Текст книги "Русская Ницца"

Автор книги: Сергей Нечаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

«Разумеется, бывают минуты приятные, особенно когда утром под лучами палящего, но не мучительного солнца сидишь утром у самого моря один. Но и эти приятные минуты не лишены меланхолического оттенка. Что же из всего этого следует? Что наступила старость, когда уже ничто не радует. Живешь воспоминаниями или надеждами».

Это написано человеком, которому исполнился всего тридцать один год. Впрочем, анализ причин меланхолии молодого композитора не входит в предмет нашего исследования.

^{Петр Ильич Чайковский}

* * *

Известно, что в начале весны 1887 года сильное землетрясения взбудоражило праздную интернациональную публику Ниццы. Конечно же, все страшно перепугались, подумав, что это и есть конец света. Впрочем, не все. Находившийся в то время в Ницце Фридрих Ницше, напротив, был в полном восторге от увиденного.

Даниэль Галеви, автор книги «Жизнь Фридриха Ницше», рассказывает:

«Ницше восхищался этим явлением природы, напоминающим человеку о его ничтожестве. Два года тому назад катастрофа в Кракатао, при которой погибло на Яве 200 000 человек, наполнила его энтузиазмом. «Как это прекрасно, – говорил он Ланцкому, который читал ему телеграммы, – в один миг уничтожено 200 000 человек! Это великолепно! Вот конец, ожидающий человечество, вот конец, к которому оно придет!»

7 марта 1887 года Ницше писал:

«До сих пор, среди этой тысячной толпы, внезапно лишившейся рассудка, я жил, полный чувства иронии и холодного любопытства. Но нельзя за себя отвечать, может быть, завтра я, подобно первому встречному, потеряю рассудок. Здесь есть нечто непредвиденное, в котором есть свое обаяние».

Надежда Филаретовна фон Мекк была далека от восторгов Ницше. 19 февраля (3 марта) 1887 года она писала П. И. Чайковскому:

«Милый, дорогой друг мой! Вам, вероятно, уже известно из газет, что по берегам Средиземного моря было землетрясение, и потому Вас не удивит, что я пишу это письмо из Парижа, куда мы убежали, так же как и почти все иностранцы, проживающие в Ницце, но только другие, несчастные, так были поражены ужасом и испугом, что бежали в одном белье, как были в кроватях, и так доехали и до Парижа. Мы же выждали, пока суматоха на железной дороге несколько улеглась, и тогда уехали, а те три дня, которые пробыли в Ницце, проводили на воздухе и ночевали на улице и в саду соседнего владения – то в омнибусе, то в палатке, а последнюю ночь в фургоне для перевозки мебели. Половина населения Ниццы также устроилась бивуаком на площадях, на улицах и горах. Зрелище это было бы очень живописно, если бы можно было спокойно им любоваться».

В Ниццу она смогла вернуться лишь в декабре месяце. Там она и прожила остававшиеся ей шесть лет жизни.

Надежда Филаретовна фон Мекк умерла в Ницце 14 января 1894 года. Оставшееся после ее кончины имущество оценивалось более чем в 5 миллионов рублей, а наличные деньги и стоимость ценных бумаг исчислялись в размере 7 миллионов рублей.

Считается, что благодарный П. И. Чайковский посвятил ей Четвертую симфонию и (негласно) Первую сюиту.

Глава пятая
Вспышка усталого сердца, или заграничные разочарования господина Герцена

Сначала факт – в Ницце похоронен великий русский писатель, публицист и философ Александр Иванович Герцен, а также его супруга и трое их детей.

Александр Иванович Герцен. Что мы сейчас знаем об этом человеке, кроме ленинской сентенции о том, что «декабристы разбудили Герцена, а Герцен развернул революционную агитацию»?

Возможно, кто-то знает, что он родился в Москве в 1812 году в семье богатого помещика Ивана Алексеевича Яковлева. Кстати сказать, фамилию Герцен (от немецкого Herz – сердце) придумал сыну отец, и связано это было с тем, что его брак с матерью Александра Ивановича – немкой Генриеттой-Вильгельминой-Луизой Гааг – официально так и не был оформлен.

