Текст книги "Преломление. Обречённые выжить"

Автор книги: Сергей Воробьёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Антиквар

Я встретил его на рынке. Он держал лавку старых вещей, где можно было купить всякую всячину, начиная с гребешков-расчёсок и кончая чугунными утюгами, в чрево которых засыпались когда-то пылающие угли. Перечислять всё обилие товара, выставленного им на обозрение в небольшой деревянной лавчонке, заняло бы слишком много времени.

С Сашей – хозяином этих «сокровищ» – мы сошлись на почве литературы, поскольку большую половину прилавка занимала старая книга – такой импровизированный букинистический развал на любой вкус. Книги им брались частью из личной коллекции, частью приносились доброхотами, желающими избавиться от обременительного груза книжных шкафов и полок, груза, который в XXI веке потерял свою непреходящую ценность в силу изменившихся обстоятельств, уклада жизни и смены приоритетов.

При желании у Саши можно было заказать полное собрание сочинений любого русского или зарубежного классика XIX–XX веков, поскольку он собирал информацию от владельцев всего этого ставшего ненужным былого богатства, и при первом же звонке сделка купли-продажи осуществлялась без дополнительных хлопот. Книги почти ничего не стоили. Многие отдавались просто так или обменивались на что-то равноценное: например, Киплинг на Фенимора Купера или Толстой на Достоевского. Два-три человека – завсегдатаи его переполненного вещами и книгами ларька – пользовались этим импровизированным развалом как библиотекой и брали для чтения ту или иную книгу, потом меняли её на другую. В любом случае чувствовалось какое-то движение, слышалось шуршание страниц, шла перетасовка известных и неизвестных авторов, выстроенных в шеренгу, в плотном строе корешков толстых и менее толстых обложек: Улицкая – Чехов – Ленин – Беляев – Одоевский – Сорокин – Ефремов – Пелевин – Толстой – Донцова – Майн Рид – Акунин – Пушкин – Прилепин – Загоскин – Рубина – Шишков – Маринина – Гроссман – Дашкова – Салтыков-Щедрин – Макс Фрай – Тэффи – Лимонов и др. Сплошной винегрет.

– Читают единицы, – жаловался Саша, – а покупателей один-два за неделю. И то – из нашего поколения. Старая гвардия, так сказать. Больше интересуются старьём. А чтобы всему этому барахлу стать антиквариатом, нужно ещё лет тридцать, а то и пятьдесят. Вот, к примеру, фотоаппараты. Возьми хотя бы «Киев». Высший класс механики и оптики! Не фотографирует, а рисует. Каждый штрих запечатлевает. А кому сейчас нужен? Никому! В лучшем случае за десятку возьмут как винтаж: поставят на каминную полку или в витрину какого-нибудь магазина. И – всё! Вещь потеряла своё назначение. И так всюду.

– Возможно, ты и прав, – соглашался я.

– В ходу только гаджеты. Русского заменителя не нашли, а слово – идиотское! В этих гаджетах чего только нет: и телефон, и библиотека, и справочное бюро, и банк, и почта, и билетная касса, и радио с телевизором, и фотовидеокамера, и работа, и знакомства, и общение. Всё – не отходя от кассы – по интернету. Причём, надо заметить, «интернет» везде пишется с большой буквы, как имя собственное или слово «Бог». Он-то и подменил нам Бога или в крайнем случае знающего всё и обо всём сверхчеловека, который волей-неволей становится чем-то вроде лепшего друга и советчика.

– Ну, насчёт Бога это ты хватанул.

Но Саша продолжал, не обращая внимания на мою реплику:

– Я иногда думаю: что, если по каким-то причинам интернет этот отключится? Что будет тогда?! Это же катастрофа, вселенский коллапс. И тогда этот дерьмовый гаджет превратится в кусок пластмассы с потухшим экраном и у его владельца потеряется смысл существования. И возникнет закономерный вопрос: кто кем владел? Человек гаджетом или гаджет человеком. Ответ, по-моему, очевиден.

