Текст книги "Линтенька"
Автор книги: Сергей Юрьенен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Сергей Юрьенен
Линтенька
Из новой книги «Линтенька, или Воспарившие». Американский роман
Брам первым и предупредил.
Общий механик их представил, еще в первый год в Америке, и тогда Полине хотелось засмеяться. Человек был русскоговорящий, но будто только вчера из Палермо. Весь в оттенках черного, все шелк, и made in Italy.
Брам был все, что только можно себе представить: и автогонщик, и моряк, даже пилот, – но, правда, постоянно лишавшийся лицензии за мат-перемат в эфире: на своем двухмоторном самолетике со сказочным названием “Буковый Барон” “летал” их, всю семью, то над Большим Каньоном, то через ультрамариновый Гольфстрим на Багамы и Карибы. Можно сказать, дружили, хотя разница поколений: все мудаки, кто думает не так, как Брам. К тому же не москвич и “новый русский”, а пожилой стиляга с Невского проспекта. Но при этом не сноб, как питерские иммигранты, а совсем наоборот: если, конечно, не считать за разновидность снобизма старательное скрывание ума и тонкости под маской урки, который изъяснялся матом, и только от волнения переходил на прекрасный литературный русский потомственного петербуржца.
В отличие от Макса, которого в бизнес направили, как раньше посылали на целину и БАМ, он был настоящим героем частного предпринимательства, тут, на свободе, “сделавший-себя-сам”. Сначала, во всяком случае. Теперь Брам был в крутом, но очень прибыльном “помойном” бизнесе – по определению, взаимно, так сказать, зависимом. Международном и связанном с морскими перевозками. Но начинал в 70-е, как чистый easy rider, беспечный ездок. За “баранкой” старого трейлера, как одинокий дальнобойщик, перевозящий “от себя” во Флориду и Калифорнию. Брам поднимался и падал, объявлял себя банкротом, терял жену и становился беглецом от кредиторов и клиентом бруклинских проституток: даже раз женился на одной. Рассказывая “за жизнь”, любил назидательно вставлять свой толстый указательный в дырку, которая была у него в правом виске, дабы показать счастливую траекторию револьверной пули, которая, мозг не затронув, пробуравила бледную канавку поперек загорелых морщин его умного лба.
Если считать – как, собственно, оно и есть – исчезновение супруга частным вариантом апокалипсиса, то хронологию этого Полина ведет со звонка Брама. Хронику отложенной смерти.
– Прошу прощения, Летицкая, что я вторгаюсь, – так начал тогда Брам. – Дома твой… фундамeнт?
Засмеявшись неожиданному слову, она ответила:
– В командировке.
– Слушай, я знаю, что лучше тебя жен нет, только не надо мне тут, а? Мы вместе в Москву летели “Дельтой”.
– Случайно?
– Случайностей стараюсь избегать. Просто мне срочно нужно было туда же по моим помойным, а Макс просил о рандеву. Объедини все это, и поймешь, почему я провел с ним восемь часов плечом к плечу…
В отличие от супруга Брам решил оперативно свои дела – и обратно в Пенсильванию к семье. Там у них с третьей женой Тамарой, прямо с борта снятой им стюардессой “Аэрофлота”, была, а может быть, и есть еще взлетная дорожка и “плейс”, окруженный, как в рекламах пишут, “первозданной” природой, будь она неладна: вскоре после того аларма Брам рухнул с дуба, и не фигурально, а с переломом позвоночника. Нет, к счастью, он не превратился в овощ, как Супермен, и через год напряжения воли, достойной книги “Повесть о настоящем человеке-2”, почти полностью выкарабкался из паралича. К тому времени по средствам массовой информации прокатился, отгремел и почти забылся международный скандал про 100 тонн радиоактивных отходов в прохудившихся бочках с лого никому не известной американской фирмы, обнаруженных в цеху заброшенной фабрики имени Розы Люксембург в 200 километрах к юго-западу от Москвы. Но на Браме это никак не отозвалось. Он ушел из бизнеса. Удар об Америку при падении с отцепленным воздушным змеем пятилетней дочки, вышиб из Брама все бизнес-свойства, вбив взамен религиозно-нравственный переворот, который, в смысле конкретной помощи, превратил могучего человека в ноль без палочки.
