Текст книги "Владыки Земли"

Автор книги: Сергей Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– А-а-а! – протянул Выек и замолк. Его, казалось, вовсе не удивили Лунины слова про Великое Лихо, про погибель всех людей. «Не понял он, что ли?», – гадал Луня, поспешая вслед за ходко и умело крадущимся по весеннему северному лесу Выйком: «А может, не верит просто? Ему, видать, как и родовичам нашим, главное, чтобы его род, его семья жила, а есть ли на свете этот самый Владыка, есть ли Небесная Гора – то не для их ума помыслы, так они о том и не помышляют, судя по всему!»

Шли весь день, как и предупреждал Выек. К вечеру остановились на небольшой укромной полянке, перекусили, чем Род послал, и пошли дальше. Говорили меж собой мало – Выек не болтлив оказался, да кроме того, чуял Луня, что злиться на него за что-то Корчев внук, злиться, но молчит, виду не показывает…

Яров лик закатился за верхушки деревьев, сразу стало быстро темнеть, черные тени залегли меж узловатых корней, и мрак начал густеть вокруг. Луня заволновался – чутье подсказывало ему, что за ними с Выйком кто-то следит, нет, не человек – нечисть лесная, следит со злобой лютой, домогается крови их и жизни…

– Вот и пришли! – объявил наконец Выек, когда уже почти стемнело, и путники вышли к заваленному упавшими деревьями оврагу, в котором еще серели глубокие сугробы.

– Это куда ж? – удивился Луня, озираясь.

– Счас увидишь… невидаль. – загадочно пообещал Выек и махнул рукой: – Лезь за мной, сторожись только – скользко тут.

Луня следом за похожим в своей одеже на странного зверька-мохнача Выйком начал спускаться по мокрой глине вниз, на самое дно оврага, в снег и бурелом. Едва не упав пару раз и чуть было не оставив на остром сучке поваленной лесины глаз, Луня съехал, цепляясь за гибкие ветки, вниз и остановился возле своего провожатого.

– Тута это. – сообщил ему Выек, кивая на неприметную нору в склоне оврага, надежно загороженную от чужого глаза кустами, буреломом и всяким лесным сором.

Луня присмотрелся, принюхался – и почуял чары. Нелюдскими наговорами несло из норы, и таилась в ней чарная сила, но безвредная, слепая, похожая на чары макового цвета. Как говорил Шык: «Кому во вред, кому в пользу, главное – умеючи…»

– Пошли! – кивнул Выек, подталкивая Луню к норе: – Счас у нас, дома окажемся!

– Как так – окажемся? – насторожено спросил Луня, слегка побаиваясь мало ли что: – Может, подземельный проход тута?

– Нет! – усмехнулся Выек: – Ладно, скажу: Когда с нелюдью мы ратились, стакнулись с какими-то невиданными. Сами росточком малы, словно пеньки, ухи у них большие, что лопухи, шерстью поросшие, нос долог, а личина маленькая и сморщенная, как кулачок старуший. Они в норах под корнями древесными живут, масло едят, что из корней сочится, в лунные ночи на полянах гнилушки кучей свалят – и танцуют кругом, хороводятся. Мы их корневиками нарекли. Вреда от них никакого, а польза большая. Умеют корневики чары накладывать на норы свои. Залезешь в такую нору – и вмиг в другой окажешься, за много дней пути от первой. Вот такое чудо, хвала богам! А то иначе как же мы до темна добрались бы, я ж говорил – мы на семидицу на восход от гор живем, это отсюда почти две семидицы к закату, не ногами же пехать! А ты и запамятовал?

Луня про себя обозвался лабибудой – и впрямь ведь мимо ушей Выйковы слова про то, сколько до распадка, где Корчи ныне живут, пропустил! А все от дум тревожных – и про то, где Шык с Зугуром, может и не живы, не приведи Род, и про то, что два года с гаком, похоже, по Ортайгу плыли, и о Руне мысли… Выек обмолвился – ждет, помнит, стало быть!

Вслух же Луня сказал:

– Дивную норку ты мне кажешь! Веди давай, а забыл я или не забыл слова твои – про то после поговорим!

