Текст книги "Нпзк"

– Перенести?

– Перенеси.

Хрип. Растерянные глаза человека, пытающегося руками удержать кровь, толчками выплескивающуюся из раны на шее. Пыль, камни вокруг. Что за война, где? Глаза мутнеют, становятся похожими на глаза умирающей птицы, которые затягивает полупрозрачная пленка.

– Спаси его.

– Хорошо.

Рана исчезает, на месте ее остается тонкий белый шрам, резко прорисовывающийся на грязной коже. Глаза человека удивленно распахиваются.

– Понял ты что-нибудь?

– Нет. Ничего.

Касатки, красивые, черно-белые, каруселью вертятся вокруг раненого кита в узкой бухте. Ох уж эти герои фильмов о природе...

– Они хотят его убить? Они ведь тоже киты.

– Да.

– Поговори с ними.

Спасенный кит уходит в открытое море.

Ощущение тяжести. Ужаса. Толстый слой земли, давящий на грудь. Женщина.

– Ты можешь ее спасти?

– Нет. Слишком глубоко.

– Что ты можешь?

– Помочь умереть.

В мимолетных видениях, вспыхивающих на мгновение, как двадцать пятый кадр, и все же оставляющих неизгладимый след на сетчатке, а может, прямо в глубине мозга, иногда трудно что-либо понять. Высвобождая из-под наслоений детские воспоминания, пытаясь подобраться к их смыслу в обход, он пускается в теоретизирование.

Например, развивает теорию стихотворной строчки, как иероглифа.

... Слово – загадка, как иероглиф.

Тысяча ножек, зацепок, крючков.

На фонаре – сумасшедший фотограф,

Напоминанье о магии слов...

В каждом языке, в том числе и в нашем, линейно-алфавитном, есть образный иероглифический потенциал. Он не в полной мере реализован, но стихотворная строчка ближе всего по своей роли к иероглифу, недаром в стихах строчки располагаются одна под другой, вертикально, как иероглифы в китайских рукописях...

Он нигде не чувствует себя своим – ни рядом с озабоченно-ласково улыбающимися родителями, ни с товарищами-студентами (откровенно говоря, его слабо заботят их проблемы), ни с преподавателями, одни из которых, более благополучные, думают главным образом об очередной поездке за границу, а другие, менее удачливые, распространяют вокруг себя слабый, но неистребимый запах зависти и унижения.

Он учится на отделении математической лингвистики филологического факультета университета – так себе отделение, не слишком престижное.

Экзамены и учеба даются ему легко.

Настоящего наставника у него нет. Друга тоже.

В размышлениях для себя – его заносит.

Свои безумства – пусть теоретические – он держит в секрете. Одно из самых крайних – увлечение нумерологией, или магией чисел. Откровенно говоря, полная ерунда, он сам сознает это каким-то краем сознания, и иногда мысленно ехидничает сам по этому поводу.

Возможно, со стороны он кажется более странным, чем сам себе. Быть может, поэтому его больше не охраняют. Быть может, родители на нем уже поставили крест.

По правде говоря, ему отчаянно не хватает Ночной Птицы. Он хочет, чтобы она вернулась. Его теоретизирование, его стихотворные опыты – всего лишь попытки до нее докричаться.

2

В тот день после занятий он решил поехать на дачу, зная, что родителей там не встретит. Шел конец сентября, тепло, бабье лето. Он ехал поездом, хотя мог бы воспользоваться одной из родительских машин. Права у него наличествовали, и с тех пор, как он стал студентом, присмотра за ним было меньше. Но спешить было некуда, ему не хотелось выделяться, лучше затеряться, смешаться с людьми, все самое интересное происходит внутри.

Недалеко от дачи, у озера, он встретил соседку. Как-то странно называть соседкой человека твоего возраста. Единственная практическая польза, которую ему до сих пор удалось извлечь из нумерологии... именно благодаря ей, прошедшим летом, тоже по дороге на дачу, завязалось знакомство, и он знал точный возраст, имя, фамилию и номер телефона Лены, так как все это требовалось для расчетов, а чем нумерологическая хартия хуже гороскопа? В дом к Лене раньше его не приглашали.

– Заходи? Вечером, часов в семь. Посидим. Я тут до понедельника.