Увы.
Но перед этим он был настроен более, чем сочувственно:
– Ты понимаешь, о чем я говорю? Всю дорогу до Москвы его я слушал!
– И?
– Макса надо спасать.
От неожиданности засмеялась. Спасать? Того, на котором с момента, как сыграли марш Мендельсона на улице Грибоедова, весь мир ее покоится, как наш большой когда-то на слонах или китах, или на тех и на других одновременно, но с той же неколебимой прочностью. Кого спасать, Макса? Самого умного из людей, встреченных ей в жизни? Новая Россия тупо повторяет за американцами шутку, которую в Америке Полина, кстати, никогда не слышала: “Если ты такой умный, почему ты такой бедный?” Но и это не про Макса. Рублевым миллионером стал еще в Москве их юности, а к началу 90-х, когда, ему благодаря, американские “халдеи” отгрохали себе дворцы в Нью-Джерси, был уже международно-признанным виртуозом по части многоходовых комбинаций. Так что сейчас она говорит с Брамом из полуторамиллионой “проперти”, которую Макс завершает по индивидуальному проекту, и не в кредит, а за наличный расчет “зеленью”, которая нарастает, как на дрожжах, повсюду, благодаря придуманным им “схемам”: от Ташкента до Праги, от Москвы до Америки. Даже то, что внезапно его “ушли”, не меняет в этом ничего. Макс убедит Москву его вернуть. Нет никаких причин считать, что будущее будет отличаться от настоящего, сияющего, как это небо в стеклянном потолке.
– Хрустальной чистоты твой смех. Всегда ценил, Летицкая. Только сейчас, боюсь, нам не до смеха…
– Почему?
– В последнее время ничего не замечала?
Чего? Улик? Свидетельств об изменах? Брам, не смеши людей, тем более перечитавших недавно с монитора “Анну Каренину”. Никакие экстрамаритальные связи там, в зоне дикого капитализма, не могут разрушить человека, завершающего дом в последнем оплоте семейных ценностей, который есть Америка.
– Нет, я не про блядей, – ответил на эти мысли Брам. – Просто крыша там отъехала.
– У Макса?
– Слушай, человек пытался убедить меня, что скоро все накроется. Как Союз наш нерушимый.
– Америка?
– Весь мир. А именно в двенадцатом году.
– У него проблемы на работе.
– Ты эвфемизмами со мной не объясняйся. Все знаю. Вышибли пинком под зад. Сэ ля ви, и ничего постыдного тут нет. После холодной войны в Вашингтоне антисоветчиков косяками выгоняли. Так и Москва взялась сейчас за перестроечных. Макс принял это персонально, как чей-то умысел, когда ежу понятно, что он стал жертвой конфликта бизнес-групп, за которым большая политика и новый курс. Но ты за него не беспокойся. В Москве я свел его с людьми. Мусорный бизнес на подъеме, авось перекантуется. До того, как всё накроется. За исключением – ты слушаешь? – Алтая. Где твой супруг намерен строить бункер.
– Где, на Алтае?
– Горном. В горах, понимаешь ли, его спасение.
– А мы с Никитой?
– О чем и говорю. Переживет ли он двенадцатый свой год, не знаю, но вам с пацаном спасаться надо здесь и сейчас. Безотлагательно, Летицкая.
– Нам? От кого?
– Смотрела Shining? А посмотри при случае. Неплохой был ужастик в мое время. Про беззаветную любовь к писателю-супругу, который спятил и взялся за топор. Не будь прокрастинаторшей. Макс верит в то, что говорит.
– Но это же абсурд?
– Для нас с тобой. А бородатый мужик слезами обливался, как младенец. Всю Атлантику проплакал мне в жилетку. Говорю тебе, Летицкая. Крышу капитально там снесло. Не хочу сказать, что навсегда, но эта его слезливость… Не синдром ли?
– Какой?
– Измененной реактивности, как помнится. Одна из моих жен, которая проститутка, глотала всякую дрянь. Он у тебя, случайно, не подсел на что-нибудь подобное?
