Текст книги "Иное"
Автор книги: Сергей Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
СОН
Мы сидели у костра и грызли грязные ногти. Ночная тайга кишела тысячами тварей, из кустов неслось сопение и кряхтение, кто-то возился во тьме, перешёптывался и тихонько похохатывал. Лес превратился в тысячеглазое ленивое чудовище, и вся тысяча его глаз устремлена была на нас – на меня и Отрывателя Голов.
– Шарахнуть бы по этой нечисти из огнемёта, – зло проворчал Отрыватель Голов и с досадой сплюнул в котелок с кипящим варевом. – Подбрось-ка хворосту в огонь, Гил.
Я повиновался. Я всегда был послушен Отрывателю Голов.
Из кустов на карачках выползла необъятных размеров рыхлая дама в кокошнике и с портупеей на мощном торсе.
– Разрешите присоседиться, ребятки? – проворковала она грудным баском.
– Не имеете права, – отрезал Отрыватель Голов и потянулся за топором. – Стерва, – добавил он с чувством.
Я поднялся: не любил я подобных сцен. Дама тем временем жадно уплетала содержимое котелка и повизгивала от кайфа.
Сделав два шага от костра, я тут же окунулся в кромешную тьму. Кто-то щёлкнул меня по носу и глумливо заржал. Со всех сторон до меня доносилось довольное фырканье и сладострастный скулёж.
– Не боишься один-то? – почуял я у самого уха чьё-то смрадное дыхание.
– Иди ты, – огрызнулся я свирепо.
– Но-но, полегче, – хрипло отозвался некто и куснул меня за правую голень.
Я отбрыкнулся и угодил во что-то мягкое и скользкое. Оно чмокнуло, захлюпало и затихло. Фырканье смолкло, кто-то нудно и тоскливо затянул погребальную песнь. Запахло ладаном.
– Нету от вас ни житья ни продыху, – свирепел я, сжимая кулаки. – Замолкните, уроды.
Песнь тут же оборвалась, кто-то лениво пошлёпал вглубь тайги, роняя на ходу нецензурные словоизречения и непотребные мысли.
Вдали затрещали сучья: приближался некто большой, тяжёлый и жадный до еды.
– Так я и знал, – зло проворчал я и повернул обратно. Всё это мне страшно действовало на нервы.
Отрыватель Голов к тому времени успел управиться с непрошеной гостьей и обгладывал уже берцовую кость. Он всегда заканчивал берцовой костью. Голова рыхлой дамы покоилась на шесте неподалёку от костра и строила мне похабные рожи. Я показал ей язык и отвернулся. Кокошник медленно дотлевал на жарких угольях.
Отрыватель Голов отвалился к дереву и сыто рыгнул.
– Всё, кажись, наелся, – сказал он. – Впрочем, можно бы ещё. Кто следующий? – зычно крикнул он в самое нутро тайги.
– Я! Я! Я!! – понеслось со всех сторон, но никто из кустов не показался.
– Вот ты! – Отрыватель Голов ткнул пальцем в пустоту. – Поди-ка сюда. Живее, малыш!
У костра возник толстяк в смокинге и с портфелем в руке.
Отрыватель Голов окинул его оценивающим взглядом и сплюнул сквозь зубы.
– Профессор?
– Так точно, ваше сиятельство, – гаркнул толстяк, вытягиваясь во фрунт, – профессор прикладной латентно-муниципальной шизофрении и древнеиудейского осциллирующего мармеладоведения. К вашим услугам, герр командор. Позволите разоблачаться?
– Что ж, на безрыбье, как говорится… Разоблачайтесь, профессор, будьте так любезны.
– Сей момент, мсье Чок-Чок-Чок.
Толстяк с готовностью отбросил портфель и принялся за смокинг.
Я шагнул к Отрывателю Голов.
– Послушай, Чок, – сказал я, – там появился этот, как его, ну, этот тип…
– А, тот самый, – хрустнув челюстями, Отрыватель Голов широко зевнул, – что ж, пойди, потолкуй с приятелем. У тебя с ним контакт налажен.
Я нехотя кивнул, вынул из рюкзака две бутылки водки и нырнул в темноту.
Не прошёл я и десятка шагов, как услышал хриплый окрик:
– Принёс?
– Угу.
– Не угукай. Давай, что ли.