Известно также, что в 1847 году, вскоре после смерти отца, А. И. Герцен навсегда уехал за границу. Там он сблизился с основателем анархизма Пьером-Жозефом Прудоном, Джузеппе Гарибальди и другими выдающимися деятелями европейского радикализма. Вынужденный, по требованию полиции, оставить Францию, он переехал в Швейцарию, где и натурализовался; затем он некоторое время жил в Ницце и около десяти лет – в Лондоне, где им была основана русская типография для печатания запрещенных изданий. Известно также, что с 1857 по 1867 год. А. И. Герцен вместе с Н. П. Огаревым издавали еженедельную бесцензурную газету «Колокол», которую не без оснований называли «голосом и совестью эпохи».

Умер А. И. Герцен в январе 1870 года в Париже, однако впоследствии его прах был перенесен с парижского кладбища Пер-Лашез в Ниццу.

Вот, собственно, и все, что можно прочитать об этом человеке в любой энциклопедии. О его жизни в эмиграции и, в частности, в Ницце известно гораздо меньше. О трагедиях, произошедших во Франции в личной жизни Александра Ивановича, знает только узкий круг специалистов – историков и литературоведов.

* * *

Начнем с того, что А. И. Герцен прибыл во Францию в 1847 году, то есть накануне революции 1848 года, и его тут же охватил восторг от ощущения возможности наконец-то задышать полной грудью. Прибыв в Париж, Александр Иванович полностью погрузился в открывшуюся перед ним новую жизнь.

Русский литератор П. В. Анненков, живший в то время за границей, вспоминает:

«Дом Герцена сделался подобием Дионисиева уха, где ясно отражался весь шум Парижа, малейшие движения и волнения, пробегавшие на поверхности его уличной и интеллектуальной жизни».

Однако сквозь внешние декорации этой жизни А. И. Герцен очень скоро разглядел и ее теневые стороны. Уже 15 сентября 1847 года он отмечал:

«Франция ни в какое время не падала так глубоко в нравственном отношении, как теперь».

Весь строй французской жизни, весь быт этой страны, который А. И. Герцен называл «мещанским», возбуждал в его душе все более и более глубокую антипатию. Он писал:

«Разврат проник всюду: в семью, законодательный корпус, литературу, прессу. Он настолько обыкновенен, что его никто не замечает, да и замечать не хочет. И это разврат не широкий, не рыцарский, а мелкий, бездушный, скаредный. Это разврат торгаша».

Что касается вождей французского общественного движения, то и тут первые восторги от бесед с ними быстро сменились у А. И. Герцена скептическим к ним отношением, о чем свидетельствует следующее его замечание:

«У меня все опыты идолопоклонства и кумиров не держатся и очень скоро уступают место полнейшему отрицанию».

Его потянуло в Италию, где в то время освободительное движение шло иным, как казалось Александру Ивановичу, руслом. Об этой стране он писал так:

«Я нравственно выздоровел, переступив границы Франции; я обязан Италии обновлением веры в свои силы и в силы других; многие упования снова воскресли в душе; я увидел одушевленные лица, слезы, я услышал горячие слова… Вся Италия просыпалась на моих глазах. Я видел неаполитанского короля, сделанного ручным, и папу, смиренно просящего милостыню народной любви».

Весть о революции во Франции и о провозглашении там республики опять привела А. И. Герцена в Париж. Происходившие там события захватили его, однако впечатление, которое произвела на него Франция в первый его приезд, нисколько не изменилось и теперь. Все яснее и яснее Александр Иванович видел, что революции опереться не на что и что Париж неудержимо катится к катастрофе. И катастрофа эта произошла, произведя на писателя страшное впечатление.

В своих воспоминаниях, известных под названием «Былое и думы», А. И. Герцен писал:

«Вечером 26 июня мы услышали… правильные залпы с небольшими расстановками… Мы все взглянули друг на друга, у всех лица были зеленые… «Ведь это расстреливают», – сказали мы в один голос и отвернулись друг от друга. Я прижал лоб к стеклу окна. За такие минуты ненавидят десять лет, мстят всю жизнь. Горе тем, кто прощает такие минуты!