– Нет, конечно! – Даже возмутилась. – Брам, ты что?
Ну, если нет, тогда не все потеряно. Короче, думай о себе. Не просто думай: делай что-нибудь на случай худшего сценария. Может случиться, что тебе, не приведи Господь, придется зарабатывать на жизнь. Взгляни на себя с этой точки зрения. Насколько marketable. Рыночноспособна. Что ебаному рынку сможешь предложить. Думай, Летицкая, об этом. А там, когда вернется, веру укрепляй.
– Во что?
– А в перспективный бизнес. Нью-Джерси ведь недаром называют “свалкой возможностей”. Уверяю, он тут себя найдет. В материальном плане ничего не потеряет, а рискнет запачкать руки, так еще и выиграет. Главное, чтоб из Америки он больше ни ногой. Веришь в конец света? Так жди конца в Америке.
Брам все тогда придумал. Схему спасения.
А после рухнул с дуба.
*
С того разговора будто русло сузилось. Полину подхватило и несло. В каком направлении? Куда?
Доносился тревожный гул, но перед ней пока все было гладко, край, за которым грохотала бездна, не просматривался. Катастрофа? Низвержение в Мальстрем? Макс отнюдь не был стрекозой из басни Крылова, разумеется, думал и про “черный день”, и подстилал соломку. Точно Полина не знала, какую, но имеют же место “авуары” – само слово навевало безмятежность, как под опахалами. Не говоря про “плейсы”, как небрежно выражался. Риэлти стейт, непринужденно возникавшая, помимо Москвы, и в Риге, и в Праге, и в Будапеште – не говоря про Карибский регион…
Или эти вот хоромы из стекла?
Все было, конечно, как-то иллюзорно. Реальность денег, скорее, раздражала, как гостевые пепельницы, куда ссыпалась мелочь из карманов и сумочек. Даже Никита ленился черпать оттуда на “Пепси-Колу”, предпочитая бумажки. А где их взять? Своей захватанностью вызывающих брезгливость. Но деньги не были даже набором блискучих карточек в удлиненном портмоне. Просто электричеством в компьютере, как говорил ей Макс.
А если электричество отключат?
Полине было 4, когда она услышала “Лунную сонату”. Чтобы гости не мешали, влезла под стол на длину шнура – с радиоточкой, прижатой к уху. На это обратили внимание и приняли меры. Немедленно были сысканы педагоги-гнесинцы, куплен рояль, начались частные уроки. Потом лучшая музыкальная школа. То, чем сама занималась первый год в Америке, отправляя заработанные деньги маме-кардиологу в Москву. Час занятий – $ 20. Но “маркэтбл” ли это? А что еще? Что можно предложить пугающему рынку? В случае конца света не в 2012 году, а сейчас?
Нашла на интернете сайт новых эсхатологов, и ужас охватил. Не по поводу всеобщего накрытия медным тазом по календарю майя, а потому что Макс так легковерно влился в новый бред.
С его-то головой?..
*
Девочкой в Москве Полина тоже была эсхатологом – в том смысле, что боялась не дожить до смены тысячелетий. То есть не то, чтобы конкретно боялась (исключая разве что период, когда мама предостерегала от контактов с маньяком в красной стеганке, который, по слухам, охотился за девочками, но оказалось, что в Ростове-на-Дону), – нет, правильней сказать: мечтала перешагнуть предстоящую человечеству дату-черту, за которой вместо жизни наступит счастье.
Что ж, она не только дожила, хотя попутно занесло в Америку, но почти уже пережила. При этом исчезло даже то счастье, что было. Первый год нового тысячелетия кончается, а “Германа все нет”.
Елку притащила из бейсмента, где весь застенок справа занимали подпольные владения супруга. Спускаясь постирать, туда никогда не заглядывала, а сейчас, сунувшись было в поисках добавочных елочных игрушек, обнаружила, что дверь заперта на ключ. С советской жестянкой, приколоченной для юмора: На объект не входить! Опасно для жизни!..