– Ты прямо-таки рисуешь картину апокалипсиса: толпы лишённых интернета гаджеистов, как безумные, несутся по земле, сметая на своём пути всё, что было создано цивилизацией.

– Ну, может быть, и не совсем так, но что-то в этом роде, – соглашался Саша.

– Человек, стремясь к совершенству, изобретает нечто новое и более целесообразное, – пытался я внести в разговор свою лепту.

– А где предел этой целесообразности? Не перешагиваем ли мы ту красную черту, за которой стоит сам чёрт. В старых вещах, сделанных руками человека, кроется частица души их мастера. Ведь руки – живой инструмент Создателя. А современные вещи? Это порождение лукавого ума и роботов-автоматов, проникновение цифры в наше сознание. Будь то хотя бы тот же гаджет или автомобиль. Даже современное письмо превратилось в тупое механическое нажимание на клавиши ноутбука. А раньше? Само писание, неважно чего, – это же творческий процесс! Достать гусиное перо, очинить его должным образом, купить за пять гривен чернил, писать, писать и плакать, пока грохочет слякоть, как говорил Пастернак. Не было тупой механики – был уникальный процесс сопряжения мысли, пальцев, самого делания и его результатов. Написанное от руки или на компьютере – это совершенно разные вещи. Уходит рисунок письма, его так называемая печать ума. Это касается и вещей. Не могут быть умные руки при тупой голове. Одно порождает другое. А вещи – дети нашего сознания и нашего делания.

– Наверное, потому ты так и привержен этому миру старых предметов, которыми себя окружил.

– Отчасти да, – соглашался он. – Но заметь, бизнеса здесь никакого нет. Богатым этот товар не нужен. У бедных деньги только на хлеб насущный. А ценителей кот наплакал. Тем более все вещи здесь – практически вторсырьё. Но от него веет каким-то реликтовым теплом. В современных изделиях этого нет. И ещё одна интересная деталь: почти все сделанные в XX веке и ранее вещи поддаются ремонту в случае какой-либо порчи. Чего не скажешь о веке XXI. Всё на выброс. Что-то сломалось – не проблема, пошёл и купил новое. Продлевать срок службы предметов быта стало даже некоторым моветоном – неприлично. Подозреваю, что в современное производство закладывается тот минимальный срок окончательного износа, когда вещь просто требует её заменить. А если у вас появится навязчивое желание что-то отремонтировать, то зачастую ремонт станет себе дороже

– Я понял, твой бизнес нулевой. Дивидендов не приносит. А смысл?

– Практически вся моя выручка уходит на погашение аренды ларька. Иногда остаётся на две пары новых носков. Смысла вроде никакого. Но всё деньгами не измерить. Я здесь через эти вещи соприкасаюсь с прошлым, с воплощённой и застывшей в них историей. Посмотри на эту старую настольную лампу 50-х годов. Почти произведение искусства! Создавал её наверняка художник: массивная круглая подставка из карельского мрамора, классическая колонночка из того же мрамора со скромным металлическим цоколем и уходящей под стеклянный зелёный абажур капителью. Вот я её включаю: чувствуешь, какой мягкий, спокойный свет? Этот свет придаёт уют любому дому, помогает расслабиться. Здесь никакой йоги не надо. Включил – и медитируй на здоровье. Разве современные лампы на такое способны?

– Согласен. Но это мало кто понимает.

Мы нередко, особенно в летние месяцы, ненамеренно встречались на побережье залива. Гулял Саша всегда босиком, с обнажённым торсом. Он напоминал Геракла в миниатюре: хорошо отшлифованные грудные мышцы, накачанный пресс, внушительные бицепсы. Подводил только рост, который вписывался в ленинские параметры. Лысина тоже служила своего рода напоминанием о вожде мирового пролетариата. Но на этом сходство заканчивалось. Несмотря на годы, тело его было сбито, упруго, с хорошим рельефным узором мышц. Чувствовалось, что внедрённый в наш образ жизни 60-х годов культуризм не обошёл его стороной.