Я протянул обе бутылки в темноту, кто-то вырвал их у меня и тут же захрустел раздавленным стеклом. Последовало довольное чмоканье. По коже у меня крупными косяками пошли мурашки. Меня передёрнуло, потом ещё раз.
– Ещё хочу!
– Хватит! – отрезал я и повернул было назад.
– Нет, ты погоди. – Что-то обхватило меня поперёк туловища и швырнуло вверх. Я едва не оказался в ином измерении, но вовремя ухватился за какую-то ветку и повис.
– Тащи ещё два пузыря, – потребовал голос из тьмы и оглушительно, утробно икнул.
– Нет, – решительно заявил я и затряс кудрями. – С тебя на сегодня довольно. Опять налакаешься, как в прошлый раз, и начнёшь материться.
– Не начну, Гил, – захныкал голос. – Ну будь человеком, приволоки, а?
– Катись ты.
– Обидел ты меня, Гил.
Ветку сильно тряхнуло, и я, не удержавшись, шмякнулся на землю.
– Каждый раз такая история, – ворчал я под нос, убираясь восвояси. – К нему с добром, а он тебе кости норовит переломать.
Когда я вернулся к костру, Отрыватель Голов как раз обгладывал берцовую кость. Голова профессора игриво подмигивала со своего шеста голове дамы, а та в ответ густо краснела и кокетливо косила глазки к мясистой, уже покрывшейся трупными пятнами, переносице.
– Теперь я сыт окончательно, – заявил Отрыватель Голов, еле ворочая языком и самозабвенно зевая. – Пора и на боковую. Ложись-ка и ты, Гил, хватит нечисть лесную будоражить. Устал я, брат…
Он уже храпел. В тайге заунывно затянули колыбельную песню.
Сон долго не шёл ко мне. Попробуй тут уснуть, когда у ног твоих бродят бородавчатые крокодилы, полоумные черти, повизгивая, щекочут куцыми хвостам твой нос, а у самого уха глухо воет старая плешивая карга, ежеминутно толкая тебя в бок своей крючковатой палкой-посохом?.. Но в конце концов уснул и я.
Проснувшись, я первым делом увидел, как Отрыватель Голов обгладывает берцовую кость. Мою берцовую кость.
– Проснулся, Гил? – Отрыватель Голов отложил кость в сторону и с нежностью посмотрел на меня. – А я тут, видишь ли, слегка проголодался. Надо признаться, профессор был сочнее тебя. Правда, и дерьма в нём было куда больше. Как самочувствие, браток?
Я криво усмехнулся со своего шеста.
– Хреново, Чок. Ноги замерзли, а в брюхе сквозняк. Выть охота.
Отрыватель Голов стал очень серьёзен.
– Не шути так, Гил, не надо. Я обижусь. Не будешь больше, Гил?
Я замотал головой. Шест подо мной заскрипел и покачнулся. Надо отдать должное Чоку: для меня, как для лучшего своего друга, он выбрал самый длинный шест, и теперь я мог наслаждаться видом плеши профессора, покрытой капельками то ли пота, то ли росы, и обширного, съехавшего на ухо, парика рыхлой дамы.
Отрыватель Голов хорошо знал своё дело. Когда-то, в эпоху примитивного материализма, он служил пресвитером в баптистской церкви, потом связался с кришнаитами, прошёл все восемь ступеней бхакти-йоги, познал Абсолют и сам был познан им, заглянул внутрь себя и ужаснулся, увидав там лишь мрак небытия и бесконечность пустоты, затем открыл собственное дело, но не выдержал волчьих законов становящегося российского рынка и канул на дно с двумя чемоданами баксов, за что и был настигнут бывшими коллегами по коммерции, ими же сожжён заживо, тайком, в печи одного подпольного крематория, и пеплом развеян по ветру через венттрубу заброшенной ТЭЦ; прах его осел на обширной территории, равной двум Голландиям и Коста-Рики вместе взятым. Но прошлый опыт служителя различных культов позволил его нетленной надмировой сущности перешагнуть через материальную разобщённость собственного «я» – он самореанимировался (не путать с реинкарнацией!), собрав по атомам своё бывшее тело и вдохнув в него собственную бессмертную душу.
Потом он стал Чоком, Отрывателем Голов. Он любил рвать головы всем встречным, но особое предпочтение оказывал мне, как лучшему своему другу и собрату по духовным исканиям в потустороннем мире. Обиды на него я не держал – пускай потешится, бедолага, жизнь ведь не баловала его, не щадила, норовила ударить побольнее, похлестче…
Но сегодня был иной случай. Сегодня я осерчал.