Елка была как настоящая, но сын захотел живую. Поставила в результате две. Соседи в округе обнесли миллионами лампочек снаружи свои дома и деревья. Сын подбивал приволочь из сарая по снегу раздвижную алюминиевую лестницу, влезть на стеклянную крышу и развернуться в праздничном безумии, нормальном для аборигенов (“Мы же американцы, мама?”), но максимум, на который пошла Полина в смысле экстерьера, было опутать проводами магнолию, которая по ночам призывно светилась на заснеженном откосе перед центральным входом в их стеклянный дом. Люди, которые бросали сравнивающий взгляд из машин, проезжающих внизу по дороге, должны были признать, что и этот дом готов к празднику.
Но к Рождеству муж не вернулся.
Миллениум в прошлом году встречали всей семьей на лыжах в горах Вермонта – именно там, в отеле, откуда Максу было некуда бежать, открылось, что без дури он себе места не находит. В России предаваться расширению сознания, конечно, легче. Может быть, поэтому не возвращается, что прокурил себе мозги в стране эксцессов?
Когда в колледже проходили механизмы защиты, Полине показалось, что она нашла ключик к его внутреннему миру. Компартментализация. Тогда Макс еще выслушивал, хотя уже болтал длинной своей ногой. Она спешила объяснить, что поняла сама. Как от напора противоречивых и даже взаимоисключающих чувств и “опытов”, в сознании, которое впадает в отрицание, происходит их диссоциация, а после заключение в разные отсеки. Типа камеры в тюрьме. “Понимаю, – говорил он, схватывая, как обычно, суть. – Способ организации неприемлемого путем дезинтеграции и изоляции частей. Хочешь сказать, что я в распаде?” – “Нет, но…” – “А тебе в голову не приходило, что тюрьма может восстать? Что мы, разведенные по разным камерам, объяты одним желанием? Снести все на хер стены и перегородки? Уничтожить заебавшую нас тюрьму изнутри?”
Может быть, этим он и занимается в России, восставший ее супруг?
Самоосвобождением?
Обратная сторона этой медали, возможно, героической, – в том, что “Ноль-Первый” встречать приходится не дома, а как нищенка на паперти. В штате Коннектикут у Ляли.
Полтора часа переться за Гудзон.
Лучшая подруга? Возможно, Ляля и стала бы ей – не будь между ними такого сходства. Даже чисто внешнего. Подчеркнутого тем, что Ляля после знакомства с Полиной перекрасилась в блондинку и стала носить ультрамариновые линзы. Сравнение стало неизбежным, но, к сожалению, Ляля считает, что не в ее, Лялину, пользу. Несмотря на смену линз, глаза у Ляли стабильные, тогда как у Полины меняют цвет. Про формы уже не говорим. В этом смысле в Москве бы Лялю разубедили, но здесь, в условиях субарбиальной изоляции, – кому за это взяться? Тем более, что от избранного образа жизни за компьютером формы не убывают, а совсем напротив.
С прической все в порядке – Диночке благодаря. Но что надеть? Долго Полина решала. Кончилось тем, что слегка подкрасилась, ограничившись свитером и слаксами из мягкой лайки.
Вся в черном, как вдова.
Соломенная…
*
Дом был гостеприимный и, благодаря интеллектуальной предприимчивости Ляли, с широким радиусом захвата.
Фото на “стене гордости” – wall of honor - говорили тем, кто появлялся здесь впервые, что место почтил своим присутствием даже Нобелевский лауреат, который своей поэзии, правда, не читал, увлекшись фирменным салатом “оливье”, традиционно подающимся здесь в советском тазике. На фотографии про это он и написал фломастером наискосок: “Вкусней, чем в “Русском самоваре”! Ваш Лоуренс Оливье”. Либерецкий, которого Полина помнит по Москве, где подпольный автор иногда антисоветски пьянствовал с родителями, начертал: “Ляля, Вы унесли родину в эмалированном тазу. Либер”. Вряд ли Либер устраивал здесь чтения: все же не Жванецкий, толстые книжки пишет. Зато здесь пел сам Юз Алешковский – “Советскую лесбийскую”, специально припасли гитару. И про хваленый оливье Юз, известный миру не только песенно-литературной деятельностью, но и как великий гастроном, написал на фото своем взыскательно: “Лялька! Яйцами не злоупотребляй!”