Выек хмыкнул и шагнул к черному зеву, раздвигая мокрые ветки кустов. Луня полез следом, пригнулся, втискиваясь в малый для его роста проход, и тут же почувствовал, как неведомая сила начала обволакивать его, крутить и вертеть, по рукам и ногам волнами пошла слабость, в глазах замерцали огоньки, и словно ниоткуда, пришло видение: полянка в лесу, яркие звезды, низко-низко над черными верхушками деревьев висит огромная, голубовато-желтая Луна, а по невысокой траве прыгают беззвучно небольшие ушастые и носатые то ли человечки, то ли зверушки. И пение звучит, тихое и таинственное…

– Поберегись! – заорал вдруг над самым ухом Выек. Луня сжался, пригнул голову и тут его несильно швырнуло вперед, он пролетел мимо Корчева внука, споткнулся (уж не об подставленную ли Выйком ногу?) и кубарем выкатился на кочковатую прогалину между деревьями, врезавшись со всего маху лбом в бревенчатую стену искусно пристроенного к вековой лесине и скрытого ее ветвями приземистого дома.

Треснулся так, что аж в голове зазвенело. В доме послышался топот, хлопнула дверь, и из-за угла на прогалину выскочил высокий бородатый мужик с факелом в одной руке и широким, коротким мечом – в другой. За его спиной замелькали еще люди, но Луня, ослепленный ярким светом факела, не сразу смог их разглядеть.

Бородач шагнул вперед, занося меч над сидящим на заднице и опешившим Луней, грозно рявкнул:

– Кто таков?

– Да это Луня-Влес, что с волхвом Шыком у нас в старом Доме гостили! И я с ним! – послышался ехидный голос подошедшего Выйка: – Гостя вот вам привел, а он, ха-ха, упал маленько!

Луня, помотав ушибленной головой, встал, придерживаясь за стену дома, поклонился стоящим:

– Здраве будьте, родовичи! Не чаял уж с вами и свидится!

– И ты здрав будь, Луня-Влес! – степенно ответил бородач: – Я – Птах, а это вот…

– Ок-койя! – перебил его очень знакомый звонкий девичий голосок, и от слова этого все внутри Луни перевернулось вверх тормашками, ноги враз стали слабыми, гулко ударило в ушах сердце, словно чародейская манка в пещере Алконоста: тук-дук, тук-дук, тук-дук…

Из-за спины Птаха показались три женщины, что выбежали встречать незваного гостя вместе с хозяином. Все с луками, стрелы на тетивах. Одну, смуглую и гибкую, Луня раньше не видел, другую, рыжеволосую и полную, угадал – Свирга, мать Руны.

А третьей… Третьей была сама Руна, похудевшая, совсем тоненькая в облегающей кожаной рубашке поверх длинного шерстяного платья. Отросшие волосы по родскому обычаю заплетены в недлинную еще косу, на висках покачиваются обережные кольца-колты, а на шее серебриться светинья подвеска с зеленоватым камнем – его, Луни, подарок.

И глаза – под стать подвеске, серо-серебристые, с зеленью, большие, завораживающие, чарующие и… чуть насмешливые!

Луня спохватился – а он-то, грязный, как кнур, чумазый, на лбу шишка, словом, чумиля чумилей! Да еще как кубарем летел – вспомнить срамно! Опростоволосился, дурень, а все Выек, злыдень, виноват! И зачем ему надобно было ножку Луне подставлять? Ну да ладно, спросить про это Луня еще успеет, а пока…

– Прошу в дом входить, гость дорогой! – сунув меч за пояс и улыбаясь, Птах шагнул к луне, положил руку на плечо, повлек за собой: – Говоришь, свидится не чаял? А уж мы-то тебя в живых и вовсе не держали, Руна вон все глаза проплакала…

– Дядька Птах! – оборвала его застеснявшаяся Руна, шедшая с другого боку с Луниным дорожным мешком в руках. Луня улыбнулся – он говорила по-родски, но очень смешно – мягко, растягивая слова, так, что получилось: «Тьят-тько Пьт-та-ах!»

Свирга и вторая женщина с луком, судя по всему, Птахова жена Ваят, поклонившись Луне, пошли сзади, о чем-то переговариваясь с Выйком. Луня, пока обходили дом, огляделся – да, распадок укромный. Все, как Выек обрисовал: вон и балаган, вон – землянки, оттуда спешит к ним еще одна женщина, высокая, седокудрая. «Это, должно быть, Улла, жена давно погибшего в Черном лесу Стахна, Выйкова мать!», – подумал про себя Луня.

