Текст книги "Петля Амфисбены"

Автор книги: Сергей Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Соловьев Сергей Владимирович
Петля Амфисбены

(краткая версия)

1

Мне врезалось в память кольцо на руке у старика.

Все мое детство пронизывало ощущение тайны. Она была тут, рядом, за закрытой дверью, за углом дома, за поворотом дороги – она притягивала меня и опьяняла, как влага дерево. Кольцо, которое я увидал на старческой узловатой руке – змея с бирюзовыми глазами, кусающая себя за хвост, – улеглось на приготовленное для него место в памяти, как драгоценность в предназначенную для нее бархатную коробку. Это благодаря ему я не мог забыть старика с его бормотанием: «Времени нет, мальчик, ты знаешь такой секрет, времени нет...», которое, скорее всего, так и осталось бы для меня пустым звуком, если бы не бирюзовый взгляд амфисбены, этого символа времени, замкнутого в кольцо.

Шрам на руке...

Когда мне было лет семь, я обнаружил, что пластилин может гореть. Если им обмазать конец палки, получались замечательно коптящие факелы. То был последний год, когда мы жили в доме с дровяным отоплением. Дрова хранились в кладовках в темном подвале, и когда моя бабушка в очередной раз отправилась за дровами, я пошел за ней и зажег мой факел. Пластилин расплавился и стек мне на руку. Это было задолго до встречи со стариком. На руке у старика отчетливо был виден такой же шрам, как и у меня.

Постепенно вся моя скудная юность начинает возвращаться ко мне, выходя из мглы; по-видимому, это означает, что моя миссия увенчалась успехом, что мне удалось-таки, вопреки собственной неуклюжести, убедить самого себя: круг замкнулся, голубой взгляд амфисбены, благополучно ухватившей собственный хвост, может рассеянно блуждать вокруг.

Если детство мое пропитывало ощущение тайны, то юность обескровливали разочарования. Подобно тому как тайна, казалось, пряталась за каждой закрытой дверью, разочарования приходили по мере того, как двери открывались. Мелкие, конечно, разочарования, но их было много и они перевешивали...

Как-то, уже студентом, я долго приглядывался к одной двери в университетском дворе, за которой, как видно, работал скульптор. В тусклом окошке угадывались орудия его ремесла, иногда во дворе появлялся и он сам: коренастый неприветливый бородач в рваном свитере или измазанном глиной халате. Мне до смерти хотелось познакомиться, и однажды, собравшись с духом, я еле слышно постучал, а затем, не дожидаясь ответа, толкнул обитую дерматином дверь. В мастерской стояли сотни, если не тысячи, Лениных – считая самых маленьких. Знакомиться мне расхотелось, и, извинившись перед безлюдной комнатой, я бежал.

Этот случай – только символ великого множества других. Сколько вечеров у меня отняли скучные сборища, с позволения сказать, вечеринки, где мы не знали, чем себя занять. Не играть же по простому в "бутылочку".

Мои школьные товарищи один за другим переболели первой любовью. Одного она потрепала ветряной оспой, другого раздула свинкой, третьего навсегда искалечила...

Я же в это время бродил по кладбищам, пытаясь уберечь, пронести, не расплескав, уходящее ощущение тайны. Они были невероятно интересны, эти ленинградские старые кладбища. То есть, собственно, петербургские. На Смоленском я нашел разграбленный склеп николаевского канцлера Нессельроде, а сколько было погребено тут статских советников, генералов, генеральских вдов, сколько разбитых и даже целых ангелов украшало запущенные могилы, какое разнообразие надгробий!

Позднее я открыл для себя обширное Волково Поле с его "литераторскими мостками". Большинство имен на надгробиях не было мне известно. Позже мне довелось общаться лично с некоторыми из моих заочных знакомцев. Одно событие позволило мне вырваться из заколдованного круга подросткового моего одиночества. ТОГДА это было для меня обычное, мало что значашее выражение: "заколдованный круг". Ох уж эти круги... и круги кругов...

ТОПКА.