Знаменитостей меньшего ранга Полина на фото не опознала. Впрочем, вот. Бард Больский…
Хотя посвящения адресовались хозяйке дома, знаменитости были знакомыми, скорей, Бориса, с которым Ляля сосуществовала в качестве domestic partner – домашнего партнера. Впервые от Ляли Полина услышала такой американский термин для определения сожительства. Мечтая оставить свое имя на скрижалях, Борис (для снижения Ляля ударяла на “о”), что-то писал, но больше читал, а в основном тянул, как большинство в Америке, компьютерную лямку. На его бурлацкие деньги или нет, но Ляля била баклуши, предаваясь этому намного откровенней, чем Полина (все же сдавшая два курса психологии). При этом Ляля была в курсе всего происходящего не только на Восточном побережье Соединенных Штатов – захолустья, где вынуждена жить – но и в давно оставленной Москве, которая для нее превратилась в центр мироздания.
– А что же Максик? – Ляля чмокает ее мимо, по-парижски. – Всё никак не долетит?
– Билетов не достал.
– Кто, Уж? С его-то связями?
Полина, которой не нравилось, когда мужа называли бизнес-кличкой, пожимает плечами.
– Конечно, – подхватывает Ляля, по-своему толкуя жест неопределенности, – там все сейчас так непредвидимо. Что ты хочешь? Черный передел. Железный питерский чекизм так разворачивается в марше, что Москва, которую мы знали, заплывшая от жира! вполне может дрогнуть и начать сдавать своих людей. Что вообще ему там надо? С такими отступными лично я бы только в Лас-Вегас.
– Какими отступными?
– Но ему же халдеи предложили миллионы. Ау, Полина? Ты со мной?
– Он не игрок.
– Ага! А то не знаем Макса. Но отступные он хоть взял? Или полез в бутылку?
Оставалось хлопать ресницами, как кукла Барби.
Не только Лялей, но и прочим новогодним обществом, которое просто не могло поверить, что жена Ужа не в теме, было истолковано, что Полина “держит удар”, делая бодрую мину при плохой игре, а из доносящихся обрывков получалось, что игра не просто паршивая: нет больше никакой игры. Удален из состава. Аутсайдер. Можно только гадать, кто под него пилил, оттуда ли, отсюда, но факт налицо, что завалили.
Рухнул.
Обсуждение главной новости уходящего года смолкало, когда Ляля вводила ее в круг: “Знакомьтесь! Мисс Москва!”
“О-о?” – люди делали глаза, на что Полина отвечала:
“Шутка…”
Давно американцы, и в этом качестве по своему опыту не могущие не знать, что за каждым дауном есть ап, люди держались cool. Но на дистанции. Не то что остракизм, не то чтобы неприкасаема, но словно бы она была простужена. На всякий случай.
Чтобы не передался вирус лузерства.
И только Ляля, как ни старалась, скрыть не могла – нет, не нормального удовлетворения от того, что рухнул кто-то, посягнувший на нечто, тогда как средне-обычные твои дела, как шли, так и идут. Ляля наслаждалась. Садистски. Упивалась просто унижением. Настроение приподнятое, интеллект обострен, в лихорадочных взглядах, бросаемых на Полину и Никиту, одевшегося на русский праздник, как американский олух с фермы, читается исконно-русское: “Вот так! Из князи – в грязи”.
Будто лучший подарок ей на Новый год.
До этого момента Полина не знала, что столь небезразлична лучшей, можно сказать, своей подруге в Соединенных Штатах.
Все это в ее глазах не умаляло жизнелюбивой харизмы этой бывшей элитной девушки из бывших кремлевских кругов – пусть не “унутренних”, как говорил незабвенный Днепропетровец, даже не ближних, пусть даже и не собственно кремлевских, но все же, при папе, который был замзавотдела ЦК КПСС, староплощадских, а это, как ни крути, есть следующий в пирамидальном порядке снисхождения эшелон и каста советской аристократии, в неписаном табеле о рангах коей Полина, к примеру, была куда более низкого, даже отчасти и сомнительного происхождения.