– Тело нужно держать в тонусе, – говорил он, – я до сих пор балуюсь гирями, качаю пресс, гуляю по утрам. Бег не признаю, можно сорвать сердце. К бегу нужно относиться осторожно. Так же, как и к солнечным ваннам. Наш народ ленив, если не на работу, встают поздно, выползают на пляж, да ещё с детьми, к полудню. В полдень солнце самое вредное, обгореть можно за 15 минут. А ранним утром это исключено: лучи косые с благодатным ультрафиолетом. В 10 часов нужно с пляжа уходить, а не приходить на него. Я к концу июня тёмный, как негр, и ни одного ожога на коже.

Хочу вот до ста лет дожить в здравии и силе. Все шансы на это есть. Мы с моим дядькой соревнуемся – кто дольше проживёт. Он одного со мной года. Тоже ведёт зверски здоровый образ жизни. Моржуется до поздней осени, гантели, питание по аюрведе. Иногда в ранние часы по пляжам Юрмалы делаем совместные заходы километров по десять-пятнадцать. Беседуем, в основном о том, как сохранить здоровье на долгие годы. Главное – укрепить сосуды и сердце. Каждую осень делаем себе такую смесь: выжимаем десять лимонов, туда же выдавливаем пять головок чеснока и перемешиваем всё это с мёдом. Мёда нужно литр-полтора. Смесь настаивается две недели в тёплом месте, потом процеживается и принимается утром по столовой ложке. Это и есть лучшая профилактика для сосудов. А ещё собираемся с дядькой подсесть на янтарную кислоту. Говорят, эликсир бессмертия.

– Знал одного армянина, – решил я привести пример из жизни, – утром зарядка, диета по Дюкану, во рту всё время инжир, не пил, не курил, прогуливался всегда подальше от загазованных центральных улиц. Короче, тоже делал всё, чтобы прожить длинную и счастливую жизнь. До тридцати не дожил. Сердце. А его однокашникам уже за пятьдесят перевалило – и курят, и пьют, и зарядку не делают, и смогом дышат. И хоть бы что.

– Армянин? – переспросил Саша. – Значит, не в своей среде жил. Здесь климат не для южного человека, плюс неэндемичные продукты, плюс чуждая среда обитания, плюс ещё что-нибудь. Вот в итоге и выходят одни минусы.

– И ещё он не принимал янтарную кислоту, – заключил я с иронией.

– Да, янтарная кислота… Это большой вопрос. На могильной плите твоего знакомого можно было бы с полным основанием высечь эпитафию: «Он вёл здоровый образ жизни». Здоровый образ жизни не для того, чтобы жить долго, а для того, чтобы жить качественно.

– А что значит качественно? – поинтересовался я. – Всё это общие слова. Приведи конкретный пример.

– Пример, пример… – задумался Саша, – конкретный… Начало восьмидесятых. На речном круизном пароходе «Советский Союз» познакомился со своей будущей женой. Королева была! На неё все мужики глаз тогда положили. А досталась мне. Не круиз был, а сказка из «Тысячи и одной ночи». Гуляли тогда на всю катушку. Главное – было на что. До этого год в геологической партии провёл в полярной тундре, деньги немалые заработал. Можно было квартиру купить. А я праздник жизни устроил. Вот и в Горьком, куда зашли на короткое время, сразу – в ресторан. Из окон Волга видна: теплоходы плывут, наш «Советский Союз» у причала отдыхает, день ясный – красота! Ну я шампанское брют заказал, чёрной икорки, фрукты… Сидим, наслаждаемся жизнью, шампанское в нос бьёт, икра на языке тает. Сейчас мне это и даром не надо. А тогда… Хотелось пыль в глаза пустить. Тем более что рядом королева такая.

Да ещё назойливо вертелось в голове: «Человек создан для счастья, как птица для полёта…» В школе ещё учили: не то Горький, не то Короленко.

Пока мы так сидели – а счастливые часов не наблюдают, – смотрю, а наш пароход уже швартовы отдаёт. Разворачивается и положенным курсом идёт вверх по течению. Выбегаем на набережную – всё, конец: машины у «Союза» на полный ход поставлены, только пенный бурун за кормой. Гудочком погукивает, бестия. Нас голяком на причале оставил. Что делаю я? Не могу же при своей королеве марку потерять. Приметил у четвёртого причала катер водной милиции на подводных крыльях. Подбегаю. Двое мильтонов сидят: один лейтенант, другой сержант, рубахи голубые, фуражки с белыми чехлами – красавцы.

