Текст книги "Аксолотль"

Автор книги: Сергей Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Сергей Волков
Аксолотль

Ольга Петровна, а чего это к нам «Перевозка мебели» во двор пожаловала? Переезжает, что ль, кто?

– Да нет. Это небось за вещичками из тридцать третьей квартиры…

– За профессорскими? Ой, вот страсти-то какие. Жил человек – и не стало человека. А отчего помер-то?

– Участковый говорил – без вести пропал. Вышел, наверное, горемыка, из дому, да сердце и прихватило. Так и схоронили где-то безымянным…

– Да уж…

* * *

Александр Иванович Мендин всегда любил май. С юных лет его завораживала могучая, природная энергия последнего весеннего месяца.

Её ощущали все: и деревья, и трава, и кошки, и птицы, и рыбы, заключённые в стеклянные миры аквариумов. Все, кроме людей, слишком занятых своими сиюминутными делами, чтобы прислушиваться к окружающему их миру…

Тот день начался с примечательного события – Мендину впервые за долгое-долгое время позвонил незнакомый, неизвестный ему человек. Этого не случалось год, а то и больше. Звонивший представился координатором Московского клуба аквариумистов и пригласил Александра Ивановича прочесть лекцию на тему содержания и разведения земноводных, посулив приличный (вдвое больше скудной профессорской пенсии!) гонорар.

Май ли виноват, нужда ли, тема ли лекции – так или иначе, но Мендин дал согласие. Клуб, как объяснил звонивший, арендовал помещение на бульваре Оруэлла (бывшем Гоголевском), в здании, где когда-то находилась Московская биостанция. Неожиданно для самого себя профессор решил отправиться туда пешком. Конечно, в его возрасте такие прогулки сродни подвигу, но на Мендина накатила в тот момент волна животворной майской энергии – и он, прихватив плащ, двинулся в путь.

После трехлетнего добровольного затворничества трудно воспринимать действительность адекватно. Выйдя из дому и оглядевшись, Александр Иванович время от времени непроизвольно замедлял ход, и более того – то и дело соляным столбом застывал на месте, поражённый увиденным. Наверное, астронавт, прибыв на другую планету, не удивлялся бы так, как он, шагая майским солнечным утром по улицам когда-то родного города.

Через два дня всё некогда прогрессивное, а теперь демократическое и политкорректное человечество готовилось отметить очередную годовщину самого святого для России праздника – Дня Победы. Комсомольский проспект, ныне носящий имя Рональда Рейгана, сверкал яркими пятнами билбордов, пестрил лентами перетяжек, трещал на ветру сотнями флагов. Везде – радуга, радуга, радуга… И лозунги. Непонятные, чужие, хотя и написанные русскими буквами.

Вот на огромном плакате улыбающаяся троица: русский лейтенант с «ППШ», американский капитан с «М1-Гарандом» и английский майор со «стэном», а сверху – крупно: «С Днём Победы над тоталитаризмом!». А вот яркая перетяжка над головой, поверх буйства красок пляшут чёрные буквы: «Мы верили в Победу!» и подпись: «У. Черчилль».

Но самый шокирующий плакат Мендин увидел у храма Святого Николая в Хамовниках. С громадного полотнища, полностью закрывающего фасад дома напротив церкви, на него глянули чёрно-белые фельдмаршал Паулюс, генерал Власов и маршал Жуков. Оранжевая надпись внизу сообщала: «Войны начинают политики. А умирать приходится солдатам!»

Ошарашенный сверх всякой меры, профессор прислонился к ограде храма, хватая ртом воздух, точно рыба, выброшенная на песок. Но тут зазвенели колокола, взвыли трубы, захлопали петарды, и из распахнувшихся ворот храма на улицу повалила процессия, настолько странная, что разум отказывался верить в реальность происходящего!