Ляля исходила из того, что брак рухнул вообще – как институт. Однако проживала с Борей. Не в широком смысле слова, а под одной крышей. При том, что паре нравились одни и те же книжки, одни и те же писатели-поэты-барды, постельно Боря с Лялей были решительно порознь. Существовали в разных комнатах. Боря писал программы. Ляля, тоже компьютерно грамотная, сутками напролет просиживала в Live Journal и на ICQ, в глобальном масштабе предаваясь сплетням и интригам. Жилплощадь позволяла встречаться только на перекурах в гараже.
Теперь Полина думает, что Боря с Лялей на самом деле много ближе, чем они с Максом. Но раньше Полину это поражало. Как так можно? Но своими глазами видела, что можно вполне, для чего даже не надо жить в Париже и быть сверхкреативными людьми, как Гиппиус и Мережковский, как Сартр и Бовуар, – пары, на которых ссылалась Ляля в оправдание своей откровенной свободы. Сейчас у Ляли кончился роман с омчанином, зато “по аське” намечалось нечто любопытное в Москве; но потом, потом! уединимся в гараже…
И бежала навстречу очередным гостям.
Бродский дымил уже в лучшем мире, Алешковский пел в других местах, Либер, которому Полина по просьбе мамы передавала иногда приветы из Москвы, безвылазно сидел на своих акрах в штате Мэйн, а более никого из мировых или американо-российских знаменитостей, или даже просто нью-йоркских известностей не ожидалось. Однако “губернское”, а точней, субарбиальное общество собиралось не из одних только стандартно-унылых программистов на зарплате. Бомонд московско-питерский, но допускались исключения за креативность. Другие различия были в порядке, так сказать, археологии: кто когда приехал. Не в гости к Ляле, а в Америку.
Тут было однозначно: кто приехал раньше, в 70-80-е, тот и добился большего.
Исключая “новорусскую” Полину.
Почтила присутствием хозяйка фармацевтической компании с многомиллионным оборотом Ада Рубина, бывшая минчанка. Тоже вся в черном, как Полина, хотя не одна, а в паре со своим оживленным супругом и совладельцем Лёвой ***. Лёва – большой ученый, мозги которого перекупил еще больший бизнес – фармацевтический. Поэтому Лёву сразу обступили праздношатающиеся мужчины с расспросами о “голубом ромбике”, который на переломе тысячелетий возвестил о начале новой сексуальной эры.
С преданным мужем и сыном-школьником приехала кривляка Анжела, у которой была мина непреходящей оскомины, будто съела лимон, и комплекс надмирности по причине постоянного контракта с ФБР.
Был местный казанова, пусть и программист, но у себя в бейсменте барабанщик-любитель по кличке Суперстар с очередной любовницей – пергидрольной блондинкой в черной мини-юбке, из-под которой светил треугольничек почему-то белых трусов; была пара новых американцев из Омска, поэт и поэтесса, сумрачный верзила, он работал под Маяковского, она под Лилю Брик; были братья-холостяки из Пенсильвании, при общей малосхожести, оба атлеты и с рубильниками, один по импорту европейской мебели, другой по части покрытий (“Включая, между прочим, половые”, – вставил его брат, но Ляля встала горой: “Попрошу без намеков: у нас Полина всю жизнь в счастливом браке”, а мастер добавил: “Можете смеяться, но бизнес не убыточный. У вас, кстати, какое напольное покрытие?”); в смысле же подать-унести помогала некая Наталка-Полтавка, у которой были мозги и грудь, но подводила кожа, студентка экономики Нью-Йоркского университета и стриптизерша на шесте, взятая под опеку хозяевами дома.
Пенсильванский брат, который по части покрытий, привез целую коробку “амароне”: ему присылали ящиками из Италии, как в свое время Папе Хему, выпивавшему в день по две бутылки. Именно этого. Вы только пригубите, будет за уши не оторвать.
Но красного Полина не пила. Ни белого, ни шампанского – ничего, кроме воды. Сигарет тоже не курила, хотя, чтобы не оставаться наедине с елкой и все более беспорядочным столом с экономно большими пластиковыми бутылями софт-дринков, на что со “стены гордости” снисходительно взирали отсутствующие знаменитости, периодически нисходила следом за компанией в закуренный гараж на две машины – “хюндаи” и “ниссан”.