Кривая, крашеная облупившейся розовой краской дверь резко отворилась и наотмашь ударила грязную стену. На бетонную площадку выскочил длинный, бледный, будто никогда не видевший солнца парень в черном пальто. Затормозил, скрежетнув каблуком по битому стеклу, полуобернулся, полуприсел, как бегун перед стартом:

– Ну что, будешь отнимать у бедного человека книгу, да? Будешь? Книга – источник знаний!

– Зачем мне у тебя ее отнимать? – Второй юноша, рыжий и ехидный, едко улыбаясь, стоял уже в проеме двери. – Просвещайся, темная душа! Вернешь послезавтра, с конспектом по физике в придачу.

– Конспект не мой!

– Так ведь и книга не моя. И помни, что одними конспектами при твоем коэффициенте интеллектуальности не обойтись – понадобятся мудрые советы...

Это теперь, с грустью вглядываясь в образы, возвращенные мне памятью, я могу сказать, что ребята здорово переигрывали. Кого они играли? Самих себя. Зеркала отражались в зеркалах, воображаемое пыталось стать реальным, и тут же новые иллюзии зарождались от поддельной действительности. Юный искатель тайны, однако, не чувствовал фальши. Его игра захватила.

Оба молодых человека оказались студентами-физиками. Зачитывались книгами Стругацких, щеголяли заимствованными оттуда словечками. По выходным они становились «сталкерами», ездили в «зону» (на полигон неподалеку от финской границы), собирали там разные разности, если вляпывались во что-нибудь, то называли это «ведьмин студень», и втайне, не признаваясь даже себе самим, мечтали о «золотом шаре», который может дать «счастье для всех, даром».

В тот день, когда я стал свидетелем сценки у розовой двери, я осмелился вступить в беседу с двумя приятелями. В полуподвале за спиною рыжего (удивляюсь, почему при любви к Стругацким остальные не прозвали его как-нибудь вроде "Юрковского" – про себя я тотчас прозвал его именно так), скрывалось нечто достаточно интересное для меня: газовая котельная, или "топка", как ее называли. Благодаря новым знакомым, передо мной открылся доступ туда – и еще в иные миры...

ТАИНСТВЕННАЯ ЛАБОРАТОРИЯ

– Р-рубидий, скажи "р-рубидий"! – попугайчик возмущенно зачирикал и клетку сдвинули за осциллограф.

– Гуляев, только честно, он у тебя хоть слово когда-нибудь произнес?

– Тут народу слишком много, птица стесняется.

– А наедине с тобой он разговаривает?

– Конечно, диктует ему курсовые, но Гуляев разве признается!

– Только после прихода розовых слонов.

– Вряд ли, волнистых попугайчиков надо обучать с детства.

– Ему сколько лет?

– В лаборатории третий месяц.

– Сто!

– Еще молодой, попугаи живут до трехсот.

– Только не волнистые...

– Да налейте же наконец кто-нибудь!

Пустые бутылки (сегодня в ближайшем гастрономе было "виски") убирали в угол, под металлическую платформу, на которой стоял аппарат неведомого назначения и загадочно перемигивался сам с собой лампочками.

– Воткните кто-нибудь паяльник, мне не дотянуться!

Позже, оказавшись случайно около клетки, я услышал тихое, только для себя, бормотание попугая: "С-санечка хор-роший, с-скажи, скажи, С-санечка хор-роший..."

Лаборатория БЫЛА таинственной: никто не ведал, когда и где делалось дело. Головы не знали, что творят руки, ноги и другие органы.

Большую часть работы каждый старался выполнять за пределами лаборатории, но в результате выигрывала именно она – она расширялась. Она была разбросана по городу – или городам. Порою мне кажется, что в ней работали не только люди – к примеру, в ней водились мыши, так они утаскивали в норки какие-то детали и там, возможно, сооружали что-то свое, шурша и попискивая. Или наоборот, подчиняясь распоряжению судьбы, перекусывали ответственный провод, не давая совершиться открытию века. И, подобно людям, они не думали, ЧТО они сооружают или разрушают

То и дело ловлю себя на том, что пытаюсь излагать события в каком-то смешном хронологическом порядке. Но что такое петля времени, если не мешок, в котором все смешалось и не должно быть слишком много складу и ладу?