Впереди вышагивали мулла в серебристом халате и белоснежной чалме, раввин, потрясающий пейсами, бритоголовый лама в оранжевой тоге и протестантский пастор в серой сутане, и всяк горланил на своём языке. За ними валили адепты всех этих и иных учений, высоко вздымающие вверх религиозные символы – полумесяц, семисвечник-менору, бунчук с Оком Будды, распятие и прочее. Хлопали крыльями привязанные за лапки белые голуби. В воздухе плыли ароматы благовоний. Синий дымок от многочисленных курильниц свивался в кольца вокруг белых полотнищ с иероглифами синтоистов. Бородатые пятидесятники басили псалмы. Оборванные дервиши кружились в экстатическом танце, выкрикивая имя пророка. Мрачные сикхи в шёлковых чёрных тюрбанах размахивали блистающими саблями. Плясали yKj рашенные перьями индейцы, их разрисованные тела казались пластиковыми. Обряженные в холщовые рубахи и порты язычники волокли деревянных идолов, вымазанных то ли краской, то ли кровью.

Бухали барабаны.

Звякали бубны.

Дребезжали гонги.

Вокруг бегали и визжали от восторга дети…

Толпа запрудила весь проспект и двинулась по нему прочь от храма. Последним шагал, глядя в землю и монотонно приговаривая: «Отче наш, иже еси на небеси…», облачённый в парчовую ризу тщедушный попик. Борода веником, нос картошкой, в руке – чадящее кадило.

– Батюшка! – обратился Мендин к нему, шагнув с тротуара на мостовую. – Батюшка! Это что ж такое?!

– Радостное слияние всех верующих под эгидой экуменизма, кое есть единственно верное религиозное учение, сын мой! – не поднимая глаз, прохрипел поп и снова затянул свое: – «Отче наш, иже еси на небеси…»

Профессор посмотрел ему вслед и вдруг, повинуясь душевному порыву, повернулся к храму, поднимая руку для крестного знамения. Рука так и застыла на полдороге – с куполов на Мендина оскалились ярким золотом толстенькие, какие-то ювелирно-гламурные сердца, вознесённые на тонких серебряных спицах высоко в небо.

Он охнул и побрёл прочь, а в голове стучало: «Боже, Боже…»

* * *

Из дневника профессора Мендина:

«Мой дом – моя крепость. По крайней мере, я верю в это.

Хочу верить. Пытаюсь…

Здесь всё – мебель, обои, портьеры, даже дверные ручки – устроено по моему вкусу. Я люблю тёмную полировку, абажуры с кистями, бронзу в обиходе и растительные орнаменты. В своё время я не поскупился на обустройство жилища.

Своё время… Моё? Да, наверное, то время и было по-настоящему моим, хотя мне-то тогда как раз казалось, что я ненавижу его.

Но я жил! Жил в полную силу. Кафедра, лекции, семинары, лаборатория, симпозиумы и конференции. Деньги, чёрт возьми! А ещё семья: дети, жена. И наш кружок, конечно. Обсуждения, споры, полночные бдения, дискурсы, диспуты…

Всё прошло. Всё кончилось. Нет, даже не так: всё рухнуло. Остался запах пыли, тишина, тёмные квадраты на обоях там, где раньше стояли стеллажи с аквариумами, чёрствый хлеб и дешёвый травяной чай. Пенсия. Старость. Закат отгорел, наступили сумерки жизни.

И ещё остался ОН в круглой тридцатилитровой банке аквариума. Соломинка, за которую хватается утопающий… Да чего там – утонувший!

Утонувший во времени…

Я стою у окна. Ночь темна. Улица, фонарь, аптека. Жизнь моя, иль ты приснилась мне? В старости начитанность становится проклятием, хочешь – не хочешь, а думаешь цитатами: тысячи прочитанных книг теснятся у тебя в голове.

Зачем я жил? Для чего? Мне мучительно больно. Нет, не за бесцельно прожитые годы. Остались научные работы. Есть дети и внуки, хотя я и вижу их очень редко – всё же до Америки далеко даже по меркам нашего футуристического века.

Мне больно изнутри. Монстр пожирает меня. Это странно, это ирреально, но это так. Он где-то там, за стенами с «ласточкиными хвостами», за заборами и тонированными окнами особняков, в дорогих лимузинах, в мягких креслах личных самолётов – и во мне. Наверное, это оттого, что и я тоже приложил руку к его появлению.