Вошли в избу.

Под ноги сразу бросилась целая стайка разномастных ребятишек, мал-мала меньше. Были они настолько непохожи друг на друга, что с трудом верилось в их родство. Малышня с удивлением рассматривала гостя, жалась за юбки матерей, потом один мальчонка, постарше, белоголовый и конопатый, набравшись смелости, спросил:

– А ты кто?

– Здраве будьте, хозяева все, долгих вам лет и блага богов! поклонился в ответ Луня всем, кто был в избе: – Зовусь я Луней, род из городища Влеса, Шыка-волхва ученик.

Пока говорил, бегло оглядел избу. Сразу бросилось в глаза, что много вещей тут из Старого Дома, сожженного ныне хурами. И арской работы масляные лампы, и пара бронзовых поставцов под факелы, посуда, котлы. Видать, Корчи, уходя, брали с собой все, чтобы потом напоминало им о покинутом Доме.

Посреди избы стоял большой стол, сработанный по подобию тех, что были в Гостевой Горнице Дома, в четырех углах хмурились вырубленные из деревин идолы: Прародитель Род, Великая Мать Мокошь, Яр – Красно Солнышко и Бор, Лесной Властитель.

В большом, из каменьев сложенном очаге тлели угли, сверху примостился семейный котел, неподалеку от очага на кривой корневине подвешена люля, в которой спит юный совсем Корч, дедово продолжение.

Прялка, скамьи, дощатые палати – словом, обычная изба, словно Луня не за тридевять земель, а дома, в родном городище. Единственное, что отличает избу Корчей от родских жилищ – все стены шкурами увешаны, для тепла, должно быть, а поверх шкур – оружие: луки, сады со стрелами, зверовые копья, ножи, три меча, три брони арские и три секиры большие.

И еще заприметил Луня, что матица не только родскими громовыми знаками да петухами-огневиками изукрашена, но и чужими, непонятными ему рожицами, крестами, треугольниками – видать, каждая из жен Корчевых сыновей тут обереги своего племени вырезала.

Пока оглядывался Луня, с палатей приподнялся седой, как снег, изможденный и худой, скулы того гляди кожу порвут, Груй.

– Здрав будь, сынок… – чуть слышно проговорил он, приподнял руку в приветствии. Луня шагнул к нему, поклонился особо:

– И тебе, дядько Груй, здравия много-много желаю! Пусть все боги тресветлый к тебе поворотятся, излечат немощь твою, силу вернут!

По ввалившейся щеке Груя скатилась одинокая слезинка. Он лишь вздохнул и откинулся на настеленные шкуры. Луня понял, что даже поприветствовать его Груй смог с великим трудом.

Пока суть да дело, Ваят со старшими ребятишками убежала топить баньку. Свирга с Руной и Уллой споро притащили из кладовой мяса, жбаны и кадки с припасами, Птах разжег в очаге огонь.

Вскоре в большом, закопченном котле забурлила похлебка, потянуло таким запахом, что у Луни в животе все свело, а рот наполнился слюной.

На столе мигом появились мисы и чашки с мочеными ягодами, солеными грибами, кореньями, черемшой и диким луком. Птах, улыбаясь и подмигивая Луне, пластал большим ножом кабанье розоватое сало, Выек, хотя и сам с дальней дороги, тоже помогал своим семейным – разделывал копченых гусей, укладывая истекающие жиром куски в большую глиняную чашу.

Луня, снимая с себя всю верхнюю одежу и оружие, следил за приготовлениями к пиру и понимал, что Корчи стосковавшись по таким привычным для них ранее делам, как прием дальних гостей, и теперь, радуясь нечаянному человеку, стараются вовсю.

Поспела банька. Луня с Выйком отправились париться, смывать грязь и дурные чары, если таковые прицепились в чужих местах. Но долго рассусоливать в душистом пару и махать вениками парни не стали – когда такой стол готовиться, больше ни о чем думать и не хочется. Скорее бы усесться на лавку, ухватить для начала двумя руками гусиную ногу, а потом, когда от нее лишь кости останутся, закусив это дело черемшой, запустить ложку в мису с похлебкой, да на житную горбушку сальца положить пластушину, в палец толщиной… Эх, жаль, жита у Корчей нету, ну да и без него разносолов хватает!