Мои родители меня любили, со школой мне повезло.

Они любили меня сначала в виде любознательного мальчика, потом в виде странноватого (мягко говоря) подростка, не подпускавшего их к себе. Они не решались мне сказать и слово, когда я в пятнадцать лет с утра и до позднего вечера пропадал из дому. Они помогли мне устроиться в одну из модных физматшкол: не из самых, но неплохую. Отец был (есть) фотограф, мама работала (работает) в школе учительницей русского и литературы. Тот, кто пишет эти заметки – старше их почти вдвое. Расстояние между нами – около половины города. Интересно, могли бы они любить меня такого, каким меня сделало время?

Мой блуждающий взор снова cкользит в направлении собственного хвоста.

Женщины. Не замечал я их тогда, не замечал!

Их, собственно говоря, и не было – одни абстракции. Хотя, конечно, пол определению поддавался – могу даже припомнить одно мягкое, как лесной мох, лоно (ничто не в силах смутить кристального взора амфисбены). Но дама, коей принадлежало сие замечательное место, не была членом нашего кружка – эдакое вторжение мшистой реальности, глухого леса, начинавшегося сразу же, едва отойдешь от костра абстракций. Она даже умела плакать.

Она заглянула в лабораторию с одним из "наших", немного, впрочем, старшего возраста. Он уже где-то работал после окончания университета, но был "свой" – границы поколения это допускали. Его спутница, безусловно, моложе моей мамы, но так же безусловно – чужая. Они долго о чем-то шептались, затем женщина встала и ушла – я думал, совсем. В тот вечер все пили (отмечался чей-то день рождения), собираясь домой около полуночи я обнаружил ее плачущей в темном коридоре.

Что еще?

Я вызвался ее проводить. На тускло освещенной кухне я читал ей отрывки и написанной мною пьесы для театра абсурда (о Боже, я занимался еще и этим). Она жила (по ее словам) с партийкой-мамой; но как раз этой ночью мамы не было. В третьем часу она приготовила постель... Утром она подарила мне книжку – "Маленький лорд Фаунтлерой". Аккуратно записанный на листочке из школьной тетради телефон и адрес я вскоре потерял; книжку, правда, прочел – чтобы только сейчас вспомнить об этой истории, которую по молодости мне очень хотелось забыть.

СУМАСШЕДШИЙ ПРОФЕССОР.

– Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Ха-ха-ха!

Он не может устоять на месте, подскакивает, постукивает носком ботинка, будто примериваясь, не пнуть ли рядом расположенные предметы, потирает сухие ручки, пощипывает подбородок, на котором ничего не растет, как на утесе Степана Разина, хотя щеки покрывает плохо выбритая щетина, ворует авторучки, рассовывает по карманам недоеденные бутерброды, то и дело ищет очки, теряет чужие рукописи, не успевает отвечать на письма, – он пригласил меня стать его домашним секретарем за 70 рэ в месяц.

Изредка, и только когда ему кажется, что рядом никого нет, он почти спокоен, хотя мне это его спокойствие чаще вспоминается и кажется болезненнее, чем обычное хихикающее возбуждение безвредного маньяка. Теперь-то мне ясно, в чем было дело: у него зрел ПЛАН.

Он действительно профессор. Физики. Он заведует кафедрой, за которой числится лаборатория, где мы так весело проводили время.

Однажды вечером он заявился в лабораторию. Из всех, имевшихся в наличии, его никто не знал. Я – с другого факультета, остальные и того дальше – знакомые подбирались чаще через "Топку". Буйнобородый аспирант, который провел нас через проходную, отправился в "Гастроном" пополнить скудеющие запасы спиртного.

Забавному старику налили коньяка из остатков, он выпил рюмочку, похихикал, рассказал анекдот и, подтянув штаны, удалился. Видимых последствий этот визит не имел.

Позже я случайно встретил Ивана Александровича в платной поликлинике, в очереди к дантисту. Он меня узнал. Тогда-то мы и разговорились (я всегда свободнее себя чувствовал с малознакомыми людьми), и он предложил мне работу.