Вначале мы ничего не поняли…

Нет, пожалуй, начать нужно с другого. Наш кружок самозародился ещё на излёте Оттепели. Что мы, молодые, весёлые, хмельные не столько от вина, сколько от времени, делали в ту пору? Пели, пили, говорили… «Вы слышите, грохочут сапоги?» Первым испытанием оказалась весна шестьдесят восьмого. Нам, как в античной пьесе, было сказано: «Ite, missa est», «идите, всё кончено».

«О доколе, доколе, и не здесь, а везде будут Клодтовы кони подчиняться узде? И всё так же, не проще, век наш пробует нас. Можешь выйти на площадь, смеешь выйти на площадь в тот назначенный час?!» – устами Галича вопрошало время. Кто-то смог. Мы – нет.

Мы, чего греха таить, зажали по карманам огромные кукиши, но так и остались дома. Солженицын под копирку, треск в динамике «Спидолы», кухня как оазис свободомыслия – и разговоры до утра.

Время сломало нас об колено, и вот такие, переломленные, мы жили. А те, кто правил нами, не понимали, что нельзя опираться на сломанное…

Ах, как мы радовались в девяносто первом! Какие синие птицы парили над нашими головами! Это была наша победа, наш праздник. Но другие усадили победу в серебристый «Мерседес» и смело полезли ей под юбку, едва клацнувшая дверца отсекла восторженную толпу.

Однако мы выжили и тогда. Горечь разочарования, оскомина ненависти – с этим тоже можно жить. Мы приспособились, а некоторые – так даже и весьма неплохо устроились.

Вновь наш кружок, поседевший, поредевший, начал собираться, когда над страной замаячили, как нам тогда казалось, старые, жуткие тени. И мы опять говорили. И мы писали. И нас даже публиковали.

Так что в монстре, который пожирает нынешнее время, есть и капелька нашей крови. Мы взрастили, выкормили его, убоявшись, что опять наступила эпоха, когда перед нами встанет вопрос: «Можешь выйти на площадь?»

«Это компрадорское государство!» – яростно кричал Толик Длукер. «КГБ не может породить ничего светлого!» – вторила ему Эллочка Бахтина. «Возврат к монополии одной партии на власть – это конец всему!» – веско заявлял Вадик Симонян. «Имперские амбиции гибельны для России!» – уверенно резал Эдик Гальперов-ский.

Мы не сомневались – стоит только демократически решить проблему преемственности власти, и всё: Россия воспрянет ото сна, птица-тройка наконец-то свернёт с грязных просёлков на столбовую дорогу и помчится в будущее, которое обязательно, непременно окажется лучше настоящего…

О, какими же мы оказались слепцами! Куда там Гомеру, Мильтону и Паниковскому… Пока мы тут воевали с ветряными мельницами, порождёнными нашими же фобиями, где-то – да собственно говоря, известно где! – уже был написан сценарий, проведён кастинг, и деньги легли на счета исполнителей главных ролей.

А началось всё безобидно и даже весело.

Второй Московский Всемирный фестиваль фолк-муэыки. На площадях столицы били тамтамы и выли трембиты. Радостная молодежь отплясывала в свете прожекторов, и тысячи разноцветных воздушных шариков кружились над Москвой, сливаясь в фантастическую какофонию цвета. Эллочка сказала тогда: «Как будто радугу взяли – и перемешали». Радугу… Она как в воду глядела!

Никто не заметил их появления. Но как-то вдруг, неожиданно, все площади и центральные улицы оказались запружены толпами юнцов и юниц. Бедновато одетые, лохматые (уже, уже тогда они отпускали волосы!) подростки потеснили танцующих мажоров, плотной массой окружая сценические площадки, на которых по-прежнему грохотали туземные барабаны.