– Ну и мурло же ты, Чок, – в бессильной злобе затрясся я на шесте. – Позорное и гнусное мурло.
– А? Что? – Отрыватель Голов налился краской и засучил ногами.
В бешенстве я заклацал зубами и вытаращил глаза. Рваная трахея издала хриплый клёкот и засвистела подобно свистку от чайника.
– Мерзкий ты тип, Чок, – продолжал я обличительную речь. – Ну зачем, спрашивается, ты взял мой топор? У тебя что же, своего нет? Ещё как есть, и даже целых два! Так нет же, ты норовишь чужое тяпнуть!..
Он встал и подошёл ко мне. Теперь он был бледен.
– Тебе жалко для друга топора, да? – спросил он, заглядывая мне в глаза. – Для лучшего своего друга, да?
Топор между тем валялся у потухшего костра и густо был испачкан свежей, ещё не свернувшейся кровью. Моей кровью.
Я хотел было плюнуть в его гнусную рожу, но слюнные железы оказались повреждены (предусмотрел ведь, собака, возможную мою реакцию!), и вместо смачного, тягучего плевка я смог лишь воспроизвести его более или менее верную звуковую имитацию.
Чок поник головой и сокрушённо вздохнул.
– Жаль, Гил, очень жаль. Не знал я, что ты такой жмот. Для лучшего друга топор пожалел! Каково?! Вот он, образец сверхжадности и суперэгоцентризма. И хотя твой плевок, Гил, заведомо был обречён на неудачу, он всё же достиг цели – ты поразил меня в самую душу. Ты заплевал всю нашу дружбу, Гил, и потому я смело заявляю тебе: ты дерьмо, Гил. Прости, но я должен покинуть тебя. Навсегда.
Он ушёл, не забыв прихватить и мой топор. Видать, недавняя кремация не пошла ему впрок: чувство собственности было чуждо ему, как мне была чужда страсть к берцовым костям. Кисти моих рук, аккуратно отрубленные (моим же топором!) и тщательно обглоданные, судорожно сжимались в бессильной ярости под ближайшим кустом бузины.
Гнус и жадное комарьё облепили мой черепок и свирепо лакали густеющую кровь.
Я задремал. Полуденное солнце нестерпимо жгло мой покинутый череп, шест подо мной накренился, подобно Пизанской башне, и угрожающе потрескивал. Сквозь ирреальный туман сомнамбулической дрёмы я видел, как две белые вороны методично выклёвывают глаза у слабо протестующего профессора древнеиудейского шизофренического мармеладоведения, потом у кострища возник симпатичный мальчуган лет семи и долго, с завидным упорством и неиссякаемым любопытством, вилкой ковырял в пустых профессорских глазницах. Слегка протухшую голову рыхлой дамы с чётко обозначившимся косоглазием ещё утром уволок какой-то кудрявый тип с балалайкой и накладными усами; судя по специфическому запаху, исходившему от него, тип был чем-то сильно напуган. В три часа пополудни (этот мерзавец Чок повесил на ветке, прямо перед моим носом, мои же собственные часы, чтобы при случае я смело ориентировался в четвёртом, временном, измерении), – итак, ровно в три часа пополудни я чихнул. Шест подо мной хрустнул и переломился пополам. Но не успел я коснуться земли, как был подхвачен чьей-то умелой ногой (кроссовки «адидас», 41-й размер, никак не меньше) и передан пасом владельцу китайских кедов. Отряд бойскаутов (бывший пионерский), проходивший о ту пору по местам боевой славы своих дедов и прадедов и забредший на глухую таёжную тропу – ту самую тропу, которую облюбовали в своё время мы с Чоком – долго метелил меня, отрабатывая на моей многострадальной головушке коронные снайперские удары профессионального футбола, пока я не очутился в районе городской свалки, где и провёл несколько томительных суток.
Окончательно оклемавшись, я вернулся домой и завалился на диван. Потом немного порассуждал.