Уже осталось рассказать немного, чтобы закончить вводную часть моей истории. Удивительно, каким неплотным кажется это начальное время – неужели и вся моя жизнь могла бы оказаться столь же призрачной, не встреться я с амфисбеной?

В обширной квартире Ивана Александровича была одна комната, которая для меня в ту пору никогда не открывалась. Профессорские апартаменты, несомненно, вносили свой вклад во всемирную лабораторию, в тот адский котел, где варится философский камень. Иногда профессор уединялся там – я догадывался, что в мое отсутствие он делает это чаще, чем при мне. Но однажды узкая дверь комнаты без окон роковым образом распахнулась передо мной.

Рыжий «Юрковский», студент, встреча с которым у двери «Топки» проложила мне путь в лабораторию – писал курсовую работу у И.А. (как за глаза называли Ивана Александровича). Разумеется, «Юрковский» увлекался не только наукой. Я помню продавленный диван, жаром пышущую топку, оранжево-мутный отблеск на гранях стаканов – и медленно вращающиеся бобины старого магнитофона (колеса судьбы), и хрип динамика, накладывающийся на и без того хриплый баритон Александра Галича:

Сможешь выйти на площадь

В тот назначенный час?

«Юрковский» и вышел – 14 декабря 1975 года, на стопятидесятую годовщину декабристского восстания – когда, по слухам, должны были состояться диссидентские выступления.

Ему еще хватило глупости взять с собой портфель, в котором среди конспектов завалялись какие-то самиздатские материалы.

Его задержали, отвезли в отделение милиции на улицу имени знаменитого декабриста Якубовича, обыскали, обнаружили бумаги... Ночью на пятнадцатое декабря отпустили, пригрозив, что скоро его постигнут неотвратимая кара и гнев народа.

Все это я услышал случайно, разбирая профессорскую утреннюю почту. Как раз пришла большая пачка заграничной корреспонденции в расклеенных конвертах: письма, оттиски статей, приглашения на конференции – профессору было, что терять!

Звонок в дверь, удивленный голос И.А. (воспитанный "Юрковский" обыкновенно заранее договаривался о встрече), высокий, почти женский голос гостя.

Несмотря на настойчивые попытки профессора увести нежданного гостя вглубь квартиры, "Юрковский" оставался в коридоре и говорил, говорил... Наконец голоса удалились в направлении кухни, зашумела вода: И.А. смертельно боялся микрофонов.

Когда "Юрковский" ушел, И.А. сразу проследовал в секретную комнату. Я уже знал (месяцы секретарства не прошли даром), что он побывал в лагерях, был реабилитирован. Как бы ни было сильно мое любопытство, я бы не решился без приглашения вторгнуться в "святая святых". Скоро в секретной комнате раздалось что-то вроде громкого хлопка, и через минуту профессор пришел за мной сам.

На серых щеках его горели алые пятна.

Ныне я знаю точно, что за план был у Ивана Александровича и что именно находилось в секретной комнате, хотя долгие годы я мог только догадываться об этом, пусть и с большой степенью вероятности...

В самом конце пятидесятых, на возвратной ветке моей жизни, я поступил работать на кафедру И.А. лаборантом. Я рассудил, что мой контакт с И.А. вряд ли мог оказать серьезное влияние на будущие события, между тем как мне представлялся наконец неповторимый шанс удовлетворить свое любопытство. Да и на пенсию мне предстояло выйти задолго до того, как ему – предложить мне секретарство.

После хрущевской реабилитации безумный страх, разъедавший изнутри этого несчастного человека, почти отпустил его, чтобы вернуться позже, в брежневские годы.

В минуту откровенности, за бутылкой портвейна, он рассказал мне о своем заключении, и о том, как однажды в лагере ему пришла в голову формула машины времени.

– Говорят, это противоречит принципу причинности – не верьте, ничего подобного! – говорил И.А. – Достаточно предположить, что у природы есть средства развести в стороны противоречивые причинные цепи. Вы же наверное слышали про принципы запрета в квантовой механике!

Я не дал ему углубиться в детали.