Финальный концерт фестиваля состоялся, как водится, на Красной площади. Вип-трибуны, места для иностранных гостей, оцепление, огромная эстрада, зиккурат Мавзолея – и пирамиды колонок вокруг…

Президент появился перед самым началом, и сотни телекамер десятков телекомпаний показали, как он, улыбчивый, подтянутый, своей знаменитой спортивной походочкой идет по брусчатке. Никто не подумал тогда, что это сигнал, casus belli для посвященных.

Тут всё и случилось: орды лохматых подростков смяли заслоны и с двух сторон – с Манежной и с Васильевского спуска – потекли на Красную площадь. Возникла сумятица. Милиция попыталась было навести порядок, но куда там…

Снова грянули тамтамы, взвыли трембиты, развернулись укрытые до поры под полами курток белые знамена с семицветной радугой, и над центром Москвы загремело в прямом эфире, запульсировало в такт африканским ритмам одно слово, обращенное к одному же человеку: «У-хо-ди! У-хо-ди!! У-хо-ди!!!»

И сотни камер снимали это, и десятки компаний передавали это. Мир вздрогнул и затаил дыхание. Мир понял: на его глазах творится История…

Президента спешно эвакуировали. В Москву двинулись колонны армейских грузовиков с бойцами дивизии имени Дзержинского, а в Таманской и Кантемировской дивизиях грели моторы БМП и танки.

Столичный ОМОН стянули к зданию Манежа. На Октябрьской площади в авральном порядке формировались бригады добровольцев – бить лохмачей. Но потоптавшись у постамента памятника вождю мирового пролетариата, волонтёры посчитали за благо тихо ретироваться, лишь отдельные группы крепких парней с бритыми затылками шныряли по переулкам в центре города, пытаясь спровоцировать столкновения между митингующими лохмачами и милицией.

Первая ночь на «Радужном майдане», как тут же окрестили Красную площадь, прошла относительно спокойно. Утром президент выступил с обращением к гражданам России. Он говорил правильные и понятные вещи: про порядок и конституцию, про демократию и законность, про недопустимость использовать молодежь в политических целях, и так далее. А над Москвой всё гремело: «У-хо-ди! У-хо-ди!! У-хо-ди!!!», и даже рокот барражирующих в синем весеннем небе «Ночных охотников» не мог заглушить этот рефрен. Наверное, если бы в Кремле нашёлся кто-то, кто отдал бы приказ применить силу, «радужная революция» на этом и закончилась бы. Но решили иначе: ничего не предпринимать, мол, молодежь – наше богатство, пошумят-постучат, да и разойдутся.

Новые отряды лохмачей, подтянувшиеся из Подмосковья, рассеяли омоновские кордоны. Солдатики-дзержинцы братались с митингующими, угощаясь папиросками. Над толпой плыл сладковатый, отнюдь не табачный дымок. Молодняк хохотал, раскрашивая из баллончиков лошадь маршала Жукова.

Потом зазвенели витрины – голодная толпа принялась громить магазины и офисы. События грозили выйти из-под контроля. Из Кантемировской дивизии сообщили, что солярка кончается и надо что-то решать: или завозить ещё, или давать команду «отбой».

Именно в этот момент я понял, отчего рушатся глиняные колоссы: они рушатся от говорильни. Правительство заседало, президент выступал, олигархи выжидали. Помню, мне тогда приснилось, как Лев кричит из могилы: «Пассионария! Полцарства за одного пассионария!»

Тщетно. Столица погружалась в хаос. Власть, как бывало уже не раз, легла на землю и ждала того, кто поднимет её и поведёт «в нумера». И такой человек появился, причём появился он в нужное время и в нужном месте. Его знали и раньше – полуоппозиционный политикан, этакий баловень судьбы, умело играющий на политической конъюнктуре, кулуарная кличка «Хомяк». Но никто не ожидал, что именно он станет лидером лохмачей…

Ультиматум Хомяка оказался коротким и веским: «Демократия под угрозой… именно поэтому молодежь… самая здоровая часть общества… больше не можем терпеть… промышленность развалена… армия опущена… беспризорные дети… нищие старики… отставка президента и правительства, роспуск Думы… прозрачные выборы под контролем… национально ориентированное государство… свобода предпринимательства… Россия устала… Россия больше не может… Россия… Россия… Россия…».