Дверь была поднята под потолок, в свете дома снег покрывал недешевые и очень дорогие машины преуспевших гостей – таких, как фармацевтов Рубиных. Которые собирались стать еще более преуспевшими, на что прозрачно намекал хорошо выпивший Левка. Фирма-производитель “Виагры”, истратив каких-то 300 миллионов, заработала на “голубых ромбиках” уже пару миллиардов, благодаря своим исключительным правам. Но месяц назад – и за это сейчас нальем отдельный тост – верховный суд Великобритании разблокировал запрет на использование ингибитора, одного из основных компонентов, так что отныне аналогичные препараты может гнать любая фармацевтическая компания. “А чтобы заинтересовать наших приунывших дам, могу сказать по секрету, что вслед за “голубым ромбиком” кое-где уже идут разработки “розового”…”
Когда все возвращались к столу, Ляля прикуривала от своего окурка новую и по-быстрому отводила душу:
– Терпеть не люблю я лицемерие. Когда делают хорошую мину при плохой игре. Обратила внимание, с какой постной рожей сидит Адка? А все потому, что Лёвочка зачастил в Израиль, якобы к старушке-маме, но мы знаем лучше, что не в миллионах счастье… Время, что ли, такое? Драмы, драмы, драмы. Думаешь, только у тебя?
Все браки, согласно Ляле, со своим червём и чертом, даже у скромных, но только с виду, омчан свой омут, кайф же ловят только одиночки:
– Как тебе мои пенсильванцы? Шнобели потенциально интересные, ты не находишь?
– Ведь не в размере счастье?
– Ах, не скажи!..
Никита уже в машине, но Ляля задерживает в гараже рассказом про свой виртуальный роман на “аське”: тоже сибиряк, но давно московский, вылитый Роберт Кроуи-Гладиатор. Женат, конечно, но ночуют, пишет, порознь. Такой мужик, такой мужик…
– Нет, всё! – дым выдыхая на мороз. – Можно, пошлю твою фотку Гладиатору?
– Мою? Зачем?
– А чтобы жаждал встречи.
– Но ведь ты – это ты, а не я?
– На месте разберемся, а пока пусть вожделеет. Ну, Полин? Подгони мне по имейлу чего-нибудь поэротичней. Муж, небось, по-всякому тебя снимал…
– В бикини?
– Ну, на худой конец. А лучше без…
И напоследок:
– Ты у меня не падай духом. Максик пусть и не Сережа Брин, но пооткладывал в оффшоры столько, что до конца света хватит. На твоем месте я бы уже планировала, куда из этой дыры уматывать. В Лондон, в Париж?
*
Про оффшоры Макс ничего не говорил Полине. Никогда. И этот конец света… Случайность или Ляля в курсе?
Неужели…
Вряд ли. Ничего нет в Ляле, что могло увлечь бы Макса.
И тем не менее лучшая подруга знает намного больше, чем законная жена, которая в ночь на 2001 год пересекает на своем “вольво” мост самоубийц, бесконечный, но всего лишь пятикилометровый Tappan Zee bridgе над Гудзоном, въезжая в темный и занесенный снегом штат Нью-Йорк, а там и в свой родной Нью-Джерси, “свалку возможностей”, как повторяет Брам, – имея на заднем сиденье уснувшего ребенка и бутыль “амароне”, навязанную вместе с визитной карточкой мастером половых покрытий, возвращаясь в выстуженный дом, где на столе стоят, оставшиеся не налитыми, бокалы-“флейты” – черненого серебра и с ножками из спаянных по вертикали цифр “2000”.
Год назад Макс получил в подарок от своей “крыши”, отъехавшей из Москвы на Запад. В лице товарища с фамилией – сальнее не бывает.
Черная метка?
Выпей, дескать, яду?
