Текст книги "Этюды в багровых тонах: катастрофы и люди"

Автор книги: Сергей Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

И это тоже – «театральный рекорд», не менее ужасающий, чем принадлежащий венскому «Рингу». Пусть он никогда не будет «побит».

Мост, который рухнул

Отвести беду могло только чудо. Но чуда не произошло. Тэйский мост – вызов стихиям, гордость Британской империи, символ ее могущества – рухнул, окрасив рождественские праздники 1879 года в цвет крови.

Самый-самый

Грянул оркестр.

– Правь, Британия, морями…

Солнце играло начищенной медью труб. Ветер, гулявший по заливу Фэрт-оф-Тэй, прижимал к крепким мужским коленкам «аборигенов» клетчатые юбки. Джентльмены из Лондона, прибывшие в Шотландию на открытие моста-гиганта, придерживали цилиндры.

– Боже, храни королеву… – выводили луженые глотки.

Вперед выступили волынщики. Отыграв что-то бравурное и заунывное одновременно, они расступились, и взорам собравшихся у насыпи предстал Томас Бутч собственной персоной. Инженер, спроектировавший невиданный мост, сделал шаг вперед и заговорил:

– Милостью Божией и повелением королевы Виктории сегодня мы даем жизнь сооружению, которого еще не знал мир. Этот мост не просто соединил города Эдинбург и Данди, он – зримое свидетельство торжества британской технической мысли.

«Вот-вот, британской, – отметили про себя джентльмены в цилиндрах. – Это правильно. А то шотландцы так пекутся о своей самобытности, что сплошь и рядом забывают о приличиях».

Томас Бутч держал речь минут пять, после чего взмахнул рукой. Стоявший наготове паровоз выпустил струю пара. Тысячная толпа рабочих по обе стороны железнодорожного полотна разразилась приветственными криками. Представители администрации Эдинбурга и Данди, джентльмены из Лондона, инженеры-строители во главе с Бутчем и вездесущие репортеры заняли места в вагонах. Поезд вновь окутался паром, дал гудок и не спеша покатил по самому длинному – более трех километров! – в мире Тэйскому мосту.

Из высоких чинов, присутствовавших на церемонии, на дощатом перроне станции Уормит остался лишь один человек. Звали его Джордж Макферсон, и был он представителем литейной фирмы, которая поставляла металл для строительства.

Железные фермы пролетов, одиннадцать из которых были по 74 метра длиной, чугунные опоры, покоившиеся на 86 каменных «быках». На всем этом они хорошо заработали. Впору было поздравить себя и выпить шампанского за грядущие успехи, но Макферсону было не до того – его терзал страх. А что, если достоянием гласности станет то прискорбное обстоятельство, что качество металла… э-э… не совсем отвечает техническим требованиям?

– Только не это! – прошептал Макферсон, после чего принялся убеждать себя, что в заботе о прочности инженеры вечно перестраховываются. Правда, во время строительства выяснилось, что при сильном ветре и волнении мост кряхтит, как древняя старуха. Но ведь не падает же!

Несколько успокоившись, Джордж Макферсон направился к дожидавшейся его пролетке. Путевой обходчик Томми Баркли проводил его удивленным взглядом: вот же странно – была у человека возможность в числе первых прокатиться по красавцу мосту, а он отказался! Испугался, наверное…

Томми Баркли даже не догадывался, насколько он прав.

Ненастье

28 декабря 1879 года в 18 часов 20 минут от эдинбургского вокзала Барнтисленд отошел поезд, направлявшийся в Данди. Вагоны поезда были полупусты, как-никак воскресенье, а его люди состоятельные предпочитают проводить дома. Да и люди небогатые отправляются в поездки только в силу крайней необходимости.

– Сколько продано билетов? – спросил старший кондуктор станционного кассира.

– Семьдесят пять. И все в третий класс, – развел руками тот. – Может быть, в Уормите еще подсядут.

Кондуктор в сомнении покачал головой:

– Вряд ли. В такую непогоду природой любуются из окна.