Любопытные мысли о собственном бессмертии посетили мою одинокую голову. Ежели понимать бессмертие буквально, рассуждал я, то оно есть невозможность смерти. Захоти я в нынешнем своём состоянии, к примеру, покончить жизнь самоубийством, я бы как раз оказался в состоянии этой самой невозможности, ибо повеситься я не мог ввиду отсутствия шеи, то есть того объекта, за каковой обычно вешаются, застрелиться я тоже не мог – нечем было бы нажимать спусковой крючок (пальцы мои остались покоиться под безымянным кустом бузины); не вышел бы из меня и полноценный утопленник, ибо то, чем окрестил меня напоследок Отрыватель Голов, в воде, как известно, не тонет. Помереть от голода я тоже не питал особой надежды – какой же может быть голод у существа, лишённого желудка? Оставалось коротать вечность бессмертным и умудрённым вековым опытом. Что я и сделал по здравому размышлению, закатившись в угол сортира и предавшись думам о собственной неуязвимости.
Ото всех этих мыслей меня обуял безудержный хохот, перешедший к вечеру в сильнейшую икоту. Я захлебнулся от переизбытка воздуха и умер. Бессмертным.
ЯВЬ
Длинный пронзительный гудок разрывает утреннюю сумеречную тишину. Из-за здания станции на бешеной скорости вылетает красно-зелёная морда электрички. Машинист не собирается тормозить – поезд, согласно расписанию, проскакивает станцию без остановки. Я стою на самом краю платформы и с замиранием сердца гляжу на несущееся чудовище. Жутко и неуютно стоять здесь, у самого края, но я не отступаю назад, так как знаю: поезд проследует мимо, не задев меня. Наши с ним пути не пересекутся. Но близость смерти завораживает, парализует, в памяти внезапно всплывает один из персонажей Эдгара По, панически боявшийся внутреннего подсознательного импульса, способного столкнуть его в бездну, и потому избегавший любых обрывов и пропастей, – кто знает, не таится ли и во мне эта демоническая сила, так называемый «инстинкт смерти» (снова Фрейд!), не готовит ли она мне сюрприз? – и в последний момент я отшатываюсь назад, прочь от возможной опасности.
Что-то лёгкое, маленькое, белое мелькает мимо меня. Голубь! Он мчится наперерез длинному стальному чудищу, словно не желая уступать тому дорогу. Неизбежность очевидна, глупая птица обречена. Сердце моё сжимается от жалости к сей безрассудной твари. Хлопок – и белые перья, словно снежинки, медленно кружатся над безлюдной платформой. Я не вижу случившегося, но воображение восполняет пробел в моем знании: бедное птичье тельце бесформенной кровавой массой быстро растекается по тупой морде головного вагона электрички. Как всё просто, стремительно…
Свидетелем этой сцены я оказался несколько лет назад.
Теперь я снова стою на краю той самой платформы, и снова жду электричку. Электричку, которая не остановится. Интересно, что почувствовал тогда тот голубь? Боль? страх? или только удивление? Быть может, ничего не успел?.. Я боюсь боли, хотя понимаю, что теперь это бессмысленно, боюсь собственного страха. Но неизбежное должно случиться, грядущий исход не только летален, но и фатален. Судьба предрешена, фатум веет надо мной, словно душа того голубя, оберегая от опрометчивого шага – шага назад. Всё давно передумано и взвешено, мысли отброшены, я – зомби, робот, механизм, влекомый вперёд заложенной в меня программой. К чему какие-то мысли, сомнения и терзания, когда и так всё ясно и просто? Шаг вперёд – и…
Электричка как никогда пунктуальна. Что ж, тем меньше оснований для ненужных терзаний. Она уже выходит на финишную прямую, уже мчится вдоль платформы. Короткий гудок вырывается вперед, обгоняет её, но лишь ненадолго – и вот он настигнут и умирает в грохоте колёс и свиста ветра…
Следующая очередь моя.
Стремительно сжимаются метры, растёт громада красно-зелёного чудовища. Я стою на самом краю, тело напряжено и неподвижно. Наверное, сейчас, в эту минуту я напоминаю маленького кролика, готового выпрыгнуть из укрытия на несущегося мимо голодного льва. Кролик прыгает – и лев глотает его на лету.
Я подался вперёд. Вижу испуганное лицо машиниста: он заметил меня. Но поезд уже не остановить, и он знает это. Тревожный, отчаянный гудок – не тот, бесцветно-сонный, безжизненный, ленивый, что звучал накануне – заполняет собой весь мир, вопит, взывает, пронзает насквозь…
Всё это теперь ни к чему. Всё это – суета.
Пора.