После бойни, продолжавшейся четверо суток, наступили тишина и мир осадного положения; улицы были еще оцеплены, редко, редко где-нибудь встречался экипаж; надменная Национальная гвардия, с свирепой и тупой злобой на лице, берегла свои лавки, грозя штыком и прикладом; ликующие толпы пьяной мобили ходили по бульварам, распевая Mourir pour la patrie, мальчишки шестнадцати-семнадцати лет хвастали кровью своих братьев, запекшейся на их руках, в них бросали цветы мещанки, выбегавшие из-за прилавка, чтобы приветствовать победителей. Кавеньяк возил с собой в коляске какого-то изверга, убившего десятки французов. Буржуазия торжествовала. А домы предместья Святого Антония еще дымились, стены, разбитые ядрами, обваливались, раскрытая внутренность комнат представляла каменные раны, сломанная мебель тлела, куски разбитых зеркал мерцали… Париж этого не видал и в 1814 году.

Прошло еще несколько дней – и Париж стал принимать обычный вид, толпы праздношатающихся снова явились на бульварах, нарядные дамы ездили в колясках и кабриолетах смотреть развалины домов и следы отчаянного боя… одни частые патрули и партии арестантов напоминали страшные дни, тогда только стало уясняться прошедшее. У Байрона есть описание ночной битвы: кровавые подробности ее скрыты темнотою; при рассвете, когда битва давно кончена, видны ее остатки: клинок, окровавленная одежда. Вот этот-то рассвет наставал теперь в душе, он осветил страшное опустошение. Половина надежд, половина верований была убита, мысли отрицания, отчаяния бродили в голове, укоренялись. Предполагать нельзя было, чтоб в душе нашей, прошедшей через столько опытов, попытанной современным скептицизмом, оставалось так много истребляемого».

В июне 1849 года А. И. Герцен с чужим паспортом в кармане вынужден был бежать из Франции в Женеву. Заметим, что еще в Париже он окончательно решил для себя никогда больше не возвращаться в Россию. Как ни ужасно было все, пережитое им в Западной Европе, но он уже успел привыкнуть к таким условиям жизни, после которых возвращение на родину представлялось ему совершенно невозможным. К тому же он считал, что бороться с условиями русской жизни можно было, лишь оставаясь за границей.

Прибыв в Женеву, А. И. Герцен познакомился там со многими выходцами из разных стран и, между прочим, со знаменитым итальянским революционером Джузеппе Маццини, самую теплую симпатию к которому он сохранил на всю жизнь.

Там же он получил письмо от Пьера-Жозефа Прудона с просьбой помочь ему в издании газеты «Голос народа» и стать ближайшим ее сотрудником. Александр Иванович послал Прудону необходимые для внесения залога деньги и стал писать в его газете. Но это продолжалось недолго: на газету был наложен ряд штрафов, из залога ничего не осталось, и газета прекратила свое существование.

После этого А. И. Герцен окончательно натурализовался в Швейцарии, но жил он в основном в Ницце, которая не была еще тогда французской территорией.

Живя в Ницце, он напечатал целый ряд своих работ: то были появившиеся сначала на немецком языке «Письма из Франции и Италии», потом брошюра «О развитии революционных идей в России» и, наконец, брошюра «Русские народ и социализм», известная как «Письмо к Мишле». Обе эти брошюры были запрещены во Франции.

Живя в Ницце, А. И. Герцен почти не видел русских. Проживал там в это же время, тоже в качестве эмигранта, Владимир Головин, редактировавший там даже газету «Трезвон» (Le carillon); быть может, это название и натолкнуло Александра Ивановича на мысль дать впоследствии своему русскому печатному органу имя «Колокол». С Головиным у А. И. Герцена сколько-нибудь близких отношений не сложилось. В своей книге «Былое и думы» он писал о нем так:

«Раз в Турине я застал его в воротах Hôtel Feder с хлыстиком в руке… Перед ним стоял савояр, полунагой и босой мальчиклет двенадцати, Головин бросал ему гроши и за всякий грош стегал его по ногам; савояр подпрыгивал, показывая, что очень больно, и просил еще. Головин хохотал и бросал грош. Я не думаю, чтобы он больно стегал, но все же стегал – и это могло его забавлять? После Парижа мы встретились сначала в Женеве, потом в Ницце. Он был тоже выслан из Франции и находился в очень незавидном положении. Ему решительно нечем было жить, несмотря на тогдашнюю баснословную дешевизну в Ницце… Как часто и горячо я желал, чтобы Головин получил наследство или женился бы на богатой… Это бы мне развязало руки. Из Ниццы он уехал в Бельгию, оттуда его прогнали; он отправился в Лондон и там натурализиро-вался, смело прибавив к своей фамилии титул князя Ховры, на который не имел права. Английским подданным он возвратился в Турин и стал издавать какой-то журнал. В нем он додразнил министров до того, что они выслали его. Головин стал под покровительство английского посольства. Посол отказал ему – и он снова поплыл в Лондон. Здесь в роли рыцаря индустрии, числящегося по революции, он без успеха старался примкнуть к разным политическим кругам, знакомился со всеми на свете и печатал невообразимый вздор».

Был в то время в Ницце еще и дворянин Владимир Аристович Энгельсон, который в 1845–1848 годах служил в Министерстве иностранных дел. 4 августа 1849 года он был арестован по делу петрашевцев, заключен в Петропавловскую крепость, но вскоре освобожден. В 1850 году он эмигрировал, и с ним у А. И. Герцена отношения сложились гораздо лучше, чем с Головиным.

* * *

Немалый отрезок жизни А. И. Герцена, проведенный в Ницце, довольно полно описан им в книге «Былое и думы».

Вот несколько отрывков из этой книги:

«С год после нашего приезда в Ниццу из Парижа я писал: «Напрасно радовался я моему тихому удалению, напрасно чертил у дверей моих пентаграмм: я не нашел ни желанного мира, ни покойной гавани. Пентаграммы защищают от нечистых духов – от нечистых людей не спасет никакой многоугольник, разве только квадрат селлюлярной тюрьмы. Скучное, тяжелое и чрезвычайно пустое время, утомительная дорога между станцией 1848 года и станцией 1852, – нового ничего, разве каждое личное несчастье доломает грудь, какое-нибудь колесо жизни рассыплется»… Действительно, перебирая то время, становится больно, как бывает при воспоминании похорон, мучительных болезней, операций. Не касаясь еще здесь до внутренней жизни, которую заволакивали больше и больше темные тучи, довольно было общих происшествий и газетных новостей, чтобы бежать куда-нибудь в степь. Франция неслась с быстротой падающей звезды ко 2 декабря. Германия лежала у ног Николая, куда ее стащила несчастная, проданная Венгрия. Полицейские кондотьеры съезжались на свои вселенские соборы и тайно совещались об общих мерах международного шпионства. Революционеры продолжали пустую агитацию. Люди, стоявшие во главе движения, обманутые в своих надеждах, теряли голову… а реакция свирепела больше и больше».

В Париже тем временем дело пришло к ожидавшейся развязке: республика пала, и 2 декабря 1851 года президент республики Луи Бонапарт («косой кретин», как называл его А. И. Герцен) совершил государственный переворот, разогнав Национальное собрание и арестовав оппозиционных депутатов. Через год он объявил себя императором, после чего Александр Иванович написал своему старому другу Марии Каспаровне Рейхель:

«Целая страна идет ко дну, и с ней, может быть, век, в который мы живем».

Живя в Ницце, А. И. Герцен вдруг получил приглашение от начальника местной полиции. Дальнейшие события писатель излагает следующим образом:

«Он мне объявил приказ министра внутренних дел – выехать немедленно из сардинских владений. Эта странная мера со стороны ручного и уклончивого сардинского правительства удивила меня гораздо больше, чем высылка из Парижа в 1850 году. К тому же и не было никакого повода. Говорят, будто я обязан этим усердию двухтрех верноподданных русских, живших в Ницце, и в числе их мне приятно назвать министра юстиции Панина; он не мог вынести, что человек, навлекший на себя высочайший гнев Николая Павловича, не только покойно живет, и даже в одном городе с ним, но еще пишет статейки, зная, что государь-император этого не жалует. Приехав в Турин, юстиция, говорят, попросил, так, по доброму знакомству, министра Азелио выслать меня. Сердце Азелио чуяло, верно, что я в Крутицких казармах, учась по-итальянски, читал его La Disfida di Barletta [12]12
  Исторический роман, написанный в 1833 году Массимо Тапарелли, маркизом д'Азелио.