И сутки на размышление.

«Радужный майдан» ответил довольным рёвом, и громче прежнего зарокотали тамтамы!

Наш кружок заседал непрерывно. Мнения разделились: одни были за лохмачей, другие опасливо предлагали подождать, смущённые репутацией Хомяка. Однако сторонники «радужной революции» победили, и в итоге Эллочка, попутно собрав по своим каналам четыре десятка подписей, переправила через знакомых на CNN и в Reuters открытое письмо российской интеллигенции.

Наше письмо…

«В переломный момент истории мы, люди старшего поколения, представители российской науки, культуры, люди творческих профессий, обращаемся ко всем согражданам, ко всему миру с призывом поддержать требования нашей молодежи. Истинная демократия рождается на улицах, где звучит vox populi. Как и в древние времена, когда на площадях русских городов собирались вечевые сходы для решения самых важнейших проблем, так и сегодня неравнодушные к судьбе своей Родины россияне выступают за новое будущее для России». Ну и прочее blah-blah-blah в том же духе…

По новостным каналам в те дни можно было услышать одно и то же: «Весь мир с тревогой и надеждой следит за событиями в России. Народ бывшей империи зла наконец-то повернулся лицом к свободе и демократии, и лидеры государств Большой восьмёрки поддержали россиян в этом стремлении. Теперь и в Америке, и в Европе все знают, что радуга – это древний русский символ свободы».

И президент ушёл. Революция праздновала победу. Победитель въехал в Кремль на белом жеребце, специально привезённом из Арабских Эмиратов. Лохмачи ликовали. Мы – тоже.

Отрезвление наступило позже, много позже.

Нет, вначале всё шло по накатанной: всеобщие прозрачные выборы с гарантированной победой Хомяка, смена политической элиты, первые указы и законы, громкие отставки, борьба с коррупцией…

И вдруг – неожиданная волна переименований! Под трескучую демократическую риторику пошло искоренение не столько остатков советского, сколько вообще российского: переименуем не только Калининград или Ульяновск, но и саму Москву!

Кое-как, с потерями и истериками, общество отбилось. Однако это оказался лишь первый звоночек. Когда Хомяк в знак добрососедских отношений отдал Японии Курилы, да не два острова, а все, у многих вытянулись лица. Когда случилась реприватизация и в Россию полноправными хозяевами пришли и «Шелл», и «Локхид Мартин», и «Бригиш Петролеум», и «Мицубиси», и «Шеврон», и «SONY», началась тихая паника. Она переросла в бурную после принятия новой Конституции, согласно которой Россия из федерации становилась конфедерацией.

СМИ трубили: «Свобода! Равенство возможностей! Демократия в действии!», а из южных республик новоявленной конфедерации, взявших столько суверенитета, сколько им и не снилось, потянулись толпы беженцев. Русских беженцев. И тогда нам стало не до шуток…

Однако бить в колокола оказалось поздно. Газеты, радио и телевидение нас не публиковали, и что характерно – согласно новым, демократическим установкам! «Свобода высказываний одного возможна только в случае, если она не нарушает свободу восприятия другого…»

Оставался Интернет, но едва мы туда сунулись с нашими статьями и воззваниями, как началась масштабная кампания по борьбе с порнографией, и под этим соусом весь Рунет оказался под колпаком Комитета Демократического Контроля.

А потом всё стремительно покатилось под откос… Один за одним сыпались сверху указы: «…ядерное оружие в современном мире не имеет практического смысла», «…космос далёк и затратен, а у нас столько дел на Земле», «…сельское хозяйство в зоне рискованного земледелия приносит одни убытки», и прочая, и прочая, и прочая.