…последние мгновенья
Мелькают – близок час… ( 15 )
Я заношу ногу над бездной.
Я делаю шаг.
Круглые, выпученные от ужаса глаза набрасываются на меня – лобовое стекло теперь не помеха, его больше нет… разверстая дыра рта, захлебнувшаяся в беззвучном вопле, разрастается до бесконечности…
Чей-то крик, истошный, рвущийся на части, замирающий, настигает меня.
Уж не мой ли?.. (Эта и последующая запись появились в дневнике уже после отбытия автора «Откровения» в мир иной).
ЯВЬ
СНОВ БОЛЬШЕ НЕ БЫЛО – ОТНЫНЕ ОСТАЛАСЬ ОДНА ТОЛЬКО ЯВЬ.
Солнце. Я не люблю солнце. Не люблю его жгучих, иссушающих лучей, не люблю его яркого света. Не люблю безветрия – мир тогда становится неподвижно-сонным, застывшим, мёртвым. Люблю шторм, люблю, когда яростный ветер ревёт где-то там, над головой, вздымает исполинские волны и с грохотом швыряет их на сушу; море кипит, рокочет, бурлит, море живёт. Люблю море. Люблю дождь, тёплый, летний, проливной дождь. Люблю, когда много воды. Вода – это жизнь.
В тот памятный день на исходе августа с моря тянул лёгкий бриз, небо было затянуто серо-лиловыми тучами, где-то далеко-далеко от берега, словно сноп света от мощного прожектора, сквозь толщу облаков пробивался одинокий солнечный луч и вонзался в самое сердце морской пучины. Мягкий прибой аккуратно ложился на прибрежную гальку и, глухо урча, откатывался назад, в родную обитель.
Я отдыхал, покачиваясь на волнах. Я любил лежать вот так, на спине, в ласковых струях тёплых поверхностных вод, закрыть глаза и ни о чём не думать. Я мог лежать так часам, забывая и о времени, и о себе самом, погружённый в мир вечности, покоя и одиночества, подставив лицо и грудь мягким прикосновениям тёплого влажного ветерка. Я пребывал в блаженстве, когда…
…когда совсем рядом услышал осторожный всплеск. Я открыл глаза и перевернулся на живот. Рука невольно сжала острый стальной стилет.
Это была девушка. Она плыла метров пятнадцати мористее меня, длинные мокрые волосы её мягкими волнистыми складками скользили по водной глади, скрывая плечи и часть спины. Она плыла уверенно, свободно, наслаждаясь своей властью над морем и собственным телом. Она тоже отдыхала.
Я первым заметил её.
Как не был бесшумен мой манёвр, он всё же привлёк её внимание. В обращённых на меня глазах попеременно отобразились испуг, удивление и… облегчение. Грациозным движением головы она отбросила влажную чёрную прядь за спину и улыбалась.
– Я вас не заметила, – сказала она. – Вы не боитесь заплывать так далеко?
До берега было не менее двух километров. То, что она сама заплыла в такую даль, говорило о её отваге и смелости.
– А вы? – в свою очередь спросил я.
– О, я прекрасная пловчиха! – рассмеялась она. – Я люблю уплывать подальше от людской суеты. Посмотрите, как кишит берег человеческими телам. Право же, яблоку упасть некуда. Вы не находите?
Она была права: прибрежные воды и всё побережье кишмя кишело однообразной человеческой массой. Вырвавшись на лоно природы и гонимые страстным желанием поскорее окунуться в вожделенное море, все эти люди, тем не менее, боязливо жались к берегу, цеплялись за сушу – море было чужим для них. Лишь редкие смельчаки заплывали за линию ограничительных буйков, но и тех тут же отгоняли обратно, в условно-безопасную зону, спасатели на своих шлюпках. Как прорвалась сквозь их всевидящий кордон эта храбрая девушка, для меня осталось загадкой. Я невольно почувствовал интерес к ней.
– А вы неплохо плаваете, – заметила она, с любопытством приглядываясь ко мне.
– Я люблю плавать.
– Где вы учились?
– Я не учился.
– Как, так сразу взяли и поплыли? – снова улыбнулась она с явной долей иронии.
– Так сразу взял и поплыл, – улыбнулся я в ответ.
Она хихикнула, расценив мой ответ как остроумную шутку.
– А где вы живёте?
– Там, – я махнул рукой в сторону выдающегося в море мыса.