[Закрыть]– роман «и не классический, и не старинный», хотя тоже скучный, – и ничего не сделал… Зато ниццский интендант и министры в Турине воспользовались рекомендацией при первом же случае. Несколько дней до моей высылки в Ницце было «народное волнение», в котором лодочники и лавочники, увлекаемые красноречием банкира Авигдора, протестовали, и притом довольно дерзко, говоря о независимости ниццского графства, о его неотъемлемых правах, против уничтожения свободного порта. Общее легкое таможенное положение для всего королевства уменьшало их привилегии без уважения «к независимости ниццского графства» и к его правам, «начертанным на скрижалях истории».

После этого проблемы А. И. Герцена не прекратились:

«Франция была для меня заперта. Год спустя после моего приезда в Ниццу, летом 1851 года, я написал письмо Леону Фоше, тогдашнему министру внутренних дел, и просил его дозволения приехать на несколько дней в Париж. «У меня в Париже дом, и я должен им заняться»; истый экономист не мог не сдаться на это доказательство, и я получил разрешение приехать «на самое короткое время». В 1852 годуя просил права проехать Францией в Англию – отказ. В 1856 году я хотел возвратиться из Англии в Швейцарию и снова просил визы – отказ. Я написалв фрибургский Conseil d'Etat [13]13
  Государственный совет.


[Закрыть], что я отрезан от Швейцарии и должен или ехать тайком, или через Гибралтарский пролив, или, наконец, через Германию, причем я, вероятнее всего, доеду в Петропавловскую крепость, а не в Фрибург. В силу чего я просил Conseil d'Etat вступить в сношение с французским министром иностранных дел, требуя для меня проезда через Францию. Совет отвечал мне 19 октября 1856 года следующим письмом: «Вследствие вашего желания мы поручили швейцарскому министру в Париже сделать необходимые шаги для получения вам авторизации проехать Францией, возвращаясь в Швейцарию. Мы передаем вам текстуально ответ, полученный швейцарским министром: «Господин Валевский должен был совещаться по этому предмету со своим товарищем внутренних дел – соображения особенной важности, сообщил ему министр внутренних дел, заставили отказать господину Герцену в праве проезда Францией в прошлом августе, что он не может изменить своего решения» и проч.». Я не имел ничего общего с французами, кроме простого знакомства; не был ни в какой конспирации, ни в каком обществе и занимался тогда уже исключительно русской пропагандой. Все это французская полиция, единая всезнающая, единая национальная и потому безгранично сильная, знала превосходно. На меня гневались за мои статьи и связи. Про этот гнев нельзя не сказать, что он вышел из границ. В 1859 году я поехал на несколько дней в Брюссель с моим сыном. Ни в Остенде, ни в Брюсселе паспорта не спрашивали. Дней через шесть, когда я возвратился вечером в отель, слуга, подавая свечу, сказал мне, что из полиции требуют моего паспорта. «Вовремя хватились», – заметил я. Слуга проводил меня до номера и паспорт взял. Только что я лег, часу в первом, стучат в дверь; явился опять тот же слуга с большим пакетом. «Министр юстиции покорно просит такого-то явиться завтра, в одиннадцать часов утра, в департамент de la sûreté publique». [14]14
  Департамент общественной безопасности.


[Закрыть]

* * *

Итак, политические иллюзии А. И. Герцена потерпели крах. Но и это было еще не все. Примерно в это же время разыгралась и его семейная драма, нанесшая писателю страшный удар прямо в сердце. Дело в том, что жена Александра Ивановича вдруг влюбилась в поэта и революционера Георга Гервега и стала его любовницей.

А. И. Герцен любил свою кузину Наталью Александровну Захарьину с детства. Она была его двоюродной сестрой, а точнее – незаконорожденной дочерью Александра Алексеевича Яковлева (старшего брата отца Герцена). Она была на пять лет младше Александра Ивановича.

После смерти отца семилетней девочкой Наталья вынуждена была отправиться вместе с другими детьми и матерью в деревню. Но своим задумчивым и грустным видом она привлекла к себе внимание княгини Хованской, родной сестры покойного отца, и та взяла ее к себе на воспитание. В результате Наталья жила у тетки на положении «сироты-воспитанницы» до своего двадцатилетия.