Но полного «обананивания» мы достигли, когда в стране ввели институт иностранных консультантов – по экономике, по топливно-энергетическому комплексу, по образованию, по обороне…

Впрочем, это была уже не наша страна. Россия вдруг превратилась в колыбель народной демократии, которую постоянно, на всём протяжении истории, попирали тираны. Простой люд всегда, со времён Гостомысла и вещего Олега, хотел, оказывается, идти рука об руку с другими народами Европы к высотам прогресса и цивилизации, но мрачные деспоты, узурпировавшие власть, не давали ему такой возможности. И лишь теперь наконец справедливость восторжествовала!

Глядя на весь этот вертеп, впору было восклицать: «А furore Normannorum libera nos, о DomineU – «От жестокости норманнов избави нас, Господи!».

Но безумие всё длилось и длилось, и никакая битва при Левине не могла нас спасти. Устремившись в Евросоюз, теряя по пути население и территории, мы летели в тартарары, а с экранов телевизоров гремели бравурные репортажи о новых высотах, покорённых нашей экономикой: «Нефтяники компании «Сибирь-Шеврон» рапортуют: есть сто миллиардов баррелей к концу года! Европа, встречай русскую нефть!» Из компании «Газпром-ВР» сообщают: «Голубое топливо бесперебойно поступает в Израиль по сниженным ценам! Россия поддерживает многострадальный еврейский народ в его вековой борьбе за демократию и прогресс!»

Апофеозом всей этой вакханалии стала мгновенно покорившая ополоумевшее общество теория каких-то недоучек, сумевших вывести связь между наличием волос на голове человека и его социальным поведением. Хорошо помню сюжет по первому каналу – жеманный мужичок с козлиной бородкой вещает: «Я давно обратил внимание, что бандиты, спортсмены, военные, полицейские предпочитают короткие волосы. А вот поэты, художники, хиппи, священники, напротив, носят длинные волосы. Возможно, одни идентифицируют себя с миром агрессии, а другие – с миром добра?»

Сначала это казалось смешным, но потом стало не до емеха – оказалось, что всякий облысевший мужчина (именно мужчина!) потенциально опасен для общества. Но если имплантировать ему волосы (особенно важна зона темени!), эту опасность можно свести до минимума. По всему миру начали массово открываться клиники и кабинеты по оволошению. У нас, как водится, пошли дальше всех – тех, кто не желал пересаживать волосы или не имел на это средств, оволошивали насильно, налагая на бедолаг немалый послепроцедурный штраф. Толик Длукер, ещё в возрасте Христа утративший шевелюру, подвергся этой процедуре. Волосы на голову ему пересадили из паха…

Прав, тысячу раз прав ныне забытый за ненадобностью литератор Хвощинский, написавший: «Бывали хуже времена, но не было подлей!»

* * *

…Когда-то эта улица называлась Остоженкой. В незапамятные времена весь левый берег Москвы-реки занимали заливные луга, увенчанные стогами сена. Отсюда и название – Остожье. Затем большевики, построившие в столице самое лучшее в мире метро, переименовали улицу в Метростроевскую. В начале 90-х одна из древнейших улиц Москвы вернула своё историческое название. Вернула, да, как видно, ненадолго. Ибо, к величайшему удивлению и ярости Мендина, сегодня таблички на домах извещали москвичей и гостей столицы, что они находятся на улице Михаила Саакашвили.

Бедная профессорская голова, закружившаяся ещё у храма Святого Николая, пришла в совершеннейшее безобразие. Перед глазами всё плыло, в ушах звенело. В довершение всех бед у Мендина начался приступ стенокардии.

Кое-как добредя до Коробейникова переулка, коего шизофреническая эпидемия переименований не коснулась, Александр Иванович буквально вполз в небольшой скверик на углу и без сил упал на грязную скамейку.

Нитроглицерин – вот единственное лекарство, которое в последнее время мог себе позволить профессор. Впрочем, от стенокардии иного и не надо. Сунув под язык алую капсулу, Мендин откинулся на спинку, закрыл глаза и, чтобы успокоиться, принялся повторять про себя тезисы будущей лекции: «Удивительная особенность аксолотля состоит в том, что он достигает половозрелости и становится способным к размножению, даже не превратившись во взрослую форму, то есть в саламандру. Избегнув метаморфозы, аксолотль, по сути оставаясь личинкой, одновременно является как бы и взрослой особью, дарящей жизнь своему потомству. Явление это, называемое неотенией, хорошо описано в трудах профессора Колльмана и Марии фон Ровен».