Тут он ошибся. Несмотря на то что погода в этот день и впрямь была скверной, ветреной, а ближе к вечеру зарядил дождь, на станции Уормит состав ждали дети одной из школ Данди. С утра, когда еще проглядывало солнце, они выехали на пикник, и теперь, продрогшие до костей, горели желанием побыстрее вернуться домой. Чопорные классные дамы, сами ежившиеся от холода, как могли подбадривали своих воспитанников, поминутно посматривая на часы и до рези в глазах вглядываясь в сгущающиеся сумерки: господи, ну где же поезд?

Точно по расписанию состав остановился у перрона. Дети поднялись в вагоны и тут же стали донимать взрослых своими страхами. Утром, когда они ехали по мосту, у многих из них даже разболелись зубы, настолько сильным был доносившийся откуда-то снизу металлический скрежет.

Вот и сейчас, стоило поезду тронуться, они услышали пронзительный скрип, от которого по спине побежали противные мурашки.

– Это хуже, чем ножом по стеклу, – уверенно заявил мальчик в теплой куртке и с длинным шарфом, многократно обмотанным вокруг шеи.

– Бояться нечего! – одернула его учительница. – Это самый замечательный мост на свете.

– А почему тогда поезд идет так медленно?

Учительница замешкалась. Она знала, что по настоянию пассажиров и по распоряжению железнодорожной администрации машинисты, двигаясь по открытому год назад мосту, сбрасывают скорость до 10 миль в час, а в дни, когда когда ветер гонит по заливу Фэрт-оф-Тэй увенчанные барашками крутые волны, – до 5 миль. Как говорится, во избежание… Но не сообщать же об этом мальчишке!

– Потому что машинист хочет, чтобы пассажиры в полной мере насладились видом залива.

– Что там смотреть? – скривился мальчик. – Да и темно.

Действительно, разобрать что-либо за окном было невозможно. Темнота сгустилась настолько, да еще туман, что, высунься машинист из кабины паровоза, он вряд ли смог бы рассмотреть красные огоньки хвостового вагона.

– Тогда радуйся, что находишься под крышей, – наставительно заметила воспитательница. – И подумай о тех несчастных, кто сейчас под открытым небом. Им намного хуже, чем тебе, а они не капризничают и не жалуются.

Мальчик шмыгнул носом и пристыженно замолчал.

Исчезнувшие огни

Томми Баркли стянул у горла отвороты брезентового плаща и выругался. Удружил черт с работенкой! Хотя, тут же попенял себе путевой обходчик, лучше такая собачья работа, чем вообще никакой. Так что грех сетовать…

Поезд «черепашьим шагом» вползал на мост. Баркли сунул руку в карман и достал почерневшую от никотина загодя набитую трубку. Попытался раскурить ее, но ветер задувал серную спичку раньше, чем пламя успевало набрать силу. Томми выругался еще раз и сунул трубку обратно в карман.

Очертания последнего вагона растворились в темноте, только два красных огонька еще отважно и безрассудно боролись с ней под аккомпанемент жутких завываний в решетчатых фермах моста.

Вдруг наступила пугающая тишина, и через мгновение ураганный порыв ветра заставил Баркли пошатнуться. Он взмахнул руками, поскользнулся, упал и скатился в кювет. Там он долго ворочался, путаясь в складках плаща, потом, помогая себе руками, с трудом выбрался на насыпь. Посмотрев в сторону моста, он не увидел красных огоньков, хотя они вроде бы еще не должны были исчезнуть. И что это за приглушенный грохот, доносящийся с той стороны?

Обходчик повернулся и побежал к своей будке. Ворвавшись в нее, он бросился к столу, на котором стоял телеграфный аппарат. Окоченевшие руки не слушались, Баркли потер их, возвращая пальцам чувствительность, и взялся за ключ. Сначала он запросил пост на другом конце моста, но линия молчала, что означало лишь одно: кабель, протянутый под фермами, оборван. Тогда Баркли, с каждой секундой все более убеждавшийся, что произошло нечто ужасное, стал телеграфировать в Уормит.

– Беда, беда… – повторял он вслух то, что выстукивали его пальцы.

Лицо Томми Баркли заливал обжигающе едкий пот.