– Там? – Она сдвинула брови и посмотрела в указанную мною сторону. – А, поняла! Там ведь, кажется, пансионат?
Я кивнул. Незачем ей знать больше. Ни к чему всё это.
– И вы что же, прямо оттуда и приплыли? – Похоже, любопытство её не знало пределов.
– Приплыл, – отозвался я. – Прямо оттуда.
– О! – Глаза её округлились от восхищения. – Вы, наверное, прекрасный пловец. Почти как я, да? – Она лукаво засмеялась.
Мне нравилось её общество. Нравилось говорить с ней. Нравилось плыть рядом.
– А давайте наперегонки! – вдруг воскликнула она с задором. – Ручаюсь, вы меня не догоните.
Я улыбнулся.
– Что ж, давайте.
– Начали! – крикнула, она и, замолотив руками по воде, устремилась вперёд. Дав ей фору метров в двадцать, я без труда, в несколько секунд, настиг её.
Теперь в её удивлении не было и тени улыбки.
– Да вы просто метеор, – тяжело дыша, проговорила она. – Вы сейчас побили все существующие рекорды. Кто вы?
Я пожал плечами.
– Так, никто, просто живу здесь.
Что я ещё мог ей сказать? Правду? Нет, только не её.
– Вы меня заинтриговали, таинственный незнакомец, – откровенно призналась она. – Знаете, я устала. Поплывём к берегу, а?
Я замотал головой.
– Нет, мой дом там, – я снова указал на мыс.
Она не на шутку обиделась.
– Ну, как хотите. Обойдусь и без провожатых.
Она даже не кивнула на прощание. Просто повернулась ко мне спиной и поплыла прочь. Я не стал останавливать её. Ни к чему всё это.
На следующий день она появилась снова. На том же месте и при тех же обстоятельствах. Признаюсь, я не ждал её.
– Вы снова здесь, таинственный незнакомец? – улыбнулась она. От вчерашней обиды не осталось и следа.
– Я всегда здесь, – ответил я.
– Хотите правду? Вы меня заинтриговали. Очень-очень. Как вас зовут, если не секрет?
Я растерялся и промолчал.
– Понятно, – отрезала она, – желаете остаться инкогнито. Курортное знакомство, ни к чему не обязывающее, и всё такое прочее. Встретились – и разбежались. Действительно, к чему имена? У вас ведь, небось, семья, молодая жена, верно? – В голосе её звучала откровенная досада.
– Не верно.
– Ну да, все вы так говорите. Хорошо, давайте не будем об этом, – примирительно сказала она. – Предположим, вас зовут Николай. Идёт? А меня Катя. Кстати, это моё настоящее имя, а не пляжный псевдоним.
Я чувствовал себя настоящим кретином. Что я ей мог сказать? Что у меня нет никакой жены, ни молодой, ни старой? И что…
Нас заметили спасатели. Одна из их лодок стремительно неслась к нам, на её носу стоял человек в плавках и с красной повязкой на руке и что-то нравоучительно вещал в мегафон.
– Ой! – испуганно воскликнула Катя. – Сейчас нас арестуют!
Я рассмеялся.
– Да, вам смешно, – сказала она, надув губки, – вы-то от них в два счёта удерёте. Вон вы как плаваете! – Глаза её вдруг озорно блеснули. – А что, попробуйте-ка от них удрать! Вот потеха будет!
– Не беспокойтесь, Катя, им меня не догнать.
Лодка приближалась.
– Вот и хорошо, – засуетилась она. – А вот мне от них ни за что не уйти. Жалко, конечно. Впрочем… а, ладно. Вам, как всегда, туда? – Она, кивком указала на мыс. Я кивнул в ответ. – Скажите, Николай, вы сегодня вечером свободны? – торопливо добавила она и вдруг покраснела. – Простите, что я так… спрашиваю, но…
Я смутился.
– Мне очень жаль, Катя…
– Не продолжайте! – закричала она, в глазах её вспыхнул злобный огонёк. – Я вас терпеть не могу! Идиот!..
Я растерянно смотрел ей вслед. На душе было тоскливо и горько. Что-то было не так, что-то непонятное, чужое заставляло ныть моё сердце.
Спасательная лодка подобрала её и унесла прочь.
Третий день.
Теперь я сгорал от нетерпения. Я ждал её, сам не знаю, зачем. Мне очень хотелось увидеть её глаза. Услышать её смех. Ещё раз. Ещё один только раз.