Аксолотль… Он вплыл в мысли профессора и повис, недвижимый, лишь веточки жабр поднимались и опадали в такт дыханию. Безгубый улыбающийся рот, глаза-агаты. Это существо словно оказывало на Александра Ивановича какое-то магическое влияние, будучи одновременно символом созерцательной старости и пытливой юности.

И вдруг профессора осенило: аксолотль может давать жизнь, избегая опасностей взросления! Вот в чём дело! Не вступая в сложный и непонятный мир взрослой жизни, обитая в своей купели, он тем не менее может длить свой род практически вечно!

«Ах, как жаль, что человек лишен неотении», – подумал он, открывая глаза.

Вокруг шумел огромный город. Старинные дома, плотно толпящиеся вдоль всей Остоженки (язык не поворачивался называть эту улицу иначе!), к великому сожалению, претерпели совершенно варварскую переделку, называемую почему-то реставрацией, и ныне глядели на мир тонированными стеклами евроокон, напоминая слепцов в зеленоватых очках.

Плотным потоком мчались по мостовой машины. Временами Мендину казалось, что он сидит не в городском скверике, а на трибуне стадиона и наблюдает спортивные соревнования, какие-то ралли, какую-то безумную гонку. Ревя и фыркая, разноцветное полированное автомобильное стадо неслось мимо, и кто знает, что за приз ожидал их за поворотом?

На соседнюю лавочку присели две девчушки лет четырнадцати. Миловидная кудрявенькая блоидиночка в розовой кофточке канючила у тёмненькой подруги:

– Ну давай ещё ра-а-азик! Ну я ж всё забу-у-уду…

– Какая же ты всё-таки бестолочь! – в сердцах oтвечала тёмненькая. – Объясняю в последний раз. Смотри и запоминай!

Александр Иванович скосил глаза – на экранчике ноутбука, примостившегося на девичьих коленях, появилась заставка: «История России от Рюрика до наших дней».

– Значит, так, – учительским голосом произнесла девчушка. – Как известно, благодаря исследованиям, проведённым учеными Соединенных Штатов Америки и Великобритании, с древнейших времён главным фактором, влияющим на развитие той или иной цивилизации, было наличие или отсутствие волосяного покрова на головах у лидеров. Ты теорию Дрессера – Стачковски знаешь? Сможешь внятно изложить?

– Э-э-э… Антрополог Дрессер и его друг биолог Стачковски в 2007 году доказали, что облысение происходит… э-э-э… под воздействием таких специальных гормонов… Волосы выпадают, и человек… э-э-э… становится злым! Правильно?

– Вот дурында! Да за такой ответ тебе даже тройки не поставят! Отвечать нужно так: в результате предрасположенности организмов отдельных индивидуумов к повышенной выработке мужского гормона тестостерона, а точнее – продукта его метаболизма дигидротестостерона, происходит внутренняя перестройка личности, в частности меняется характер и наклонности человека. Под воздействием гормонального фактора индивидуум становится агрессивным, склонным к насилию, в том числе и сексуальному, приобретает качества, позволяющие ему доминировать над окружающими. Асоциаль-ность таких личностей угрожает всем членам общества, но особую опасность вызывают те, кто сумел выдвинуться на командные посты. Теперь вопрос: по каким признакам можно определить, что перед тобой человек с повышенным содержанием дигидротестостерона в организме?

– Э-э-э… Главным отличительным признаком наличия повышенного фона дигидротестостерона у человека является утрата им части или всего волосяного покрова на голове! При этом следует помнить, что явления эти прямо взаимосвязаны – каждый безволосый мужчина потенциально опасен. Правильно?

– Пример?

– Чикатило! Маньяк, живший в Советском Союзе во второй половине двадцатого века и убивший множество людей. До облысения никаких отклонений от нормы не имел.