Серо-зеленые мундиры сосен сливались с сумерками. Чтобы попасть к Лене, требовалось выйти за глухой забор, окружавший группу коттеджей, одним из которых владела семья Сергеева. Коттедж, которым владели родители Лены, находился точно за таким же забором, только та группа была выстроена на месте бывшего пионерского стадиона, ближе к воде. Система, удобная с точки зрения охраны. За дубовыми воротами брехали собаки. Рядом – врезанная в забор массивная дверь. Сергеев нажал на кнопку переговорного устройства. Там зашипело.

– Да?

– Сосед, в гости, к (он назвал фамилию).

Возможно, где-нибудь была видеокамера наблюдения. Секунд через тридцать зажужжал замок, Сергеев вошел.

В сумерках белели дорожки. К какому дому идти, он не знал. Но на одной из веранд вспыхнул свет, с крыльца махала рукой Лена.

– Я одна с братом. Не волнуйся, он будет у себя.

На Лене было что-то вроде пеньюара. Полупрозрачная бело-розовая ткань, что-то пушистое по краю.

– Пошли в дом, тут комары.

От вечера, проведенного с Леной в голове остались какие-то осколки, детали, бесконечно отражающиеся друг в друге, будто кто-то набил голову осколками зеркал. При всем старании Сергеев не был уверен, что правильно понял логику событий.

Что она предлагала? (– Себя! – подсказывает внутренний голос.) Всерьез? (Рамка двери, в ней – старший брат. Злобное, перекошенное лицо. Сухорукий. Правая, покалеченная рука – о трех пальцах – дергается в такт словам, произносимым полушепотом. Но матерные – выделяются, произносимые громче других.) Может быть. (– Попробуй воспользуйся! – внутренних голосов много, они спорят между собой. – В холле-то у них – что? – Рога. – А под ними? – Охотничье ружье!)

Если бы он не познакомился с ней раньше, он едва ли мог бы теперь вызвать в памяти ее лицо.

Тело – да! Мало ли что ты мог видеть на пляжах... Вот так, напоказ, для тебя одного, едва прикрытое пеньюаром, тонкий, аккуратный шрам от аппендицита, кружевное белье – лифчик, отсвечивающий розовым, трусики, под которыми угадывается тьма...

Пальцы на ногах, как у греческой статуи.

Стеклянный столик, салатик с капустой, сделанный ею собственноручно. Полбутылки французского вина, сыр. И вино и сыр действительно из Франции.

Попытка восстановить в памяти разговор требует огромных усилий. Он читал свои стихи, пробовал рассуждать про "строчку, как иероглиф".

.. Похожие на трупы африканцев,

Скончавшихся от голода и зноя

На пыльных километрах кинохроник.

Хвастался, что не пишет любовных стихов. Млел от оказанного доверия – это нежное, смугло-розовое тело рядом. Она что-то рассказывала про тяжело перенесенный аппендицит, про шрам. Про поездку на Багамы, про свою жизнь как в золотой клетке. Родители боятся, что ее похитят, что она выйдет замуж за кого-нибудь не того, что подцепит какую-нибудь болезнь, что станет наркоманкой.

Снова появился брат, снова подозвал ее к двери, снова шипел, плюясь тихо матерными словами.

Она на Сергеева не сердилась – он чувствовал это по легкому прикосновению ее руки, но если бы это прикосновение было сильнее – то... Что? Он бы умер? Вряд ли... Во всяком случае, он решил, что пора уходить. Она позвонила по мобильному телефону охраннику, проводила Сергеева до крыльца. Скользнула губами по его щеке – легче перышка.

Он вернулся домой. Сергеев не любил родительские комнаты внизу. Сидя у окна мезонина, тысячу и один раз он пытался сложить, как паззл, в единую картину осколки, понять – мог ли он действовать иначе? Надо ли было действовать иначе?

Она говорит: "Беременность – это болезнь, которая передается половым путем."

Его рука скользит по воздуху, издали как бы очерчивая контур ее тела. Может ли эта его рука приблизиться еще немного, или никакая сила не сможет преодолеть натяжения невидимых нитей? Я – марионетка, говорит он себе, всматриваясь в темноту за окном. Чья?

Может, я более ненормален, чем это мне кажется? Может, не зря меня водили на консультацию к этому... психоаналитику... или психиатру?

Он все еще сидел у окна, шел где-то третий час, когда прилетела Ночная Птица.