– Хорошо, допустим, такая машина возможна. Ну и что бы вы стали с ней делать?

– Смешно сказать, – И.А. нетвердой рукой долил себе портвейна. – Представляете, когда меня выпустили, я очень боялся, что меня снова посадят, и готов был бежать – куда глаза глядят. Не за границу, разумеется, – добавил он поспешно, -а, если хотите знать, в будущее! Найди я тогда место, сарайчик какой-нибудь, где бы никто не мешал, и я бы начал машину строить.

– Вы можете построить ее теперь, – мы пили в свежеполученной отдельной квартире И.А.

– Да нет... теперь это было бы предательством...

– Предательством ЧЕГО?

– Нашего времени, разумеется. Исторического шанса! Молодого поколения... Я говорю студентам на лекции: сейчас время свершений! Я знаю, многие, говоря подобное, не верят сами, приспосабливаются, особенно среди интеллигенции. А я верю!

И.А. откинулся в кожаном кресле.

– И вообще, знаете, я понял, что путешествия во времени не сделают жизнь лучше. Прыгнуть назад? Для чего? Убить будущего тирана? Если обстановка благоприятствует установлению тирании, на очереди всегда много кандидатов. И, поверьте, заранее невозможно догадаться, кто выиграет! Это когда тиран получил власть, он пытается убедить всех, что он был единственным достойным претендентом! Читайте внимательно историю. Наши усилия не пропадут даром, только если мы действуем в своем времени. А бегство в будущее – разве это не бегство? Жить в счастливом мире, пожиная плоды трудов тех, кто остался позади? Представьте, что так поступят все!

– Ну, в прошлое, скажем, можно отправиться с просветительской целью... Вы слышали разговоры о том, что, возможно, Леонардо да Винчи был путешественником из другого времени?

– Согласен, это может иметь смысл. Хотя, посмотрите, много ли своих открытий удалось внедрить Леонардо? Все ждали подходящей эпохи.

Сестра И.А. внесла кофе. Где-то в глубине квартиры еще жила, угасая, престарелая мама. Дважды в неделю появлялась приходящая домработница – нормальная жизнь профессорской семьи... Я знал, что ко времени моего недолгого секретарства мама И.А. умрет, сестра, страдая от астмы, большую часть года будет проводить в санаториях. Несмотря на осторожные попытки, профессор так и не решится жениться, что позволит ему сохранить в целости просторную квартиру.

Мне было грустно слушать И.А., зная, как все будет через пятнадцать лет...

Я и впредь иногда навещал И.А. Он был мне симпатичен. Пару раз я даже заглядывал в будущую "секретную комнату" – большую кладовку без окон. Сначала в ней не было ничего, кроме пыльного хлама, затем появился стол с инструментами и приборами...

– Гоша? Мне необходима ваша помощь.

– Надо настроить один прибор, я не смог сам, давайте вдвоем.

– А что за прибор?

– Увидите! Прибор включен, это срочно.

Дверь "секретной комнаты" была открыта. Под потолком горела голая стосвечовая лампочка.

Как только мы оказались внутри, наши волосы стали дыбом: настолько воздух был наэлектризован.

У одной стены находился наскоро собранный пульт управления со свисающими проводами.

Что-то вроде огромного соленоида стояло вертикально на полу. Был еще стол с измерительными приборами, но основная часть электрической схемы лепилась по стенам. Не берусь судить, было ли все вместе произведением технического гения или только внешним выражением профессорского безумия. И то и другое, судя по результатам.

– К сожалению, аппаратура немного не готова. Видите, я не могу одновременно работать за пультом и наблюдать за приборами. Давайте так: я привожу аппаратуру в готовность, затем отхожу к столу. Вы жмете на эту красную кнопку, а я буду следить за стрелками.

И.А. старался говорить уверенным профессорским тоном, хотя, как я знаю ныне, его единственной целью было бегство. Он не мог скрыть своего волнения. Вероятно, он боялся, что я откажусь (к слову сказать, кисть руки И.А. была замотана окровавленной тряпкой), но мне и в голову не могло прийти такое нарушение научной этики. Я, как первокурсник, был предан ей беззаветно.

