: поспать и поесть. А это было возможно только при выполнении третьего, но главного желания – уйти.

– Здравствуйте, воины!

– Приве-ет…

– Бонжур…

– Коничива.. – вразнобой ответствовала паства.

– Чем сегодня жили? Что ели, что пили?

– Да ты, отец, издеваешься что ли? Не жрамши, не спамши уже вторые сутки сидим! Про кухню ты и сам знаешь!! Конь – косоногий, повар – полоротый, бог от нас отвернулся! А на духовной пище мы много не навоюем…

– Бог никогда не отворачивался от нас. Прости, но я – человек служивый, поэтому на первое, что среагировал, так это на это.

– Не отвернулся? Почему же тогда столько гов… горя вокруг? А? ты скажи мне? Как служивый служивому!

– И то правда, что бога нет, – подал голос другой солдат по фамилии Дудков. – Как же иначе объяснить всю ту несправедливость, что сейчас нас окружает?

– Да и до войны-то ее особо не было, – это Филин. Фамилия у него такая – Филин. Да и прозвище, впрочем, тоже.

– Не видите бога, значит?

– Не видим! – рявкнули едва ли не хором.

– Отвернулся?

– Отвернулся, отвернулся. Ты, давай, мякину тут не разводи. Сразу задвинь нам пару писаний, да мы пойдем делами заниматься. Нужными!

– Конаненко! – голос командира полка раздался прямо над ухом, хотя сам полковник стоял метрах в тридцати от аудитории. – Ты опять бучу поднимаешь? Совсем ничего святого не осталось уже? Еще раз встанешь – сядешь! Понял?!!

– Такточ, тврщполкник!!

– Всё! Всем глаза раскрыть, рты – нараспашку! Сидеть, внимать! И негромко молчать!! Всем ясно? Конаненко?

– Такточ, тврщполкник!!!

– Я ушел. Но я – повсюду.

После того, как спина командира полка скрылась в блиндаже, Конаненко, которому только что грозил срок на «губе», буркнул:

– Вот если кто из вездесущих и существует на Земле, так это – наш комполка.

В толпе нестройно засмеялись. Юмор тут присутствовал на каждом шагу (иначе не выдержать) однако те шутки, что на «гражданке» имели бы ошеломляющий успех, в окопах порой вызывали лишь пару коротких смешков. И наоборот – совершенно непритязательная шутейка (ну глупей просто некуда) иногда разрывала суровых воинов степей просто в хомячки.

– Ну так о Боге не я разговор завел, сами подняли, – отец Федор также, с лукавОй в глазах смотрел на нас с артиллерийского ящика.

– А как это? Ты ж – поп, о чем тебе еще-то гутарить? Бог, рай, ад, грехи – вот и весь ваш набор, – Конаненко смачно сплюнул себе под ноги.

– Я о жизни вообще-то разговор начал. Про Бога-то, я гляжу, вы и без меня всё знаете. И даже больше. Я только инструкции на старославянском-то и знаю: как отпеть, как покрестить, как поженить… Поженить-то никого здесь не надо?

Пара хмыков. Три плевка.

– Видимо, нет, – продолжил батюшка. – Ну так вот, я продолжу. Жизнь, я так понял, у вас – не сахар: войну вести заставляют, землю рыть требуют, голодать по три дня – я сейчас разговор веду! – внезапно повысил Федор голос, едва заметив в толпе намеки на какие-то комментарии.

– Так вот, – продолжил он, когда все успокоились. – Жизнь эту мы выбрали сами, и поэтому нечего на других пенять. Я закончил. Начинайте.

– Дак – хэх! Да как же мы-то в этом виноваты, когда на нас эти лупни европейские полезли! Сами!! А мы тебе виноваты! Мы, что ли и не жить должны были вовсе, чтобы их не раздражать?

– Нет, должны. К Богу вы, конечно, обращаться сейчас не будете – не в доверии он у нас, у людей. Но тогда я прошу вас обращаться к тому, кто у вас в самом сильно доверии… – отец замолчал.

– А кто? – не выдержал Дудков, – Кто это?

– Так ну вы же сами! Иль чо? Тоже доверия нету? Ежели так, тогда вам – к Богу. Никого еще не предал ни разу, но многих, правда, наказал. Но никого никогда не обманывал.

– Отец святой, ты, конечно, наверное, святой, но такую ересь нам, пожалуйста, не неси больше! Да из-за твоего божка тут уже тысячелетиями кровь рекой льется. По всей Земле, по всем углам!