Вино подослано было, кстати, тоже, но даже ядом не с кем чокнуться в Америке. Поэтому Полина изымает из бара одну за другой все нераспечатанные бутылки, содеянные на территории бывшего СССР, набивает черный мусорный мешок, завязывает, выносит звякающую тяжесть через заднюю дверь и загружает один из заснеженных пластиковых баков, стоящих вдоль стены. Вот мой вклад в ваш бизнес.
Дома берет за ножки “флейты” и на кухне вталкивает в хромированный бак, выпуклая крышка которого, качнувшись наружу, отражает ее, как зеркало смеха.
*
А первого января, Полина точно помнит, она поехала в видеотеку и нашла там “Шайнинг”, про который говорил ей Брам.
Включила в офисе Макса на первом этаже. Фильм был очень старый, 80 года, и, конечно, они смотрели в Москве, еще на первом видаке. Жаль, Макса нет, хотя вряд ли бы стал смотреть с ней видео по телевизору. Сидел бы там в углу на фоне заснеженной природы за стеклом, отгородившись поднятой крышкой лэптопа, ведя по “аське” свой бесконечный диалог с Россией виртуальной и дергая длинными ногами, стиснутыми, будто постоянно зябнет: а зачем тогда было строить дом из стекла?
Нет, нет. Исключено. Брам все преувеличил. ALL WORK NO FUN, “одна работа и никаких радостей”, строка за строкой выстукивает герой на машинке – докомпьютерная эра… Степень отупения, возможно, та же, но совершенно невозможно представить Макса в роли с катушек съехавшего писателя, который – “Darling? I am home! ” - прорубается к нам с сыном в ванную.
И топора нет в доме.
Никакого вообще оружия. Подумав так, Полина себе не поверила: “Неужели никакого?” И, защелкнув компакт-диск в плоскую коробку с обаятельно-жуткой гримасой еще молодого Николсона, пошла по дому, огражденному от снегопада только стеклом, – искать, чем, в случае чего, можно защитить их с сыном беззащитность. Набор ножей на кухне – как в триллерах показывают опережающе и невзначай. Скалка. Сковородки. Молоток в гараже. В подвале пластиковый водомет, которым наигрался в свое время сын. Дверь к Максу была заперта, что возмутило на этот раз. Как это На объект не входить? Никогда запоров друг от друга не было. Снаружи – да. Но не внутри. И было чувство защищенности, когда бросал одну в Москве бандитской с миллионом, висящим в походном рюкзаке в шахте сортира, в сырости водопроводно-канализационных. Впрочем, был пистолет, не говоря про бронированную дверь…
Опасно, блин, для жизни.
Сломать замок?
Полина не решалась.
Конечно, все эти страхи – ерунда и блажь на почве затянувшейся неебли. Тем не менее, исходя из природы стены, которую в открытом виде можно сложить гармошкой, Полина выбивает из рельсовых реек крайнюю левую панель, которая так или иначе маскируется большим нагревательным резервуаром и трубами отопительной системы.
Во владениях Макса, куда Полина пролезает, обдираясь спиной об стену бейсмента, царит запах Востока.
Стылый запах ароматических палочек, которые он непрерывно жжет в педагогическом стремлении забить от сына дух марихуаны. Вся электроника, как в пыли. Под слоем мягкого серого пепла. Даже путаница проводов, которые подключены к большому распределителю. На нем зажигается красный огонек, когда Полина его включает. Объявляя о готовности, принтер издает писк. Заверяющий звук ОС со стороны пентиума-4, задвинутого под стол. Полина садится за монитор. Открывает All programs. В списке полно эзотерических программ. Она переводит взгляд на стеллажи перед столом. Вглядывается в надписи на корешках. Эзотерика на полках подпольной библиотеки заметно потеснила как историко-патриотическую литературу, так и компьютерную.
Щелкая мышкой, Полина открывает файлы на десктопе. Все бизнес. Документы. Мемо. Никаких фото. Ничего подозрительного. Разве что астрологические расчеты. Но только на себя, Полину и Никиту. Стол, на котором монитор, большой, в две тумбы. Выкатывая ящики, Полина изучает взглядом содержимое. Вот серебряная ложечка, которую она давно искала. Фамильная. С вензелями. На “зубок” подаренная в дореволюционной Москве еще ее бабушке Анастасии.