Нарушение графика

На станции по ту сторону реки Тэй царила неразбериха. Люди метались, вопили. Никто не знал, что делать: то ли ждать, когда из города приедут пожарные, то ли попытаться самим добраться до людей, погребенных под обломками.

Несколько минут назад ветер, вмиг набравший страшную силу, словно ножом взрезал крышу вокзала и забросал площадь перед ним исковерканными листами железа, придавив их сверху деревянными стропилами и осыпав кирпичной крошкой.

По счастью, площадь в тот момент была пуста. Спасаясь от дождя, пассажиры, дожидавшиеся поезда на Данди, укрылись в здании. Лишь несколько кэбов жались к стене вокзала. Их возницы перебрались с козел в кабины, где и скрючились от холода в ожидании седоков.

Теперь, искромсанные остатками кровли, экипажи представляли собой жалкое зрелище. Вряд ли кто-то из прятавшихся в них кэбменов уцелел. Впрочем, Господь милостив… В любом случае проверить, есть ли кто живой, было невозможно. Дубовые балки перекрытий, обломки кирпичей и железные листы с острыми, как бритва, краями преграждали дорогу.

Лишь к одному кэбу можно было подойти, но рядом с ним билась в агонии лошадь, из разверстого брюха которой вываливались внутренности. Когда один смельчак попытался проскользнуть мимо нее к изуродованному экипажу, то получил такой удар копытом по бедру, что отлетел на несколько ярдов, а, упав на землю, еще и располосовал спину осколками вылетевших из окон стекол.

– Навались!

Служащие станции во главе с дежурным по вокзалу дюйм за дюймом сдвигали с путей рухнувший на них кусок крыши.

– Еще!

Сейчас должен появиться поезд. Если машинист не увидит завал – что в такую темень вполне вероятно – и не успеет затормозить, то произойдет катастрофа, по сравнению с которой несколько изувеченных кэбов и несколько погибших кэбменов покажутся чем-то вроде насморка, которым перед кончиной страдал умерший от чахотки.

– Еще раз!

Кусок крыши сполз с рельсов. Дежурный по вокзалу выпрямился и трясущейся рукой достал из жилетного кармана часы. Поезд из Эдинбурга опаздывал на четыре минуты. Какая удача! Если бы он прибыл точно по расписанию… Об этом не хотелось и думать. Да, но почему он опаздывает?

– Мистер! Мистер!

По шпалам бежали двое мужчин. Это были рыбаки, которые, имея патент, растягивали между ближайшими к берегу «быками» моста сети и в любую погоду проверяли, попалось ли в них хоть что-нибудь. Залив Фэрт-оф-Тэй был не самым уловистым местом на шотландском побережье…

– Там!.. Поезд!.. Там!..

Дежурный по вокзалу почувствовал, как у него подгибаются ноги. Он схватился за грудь и тяжело осел на землю. Сердце подпрыгнуло к самому горлу и почему-то остановилось.

Над водой

Позднее картину трагедии восстанавливали по отдельным штрихам. Что-то рассказали рыбаки, о чем-то «поведали» паровоз и вагоны злосчастного поезда. Недостающие фрагменты дорисовало услужливое воображение.

…Тэйский мост дрожал, как в ознобе.

– Погоди!

Кочегар послушно опустил лопату с углем, а машинист открыл окошко кабины. Озаряемые искрами, выпрыгивающими из трубы, мимо проплывали решетчатые фермы. Машинист высунулся наружу. Далеко внизу пенились волны. Он посмотрел назад. Огоньки хвостового вагона скорее угадывались, чем были видны.

– Ну, долго еще нам тащиться? – недовольно спросил кочегар.

^{Утро после разрушения Тэйского моста}

Машинист повернулся к помощнику. Он мог бы ответить, что до берега осталось меньше мили и всего четыре больших пролета, но не счел нужным объясняться с юнцом, который и месяца не проработал на железной дороге.

– Сколько нужно! – буркнул машинист, прислушиваясь, как стонут под поездом балки моста.

В следующее мгновение он почувствовал, как неведомая, исполинская сила поднимает паровоз. Этого не могло быть, но последовавший тут же удар колес о рельсы подтвердил, что это не кошмарный сон, не прихоть ощущений, что все происходит на самом деле.