Она появилась. Как всегда, с улыбкой на очаровательном личике. И снова ни тени вчерашней обиды.
– Простите, я была груба с вами вчера, – смущённо начала она так, словно и не было этих минувших суток, словно расстались мы с нею всего пять минут назад. – Знаете, Николай, я много думала… о вас. – Сегодня она была серьёзнее обычного. – Это даже хорошо, что вы отказались… провести вечер со мной. Как это было бы банально, пошло! Ведь в том, что мы с вами видимся здесь, в море, вдали от берега, есть что-то чудесное, очаровательное, романтичное. – Она говорила сбивчиво, горячо, не решаясь смотреть мне в глаза. – Знаете, я ведь впервые на море. Закончила институт и вырвалась сюда, чтобы как-нибудь развеяться, отвлечься… Вы ведь меня понимаете, да? – Я с готовностью кивнул, хотя не понимал ничего, абсолютно. – Я знала, что вы меня поймёте. Не судите обо мне поспешно, я ведь не такая, какой кажусь на первый взгляд. Просто… знаете… курортная жизнь, она обычно представляется такой, ну, фривольной, что ли, снимающей все нравственные преграды, раскрепощающей, обнажающей… я много слышала о ней… а теперь вот и сама здесь… Вы ведь не сердитесь на меня, правда? – Она заглянула мне в глаза.
– Что вы, Катя! – воскликнул я горячо.
Она мягко улыбнулась.
– Знаете что, давайте встречаться здесь каждый день и плавать. Просто плавать и говорить. Ладно?
Я закивал столь поспешно, что она рассмеялась.
– Какой же вы смешной! И… вы мне нравитесь.
Прошёл час. Она болтала, без умолку, много рассказывала о себе, а я слушал, затаив дыхание, и молчал. Времени для меня не существовало. Весь мир куда-то исчез. Остались только я и она. Я был на седьмом небе от счастья. И я горел в аду от сжимавшей моё сердце тоски.
– Вы так ничего и не расскажете о себе? – спросила она.
– Мне нечего рассказывать, Катя, – смутился я. – Я всю жизнь прожил здесь, нигде никогда не был. И… никогда не встречал такой красивой девушки, как вы.
– Ой, вы, кажется, начинаете говорить комплименты, – улыбнулась она игриво. – А… – Глаза её вдруг расширились и уставились в одну точку. – Акула! – взвизгнула она.
Я резко повернул голову, пальцы мои сжались на рукоятке ножа… и тут же отпустили её. Я облегчённо вздохнул.
Под водой на миг блеснула чёрно-белая дуга сильного торса – и исчезла в пучине.
– Это мой друг, – успокоил я Катю. – Дельфин. Не нужно бояться его, он добрый.
– Дельфин? – Она всё ещё не могла прийти в себя и с опаской глядела туда, где скрылась блестящая спина морского животного. – Ваш друг? Это правда?
– Конечно, правда, – постарался я её успокоить. – Вам нечего бояться, Катя, – повторил я.
– Как его зовут?
– Зовут? – Я пожал плечами. – Его никто не зовёт, кроме меня.
– Нет, я не о том. У него ведь должно быть имя, раз он ваш друг. Как вы его зовёте?
– Очень просто. – Я пронзительно свистнул, и мой свист сорвался в область ультразвукового диапазона. – Обычно вот так.
– И он слушается?
– Судите сами.
Вода в метре от нас всколыхнулась, и из пучины возникла улыбающаяся дельфинья морда.
– О, какой красавец! – воскликнула она боязливо. – А знаете, – Николай, раз он ваш друг, то и мой тоже. Можно, я так и буду его звать – Друг?
– Думаю, он согласится, – улыбнулся я.
– А он понимает, что мы говорим? – снизила она голос до шёпота.
– Он всё понимает.
Прошёл ещё час. Друг (пусть это имя, данное ему Катей, останется за ним навсегда) благосклонно принял присутствие девушки и вскоре уже вовсю носился возле неё, приглашая к игре. Она весело хохотала и отвечала ему взаимностью. Он позволил ей держаться за свой плавник, когда торпедой летел в открытое море и обратно.
Наконец она заявила:
– Я устала.
– Вам пора, Катя, – сказал я, искренне сожалея, что и этот день, самый чудесный день в моей жизни, подходит к концу. – Друг проводит вас до берега.