В качестве сестры и брата Наталья и Александр были знакомы с раннего детства, но душевно они сблизились лишь в то время, когда А. И. Герцен уже был студентом и особенно во время его ареста и тюремного заключения. Из ссылки (сначала из Перми, потом из Вятки и Владимира) А. И. Герцен часто писал Наталье Александровне и регулярно получал от нее ответы. Сначала это была обыкновенная переписка между братом и сестрой, но потом Александр Иванович решился назвать связывающее их чувство не дружбой, а любовью.

В мае 1838 года Наталья убежала из дома «благодетельницы» Хованской, чтобы сочетаться браком с влюбленным в нее кузеном.

Авдотья Панаева в своих «Воспоминаниях» характеризует ее так:

«Жена Герцена была хорошенькая, но в ее лице не было жизни; она говорила плавно, не возвышая и не понижая голоса».

После нескольких «медовых лет» во Владимире она жила с мужем в Петербурге, Новгороде и Москве, переживала интеллектуальные и дружеские увлечения и разочарования, связанные с кругом идей и крутом людей, близких их семье. Кроме того, она перенесла кризис веры в «идеальную любовь» и безупречность мужа (после его случайной измены с горничной), а также кризис религиозной веры.

В 1847 году Наталья и Александр покинули Россию (как оказалось, навсегда) и вместе пережили надежды и разочарования, связанные с событиями французской революции 1848 года.

Следует отметить, что Наталья много болела. Связано это было с тем, что практически каждый год, начиная с появления на свет в 1839 году сына Александра, она рожала детей. К несчастью, второй, третий и четвертый ее ребенок умерли сразу после родов, пятый – сын Николай – родился глухим, а седьмой – дочь Лиза – прожила всего одиннадцать месяцев. В 1850 году родилась Ольга.

В захлестнувших его революционных вихрях А. И. Герцен слишком мало времени уделял семье, чем и воспользовался один из новых его друзей – немецкий поэт-революционер Георг-Фридрих Гервег, которого Генрих Гейне приветствовал в Париже как «железного жаворонка» грядущей германской революции. Этот Гервег и впрямь был личностью незаурядной.

Он родился в 1817 году в Штутгарте и был сыном простого трактирщика. Он учился в гимназии и по воле родителей в богословской семинарии в Тюбингене, откуда был исключен за радикальные взгляды. Из-за столкновения с военным начальством ему пришлось бежать в Швейцарию.

В 1842 году Гервег предпринял поездку по Германии с целью вербовки сотрудников для «Немецкого вестника» – журнала с младогегельянскими тенденциями, который он собирался издавать в Цюрихе. Эта поездка превратилась в непрерывное триумфальное шествие: повсюду его принимали как национального героя. Естественно, император Фридрих-Вильгельм IV запретил «Немецкий вестник», а сам Гервег был выслан из Пруссии.

В 1843 году он переехал в Париж, где после революции 1848 года организовал среди немецких ремесленников «боевой отряд» для похода на Германию с целью установления там республики. После неизбежного провала этой авантюры он бежал в Швейцарию.

Отметим, что Гервег был в близких отношениях с молодым Марксом, в крут его друзей входил Вагнер. Была очарована им и жена А. И. Герцена.

Александр Иванович узнал о любви своей жены к Гервегу в январе 1851 года.

* * *

Терзания А. И. Герцена нашли свое отражение в его книге «Былое и думы», им посвящена целая глава. Сначала Александр Иванович начал только догадываться о том, что с его женой происходит что-то не то. Он писал:

«Мне казалось, что его дружба к Natalie принимает больше страстный характер… Мне было нечего делать, я молчал и с грустью начинал предвидеть, что этим путем мы быстро дойдем до больших бед и что в нашей жизни что-нибудь да разобьется».