По общий хохот Луня с Выйком влетели в избу едва ли не через миг после того, как ушли. Корчи за стол не садились – ждали гостя. Луню усадили на Красное место, под матицей, рядом с Птахом, как старшим мужем за столом. Груй вставать не мог, и Свирга покормила его, пока Луня был в бане.

Немного резануло Луню, что Руна села рядом с Выйком, да еще и с той же стороны стола, что и Луня, и ученик волхва почти не видел ее. Но в чужой род со своим укладом не ходят, может, принято у Корчей так…

Птах поднял со стола большую бронзовую чашу-рог в виде коня, ахеи такие делают, ритонами называют.

– Поднимаю я рог сей за гостя нашего, не чужого человека, не прохожего, за родовича, а можа – и родича! Здрав будь, Луня из городища Влеса, милости богов тебе и удачи во всем!

Птах отхлебнул из ритона, передал Луне. Тот все гадал, что за мед варят Корчи, коли пчел в северных лесах нет? Вот и пришло время попробовать. Луня принял рог, отхлебнул, и удивился – не мед вовсе, арское хмельное питье, вроде того, что уже пивал Луня на Перевале, в Дозорной башне. «Это, выходит, и мед арский Корчи с собой несли? Вот уж хозяйственное семейство!», подумал Луня, передавая ритон Улле, как старшей женщине в роду.

Когда рог обошел по кругу всех и опустел, взялись за еду. Ели молча некогда, да и будет еще время для разговоров. Луня, украдкой, улучив момент, бросил пару раз взгляд на Руну, но почти не увидел ее за сидевшими между ними Корчами. «Ну да ладно, потом насмотрюсь, уж больно жрать охота, давненько домашнего не едал!», – решил Луня и ухватился за вожделенную гусиную ногу…

Поели. Птах вновь наполнил ритон, подал его Луне – ответную речь держать, так родский уклад велит. Луня встал:

– Благи дарю я дому сему, и всем жителям его, и снизойдет с небес благость богов, и будет всем Корчам удача и слава!

Луня отпил, передал ритон Птаху и сел. Можно было бы и поболе сказать, но уж больно отяжелел Луня от съеденного, даже осоловел слегка. Когда брюхо полно, голова пуста – так Шык говорил.

Неожиданно заплакал в люле маленький Корч, видать, плохой сон мальцу привиделся. Ваят сорвалась с места, склонилась над младенцем. В тот же миг насторожилась Улла, привстала, напряженно глядя на дверь. Луня удивленно оглядел Корчей – все, как по команде, напряглись, словно в ожидании чего-то.

И верно – через миг Луня услыхал, как в дверь начали скребстись, словно с той стороны кошка когти точила. «Нечисть, никак, пожаловала?», встревожился ученик волхва.

Улла распахнула дверь, и в избу, чуть подпрыгивая на ходу, вошли два мохнатых зверька. Луня разинул рот от удивления – это ж корневики, что померещились ему, когда в нору зачарованную следом за Выйком шагнул. Вот так диво – нелюдь к людям в гости ходит!

Луня повернулся к Птаху:

– Дядько Птах, а как так? Не уж-то с нелюдью дружбу свести сумели?

Птах улыбнулся в густую бороду, кивнул:

– Они пуще жизни соль любят, ну а у нас есть запасец, два мешка еще. Вот и делимся. А корневики за это дозоры несут, охраняют нас, стало быть. Им не в тягость, они все-все, что в лесах здешних на много дней пути во все стороны делается, знают. Говорить-то они не могут, но умеют мороки такие насылать, вроде снов, и показывать, чего им надо, и как. Лучше всех их Улла понимать выучилась, счас она с корневиками… покалякает, что ли, да и нам расскажет, что к чему. Токо я так понимаю, тревоги большой нет, опять, видать, ары по Приобурью рыскают…

Птах беспечно махнул рукой и сунул в рот горсть моченой брусники. «Эге!», – подумал Луня: «А Выек-то не так прост. Про нору рассказал, а про то, что меня корневики эти сразу, как я в лес вошел, заприметили, и словом не обмолвился!»