– А нельзя придвинуть стол?

– Нет. Не подходите к середине комнаты – там напряженность поля максимальна. Не обращайте внимания на визуальные эффекты, так и должно быть. Идемте к пульту, становитесь рядом со мной.

По мере того, как он нажимал на кнопки, переключал тумблеры, крутил верньеры, в тесной комнате – или прямо внутри моей головы – нарастало бормашинное жужжание. Воздух больше не был прозрачным – около стола с приборами формировалось НЕЧТО – как бы продетая через соленоид серая труба с ясно намеченными поперечными кольцами.

Профессор отскочил от пульта и боком, вдоль стены, чтобы не задеть занимавшую уже четверть комнаты трубу, перебрался к столу.

– Давайте!

Я нажал на красную кнопку.

Из отверстия в ящике, укрепленном на стене, вырвался яркий зеленый луч и рассек вдоль брюхо вызванной профессором фантастической змеи. Труба резко изогнулась в мою сторону, разрез повернулся, его края разошлись, как губы, и я увидел серо-розовую внутреннюю поверхность уходящего в неизвестность тоннеля. Какая-то сила потянула меня внутрь.

Вероятно, И.А. ожидал не этого. Он, должно быть, рассчитывал, что дыра окажется рядом с ним. Я помню его схваченное судорогой (чего – отчаяния, ярости, ужаса?) лицо. Колено трубы было между нами. Меня подняло, перевернуло и головой вперед втянул в тоннель. Я уверен, что И.А. рассчитывал отправиться в будущее – но меня ждала другая половина тоннеля.

2

Я знаю свой возраст. Я знаю, сколько мне было, когда я осмелился подойти к самому себе в школьном дворе. Ключевые числа:

24 октября 1957...

15 декабря 1969...

15 декабря 1975...

Плюс еще одна дата в феврале 1922, необходимая для точности расчета (я озаботился, чтобы уточнить дату своего прибытия еще в те – давние – годы).

Когда-нибудь я напишу роман о своей жизни. Я назову его (например) "Полет мимо черной дыры". Не знаю только, хватит ли у меня времени. Боюсь, что на его написание потребуются десятилетия. Пока что передо мною стоит неотложная задача. Сегодня 16 декабря. Наш (наш!) эксперимент имел место вчера. Я должен прийти на помощь И. А.

Поначалу я поставил пределом для встреч с ним год своего выхода на пенсию. Потом... год встречи с самим собою. Потом... Аргументы всегда найдутся. Сам же И. А. говорил: " у природы есть средства развести в стороны противоречивые причинные цепи ".

Короче, я немного не дотянул до даты своего появления в качестве секретаря.

Вынужденный перерыв в общении тянулся более года. И.А. мне не хватало сильнее, чем я мог предположить. И, наконец, основное препятствие для новой встречи исчезло. А вдруг что-то случилось с И.А.? Я тянусь рукой к телефонной трубке... Гудки... Мне отвечает дрожащий, надломленный голос.

– Хорошо, что вы позвонили... Приехать? Конечно. Да. Пожалуйста. Пожалуйста, приезжайте.

Я последние годы живу в Купчино, И.А. – около Петроградской, не меньше часа на дорогу. Самое малоприятное – отрезок от моего дома до метро. Сегодня это черные проплешины льда, свежие снеговые наносы. Посвистывает поземка. Как я ни спешу, но надо быть осторожным, чтобы не сломать какую-нибудь там шейку бедра.

Но вот уже теплый поезд везет меня на другой конец города. В этот час народу немного, в вагоне я дремлю, меня убаюкивает тепло, привычный рев и качание подземки. Я вижу:

Поросшие тощей осокой дюны. Это берег моря – волны, над которыми колышется серый туман. Туман расходится, будто разорвали завесу, и становится виден скалистый остров, похожий на черный трон, куда волны забрасывают свою бледную пену. Трон этот пуст, но это страшнее, чем если бы на нем сидел кто-то.