«Товарищи, – обращаюсь к ним, – отсюда пароход только что отошёл, а мы отстали. Помогите, если можно». – «А чем мы поможем? – зевает лейтенант. – Не погонимся же за пароходом вашим, его и след уже простыл». – «Так я не бесплатно…» – «Не, у нас горючее лимитировано. Только по экстренному случаю выезжаем». – «Так это и есть экстренный!» – говорю. «Да-да, экстренный! Не хватало ещё, чтобы милиция туристов по Волге катала», – хриплым голосом заявил старшина, а лейтенант активно закивал головой и подтвердил: «Вот-вот, отродясь ещё такого не бывало».

«Ну, – думаю, – зря я, что ли, на Чукотке ноги и другие органы морозил?»

«Даю четвертной за посадку и ещё столько же, когда к борту «Союза» подойдём». Лейтенант посмотрел на меня снизу, оценил мою красавицу и произнёс умиротворённо: «С этого надо было и начинать…»

Сели мы в катер, сержант включил зажигание, катер взревел своим многосильным мотором, вышел на фарватер и сразу встал на крылья. Скорость почти как в самолёте. Моя Дульцинея от счастья сияет, водная милиция улыбается, а герой – я! Будто не на подводных крыльях летим, а на крыльях любви. Да в принципе так и было. Минут через пятнадцать показалась корма нашего ковчега. Лейтенант поравнялся с бортом, вырулил на уровень ходовой рубки и в мегафон дал команду: «Прошу сбавить ход! Примите на борт пассажиров!» Народ на палубу высыпал. Все глазеют. Капитан машину застопорил. Пароход по инерции всё ещё движется. Матросы парадный трап с левого борта приспустили, и катер к его нижней площадке плавно подрулил. Я свою даму под ручку с катера ссадил, сам героем на трап вспрыгнул, и мы красиво на борт своего парохода поднялись под завистливые взгляды пассажиров. Особенно женщин. Милиция сделала почётный круг около нашего белоснежного лайнера, пожелала нам счастливого плавания и была такова.

Нам тогда удалось догнать «Советский Союз». Сейчас это уже невозможно.

Два-три дня только и было разговоров по этому поводу на пароходе. Наше романтическое путешествие стало настоящим событием в спокойных речных буднях. Мы всюду видели восторженные, а иногда и завистливые взгляды пассажиров. Ну а я сравнивал себя, как минимум, с Гераклом, совершившим очередной, тринадцатый, подвиг.

Вот вам и пример проявления пламенных и почти бескорыстных чувств. Почему «почти»? В следующую же ночь сделал ей предложение стать моей женой. Здесь, конечно, корысти особой и нет, но время и ситуация были выбраны мною точно. Она, не скрывая своего восторга, сразу и согласилась.

«Вот оно, качество жизни, – думалось мне, – вот оно, «горьковское» счастье!»

По прошествии лет всё это ушло в предание. Выросли дети. Нас оставили в двухкомнатной квартире. И это отчасти спасает: у неё своя комната, у меня своя. Говорить нам не о чем. Общих тем и похожих взглядов на жизнь не оказалось. Жена моя стала толстой, неповоротливой и непривлекательной. Пересекаемся изредка на кухне. Она готовит для себя, я, соответственно, для себя. Еда её, в отличие от первых лет супружества, стала невкусной, пресной, просто несъедобной. А какая была кухарка! Борщи с золотистой масляной плёночкой – не оторваться, шедевр! Беляши – за уши не оттянешь! Треска в томате – гастрономический изыск! А потом всё хуже и хуже. В конце концов – никак. Пришлось самому стряпать. Да у меня уже и диета своя. Беляши из неё, например, исключаются полностью. И так далее. В общем, стали совершенно чужие люди. Почему так? Никто не знает. Печально всё это. А ведь готов был на безумства ради неё. А сейчас и видеть неохота. Совершенно другой человек. Ну, и я для неё, наверное, тоже. Преимущества автономной жизни всё-таки перевешивают её недостатки. Так мне видится сейчас. Не надо отчитываться: куда пошёл, о чём думаю, почему так поздно, зачем новый пиджак надел; положил вещь на место – там её и взял, всё на своих местах, на своих полочках, порядок, и никакой суеты… Не прав был Алексей Максимович. Пушкин оказался мудрее: «На свете счастья нет, но есть покой и воля».