Улла меж тем, постояв возле корневиков с закрытыми глазами, начала говорить, чуть картавя и запинаясь:

– Двое мужчин… В дне пути отсюда… Их словно с Луны спихнули… Взялись из ниоткуда… Сидят в лесу, вечеряют… Один высокий, здоровый, волосом черн… Другой старый, седой, чародейничать может… Не ары это…

– Да это ж Шык с Зугуром! – перебив ахейку, крикнул Луня: – Други мои, мы с ним по кодовской реке, по Ортайгу плыли! А потом Страж Чаши, Змей Каменный, навалился на нас! Челн потопил, меня вот к Обуру зашвырнуло, а их, видать, вона куда!

– Ну, коли так, еще у нас гости дорогие! – радостно потер руки Птах: Однако, баньку снова топить придется!

Глава седьмая
Посланник Хорса

Это и вправду оказались Шык и Зугур – сидели у костерка на поваленной деревине, говорили о чем-то. Луня с Птахом, пройдя норой корневиков, очутились в ста шагах от стана путников, на всякий случай тайком подкрались – а вдруг все ж чужие? Но все опаски растаяли, когда Луня услыхал, как Зугур говорит:

– Вот и пропал Лунька! И нас швырнуло, Владыко ведает куда! Не сможем мы с ним совладать, Шык! Пропал наш поход…

Луня шагнул к догорающему костру, громко сказал:

– Не пропал, Зугур! Вот он я, Луня, живой и целый!

Шык вскочил, Зугур схватился за секиру… и впервые в жизни выронил оружие из рук!

– Лунька! Жив, бродило!

Шык обнял ученика:

– Хвала Влесу, нашел ты нас! А Зугур уж развел мари: и Луня пропал, и все пропало…

– Все и впрямь пропало, дяденька! – перестал улыбаться Луня: – Но про то потом. Не один я.

Птах следом за Луней подошел к костру:

– Здраве будьте, путнички! И Шык-волхв, и… Зумур?

– Зугур! – обижено поправил Птаха вагас.

– Во-во, и Зугур-вой! Приглашаю вас к нам, погостить, отдохнуть!

– Вот уж диво дивное! – удивленно проговорил Шык, вглядываясь в бородатого мужика, неожиданно вышедшего из леса вслед за пропавшим учеником: – Никак… Птах?! Корча-Хозяина младшой сын! Вот не чаял… А как отец?

– Помер батя-то. – посуровел Птах: – В позапрошлый год, на самый Яров день помер. А Дом наш хуры сожгли. Теперя вот тут живем…

И словно спохватившись, махнул рукой, отгоняя печаль и снова улыбнулся:

– Пожалуй, дядько Шык…

– Погодь, погодь, Птах! – перебил волхв Корчева сына: – Чего-то попутал ты. Мы ж и Корча-Хозяина, и тебя в добром здравии в Дому вашем видали, когда вот с ним, с Луней, гостевали у вас, осенью дело было…

– Это ты погодь, дядько Шык! – вскричал Птах: – Аль запамятовал – тому два года с лихом минуло! Или че?!

Птах недоуменно переводил взгляд с Шыка на Луню и обратно. Волхв нахмурился:

– Морок на тебя наслан, Птах! Али не Птах ты вовсе?

– Птах, дяденька. – ответил вместо опешившего сына Корча Луня: – И не морок это. Два года отнял у нас Ортайг проклятый. И не обошлось, мыслю я, тут без Владыкиной пакости. Опоздали мы. Придет на Землю Небесная гора, в этот год придет, на Яров день…

* * *

Все старшие Корчи, Шык, Луня и Зугур в великой печали сидели за столом в срубленой Птахом и Выйком избе. Ночь катилась к концу, сквозь духовые прорубы в ставнях виднелось сереющее небо, шумели деревья под знобким утренним ветром, налетавшим с недалекого Серединного Хребта.

Чуть тронута была еда и даже не пригублено питье – не до того. Когда Шык без утайки поведал Корчам все, что приключилось с ним, Луней и Зугуром за минувшее время, когда открыл, где таится корень зла, и кто всему виновник, когда рассказал, какие беды ждут Землю и всех, на ней живущих, помертвели Корчи, затихли.

Чувствуя неладное, тихонько разбрелись по постелям и полатям ребятишки, а старшие так и сидели в тишине с черновестными гостями, и всяк думал о своем, и все – об общем…

Первым не выдержал Выек. Он, до конца не веря и не понимая всего, о чем поведал родский волхв, вдруг вскочил, саданул кулаком по столешнице и закричал, срывая голос:

– Чего сидите?! Делать надо чего-то! Биться надо, бежать надо, спасать ребетят надо! Что, лихоманка вас скрутила какая, а?!