– У Земли нет углов, Конопейкин. Она – шар. В школу не курить ходить надо было, а умных людей слушать, – донесся басовитый, с легкой ленцой голос.

– Да заткнись ты, Стеблов! – Конаненко, которого старый артиллерист называл Конопейкиным (была история) едва слюной не брызнул. Несмотря на относительную гиперактивность солдата, таким взвинченным его видели редко, и лишь в минуты великого гнева. Однако, чтобы его в такой великий гнев ввести, нужно было очень сильно постараться. А тут – завелся, считай, из-за пустяка.

– Чё «заткнись», наркоман хренов! Тебе, дураку, старших благодарить надо, что тебя, дурака, посадили здесь на мягкую травку, и тебя, дурака, не дергают за всяким делом, а дают дураку мудрости начерпать, да свою дурь попрятать! А ты пока обратным делом занимаешься! – спокойно парировал тот же голос.

– Слушай, Стеблов: вот ты, вроде, немолодой уже человек, а все в затычку играешь! Не надоело? А мне, ежели интересно, так я спрошу. А ежели не согласен, то возражу.

– Добро пожаловать в наши ряды затычек, Конопейкин. Я, вроде как, тоже возразил. Только для тебя разница почему-то есть, между теми, кто рассуждает, а кто вмешивается, а для меня – нет. Вот ты, по-твоему, не вмешиваешься, а чинно ведешь беседу, а я, значит, в каждую бочку влезаю, так?

– Пшёлты…

– Так. Продолжайте, батюшка, паства готова к восприятию вселенских тайн.

– Да что тут продолжать? Дело, вижу, как и везде – одинаковое, то бишь – гиблое. Народ вокруг себя бе́ды ВСЕ видит, в себе – ни одной. С себя же, пожалуй, и начну.

Бородач в рясе зычно хмыкнул, а затем продолжил свой рассказ:

– Значит, родился-вырос-женился я в России, как и все. Но только, когда Союз рухнул, открылась мне широкая дорога в церковь. Я тогда с мамкой туда первый раз попал и был очарован ее величием. И долгие годы это величие мне покоя не давало. Заметьте: не церковь, а именно ее величие. И вот когда я уже женился, начал я туда лыжи свои потихоньку навострять. Во всемогущего бога не верил, а в могущественного попа – до самозабвения. Семья мне при таких мыслях в тягость пошла, я ее и бросил. И поступил в семинарию. И, долго ли, коротко ли, стал, в конце концов, тем самым попом. Не особо могущественным, но уже и не служкой каким-то. Однако мне и этого хватало. Ведь в народе верно говорят, что Христа давно уже в храм не пускают, слышали мож эту историю? Нет? Расскажу, кто не знает, она короткая:

«Сидит прихожанин напротив Храма Христа Спасителя и ревёт горючими слезами. Аж навзрыд. Подходит к нему Иисус и вопрошает:

– Что ж ты, бедолага, так убиваешься, аж на небесах тошно?

– Да как же мне не убиваться, Спаситель? Хотел помолиться да свечу поставить, а они меня в храм не пускают!

Сел Иисус, приобнял горемыку и молвил:

– Не стоит так душу рвать себе, сын мой. Они и меня туда не пускают».

Вот – краткая ситуация в церкви на тот момент этим опусом и была описана. Шел я туда не за Богом, а за слогом. Дабы тем слогом добывать себе злато да удовлетворять свои прихоти. Вот как хотел, так все и случилось: днем я – благочинный служитель, ночью – бес в рясе. Послушницы, алкоголь, яства и оргии. И ничего мне от этого в сердце не щемило. Бога-то нет. А значит, и жить можно так, чтобы тебе было весело, а остальные пусть пропадом пропадут.

– А что ж изменилось?

– Вот, знаешь, знаки есть? Ну, те, что Бог дает? Так вот, посыпались они на меня, аки вша на прокажённого… уж извините. Еще до войны сыпались: то в соседнем приходе батюшка преставился; то в нашем какого-нибудь служку за провинность заловцали… И, что первый преставился по великой глупости, во время разгула да в угаре неправедном, что второй – за непростительную мелочь, скудным умом сотворенную. А я смотрел – и не понимал… Пока знак тот меня не коснулся.

– Ну и что же это за знак-то был? Неужто это-о… без рясы в храме узрели?? – ха-ха-ха-ха-ха!!!