Впереди что-то лязгнуло, свистнуло лопнувшей струной, и машинист понял, что они катятся вниз. За секунду до того, как паровоз врезался в несокрушимый камень «быка», машинист оглянулся и увидел, что кочегар корчится на полу кабины. Черенок лопаты, на который он опирался, вошел под подбородок, и теперь по отшлифованной руками деревяшке стекали черные струйки крови.

…В почтовом вагоне, прицепленном сразу за паровозом, почтовые служащие сортировали корреспонденцию. Когда паровоз содрогнулся, засов на одной из дверей вылетел из пазов, и тяжелая створка стала открываться. Ворвавшийся в щель вихрь подхватил разложенные на длинном столе письма и закружил их в безумном танце.

– Держите их! – закричал бригадир и захлебнулся криком. Сорвавшийся с полки опломбированный ящик, в котором перевозились ветхие, предназначенные к уничтожению купюры, раскроил ему череп.

Между тем дверь вагона откатилась до самого упора, и несколько тюков с почтой соскользнули в проем.

…В вагоне третьего класса, том самом, в который сели школьники, в последние минуты перед катастрофой было весело и суетно. На то и дети – чуть отогревшись, они стали переговариваться, хохотать, бегать по проходу. Только мальчик, получивший отповедь от учительницы, поджав ноги, сидел неподвижно, уставившись в окно и спрятав нос в складках шарфа.

Поезд качнуло, дернуло. Один из керосиновых фонарей выскочил из укрепленного на стене латунного ведерка и упал на пол. Стеклянная колба разбилась, и горящая лужа стала растекаться по вагону. Несколько огненных капель упали на плащ девочки, сидевшей на первой от выхода скамье. Плащ был мокрый, да и подскочившая воспитательница, сорвав с себя шляпку, стала наотмашь бить ею по одежде школьницы, сбивая пламя. Девочка молчала, открывая и закрывая рот. Потом завизжала… Этот визг погнал детей в другой конец вагона.

– Тише! Спокойнее! – надрывалась учительница, несколько минут назад отчитавшая не в меру любопытного мальчишку.

Толстый мужчина в добротном пальто отбросил ее и, расталкивая и топча школьников, стал пробираться к дверям. Женщина упала на пол и покатилась под скамью – вагон наклонился. Огненная лужа облизала ее ноги. Вспыхнули кружева панталон, затем нижняя юбка. Но в кричащий, пылающий клубок превратиться учительнице было не суждено.

…В соседнем вагоне почтенные мастеровые, миловидные прачки, надменные слуги из зажиточных семей, враз потеряв человеческий облик, били друг друга, оттаскивали от дверей, выдирали клоками волосы. И все кричали, кричали так, как кричат люди, звериным чутьем понимающие, что все – конец, смерть. И все же они рвались вперед, надеясь спасти самое ценное, что только есть на земле, – себя.

Под водой

74-метровый пролет рухнул, уперевшись одним концом в основание «быка». Поезд скатился по рельсам, уткнулся в гранитную кладку и замер. Несколько секунд он оставался в неподвижности, потом напиравшие сзади вагоны приподняли паровоз и столкнули его в воду.

…При ударе об опору открылась заслонка, а тело кочегара швырнуло вперед. Машинист еле успел уклониться. Почти насквозь продырявленная голова юноши исчезла в топке. Машинист схватил кочегара за ноги и дернул на себя. Волосы его помощника успели загореться, толчками выплескивающаяся из горла кровь напоминала кипящую в чане смолу. Глаза лопнули, а опаленные губы все шевелились, шевелились, словно жалуясь на несправедливость судьбы.

Паровоз накренился и сорвался вниз. Вода хлынула в кабину, подхватила и завертела машиниста, выдавливая из легких остатки воздуха.

…Почтовый вагон вошел в воду почти отвесно. Служащих сначала расплющило о заднюю стенку, потом, уже мертвых, потащило к дверному проему, но тут на почтовый вагон упал следующий, потом еще один.