На какое-то время Саша пропал из поля моего зрения. Ларёк его на рынке опустел, а потом и совсем исчез – снесли. Но однажды совершенно случайно встретил его на юрмальском пляже рано утром. Он прогуливался по песчаной прибойной полосе – дышал озоном набегающей на берег волны.

Саша, как всегда, очень приветливо поздоровался. Мы сели на ближайшую скамейку и стали делиться новостями. Новости были обычные. Ничего особенного за это время не произошло, если не считать, что Саша бросил свой антикварный бизнес, поскольку хозяин повысил арендную плату. И антиквар, подогнав дебет к кредиту, осознал, что дальнейшая его деятельность на этом поприще – это сплошной убыток. А делиться пенсией с хозяином по меньшей мере смешно.

– Пенсия небольшая, – отметил он, – но мне хватает. Я же по ресторанам не бегаю и по круизам не шастаю, как в бесшабашные молодые годы. Был, конечно, какой-то примитивный, искусственный смысл в моей торговле барахлом. А сейчас и занять себя нечем. И борьбы за существование нет. Всё как-то гладко идёт, без особых эксцессов и волнений. Стимулы ушли, остались одни прожитые годы. Да старые книги. Гоголем упиваюсь. Сколько в нём правды жизни! Разве современный писатель способен на такое богатство изображения человеческих характеров?

– За здоровьем всё так же следите?

Мы почему-то перешли на «вы».

– Больше по инерции. Состязаться не с кем. Дядька ушёл в мир иной. Не то янтарной кислоты перебрал, не то ещё что-то не так сделал. Ведь никто и не знает, как надо, а как не надо. Всё это от ума. А ум наш недалёк. Сами знаете. С ним в царствие Божие не попадёшь.

Нас постепенно стали досаждать мелкие дюнные мушки. Садились на руки, на голые икры (поскольку мы были в шортах), реже на лицо. Саша никак не реагировал на их назойливое посягательство. Но они ползали по коже, неприятно щекотали, и я стал бить по ним ладонью.

Когда пара мушек упала на влажный песок, Саша сильно изменился в лице и, с укоризной посмотрев на меня, произнёс:

– Зачем же так?! Это абсолютно безобидные создания. Вы только посмотрите, как гениально они сотворены. Какое совершенство и свобода полёта. А фасеточный глаз? Такого глаза нет ни у одного животного, ни у человека. Муха видит то, что человеку никогда не увидеть. Поляризационное зрение – это почти шестое чувство. Поэтому-то муху так нелегко поймать. Я бы на вашем месте не стал уничтожать это творение лишь из-за того, что оно по своей естественной природе вдруг село на ваши телеса…

Саша встал, посмотрев на меня с большой укоризной, и молча, не попрощавшись, пошёл, свесив голову, дальше, по своему выбранному маршруту. Всем своим видом он походил на только что прибитую мной муху. После этого случая я больше его не встречал.

Антарктида без купюр

Книга судеб бухты Ардли

Заканчивался 1973 год. Наш теплоход обеспечивал 19-ю Антарктическую экспедицию, и мы, преодолев по меридиану всю Атлантику, зашли на один из многочисленных островов Антарктического архипелага, отделённого от Южной Америки самым коварным проливом Дрейка. Остров этот, названный русскими моряками Ватерлоо, находится на стыке двух океанов – Атлантического и Тихого. В юго-западной части острова имеется удобная глубоководная бухта Ардли, на берегу которой в тот год мирно соседствовали всего две научные полярные станции: советская «Беллинсгаузен» и чилийская «Президент Эдуардо Фрей».