Она кивнула, в глазах её промелькнула грусть.
– До завтра, Коля. Мы ведь ещё увидимся, правда?
– Правда, – с жаром отозвался я.
Следующий, четвёртый, день как две капли воды был похож на предыдущий. Мы снова были втроём, и снова всё было чудесно.
Потом был ещё один день. На этот раз мы остались вдвоём – Друг куда-то умчался по своим делам. Мы плавали рядом и молчали. Катя была печальной и неразговорчивой; какая-то невысказанная, затаённая тоска снедала её сердце. Я не решался спросить её об этом.
На прощание она сказала:
– Скоро я уезжаю.
– Когда? – вырвалось у меня.
– Скоро, – неопределённо ответила она. Потом приблизила своё лицо к моему и тихо прошептала: – Я хочу, чтобы сегодня ты пошёл со мной.
Я в ужасе отпрянул.
– Нет! – отчаянный крик вырвался из моей груди. – Нет, нет! Не могу!
Я уплыл первым. Позорно бросил её одну и трусливо бежал. Я ненавидел себя, мне не хотелось жить, не хотелось больше терпеть эту муку. Никогда ещё я не плавал так быстро.
В ту ночь я впервые проклял море.
И вот пришёл день шестой.
Она появилась как ни в чём не бывало. Виноватая улыбка скользнула по её губам.
– Я сделала тебе больно. Прости.
Я молчал. Я ничего не мог ей объяснить. Это было бы слишком большим ударом для неё. Смертельным ударом.
Мы снова плавали вдвоём, бок о бок. Море было неспокойно, порывистый ветер в клочья рвал гребни волн и пеной бросал на берег. Надвигался шторм.
Мы долго молчали.
Потом она сказала:
– Как-то странно у нас всё получилось. Но это ничего, правда?
– Ничего, Катя, – чужим голосом отозвался я и вдруг добавил: – Я не хочу, чтобы ты уезжала…
– Это невозможно, – потерянно произнесла она. – Давай не будем больше об этом, а?
Я кивнул. Комок в горле мешал мне говорить. Мне было душно, я задыхался. Зачем, зачем я только встретил её! О море, отпусти меня к ней!..
– Я уезжаю послезавтра, – неожиданно сказала она и как бы невзначай назвала время отбытия поезда, его номер и номер вагона. – Ты придёшь проводить меня? – но, заметив смятение в моих глазах, отчаянно замотала головой; мокрые волосы её разметались по плечам. – Нет-нет, не надо, не приходи! Я сама. Терпеть не могу проводов.
Пролетело минут двадцать.
– Ну вот, опять акула, – спокойно сказала она и криво усмехнулась.
Неужели Друг вернулся? Нет, этого не может быть.
Я медленно повернул голову. И тут услышал, как она закричала. Дико, истошно, пронзительно.
Косой плавник бесшумно резал волны в тридцати метрах от нас. Он двигался по кругу, в центре которого находились мы – я и вцепившаяся в меня Катя. Круг быстро сжимался, это был уже не круг, а спираль.
На этот раз Катя не ошиблась: это действительно была акула. Явление довольно редкое в этих водах.
– Это ведь не акула, правда? – с надеждой спросила она, но дрожь в голосе и во всём теле выдала её неверие в собственные слова. – Это ведь другой твой друг, да?
Я замотал головой.
– Это акула, – сказал я, не отрывая глаз от приближающегося плавника. – Это акула, девочка. Плыви к берегу, я сам с ней разберусь.
– Нет, нет, – она порывисто схватила мою руку, – я останусь с тобой. Мы умрём вместе.
– Я не собираюсь умирать, – возразил я. – И ты тоже, Катя. Плыви, я догоню тебя.
Она рванула было прочь от меня, но тут же вернулась.
– Ты погибнешь, эта тварь сожрёт тебя, – исступлённо шептала она. – Ну разреши мне остаться с тобой. Милый, хороший мой, разреши, а? – Она просительно заглянула мне в глаза. О, что таилось в серо-голубой бездне этих глаз! Весь мир – и я в самом центре его. И ещё такая страстная мольба, что я на мгновение дрогнул. Но только лишь на мгновение.
– Нет! – заорал я. – Убирайся отсюда!
Я больше не просил – я требовал. Грубо, напористо, во имя жизни, её жизни. За свою жизнь я не боялся.