…Вагон с детьми был пятым по счету. В залив он упал плашмя, как и все следующие, потому что не выдержал и обрушился державшийся до того противоположный край пролета. Стекла разлетелись, двери сорвало, и большинство пассажиров вынесло наружу, где одного за другим, побросав на волнах, размозжило о «быки» и искореженные фермы Тэйского моста.

Эпитафия

К утру шторм, нагнавший в устье реки Тэй колоссальные массы морской воды, немного утих. Лишь тогда начались спасательные работы, хотя таковыми их считать можно было лишь номинально. Из без малого ста человек, находившихся в поезде Эдинбург – Данди, не уцелел никто.

Несколько трупов подняли на поверхность ныряльщики, которых после каждого погружения отогревали внушительными порциями бренди.

Погибших складывали на берегу. Мальчик, чей длинный шарф, зацепившись за что-то, стал удавкой. Женщина в обгоревшей одежде и с разбитым, будто стертым лицом. Кочегар со сквозной дырой в нижней челюсти. Мужчина в добротном пальто…

Несколько изуродованных и обескровленных тел было найдено на скалах ниже моста. Форменная одежда свидетельствовала, что это – почтовые служащие. По злой иронии судьбы рядом с ними лежали тюки с письмами, лишь чуть-чуть пострадавшие от воды.

Больше – никого и ничего.

…Судебное разбирательство по выяснению причин трагедии обещало быть шумным. Первоначально все обвинения тяжким бременем ложились на Томаса Бутча. Но инженер утверждал, что все расчеты верны, а потому во всем виноват ураган и… хрупкость металлоконструкций.

В суд был вызван Джордж Макферсон, который сначала все отрицал, ссылаясь на незапятнанную репутацию представляемой им фирмы, но потом, когда были представлены неопровержимые доказательства, признал, что и железо, и чугун не были надлежащего качества.

Тем временем со дна залива подняли паровоз, который, как ни странно, не очень пострадал при падении. Его отправили в ремонт и позже вновь поставили в строй. Вагоны тоже вытащили, но они были в настолько плохом состоянии, что восстанавливать их не стали и пустили на слом.

Был отремонтирован и сам мост, причем в рекордно короткие сроки. На этот раз металл для ферм и опор поставляла другая компания, тем более что фирма Макферсона разорилась, не выдержав судебных исков и еще в ходе разбирательства растеряв практически всех клиентов.

Джорджа Макферсона это, однако, нисколько не волновало по той причине, что он, оставленный женой и друзьями, покончил жизнь самоубийством. Его оппонент на суде, Томас Бутч, скончался несколькими неделями позднее от сердечного приступа.

Пока шли ремонтные работы, тысячи зевак приезжали на берега реки Тэй, чтобы своими глазами увидеть место страшной трагедии. А если повезет, то и услышать рассказ очевидца.

Обычно водил эти своеобразные экскурсии путевой обходчик Томми Баркли. Подсчитывая по вечерам честно заработанные шиллинги, Баркли прикидывал, когда он сможет распрощаться с ненавистной железной дорогой и открыть в Эдинбурге табачную лавку. Ах, как же ему повезло!

Взрыв в Галифаксе, или За 28 лет до конца света

6 августа 1945 года над Хиросимой взорвалась атомная бомба. Город был стерт с лица земли, многие тысячи его жителей обратились в прах. Лишь тени на редких уцелевших стенах свидетельствовали, что недавно здесь кипела жизнь. Мир, не ожидавший подобного, притих в страхе и растерянности. Случившееся, так напоминавшее конец света, еще надо было осознать. Но происшедшее не желало укладываться в голове. Требовалась отправная точка, событие, хотя бы отчасти соизмеримое по масштабу разрушений и числу убитых, умерших от ран, искалеченных. Тогда и вспомнили о Галифаксе…

Секретный груз

Капитан Ле Медек обвел взглядом свою команду. Да-а, такого отребья под его началом еще не было. Французы, поляки, итальянцы, американцы, всякой твари по паре. И прошлое соответствующее – большинство успели отсидеть в тюрьме за различные прегрешения, а некоторые – не по одному разу. Но выбирать не приходилось. Как там говорят французы? На войне, как на войне! Опытные моряки все на линкорах и крейсерах, так что грузовые суда приходится укомплектовывать всяким сбродом вроде вон того негра с вывороченными губами и желтыми пеньками зубов. Ходят слухи, что этот урод отправил на тот свет белого арендатора и его семью, всего семь душ. Как открутился от электрического стула – загадка. И на корабль наверняка завербовался для того, чтобы не мозолить глаза стражам порядка. Такой вот контингент… Да, война, оно конечно, у нее свои законы, и все же ему бы хоть пяток настоящих моряков, знающих, что такое Атлантика!