– Сядь!! – рявкнул, не поднимая головы, Птах: – Ором беду не одолеешь! Сядь и смолкни! Не дурней тебя люди собрались, все, небось, смекают, что к чему!

Выек, сверкая бешено выпученными глазами, открыл было рот, чтобы ответить своему дядьке, и слова, видать, заготовил обидные, такие, что старшим говорить неуместно, но Шык тихонько щелкнул пальцами, из-под густых бровей мельком глянул на парня, и Выек сразу потух, злоба его угасла, и он тяжело опустился на широкую лавку.

Снова замолчали. Луня понимал, чуял, почти что слышал, какие у кого мысли ворочались в голове.

Ну, Шык и Зугур, понятно, огорошенные сидят, для них весть о том, что два года потеряны, упущены, утекли колдовской черной Ортайговой водицей, самая страшная, самая ужасная. И мир теперь не спасти, и надежды нет, и все прахом…

Птах за семью переживает пуще, чем за всю Землю остальную. За детей, за жену, за брата немощного, за его жену и детей, за племянника Выйка и мать его Уллу. Птах бы жизни своей не пожалел, лишь бы жили они все, спокойно и безбедно. Да вот только жертва такая ничего не исправит, никому не поможет.

То же, примерно, и другие Корчи думают. Все… Все, кроме двоих! Выек все еще кипит, внутри, потихоньку, и ищет выход для пара своего. Ему бы сейчас в лес, да к арам поближе, он бы не раздумывая, в сечу кинулся. И не важно, что ары простые больно-то и не виновны, мало того, они и сами смерть примут, когда время придет. Выйку враг нужен, настоящий, живой, человеческий или нелюдской – не суть. И если не найдет парень врага во вне, то он его в доме искать станет.

«А ведь это Огонь Карающий!», – вдруг подумал Луня: «Ведь это он заставляет Выйка яриться! Я и сам ровно в полусне, мысля за мыслю цепляется после того, как тут, в этом времени очутился! Видать, за два года растравил Владыка Карающий так, что теперь с ним сладу вовсе нет.»

А второй из Корчевой семьи, кто про другое думает – Руна. Сидит, плечи ссутулила, губы кусает. Луне женские мысли понимать труднее, чем мужеские, однако и тут почудилось – горюет Руна не о гибели мира, и не о семье родной даже, горюет она о нем, о Луне, и о счастии их несбыточном.

Луня покраснел – все ж нехорошо мысли чужие слушать, да еще у любушки своей. А может, и пригрезилось ему все? Ночь без сна, а до того цельный день на ногах, а до того и вовсе лучше не вспоминать…

Луне с Руной и переговорить толком за то время, как свиделись они, не удалось ни разу – то она в хлопотах да заботах, то он. «Я ведь и не целовал ее ни разу!», – внимательно глядя на милое печальное лицо, подумал Луня и вновь почувствовал, что краснеет. Руна, словно услыхав его мысли, подняла глаза, полные слез, встретилась с Луней взглядом, улыбнулась через силу…

– Идет кто-то! – вдруг встрепенувшись, глухо вымолвила Улла: – Не человек, и не нечисть. Не пойму никак…

– Волк! – уверенно сказал Шык, вставая, поправил пояс с мечом и шагнул к двери, ни на кого не глядя и никого за собой не зовя. Но все и так понимали – что-то важное приключилось, и поспешили вслед за волхвом.

В сером утреннем сумраке тонули окрестные лесные дали. Яр еще не выкатился из-за восходного окоема, и низкие облака цвета пепла едва-едва светились розовым. Было холодно. За ночь подморозило, смолкла веселая капель, застыли лужи, и обметанная заморозком прошлогодняя трава хрустела под ногами высыпавших из избы людей.

Шык не ошибся. У землянки, в которой коротала свой вдовий век Улла, все увидали громадного, с теленка ростом, и совсем седого волка. Луня про себя подивился – это ж надо! Башка – как у медведя, глазища, ровно две полные луны, желтые и светящиеся. Из пасти зверя вырывался пар, бока ходили ходуном. Видать по всему, мчался сюда волчище, не разбирая дороги, спешил и торопился, вон и лапы все в запекшейся крови, сбил о лед, камни да корни.