– Видимо это очень смешная шутка, коли «ха-ха» ты такие обильные ловишь, воин… но не поддержу я тебя здесь… Нет. Но лучше б именно что узрели. Погибли все, кого я действительно любил… В одно мгновение погибли. И страдальческой смертью. Грязной. Как моя жизнь. За один вечер Господь лишил меня любви, души и воли… Всех своих даров… Сперва – каюсь – мысли лезли и покончить с собой. Потом, как и все – Бога хулить начал. Вот вишь как: в Бога не верил, а хулить все равно хулил. Того, в кого и не верил. А там и снова на суицид потянуло. И так – по кругу. Но затем… затем Господь свел меня с одним монахом – даже не монахом, а послушником – одной захолустной церквушки, что в дальневосточной тайге обретается. Разговор был долгий, я поносил Бога как только мог, при этом формально находился у него на службе. А монах рёк мне в ответ. Рёк многое такое, что я сейчас до сих пор с удивлением постигаю.

– Уверовал в Бога? По-новой?

– Именно что не по-новой, ибо и по-старой-то я не очень-то был прилежен в вопросах веры. С верой-то оно как: она либо есть, либо нет ее. Как с беременностью. По чуть-чуть ни того, ни другого обрести нельзя. Так что я обрел веру лишь в первый раз, когда потерял все. Это сейчас легко думать, что, потеряв всё (родных, близких, любимых) легче всего и поверить. Нет! Когда бог у тебя все отбирает, это – личная обида! И оскорбление то тоже личное! Мы же ведь лично нанесенного Богом добра лично нам не помним, но зато нападки непосредственно на нас готовы не забывать даже пред смертным часом! И нас даже не смущает тот факт, что час смерти назначает именно наш «обидчик». Поэтому я люто ненавидел того, кто у меня отобрал то, что… и моим-то никогда не было.

Наш поп внезапно сморкнулся, но в тот час, я помню, никого это даже не смутило:

– Вот и тогда думал также: раньше не верил, а сейчас вообще – отрекаюсь, и во все тяжкие. В омут – с головой, из сердца – с мясом. Ну и не было бы меня сейчас тут, не стоял бы, не говорил бы с вами. Но всё-таки нашел я в себе силы вернуться в лоно церкви. И нести свою службу уже как полагается. У нас и раньше были такие, кто внезапно начинал соблюдать обеты, блюсти себя в строгости. Некоторые уезжали даже в глухие скиты, аскетничали и постились чуть ли не каждый день. Теперь-то я понимаю, что они действительно свои грехи там замаливали, да еще и наши до попутки. А раньше мы тайком шутили, считай, надсмехались, над этими действительно святыми людьми. Я в скит уйти не успел – да и не считал, что мне это было нужно. Я скопил достаточно зла против людей, теперь пришел час отдавать им добро. Но – тоже не успел: началась война. Видимо, недостаточно мы все молились…

– Так а что же? Молитва, хошь сказать, помогает штоль, святой отец?

На говорившего тут же отчего-то зашикали, и, судя по звукам, даже немного постучали ему в затылочную часть.

– Помогает. И не только в окопе, когда на тебя тот же вселюбящий Бог полтонны тротила швыряет. А и по-другому помогает. Вот до войны часто слышал, что молитва – для слабых. И, верите-нет, сам также думал, находясь под куполом церкви. Молился, а сам знал, что слова те – ни о чем. Хотя старшие саны нам наставительно доказывали, что мы не правы. Однако, когда направляешь мольбу к небесам, на самом деле, Бог тебя слышит… по крайней мере, многие так думают. Вы слышали когда-нибудь выражение «молиться от души»? Или «лишь молитва от чистого сердца достигнет небес»? Ну, или что-либо подобное? Так вот: молитва та должна не к небесам идти… а в то самое сердце, что молится сейчас Богу. В душу твою же она должна проливаться, так как именно в душе нашей Бог наш и живет. Ибо – всё просто – частица его там, а не в ста восьми световых годах перпендикулярно Земле. Которая – шар, и без углов… Ну а почему мы Бога не зреем, так на то вы и сами ответить можете.

– И как же?

– А вот смотрите: Стеблов – древний и мудрый, добрый и даже местами ласковый. Но – суровый и едкий одновременно. И все-таки такой человек не существует для Кононенко. Кононенко его просто не видит, хотя Стеблов его не бросал, и, если случится какая беда – первым же придет на помощь. Но сейчас для Кононенко Стеблова нет, и в него он не верит. А все почему? Потому что не Стеблов покинул Кононенко, а Кононенко отвернулся от Стеблова. Просто отвернулся, и все. И нет больше кого-то мудрого, честного, доброго и открытого в жизни Кононенко. Хотя, сурового и беспощадного – тоже. Так и с богом: его для нас нет не потому что он от нас ушел.