– Так-то лучше… А теперь вернёмся к истории. Поскольку наша страна с древних времен была колыбелью демократии и вечевые сходы являлись старейшей формой самоуправления у славянских племён, до определённого момента роль личностей с повышенным содержанием дигидротестостерона была ничтожной. Но со временем от народной демократии наши предки перешли к наследной родоплеменной аристократии, и вот тут на первый план выдвинулись особи с девиантным поведением. Как доказывают исследования археологов и антропологов, все они не имели на голове волосяного покрова. Чтоб ты лучше запомнила, объясняю закономерность: лысый правитель – это всегда война, угнетение, голод и неволя для подданных. А правитель с нормальными волосами – наоборот, мир, процветание и благополучие. Исключения крайне редки. Например, Махатма Ганди – он облысел в результате действия генетических факторов, не связанных с гормонами. А теперь вопрос: каким, по-твоему, был Иван Грозный?

– Лысым?

– Умничка! – похвалила подругу обладательница ноутбука. – Вот смотри!

Она заклацала пальчиками по клавиатуре, и на экране возник портрет длинноносого бородатого человека, лысого, как бильярдный шар.

– Стенька Разин?

– Лысый!

– Петр Первый?

– Волосатый!

– Наполеон?

– Лысый!

– Сталин?

– Лысый!

– Хрущёв?

– Волосатый!

– Горбачёв?

– Волосатый!

– Ельцин?

– В начале своего правления волосатый, затем облысевший! – отчеканила блондиночка, торжествующе глядя на подругу.

Мендин только диву давался, рассматривая лысого Иосифа Виссарионовича, кучерявого Никиту Сергеевича и похожего на участника квартета «Битлз» Горбачёва. Наконец, не выдержав, он вмешался:

– Девочки, извините, что прерываю ваш урок, но разве Михаил Сергеевич выглядел вот так?!

Обе девчушки оглядели седенького профессора с немым изумлением, будто вдруг с ними заговорила скамейка. Кудрявая выпятила губки:

– А как? Эту учебную программу нам в школе выдали. И в учебнике он тоже точно такой вот – лохматенький душка!

– Но позвольте, я был уже далеко не молодым человеком, когда Горбачев стал Генеральным секретарем ЦК КПСС, и отлично его помню! – раскипятился Мендин. – У него была внушительная лысина и большое ро…

– Ах, дедушка, вы же тогда при тоталитаризме жили! – наперебой заговорили подружки. – Вам же врали всё! Вас подвергали идеологической обработке! И вы до сих пор верите во всякие глупости…

– Да как вы… – только и смог сказать Александр Иванович, задохнувшись от гнева. Девчушки, опасливо поглядывая на него, захлопнули ноутбук и поспешно удалились от греха подальше: мало ли что взбредёт в голову безобидному на первый взгляд старичку? Те, кто жил при тоталитаризме, непредсказуемы…

Лишь через десять минут, отдышавшись и успокоившись, профессор смог подняться и двинулся дальше. До Гоголевского бульвара, ныне, впрочем, переименованного в бульвар Оруэлла, оставалось не более пятнадцати минут спокойного, размеренного старческого шага. В былые годы он преодолел бы это расстояние минут за пять, но где ж те годы?

Стараясь больше не смотреть по сторонам, дабы вновь не впасть в исступление, Мендин шёл и бормотал себе под нос: «У аксолотля хорошо развита щитовидная железа, но ткани амфибии обычно не реагируют на гормон, индуцирующий её метаморфоз. Однако, если переселить аксолотля в более сухой и прохладный климат или понизить уровень воды, что более удобно при домашнем разведении, он превращается во взрослую амбистому. Превращение аксолотля в амбистому можно вызвать также добавлением в пищу или инъекцией гормона тиреоидина. Превращение может произойти в течение нескольких недель, при этом исчезнут наружные жабры аксолотля, изменится окраска, форма тела».

Впереди, между домами, за паутиной проводов, показались зелёные купы деревьев, над которыми вставал исполинским червонным шлемом купол храма Христа Спасителя. Слава Богу, его по-прежнему венчал православный крест.