Корчи, разглядев незваного гостя, зашептались. Птах потянулся к мечу, Выек наложил стрелу на тетиву прихваченного из избы лука. Волк меж тем присел на задние лапы, словно готовился прыгнуть, завертел головой, коротко взвыл и капая слюной, проговорил:

– Слушай, волхв Шык, слова Хорса!

Волчий голос, неживой и полный тоски, низко раскатился по поляне. Женщины вскрикнули в ужасе, зажимая уши, Зугур побелел и потянул вслед за Птахом меч из ножен. Но Шык поднял руку, и все замолкли.

– Говори! – приказал волку волхв, выступая вперед. Волк начал говорить, и было это словно в страшном сне. Он то припадал на передние лапы, то вздыбливал шерсть на загривке, как будто человеческая речь ломала и корежила зверя. Все замерли, затихли, и в этой звенящей, морозной утренней тишине разносились окрест неживые слова:

– Время дум и советов прошло. Пришло время деяний. Обманом ли, колдовством ли, но ворогу удалось помешать нам. Знайте же, что Река Забвения, что течет под Ледяным хребтом, и по которой вы так безоглядно решили плыть, ровно по лесному ручью, есть ни что иное, как само бесконечное Время, текушее ниоткуда и уходящее в никуда.

Лишь малая часть Реки Времени проносит свои воды под гремскими горами, и чтобы никто не попал в иные ее рукава, у устья Ортайга, у Чаши, на страже спит Каменный Змей. Никто не создавал его, никто не ставил там, он сам по себе, порождение четырех стихий, имеющий власть над стихией пятой, над Временем. И напрасно, о Шык, не внял ты предостережению, начертанному у входа двуликим Чисом, что за ходом времени следит и изредка спускается по тому ходу, коим прошли вы, к Ортайгу, дабы проверить, все ли там в надлежащем порядке.

Но то дела прошлые. И будущность, что Алконост указал, и Белуново предсказание – сбыться должны, ибо Судьбина не лжет, и обмануть ЕЕ никто не в силах. А посему слушайте и запоминайте, и ты, Шык, и спутники твои:

С прошлой встречи нашей и до дня сего два года с лишком копили мы, все светлые боги, силы, собирали знания и умения, дабы вновь в честном и открытом бою попытаться одолеть Владыку и приспешников и вернуть покой на Землю, помочь выжить роду людскому.

Но мало, очень мало сил у нас оказалось, да и богов на нашей стороне втрое меньше, чем у ворога. Однако ж отступать нам поздно, да и некуда вражьи твари уже проведали про наши приготовления, и битва состоится. Ее-то и показал тебе, о Шык, Алконост-Вещун, и не твоя вина, что не сумел ты различить ту весну и нынешнюю…

Битва состоится, и будет это нынче же, в день, на луну от дня весеннего солнцестоя отдаленный. Сойдемся мы на ратовище и покроем себя славой величайшей, и все погибнем неминуемо, ибо слишком неравны силы наши. Но мыслю я так, и другие боги тож – пока будем мы биться, вы ускользнуть от ока Владыкиного успеете и долг свой сполнить сумеете, так что Владыка безумный не сможет помешать вам.

Дадена вам будет богова колесница, что Яр-бога по небу носит. Три на девять огненных птиц в упряжке ее, и дорога ей – радуга семицветная. В две семидицы домчит вас Ярова колесница к подножию горы, в которой Могуч-Камень храниться, и в две семидицы обратно вернет. И останется в запасе у вас до Ярова дня ровно луна одна, чтобы Черный утес в Черном лесу отыскать, и златым молотом разбить Могуч-Камень. Если поспеете – спасете род людской. Нет – вслед за нами погибнете!