Далее А. И. Герцен, как это часто бывает с обманутыми мужьями, принялся тешить себя иллюзиями:

«В длинных разговорах того времени одна вещь удивила меня, и я ее исследовал несколько раз и всякий раз убеждался, что я прав. Вместе с оставшейся горячей симпатией к Г… Natalie словно свободнее вздохнула, вышедши из круга какого-то черного волшебства; она боялась его, она чувствовала, что в его душе есть темные силы, ее пугал его бесконечный эгоизм, и она искала во мне оплота и защиту. Ничего не зная о мой переписке с Natalie, Г… понял что-то недоброе в моих письмах. Я действительно, помимо другого, был очень недоволен им… Письма его ко мне, сохранившиеся у меня, скорее похожи на письма встревоженного любовника, чем на дружескую переписку. Он со слезами упрекает меня в холодности; он умоляет не покидать его; он не может жить без меня, без прежнего полного, безоблачного сочувствия… он жаждет начать новую жизнь – жизнь вдали, жизнь с нами – и снова называет меня отцом, братом, близнецом».

Его Натали вышла из крута черного волшебства? Его Натали ищет в нем оплот и защиту? Как говорится, блажен, кто верует. Для Натальи Александровны невозможность продолжения отношений с Гервегом стала тяжелой драмой. Да, она осталась с А. И. Герценом, но втайне сохранила чувство к Георгу. И тот тоже страстно любил ее, ведь, как известно, препятствия только разжигают чувства. Наконец и А. И. Герцен понял, что до окончательного «выхода из крута черного волшебства» еще очень и очень далеко. Он начал атаку на своего бывшего друга:

«С той минуты, с которой он угадал мое сомнение и не только промолчал, но больше и больше уверял меня в своей дружбе, – и в то же время своим отчаянием еще сильнее действовал на женщину, которой сердце было потрясено, – с той минуты, с которой он начал со мною отрицательную ложь молчанием и умолял ее (как я после узнал) не отнимать у него моей дружбы неосторожным словом, – с той минуты начинается преступление. Преступление!.. Да… и все последующие бедствия идут как простые неминуемые последствия его – идут, не останавливаясь гробами, идут, не останавливаясь раскаяньем, потому что они – не наказание, а последствие; идут за поколенье – по страшной несокрушимости совершившегося. Казнь искупает, примиряет человека с собой, с другими, раскаяние искупает его, но последствия идут своим страшным чередом. Для бегства от них религия выдумала рай и его сени – монастырь».

Как видим, А. И. Герцен считал действия Гервега преступлением и признавал, что сердце его жены «было потрясено». Неизбежные последствия этого испугали писателя:

«Еще не было сказано ни слова, но уже сквозь наружную тишину просвечивало ближе и ближе что-то зловещее, похожее на беспрерывно пропадающие и опять являющиеся две сверкающие точки на опушке леса и свидетельствующие о близости зверя. Все быстро неслось к развязке».

* * *

Развязку задержало страшное несчастье. 16 ноября 1851 года во время шторма в Средиземном море затонул пароход, на котором находились мать А. И. Герцена и его восьмилетний сын Коля. Бабушка везла глухого внука на консультацию в Марсель, и их тела так и не были найдены. В ту ноябрьскую ночь в Ницце их с нетерпением ждали, украсили иллюминацией сад, но вместо праздника в дом пришло горе.

Этот кошмар отодвинул «отвратительную ложь» Гервега на второй план.

16 января 1852 года в письме к своему близкому другу Марии Каспаровне Рейхель А. И. Герцен написал:

«Голова болит чаще и чаще. Скука такая, тоска, что, наконец, если бы не дети, то и все равно, впереди ничего, кроме скитаний, болтовни и гибели за ничто… Finita la Comedia, матушка Марья Каспаровна. Укатал меня этот 1851 год».

«Укатал этот 1851 год» и Наталью Александровну. После гибели сына она очень тяжело заболела, оказавшись не в силах перенести эту потерю. 30 апреля 1852 года у нее родился восьмой ребенок. Сына назвали Владимиром, но через два дня, 2 мая 1852 года, он умер. В тот же день, не прожив и тридцати пяти лет, умерла и сама Наталья Александровна.

Мать и новорожденный сын были похоронены в Ницце в одном гробу. После этого потрясенный А. И. Герцен написал:

«Все рухнуло – общее и частное, европейская революция и домашний кров, свобода мира и личное счастье».

У него не было больше ни семьи, ни родины, ни друзей, ни идеалов.

Для многих подобного оказалось бы достаточно, чтобы умереть. В крайнем случае, если не умереть, то лишь существовать, покорно дожидаясь смерти-избавления. Но, заплатив такую страшную цену, А. И. Герцен, как ни странно, нашел в себе силы начать главное дело своей жизни.