Через 35 лет к ним присоседятся полярные станции ещё десяти государств, и остров станет самым заселённым и самым интернациональным на Антарктическом архипелаге. На нём возведут православный храм в честь Святой Троицы, который будет напоминать не только русским, но и южноамериканцам, полякам, украинцам, китайцам и корейцам о бренности и вечности нашего существования.

Со стороны пролива Дрейка остров ограждает протяжённая цепь подводных скал, выступающих местами на поверхность. Побережье здесь изобилует галечными пляжами, на которых можно увидеть лежбища морских слонов. На низких террасах скалистого берега встречаются кости морских животных.

В тот год на одной из прибрежных террас мы обнаружили хорошо сохранившийся скелет кита. Китобои вряд ли были причастны к этой жертве. Скорее всего, его выбросило на берег в силу каких-то природных обстоятельств. Примерно такой я видел в зоологическом музее Ленинграда. Мякоть кита была выклевана птицами, коих на этом острове, да и на соседних островах, не счесть.

Пернатых здесь прорва. И не приведи господи приблизиться любопытствующему к гнездовьям этого прожорливого населения: заклюют и обгадят с головы до ног. Спустя несколько лет после нашего посещения острова зимовщики станции «Беллинсгаузен» рассказывали, что от останков кита не осталось ни косточки. Птицы здесь были уже ни при чём: остатки скелета растащили на сувениры появившиеся после нас с середины семидесятых дотошные туристы.

Первый сувенир – средний китовый позвонок – унёс на своих покатых плечах наш старший судовой кок. Мы с опаской ожидали, не сварит ли он из этого позвонка бульон. Или, не дай бог, сделает студень. Однако кок решил по-другому – использовал позвонок как стул. Позвонок оказался на редкость удобным и устойчивым. За счёт своего веса при качке он стоял как вкопанный.

Когда судно вернулось домой и стало на ремонт в Риге, к нам на пароход по приглашению пришли наши шефы из Латвийской медицинской академии – будущие врачи и медсёстры. Для них всё было ново и интересно. Под занавес наш старший кок от щедрот своего сердца преподнёс им в подарок китовый позвонок, на котором цветными фломастерами расписались все члены экипажа. Вот так частица далёкой Антарктики попала волей судеб на Латвийскую землю к будущим медикам.

Но вернёмся в бухту Ардли, на берегу которой стояли тогда две уже упомянутые полярные станции, находившиеся по обе стороны ручья, вытекающего из озера Китеж, расположенного на верхнем плато. В тот год советской станции «Беллинсгаузен» исполнилось пять лет. Чилийская была на год моложе. По инициативе уже известного в те времена полярника Че наша станция считалась комсомольско-молодёжной. Этот великовозрастный чернобородый комсомолец Че её и возглавлял.

Бросив якоря посреди бухты, наш теплоход приготовился к выгрузке. Выгрузка была штатной на имеющиеся при станции плавсредства, которые к нашему приходу приготовили к эксплуатации. Сюда входили: речной теплоход, плашкоут и вездеход-амфибия. Теплоход, прозванный в народе речным трамвайчиком, запустили сразу же. Он напоминал те трамвайчики пятидесятых годов, которые ходили по Москве-реке, а потом и по Неве. «Минога» – такое негласное название закрепилось за этим теплоходиком, поскольку он был узок и проворен, как упомянутая рыба.

Денно и нощно курсировала «Минога» между берегом и нашей якорной стоянкой. На второй же день её приспособили для буксировки плашкоута – плавающего понтона. Плашкоут провалялся на берегу бухты около года и требовал тщательного осмотра. Всё ржавеет на этом свете, гниёт, разрушается. Поверхностный осмотр плашкоута показал, что он ещё якобы жив и готов к эксплуатации, о чём и сообщил нам по радио сам Че.

Однако время, случай и наша невнимательность, а то и просто безалаберность, внесли свои коррективы в Книгу судеб. В плашкоуте, на его донной поверхности, в каком-то из многочисленных сварных швов образовался незаметный свищ, повлиявший на дальнейший ход событий. Как часто это бывает в жизни – маленькая червоточина меняет ход задуманного сценария почти до неузнаваемости.