Я просыпаюсь. Поезд подходит к "парку Победы" – сон мой продолжался не больше нескольких минут. Смысл увиденного мне непонятен, но указывает (мне кажется) на какую-то тайну, возможно, ту же самую, присутствие которой я так ясно чувствовал в детстве, однако, если это так, то для семидесятилетнего автора этих заметок знаки поменялись на противоположные, и то, что манило его детское alter ego, старика отталкивает и ужасает.

Мне не хочется думать о тайнах. Чтобы отвлечься, я достаю из сумки детектив из серии "Подвиг" – чтиво, которое хорошо помогает от неприятных размышлений. Не так-то просто найти книгу, которая не напоминала бы о реальности. Даже в произведениях густопсового "социалистического реализма", к которым я прибегаю только от большой нужды, порою попадаются страницы, возвращающие к действительности, а я предпочитаю поменьше возвращаться к ней, за исключением тех часов, когда я работаю над своим манускриптом... Я говорю себе, что увижу на месте, чем можно помочь И.А.

Из глубины обширной квартиры тянет паленым. Левая рука И.А. по-прежнему замотана тряпкой, как в моих давних воспоминаниях, и на серой материи виднеются бурые пятна. Похоже, что И.А. вообще не менял повязки.

Он протягивает мне правую, но слабое прикосновение влажных дрожащих пальцев трудно назвать рукопожатием.

– Я... я... прошу вас, Георгий Михайлович, пройдемте на кухню... я должен вам кое-что сказать... Извините. – его речь прерывает нервный зевок. На его лице нет ни следа давешнего румянца, который я так хорошо помню. Кожа серая, морщины. Рот все время слегка приоткрыт, вероятно, ему не хватает воздуха.

(Увы, мне тоже случалось бывать в этом состоянии.)

– Я... я очень рад, что вы пришли... Но... я должен вам признаться, произошло нечто ужасное.

(Мы сидим за кухонным столом, друг против друга. Он наливает себе воду из мутного графина и пьет.)

– У меня был секретарь, мальчик, студент. Вы его не знаете ... Мы с вами давно не виделись, он появился после...

Вчера я попросил его мне помочь ... с одним экспериментом... Не могу себе простить, но ... что сделано то сделано...

Я был уверен, что мне удалось создать машину времени, о которой мы с вами когда-то говорили. Да что, уверен... Я знаю! Я смог! – апатия на мгновение покидает его. – Да... Я попросил Гошу... В этом был чудовищный эгоизм, конечно. Поверьте, я хотел испытать машину сам. Но мне необходим был ассистент. Я ему ничего не объяснил.

– И что случилось?

Я смотрю на И.А. Он и далеко и близко. Времени нет, есть невозможность... Мне страшно жаль этого человека. Он мне очень симпатичен. Увы, логика сильнее, чем простая причинность.

– Он исчез... Я думаю, что машина сработала. Я не знаю, куда он попал и что там с ним случилось. Возможно, он погиб, возможно – жив. По моим расчетам, должен быть в будущем, но из будущего не доходит вестей.

С точки зрения закона – все равно, что погиб. Мне недавно звонили его родители, беспокоились.

– И что вы им сказали?

– Сказал, что он заходил ко мне вчера, но ушел. Просто чтобы выгадать время. Правду сказать, я не вижу выхода. Вам не кажется все это бредом? Но мальчика нет. Кроме того, мною вот-вот снова заинтересуется КГБ.

Я молчу, но мне нельзя молчать долго.

– Иван Александрович... То, что вы говорите, совсем не бред. Я знаю, что вы действительно построили машину времени. И – слушайте меня внимательно – я готов вам помочь. Вы сами знаете, что выход есть. Этот выход – снова воспользоваться машиной. Не возражайте.

Машина работает. Я не мог вам сказать это раньше, но я знаю. Я – ваш Гоша. Она сработала. Только я попал в прошлое, а не в будущее. В 22-й год. Как видите, уцелел. Даже не сидел ни разу. Когда после двадцатого съезда вы вернулись в Питер, разыскал вас. Мне хотелось вас узнать ближе.

Когда появился Гоша, я отошел в сторону. Вы же сами говорили – "развести причинные цепи ".