Оставив у себя старшего сына, Александр Иванович двух дочерей на время отдал приехавшей за ними из Парижа Марии Каспаровне Рейхель. После этого он переехал в Лондон и там, в 1853 году, основал Вольную русскую типографию, чтобы вслух, на весь мир и без помех, обращаться к русскому народу. В 1855 году он выпустил в свет первую книжку «Полярной звезды» (альманаха, названного так в честь альманаха декабристов), а в 1857 году вместе со своим другом Николаем Платоновичем Огаревым, которому удалось вырваться из России, – первый лист первой русской бесцензурной газеты «Колокол».

* * *

Л. К. Чуковская в своей книге об А. И. Герцене рассказывает:

«В посвящении к одному сборнику Герцен 10 июня 1851 года, обращаясь к Огареву, писал: «Вместе входили мы в жизнь… Я дошел… не до цели, а до того места, где начинается спуск, и я ищу твоей руки, чтобы вместе выйти, как мы вместе пришли, чтобы пожать ее и сказать тебе, грустно улыбаясь: «Друг, вот и все!», ибо для себя я больше ничего не жду, ничто не удивит меня, ничто не порадует глубоко. Удивление и радость обузданы во мне; воспоминаниями былого, страхом будущего. Я достиг такой силы безразличия, безропотности, скептицизма, иначе говоря – такой старости, что переживу все удары судьбы, хоть я равно не желаю ни долго жить, ни завтра умереть». Удары воспоследовали – и какие! Мать, сын, жена, вера в революционную Францию, вера в республику… все погибло. «Печальная участь – переходить прямо с похорон своих близких на общие похороны», – писал Герцен в 1851 году, после гибели матери и сына, когда разразилось парижское 2 декабря. К горю об утрате Наталии Александровны, скончавшейся через полгода после этих «общих похорон», примешивалось убеждение, что она не просто скончалась от неизлечимой болезни, а была загнана в болезнь и в могилу человеком, которого последние годы имела несчастье любить. Это был друг Герцена, участник революционной борьбы в Германии, известный немецкий поэт Георг Гервег. В 1851 году в Ницце, после долгого и трудного «кружения сердца», Наталия Александровна пожелала расстаться с ним. Герцен удалил его из дому, а он продолжал писать Наталии Александровне, требовал свиданий, оскорблял ее, послал Герцену вызов и, по глубокому убеждению Герцена, сделался виновником ее смерти.

Еще недавно Гервег звал Герцена братом; Герцен считал его своим ближайшим – и, быть может, единственным на Западе – идейным соратником; вместе они пережили Июньские дни, а после решили покинуть Францию, отвернуться «от печального зрелища мира, впавшего в безумие» и «спасти себя», если не удалось «спасти мир». В Ницце обе семьи поселились в одном доме («гнездом близнецов» называла в ту пору Наталия Александровна их общее жилье). Но ни из спасения от мира, ни из попытки создать гармонию двух семей не вышло ничего. Совместная жизнь привела к разрыву. Наталия Александровна написала Гервегу письмо, отрекаясь от любви к нему, – Герцен счел это письмо окончательным приговором своему бывшему другу. Виновником всего происшедшего Герцен безусловно считал Гервега.

Более того: после гибели Наталии Александровны Герцен счел себя вправе объявить Гервега человеком морально запятнанным, недостойным звания революционера. В нем, в Гервеге, олицетворялся теперь для Герцена старый мир – растленный, коварный, себялюбивый, жестокий, прикрывающийся словами братства и убивающий из-за угла.

Сознание, что ему не удалось спасти женщину, которую он любил, привело Герцена, вместе с сознанием гибели революции, к мысли, что жизнь его окончена, что ни на какой новый труд он более не способен, что деятельности – кроме всенародного разоблачения Гервега – для него уже нет. «Fuimus» – «были», твердил он о себе самом в письмах к Рейхель; «мне все равно, готов умереть или жить – готов, т. е. окончен». «Мне в будущем ничего нет, и нет мне будущего».

* * *

Впрочем, жить А. И. Герцену оставалось еще восемнадцать лет. Целых восемнадцать лет! Немало для человека, утверждавшего, что у него нет будущего.