В тот год близ станции «Беллинсгаузен» планировалась постройка сварных хранилищ для дизельного топлива. «Минога» прибуксировала плашкоут к борту нашего теплохода. Во время загрузки плашкоут стал непривычно быстро погружаться в воду под тяжестью листового металла, ящиков со сварочным и прочим оборудованием.

Неприятности начались с того, что управляющий грузовыми лебёдками боцман Миша Таскин не смог ювелирно перенести очередной груз с кислородными баллонами, задев ими за фальшборт теплохода. Баллоны угрожающе накренились, высвободились из удавки стропа и понеслись, яко фугасные бомбы, на плашкоут, стоявший в носовой части теплохода как раз напротив трюма с грузом тротила: ни много ни мало сорок тонн. Страшно представить, если хотя бы один баллон взорвался от удара о стальную палубу плашкоута и стал бы детонатором для находящейся в трюме взрывчатки. При взрыве могло снести с лица земли две полярные станции. И бухта Ардли стала бы пустыней. Конечно, это была бы для нас лёгкая и мгновенная смерть. В то же время нелепая, как и многое в этом мире.

До сих пор вспоминается картинка из безалаберного дворового детства. Пацаны из соседнего двора умыкнули у строителей такой же кислородный баллон, затащили на пятый этаж и сбросили с балкона во двор-колодец. Взрывная волна выбила начисто все стёкла вместе с рамами в домах, окружающих двор, и докатилась до нашей неблизкой школы, разом распахнув фрамуги всех окон. Такова оказалась сила взрыва, превратившего место падения баллона в безрадостную картину, напоминавшую блокадный Ленинград после артобстрела.

Но в Книге судеб для нас была написана иная страница: баллоны не взорвались – пошли по касательной и, ударившись о деревянную тару со сварочным оборудованием, отрикошетили и камнем ушли в тёмные неприютные воды бухты. Это была всего лишь первая дань морскому богу. Мы даже испугаться не успели – только шарахнулись к противоположному борту плашкоута, и он под нашей тяжестью стал медленно крениться – не ровён час перевернётся. Пришлось срочно перемещаться обратно.

Я высвистал второго помощника капитана, отвечающего за погрузку:

– Петрович, смотри, какая комедия намечается. Похоже, вода внутри посудины.

– А ну-ка походи туда-сюда, – предложил Петрович, – посмотрим на её поведение.

Я встал на край борта, и плашкоут стал постепенно, но неотвратимо крениться на этот борт.

– Теперь давай на другой, – скомандовал второй помощник.

На другом борту картина была та же.

Петрович почесал в затылке и, резко махнув рукой, произнёс:

– Авось пронесёт! На перезагрузку времени нет. Цепляй «Миногу»! На стрёме поставим матроса с топором. Начнёт тонуть – руби буксирный трос, не жалей!

Подошла «Минога», зацепили плашкоут стальным тросом, и речной трамвайчик потащил бесценный груз. Как сейчас вижу эту картину: узкий пассажирский теплоходик времён, когда «жить стало лучше и веселей», тащит гружёный плашкоут. Богатырского виду матрос Толик стоит на корме «Миноги», как палач перед плахой: с поднятым пожарным топором на длинном красном топорище.

Будь я резчиком по кости, вырезал бы эту сцену из моржового бивня, как это делают жители Крайнего Севера, изображая оленьи упряжки и перипетии местной охоты.

Сначала всё шло хорошо, и все внимательно следили за процессом. Но как только речной трамвайчик стал делать плавный разворот, чтобы пойти прямым курсом к станции, плашкоут стал неотвратимо крениться и очень быстро перевернулся, сбросив весь груз на дно бухты Ардли. Это была вторая дань морскому богу. Богатырский матрос Толик так и остался с поднятым над головой топором. Рубить буксирный трос не было надобности, так как сам плашкоут не утонул, а просто перевернулся и в сохранности был доставлен на берег.