В стекло постучали. Сергеев не сразу обратил внимание на стук, но когда поднял голову – в заоконной черноте поблескивал птичий глаз. Над ним – блестела золотая корона. Еще виднелся треугольник клюва.

Сергеев открыл окно и птица соскочила на стол.

Вид у нее был взъерошенный, некоторые перья обломаны.

3

– Закрой окно.

Сергеев поспешно подчинился.

– У тебя найдется клетка? Металлическая?

– Зачем?

– Надо экранироваться.

– От кого?

– Не сейчас. Некогда объяснять.

– Может, в подвале. У нас был когда-то попугай.

– Я с тобой. Быстрее!

К счастью, клетка нашлась. Сергеев поднял вверх с трудом двигавшуюся в пазах дверцу и птица протиснулась внутрь.

– Теперь надо уходить.

– Куда?

– Подальше от этого дома.

Все еще не веря, что опасность реальна, Сергеев оделся потеплее – ночи все-таки уже стояли холодные – и с клеткой в руке вышел на дорогу.

– Лучше лесом.

– Хорошо.

Сергеев пожал плечами и сделал несколько шагов в сторону, чтобы не маячить посреди, но все же не настолько, чтобы оказаться в полной темноте.

Как бы ни опекали его родители, он хорошо представлял себе опасности, которые могут подстерегать одинокого ночного прохожего. Умом он понимал, что в лесу опасность меньше. Бандиты и маньяки тянутся к людям. В наше время прятаться им особенно не нужно. В осенней чаще им делать нечего. Но инстинктивный ужас преодолеть было трудно.

...Из-за деревьев он оглянулся. Около дома в воздухе что-то висело. Темный объект, размером с вертолет, плохо освещенный светом далекого фонаря, как раз на уровне окна его комнаты. Обычно ночью хорошо слышно, звуки доносятся издалека, но сейчас царила абсолютная тишина. Внезапно – по-прежнему в полной тишине – дом начал разрушаться. Подняло в воздух крышу, похожие на хлопья копоти, стали разлетаться доски.

В следующее мгновение темный объект исчез, а дом стоял, как ни в чем не бывало.

– Я показала тебе, как это может выглядеть, – сказала Птица. – Давай уходить, пока они действительно не появились.

– Как ты можешь со мной так общаться? Разве клетка не экранирует?

– Другой способ коммуникации. Действует только на близком расстоянии.

В ее ответе, как лишний толчок пульса, мелькнуло сожаление.

Выброс адреналина помог Сергееву сориентироваться. В конце концов, он знал кругом все тропинки. Птица, которая хорошо видела в темноте, помогала ему обходить препятствия.

Огибая застроенные участки, они направились к станции.

Разумеется, на вокзале билетов уже не продавали, но билет, заплатив небольшой штраф, можно было купить на конечной станции, в городе.

В вагоне было почти пусто, только виднелась в дальнем конце какая-то сонная компания.

Как ни странно, работало отопление. Было тепло, даже жарко. По совету Птицы, Сергеев прикрыл клетку со стороны прохода сложенной вдвое курткой.

– Ты можешь объяснить, что происходит?

Птица взглянула на Сергеева через решетку.

– Что происходит? Нашей республике пришел конец.

– Ты мне о республике никогда не рассказывала.

– А ты не спрашивал. Мной ты вообще не слишком интересовался. Все, что тебя интересовало – расширение твоих собственных горизонтов. Ты вот обращаешься ко мне в женском роде, потому что "птица" женского рода. А ты знаешь, как надо ко мне обращаться?

– Не знаю... – растерялся Сергеев. – Как?

– В женском роде. Но ты этого не знал. Я вообще для тебя ворона с короной. Ты чувствуешь себя растерянным, потому что ты вообще никогда не общался с женщинами! Мамочка твоя не в счет. И твоя истеричка-соседка на даче тоже – в любом случае, даже ее ты не очень-то понимаешь!

Сергеев не мог удержаться, чтобы не вообразить Птицу сидящей на гнезде. Кладка, виднеющаяся из-под черного оперения, состояла из золотых яиц.

Птицу это, по-видимому, разозлило, но ее ответную реплику трудно было облечь в словесную форму. В форму зрительных образов, впрочем, тоже.

Она, однако, вернулась к теме республики.