Смотрите, – я протянул руку. – Вы должны помнить, у Гоши был на руке точно такой же шрам. Вам просто не пришло в голову сопоставить, поскольку вы познакомились со мной раньше, чем с ним.

Закрыв лицо руками, И.А. плачет...

Монотонно, рассудительно, я продолжаю.

– Нам надо спешить. Мы не сможем доказать, что Гоша жив. В настройке машины что-то было не так. Вы ведь планировали попасть в будущее, а я попал в прошлое. После вчерашнего она не сломана?

– Извините. – И.А. берет бумажную салфетку и вытирает глаза. – Были незначительные повреждения, но я исправил. Вы хотите отправиться со мной?

– Нет. Я просто хочу помочь вам.

– Хорошо, пойдемте.

На побелке пятна копоти, в досчатом полу выжжена борозда, по форме напоминающая восьмерку, но в целом все, как я помню.

Приборы, правда, пока не включены.

И.А. подходит к пульту и некоторое время возится с ним – подкручивает, переключает.

– По-моему, теперь все, как надо.

Он уже не выглядит таким убитым, как раньше.

– Вероятно, лучше, если я теперь стану к столу? Не беспокойтесь, я больше не воспользуюсь машиной. Только вы должны мне объяснить, на что надо смотреть.

Он объясняет. Когда вот эти стрелки достигнут вот этих отметок, пора нажимать кнопку. Ваша задача – дать сигнал.

– Я махну рукой, а вы нажимайте свою кнопку.

– Предположим, я остался один. Что может произойти после?

– Если поле станет неустойчивым, может произойти взрыв.

– Мне бы не хотелось стать жертвой взрыва.

– В принципе, усточивости должно хватить. Если мне удастся... отбыть, выключайте рубильник. Емкости должны обеспечить плавную остановку. Риск, конечно, есть...

– Иван Александрович...

– Да?

– Мне кажется, вам необходимо взять кое-какие вещи. Я ведь в итоге оказался в другом месте, не в этой квартире. Недалеко отсюда, но...

(Я вспоминаю сводчатый подвал, прыгающие по стенам огненные отблески.)

– Действительно. Я сейчас, только ничего не трогайте.

Он поспешно выходит. Мне хочется пожать плечами. Его отчаяние прошло, теперь им снова (как вчера) владеет суетливая жажда бегства. Я не боюсь риска, даже гибели, но он мог бы немного больше думать об окружающих (обо мне). Я хочу ему помочь, но я хочу также благополоучно вернуться домой.

Он возвращается с небольшим плотно набитым рюкзаком в руках.

– Как вы думаете, лучше одеть его?

– Не знаю. Наверно.

–Я взял денег. Трудно сказать, понадобятся ли они в будущем... В крайнем случае сдам в музей, – это он пытается шутить.

– Поехали?

Я стою у стола и слежу за приборами. И.А. у пульта. По мере того, как он нажимает, переключает и т.д., нарастает гудение. В центре комнаты вновь начинает формироваться кольчатое тело амфисбены...

3

За окном валит снег. Пахнет озоном, горелой изоляцией. Как мне не хочется уходить из квартиры!

Мысли соскальзывают, не давая сосредоточиться на главном – что надо бежать, что нельзя здесь оставаться ни секунды.

Долго звонил телефон, к которому я не стал подходить.

Смешно, как И.А. со своим рюкзачком протискивался в разрез. Перекинул через край одну ногу, другую. Напрягся, раздвигая края – и исчез. Никакая это не машина времени, а чистая магия. И.А. – гений желания.

Я выключил рубильник и все закончилось благополучно. Морок рассеялся. Без взрыва. Но И.А. исчез.

А за день до этого я сам (на пятьдесят три года моложе себя сегодняшнего) отправился в прошлое.

Я обхожу опустевшие комнаты. За этим массивным письменным столом я мог бы написать историю своей жизни. Духи Петроградской стороны помогали бы мне. На окраине, на улице Олеко Дундича (с видом на покрытое снегом поле) из под моего пера (шариковой ручки) не выходит ничего, кроме обрывков.