И еще хочу сказать: сгинем мы, светлые боги, все без остатка, хотя память о нас долго еще жить среди людей будет, коли, правда, останутся на Земле люди. А когда разбит Могуч-Камень будет, то и Владыка со сворой своей сгинет. И родятся тогда новые боги, но чтоб случилось это, должно будет вам взять Семя Богово, что будет вам же в час назначенный явлено. То Семя сама Мокошь вам вручает, и свершить с ним надо вот что: пусть женщина достойная вложит Семя в уста свои, а после возляжет с мужем своим, и тогда в положенный срок родиться у них мальчик. Радость отцовства и материнства родителям новорожденного испытать не дано будет, ибо мальчик этот и станет Отцом Богов новых, а имя его… Имя его тоже в свой черед откроется! Об этом все…

Как править Яровой колесницей – про то знать ни к чему вам, она сама вас куда надобно доставит. А сейчас ваш путь на восход, к берегу Обура лежит. Там, на бугре высоком, знакомом одному из вас, в день битвы нашей в самый глухой, рассветный час будет поджидать вас Встречник-Морочник, он личины ваши на три камня черные натянет. А после, когда рассветет, спустится с небес дорога семицветная, и по ней скатится колесница Ярова. Тут вам торопиться надобно. Не бойтесь ничего и никого, свершите задуманное и одолейте ворога. В помощь вам все силы земные и небесные! Ну, а мы с честью сложим наши головы, за род людской, за красу Земли, Дома нашего! Прощайте!

Волк всхрапнул, дернул головой, замолк, вдруг огромным прыжком перемахнул землянку и в миг исчез в серой лесной мгле.

– Вот так, други… – задумчиво проговорил Шык, поворачиваясь к замершим Корчам, но от Луни не укрылся радостный огонек в глазах волхва надежда ли зажгла его, или еще что, но Шык словно разогнулся, скинув с плеч непомерную тяжесть. Теперь ему все было ясно, путь был виден, и оставалось лишь пройти его до конца или сложить голову со славой и честью, как и положено настоящему роду…

* * *

Вернувшись в избу, все заговорили чуть не разом. Кто-то дивился говорящему волку, кто-то не мог взять в толк, как так – боги погибнут?! Свирга, Рунина мать, все допытывалась у Шыка, чью руку гремские боги держат, Птах про Могуч-Камень расспрашивал, и лишь Луня сидел молчком и думал.

Мысли его, сказать по правде, путались – слишком уж много непонятного было в речах Хорсова посланника, слишком уж небывалым и страшным казалось предстоящее. А кроме того, видел Луня Руну, и затмевала она все помыслы, хотелось просто взять в свою руку ее тонкие пальцы, вдохнуть запах ее волос, обнять хрупкие плечи…

С тех пор, как оказался Луня у Корчей, все остальное – и судьба Земли, и горечь от потерянных незнамо где и как двух годов жизненных, и страх, и отчаяние, все это ушло куда-то в даль, растеклось туманом, и лишь думы о Руне занимали Лунину голову. Потому-то и не рассказал он ничего почти Корчам про поход их, и про Великое Лихо, насланное Владыкой, тоже не сказал. Хотелось Луне побыть в гостеприимном доме Корчей желанным гостем, а не черновестником, хотелось по настоящему, по-родски, как положено, попросить у Груя и Свирги руки их дочери. Все одно погибать, так хоть перед смертушкой неминучей счастия испить капельку…

Ныне же все вновь местами поменялось. Хорсов волк сказал: «Пришло время деяний!», и радостью зажглись лица людские, но для Луни это значило вновь с Руной расставаться, вновь в неведомые края, в далекие далека путь держать, а потом еще и в Черный лес идти, ради рода человеческого на погибель верную.

Нет, Луня не боялся, но словно выбор встал перед ним: либо счастье на короткий миг, либо почти неминучая смерть, но спасение для всех людей земных… Тяжко!

Луня встал и почти никем не замеченный, вышел из избы. Лишь Шык, что-то растолковывавший Птаху, бросил украдкой взгляд на поникшего ученика, но и он ничего не сказал, не остановил, не окликнул.

На дворе уже совсем рассвело. День обещал быть ветренным и непогожим. Пока что небеса лишь собирались с силами, но налитые свинцовой тяжестью брюшины длинных, низких облаков сулили то ли дождь, то ли снег. Однако ж потеплело, в сравнении с ночью, и с тесовой избяной крыши закапало, да и ледок на лужах подтаял – весна все таки.

Луня обошел избу Корчей, присел на колоду для колки дров, стал бездумно смотреть на чуть просвечивающий сквозь пелену облаков Яров лик. Вскоре пошел мокрый снег, и лес сразу наполнился шорохом, что издавали бесчисленные множества мохнатых снежинок, задевающих о голые ветви деревьев.