Ле Медек нахмурился. Себя он считал «настоящим» и свое прозябание на построенном в 1899 году «грузовике» водоизмещением в жалкие 3121 тонну, длиной 97,5, шириной 13,6 и осадкой 4,6 метра приписывал исключительно проискам недоброжелателей и завистников. Он, видите ли, склонен к неумеренному питию! А скажите на милость, может ли истинный моряк без этого обойтись?

Матросы переговаривались и настороженно посматривали на хмурого кэпа. Его насупленные брови и гуляющие по скулам в желваки ничего приятного не обещали.

– Вывернуть карманы!

Этого они не ожидали. Двое американцев, превыше всего почитавших личную свободу, заартачились было, но к ним шагнул двухметрового роста боцман, пудовые кулаки которого были отлично знакомы команде, и янки притихли.

– Всем сдать спички, трубки и табак! – последовал новый приказ. – Ну, живо!

На этот раз зароптали многие.

– Дурьи головы! – повысил голос Ле Медек. – Всем известно, какой груз мы принимаем на борт. Не знаю, как вам, а мне не хочется вознестись на небеса из-за неосторожно брошенной спички. Поэтому пользоваться открытым огнем отныне запрещено. Курить дозволяется только на корме под надзором боцмана. Он же будет выдавать курево. Все ясно?

Команда безмолвствовала.

Ле Медек повернулся, сделал шаг, остановился:

– И последнее. Увольнения на берег в Галифаксе не будет. Что? Молчать! Еще не хватало, чтобы всякий встречный-поперечный трепался, на какой «пороховой бочке» мы выходим в море. Мне поручено обеспечить абсолютную секретность, и, будьте уверены, я ее обеспечу. А шибко умных и строптивых я лично сопровожу в военный трибунал. Есть желающие? Нет? Прекрасно.

Капитан взялся за поручни трапа и поднялся на мостик.

Через два дня французский пароход «Монблан» покинул порт Нью-Йорка и взял курс на Канаду. Там, в Галифаксе, будет сформирован конвой, который отправится через Атлантику в воюющую Европу, в порт Бордо. На одиночное плавание уже давно никто не отваживался – немецкие субмарины с их смертоносными торпедами успели образумить самых отчаянных.

Тяжело утюжа волны, со скоростью 11 узлов «Монблан» двигался к Галифаксу. Четыре корабельных трюма были переполнены, в них находились: 300 тонн тринитротолуола, 2300 тонн пикриновой кислоты, которая на четверть мощнее тротила, и 10 тонн порохового хлопка. Кроме того, на палубе были размещены бочки с бензолом для броневиков и танков, всего 35 тонн. В пересчете на тротиловый эквивалент все это составляло по меньшей мере 3000 тонн взрывчатых веществ.

На корме «Монблана» было оживленно. Матросы курили, подначивали мрачного боцмана, вдруг превратившегося в буфетчика, задирали ниггера с гнилыми зубами и гадали, чего хорошего ждать им от будущего.

Ничего хорошего.

Поля – направо, сеть – налево

«Монблан» встал на рейде Галифакса день в день, минута в минуту. Ле Медек поздравил себя: первый отрезок дальнего пути пройден без происшествий. Связавшись по радио с представителями Британского адмиралтейства и доложив о прибытии, он получил приказ сняться с якоря завтра, 6 декабря 1917 года, в 8 часов утра и проследовать через проход Тэ-Нарроуз в бухту Бедфорд, к пирсам Ричмонда, северного пригорода Галифакса.

– Делать им нечего, – проворчал капитан «Монблана».