Я подошёл к Петровичу, на лице которого отражалось тоскливое недоумение.

– Петрович! Объясни мне неумному, почему «Миногу» зацепили так, что пришлось делать разворот? Подцепи плашкоут с другой стороны и – прямой курс на берег. Может быть, и прошёл бы он благополучно на ровном киле.

– Не допетрил! – честно признался Петрович. – Только об этом никому не говори.

У этой истории, к сожалению, был посторонний свидетель – чилийское судно «Пилото Пардо», недалеко от нас вставшее на якорь.

В тот же день, ближе к вечеру, у нас и на чилийце получили сигнал SOS от потерявшего управление судна «Калипсо» с командиром Кусто на борту. В проливе Дрейка у них вышел из строя главный двигатель, и их несло на рифы острова Ватерлоо со стороны Тихоокеанского побережья.

«Пилото Пардо» нёс на себе два морских геликоптера. Чилийцы тут же послали к месту аварии винтокрылую машину под номером 13. Машина эта была замечательная: манёвренная, небольшая, с каплевидной двухместной кабиной и с шасси на двух дутых поплавках, позволяющих ей садиться на водную поверхность. На цилиндрической хвостовой части надпись NAVAL.

Борт № 13 вылетал к Тихоокеанскому побережью несколько раз, и общими усилиями на «Калипсо» удалось запустить главный двигатель. Последним рейсом вертолёт привёз Филиппа Кусто – младшего сына командира «Калипсо». Расстояние до чилийца было не более четверти кабельтова. Когда мы увидели долговязую фигуру и скуластое лицо с крупным «птичьим» носом, то сразу подумали – сам командор пожаловал в гости. Филипп действительно походил на своего отца не только лицом, фигурой, но и жестами, и манерой держаться. В то время он уже владел собственной киностудией в Штатах, а в экспедиции исполнял роль главного оператора. Они снимали тогда очередной фильм под названием «На юг, где лёд и пламя». Съёмки велись в субантарктических водах – в подводных гротах плавающих айсбергов и на островах с действующими вулканами в районе Антарктического полуострова. Отсюда и «лёд и пламя» в названии.

На «Пилото Пардо» организовали брифинг. Филипп, выступая на нём, выразил уверенность, что французские и русские океанологи должны встретиться и обсудить проблемы, касающиеся состояния мировой экосистемы. Позднее, узнав о казусе с затоплением нашего груза и связавшись с отцом по радио, предложил помощь.

Наше руководство благородно отказалось от помощи, сославшись на плотный график. Мы форсировали все погрузочно-разгрузочные работы и переброску зимовочных составов, свернули такелаж и, дав серию прощальных гудков, эхом разнёсшихся по бухте Ардли, вышли на просторы Южного океана.

Комсомолец Че, он же экс-начальник станции «Беллинсгаузен», помахал ручкой гостеприимным чилийцам и долговязому Филиппу Кусто. Те с недоумением наблюдали за нашим внезапным отходом, наверняка сожалея, что не состоялась встреча двух научных судов, решающих общие задачи.

Наш экипаж тоже сожалел, что не удалось встретиться с командором Жаком Ивом Кусто и увидеть легендарное CALYPSO, о котором в те годы знал весь мир. По-видимому, эта встреча не была записана в Книгу судеб.

Зато комсомольцу Че в Книге судеб уже было прописано кресло зампредседателя в будущей Государственной Думе.

Штурману Петровичу, почёсывающему свою нечёсаную голову, ничего выдающегося прописано не было. Лишь одна забота о семье и детях.

Филиппу Кусто был начертан трагический финал. Ему оставалось жить всего шесть лет. Он погибнет в 1979 году, участвуя в съёмках на гидроплане «Каталина». Во время приводнения нос машины внезапно «зароется» в воду. Весь экипаж останется целым и невредимым. Только на борту не будет Филиппа Кусто. Его тело так и не найдут.

Командор, Жак Ив Кусто, прокладывал в Книге судеб оптимальный маршрут к восточному побережью острова Кинг-Джордж, на российских картах имеющего второе название – Ватерлоо.