– У нас была республика. У таких птиц, как я. Мы живем очень долго, дольше, чем вы, люди. Вы, при наших способностях, вообще не способны в обычных обстоятельствах причинить нам вреда... Но всем всегда хочется большего...

– Но вы же можете все – переноситься в пространстве...

– Для этого требуется слишком много энергии. Даже если переносится только дух. Ты что, думаешь, мы с тобой переносились в теле?

– Мне казалось – да...

– Ошибаешься!

Сергеев протер стекло. Вдалеке (судя по скорости движения) мерцали огоньки. Что там такое? Мелькнула и ушла мысль – не попросить ли Птицу, как в былое время, перенестись туда, пусть без тела. На это, наверное, понадобилось бы слишком много энергии. Откуда она берет ее?

Он взглянул на клетку. Вид Птицы показался ему болезненным.

– У тебя все в порядке?

– Ничего страшного. Но я все же хотела бы отдохнуть.

И она решительно сунула голову под крыло, наружу торчала одна лишь корона.

4

Почти до самого города Сергеев вынужден был предаваться бесплодным размышлениям о республике птиц, разговор о которой был оборван на полуслове. Что же с ней случилось?

Он придвинул клетку поближе к себе и положил руку поверх куртки. Ему хотелось, чтобы Птица принадлежала ему и никому больше.

Что с ней случилось, думал он, – так можно думать о неудачно повернувшихся выборах какого-нибудь президента, чтобы отвлечься от мыслей о сиюминутной опасности, даже если она является в конечном счете следствием этого ошибочного выбора. Слишком она конкретна, слишком мороз пробирает по коже.

Его не очень удивило – как ход в давно просчитанной неведомым противником комбинации, которую тебя угораздило проглядеть (но ты ведь чувствовал, что что-то готовится), когда двери вагона с треском разъехались, выплюнув не то группу пьяных десантников, не то морячков, не то "братишек". Единственным объединяющим признаком веселой компании были полосатые тельняшки, бутылки с пивом и обилие татуировок на открытых частях тела.

Многоголовое, многоногое, снабженное многочисленными тяжелыми кулаками чудище с шумом приближалось по проходу. Они просто не могли не обратить внимания на Сергеева с клеткой, одиноко сидевшего у окна.

Они и обратили – но тревога оказалась ложной. Они были близко, когда Птица высвободила голову из-под крыла. Вокруг нее зажглось красноватое сияние.

Группа рассыпалась на отдельные составляющие. Двое передовых замедлили ход, даже слегка отшатнулись, с опаской уставились на Сергеева, и затем все, какие-то притихшие, повалили мимо и дальше. Только на выходе из вагона голоса снова грянули в полную силу.

– Ты подумал, куда мы поедем? – спросила Птица.

– Можно попробовать к тете Маше.

Идея возникла у него внезапно, до этого Сергеев думал о другом. Ехать на родительскую квартиру было бы абсурдом. Пусть родители думают, что он на даче, это дает лишнюю степень свободы. Кроме того...До сего момента Сергеев ни разу не задавал себе вопрос – почему родители, еще несколько лет назад так преувеличенно заботившиеся о его безопасности (правда, чужими усилиями), внезапно оставили его в покое. И вдруг он понял – тогда их еще тревожило чувство вины перед ребенком, которого недостаточно любили. Теперь это прошло, и страх, и радость, и любовь для них теперь окончательно связаны только с деньгами. Опасно отдавать контроль над ситуацией таким людям. Присутствие Ночной Птицы наталкивало на неожиданные мысли.

Тетя Маша (старшая сестра отца) держалась в стороне от семейного бизнеса. Она даже до сих пор продолжала работать – не то преподавателем, не то научным сотрудником в медицинском институте. Среди увлечений Сергеева (правда, в раннем возрасте) было увлечение микробиологией. Он до сих пор помнил несколько поездок к ней домой – запах застарелого табачного дыма, старинный микроскоп с его медным тубусом, кипарисовое масло, которое приходилось капать под объектив для получения наибольшего увеличения, цветные препараты – окрашенные бактерии чумы, холеры, туберкулеза, сибирской язвы – в поле зрения... Телефон тети Маши он помнил, квартиру тоже мог найти по памяти.

Метро уже заканчивало работу, но у вокзала все еще дежурили многочисленные машины.