По его разумению, раз уж команде все равно нельзя покидать судно, разумнее было оставаться на внешнем рейде и здесь дождаться, когда караван выйдет из бухты и направится в океан. Однако спорить с военным ведомством смысла не имело – эти чинуши не привыкли отказываться от принятых решений. Бюрократия – та же ржавчина, что глодает корпуса кораблей, от нее нет спасения.

Уточнив у первого помощника, во сколько прибудет лоцман, Ле Медек спустился в каюту, где его ждала бутылка отличного ржаного виски.

Утро следующего дня выдалось туманным, однако лучи солнца быстро разогнали призрачную дымку над водой, открыв взорам картину, ради которой сюда не раз приезжали художники-маринисты. Берега залива с одной стороны были усыпаны маленькими, будто игрушечными домиками городка Дартмут, берег противоположный занимала центральная часть Галифакса. Красота!

Вот от причала отвалил катер, и вскоре на «Монблан» поднялся лоцман – высокий мужчина в брезентовом дождевике и фуражке с черным лаковым козырьком.

– Фрэнсис МакКей, – представился он. – Ваш лоцман, сэр.

Ле Медек пожал ему руку и распорядился поднять якоря. Тут же застучали зубья гигантских шестерен и толстая якорная цепь стала наматываться на стальной барабан.

– Самый малый, – сказал Ле Медек, и старший помощник, доводя команду до машинного отделения, повторил приказ капитана в раструб переговорного устройства.

«Монблан» вздрогнул и через несколько минут уже осторожно, со скоростью 4 узла, двигался по проходу Тэ-Нарроуз.

– Лево руля.

Теперь распоряжался лоцман. МакКей был сосредоточен, каждый его жест свидетельствовал, насколько он напряжен. Задача, стоявшая перед ним, была из привычных, но от этого она не становилась более легкой. Фарватер был узким и извилистым, справа ограниченный минными полями, слева – металлической сетью, которая, по идее, должна была воспрепятствовать проникновению в бухту кайзеровских подводных лодок.

– Право руля.

Не более чем в полумиле по борту проплыл величественный силуэт английского крейсера «Хайфлауэр». Недалеко от «собрата», только ближе к берегу, стоял на якорях канадский крейсер «Найоб». На рейде и у причалов вообще было множество судов, большинство из которых и должны были составить «европейский» конвой, однако фарватер был чист, как то и обещали представители адмиралтейства.

В 8 часов 32 минуты, когда «Монблан» находился в самой узкой части прохода, из-за мыса неожиданно появился идущий ему навстречу сухогруз. На борту его было начертано два слова: «Имо» и «Норвегия».

– Что за дьявол? – сквозь зубы выругался лоцман.

– Да что он вытворяет?! – вскричал более импульсивный Ле Медек.

Международные правила по предупреждению столкновений судов, принятые еще в 1889 году, обязывали «всякое паровое судно держаться той стороны фарватера или главного прохода, которая находится с правой стороны». Это – азы судовождения, но, видно, капитану «Имо» не были знакомы и они. Он вел свой корабль точно на «Монблан».

– Сирену мерзавцу! – закричал Ле Медек.

С помощью условных воплей корабельной сирены на «Имо» передали все, что думает капитан «Монблана» о своем норвежском коллеге. Навстречу полетели ответные сигналы, которые что-то наверняка объясняли, но что-либо исправить уже не могли.

– Стоп машина, – спокойно проговорил Фрэнсис МакКей, и Ле Медек взглянул на лоцмана с благодарностью. Канадец сделал то, что надлежало сделать ему. Другого выхода не было, кроме как сбросить скорость и дать возможность встречному судну проскочить у «Монблана» перед самым носом. Вот что значат спокойствие и трезвый рассудок! Интересно, подумал Ле Медек, был бы лоцман так же хладнокровен, зная, какой груз покоится в трюмах «Монблана»? И еще, пил ли он вчера виски?

Скорее всего, столкновения удалось бы избежать, не вздумай капитан «Имо» исправить свою ошибку, дав команду «Полный назад». Но скорость, которая до того была явно завышенной – 7 узлов против разрешенных 5, теперь обернулась мощной инерцией, и справиться с ней не удалось.

Сердце Ле Медека сжалось и сделало попытку скатиться куда-то вниз, к желудку.

– Нас разворачивает, капитан, – крикнул рулевой, вцепившийся в штурвал побелевшими пальцами.

«Монблан», тоже подвластный инерции, продолжал движение, причем течение поворачивало его бортом к неотвратимо надвигающемуся «норвежцу». Катастрофы было не избежать. Ле Медек понял это. Понял и МакКей, потому что спросил:

– Что будем подставлять – скулу или брюхо?

– Брюхо, – сказал Ле Медек.

В носовой части «Монблана» находились отсеки с тринитротолуолом. Пикриновая кислота, складированная далее, более устойчива к сотрясениям. Ле Медек знал это и лишь на это надеялся.

– Тогда малый вперед, самый малый, – скомандовал лоцман.

В 8 часов 41 минуту «Имо» протаранил борт «Монблана».

Первая смерть – не последняя смерть

Форштевень «Имо» пробил в корпусе французского парохода 3-метровую дыру, в которую тут же устремилась вода. Бочки с бензолом, уложенные на палубе, раскатились, некоторые из них лопнули, и горючая жидкость залила палубу, готовая воспламениться от малейшей искры…

Если бы все осталось, как есть, самого страшного удалось бы избежать, но машина «норвежца» продолжала работать на задний ход, и нос «Имо» стал со скрежетом выдираться из пробоины. Металл бился и терся о металл, разбрасывая снопы искр.

– Господи, пронеси. Господи… – шептал Ле Медек, пытаясь вспомнить слова хоть какой-нибудь молитвы.

Господь остался глух к его мольбам. Бензол вспыхнул, и желто-оранжевое пламя побежало к корме – к люкам, прикрывающим отсеки с тротилом.

Смятый в гармошку форштевень норвежского сухогруза срезал последний железный «заусенец» с борта «Монблана» и оказался на свободе. Нет, не совсем, корабли соединяла какая-то нитка, точнее – две нитки, так, во всяком случае, показалось Ле Медеку. Он присмотрелся. Это были пеньковые тросы, бухты которых покоились до столкновения на палубе «Монблана». Видимо, «Имо» зацепил их и сейчас разматывал.

Дикий крик разорвал опаленный огнем воздух. Запутавшись в веревках, над водой висел боцман «Монблана».

– Господи, пощади! – взмолился Ле Медек.

И вновь Всевышний остался глух к нему. Тросы лопнули один за другим, и боцмана ударило об искореженный борт «Монблана». Острый, как бритва, край пробоины, снес ему голову и отбросил тело, которое вдруг само собой освободилось от пут и рухнуло в воду. А голова… голова осталась на железной пластине, будто приклеилась, тараща выпученные мертвые глаза и выдавливая из перерезанных сосудов шеи сгустки алой крови.

Ле Медек отвернулся. Смотреть на это было выше его сил. Кроме того, надо что-то делать, надо предотвратить взрыв, спасти людей, а если удастся – спастись самому. Наилучшим решением было бы затопить «Монблан», таким кардинальным способом остановив распространение огня. Да, решение хорошее, только никуда не годится. Ему ли не знать, что проржавевшие кингстоны этой старой посудины не удастся открыть даже силами всей команды! Но тогда – что?

– Лево руля, – оттолкнув старшего помощника, сказал он в раструб переговорной трубы. – Полный вперед.

Понемногу зачерпывая пробоиной воду, «Монблан» неуклюже развернулся и устремился к выходу из пролива.

– Что вы делаете? Сейчас подойдут пожарные катера и…

Фрэнсис МакКей смотрел осуждающе, и этот взгляд вмиг довел Ле Медека до белого каления.

– Что я делаю? – переспросил он. – Под нашими ногами, да будет вам известно, несколько тысяч тонн взрывчатки. Коли повезет и нам удастся сохранить хороший ход, «Монблан» примет в трюмы достаточно воды, чтобы зарыться носом и пойти ко дну. И чем быстрее это произойдет, тем лучше. Понятно?