Текст книги "Отрицательный отбор (СИ)"

Автор книги: Сергей Шведов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Шведов Сергей Михайлович
Отрицательный Отбор

Сергей ШВЕДОВ

ОТРИЦАТЕЛЬНЫЙ ОТБОР

рассказ

1

Я родился в весёлой, сытой и богатой, цветущей социалистической Венгрии. В каком-то деревенском роддоме у военного городка Длиннющее название деревни сейчас мне не выговорить без свидетельства о рождении на руках. Помню только, что заканчивалось оно на «-варош». Закарпатские горушки мне в раннем детстве казались непреступными пиками, а голубая дымка над вершинами, поросшими пирамидальными елками-смереками, завораживала и манила в чудный мир Запада, полный сказок и чудес, как «Венский лес» Штрауса. Я смотрел туда, а за спиной вставал пугающий и с души воротящий русский Восток, столь непохожий на картинки и киношки из жизни милой детскому сердцу Западной Европы.

Моему отцу чудовищно везло по службе. После Венгрии были Крым и Харьков, Николаев и Запорожье. Его не посылали на Камчатку, Новую Землю или на китайскую границу. Из-за бесчувственного безразличия я, благополучный офицерский сынок, не интересовался заслугами отца. Может быть, он был асом пилотирования, а может, имел влиятельных покровителей в генштабе. Кто знает? Но он подарил мне роскошное беззаботное детство в тёплых краях Украины, где уровень жизни был несравненно выше, чем в остальных союзных республиках. Белоруссия и Россия вообще и рядом не стояли с избалованной нэнькой-Украиной по всем показателям благополучия и сытости.

Началась война в Афганистане. Отца-вертолётчика сбили в первую же неделю боёв, и мать увезла меня, сироту, к бабушке в Прокопьевск, где я и прожил безотлучно до окончания политеха.

* * *

Жители Прокопьевска не любили тогда свой город и считали, что если и бывали города похуже, то это только Анадырь, столица Чукотки на вечной мерзлоте. Не знаю, как сейчас, но тогда у всех горожан было «чемоданное настроение». Прокопьевск окружают «настоящие», «цивилизованные» города – Барнаул, Новосибирск, Кемерово, Красноярск, Новокузнецк. Туда и собирались перебраться разумные прокопчане после пенсии. Не век же куковать в этой угольной дыре.

Население города непрерывно прибывало и убывало, старожилов почти не было, кроме отчаянных зубулдыг, фанатов рыбалки, охоты и раздольной жизни, когда можно запросто послать любого начальника. А начальства тогда было мало. На улицах никто не видел милиционеров, с рыбнадзором дружили все браконьеры, а контроля за охотниками не было и вовсе. Или я не встречал таких егерей, когда пацаном бродил с одностволкой по тайге.

Мобильность населения в моем детстве была просто невероятной – билеты стоили дешево, вся русская советская страна в твоём распоряжении без границ и таможен. А с заработками в Прокопьевске было так, что мой дед на зарплату, премию и ещё «тринадцатую» зарплату купил как ветеран труда советскую легковушку «Волга-21», аналог американского автомобиля-вездехода шестидесятых годов, на которой я ещё поездил.

Один знакомый лесотехник до женитьбы был ошалелым путешественником. В выходные на субботу и воскресенье он вылетал то на Камчатку, то в Архангельск, то в Крым, чтобы денёк побродить там пешим туристом и пощёлкать фотиком. Цены на любой транспорт были просто смешные. Как и дешевизна столовок и кафешек, для которых хватало бренчащей мелочи в кармане. Я застал самый краешек советской жизни, и теперь мне это всё самому кажется невероятным, что можно было запросто поесть, залиться пивом и купить пачку сигарет всего за рупь.

* * *

Прокопьевск в моём детстве был город с чисто советской историей, весь пропитан духом сталинских пятилеток с их индустриализаций и неутолимой страстью к техническому прогрессу, любовью к творчеству «физиков и лириков». Город, помимо бесплатных танцевальных и балетных студий и литобъединений, был напичкан кружками технического творчества – радиотехника, авиамоделизм, самодельный картинг, речное судоходство под парусом и на вёслах. Не было мальчишки, который не записался бы в станцию юного техника, как и не было мальчишки, который не имел бы охотничьего ружья и рыболовных снастей. Только во времена свободы и демократии у охотников отняли всё незарегистрированное оружие вплоть до охотничьих ножей и заставили их хранить дома в сейфах. А в эпоху тоталитаризма и террора Гулага никто у тебя охотничьего билета не спрашивал, когда ты в сельпо покупал порох и дробь.

Было у мальчишек и немало нарезного оружия ещё со времен гражданской войны. Особенно американского и японского. К американскому десятизарядному винчестеру образца 1910 года не подходил патрон от АК-47, пуля после выстрела болталась в стволе. Но дикую козу можно было из него подстрелить даже с полусотни метров. Правда, иногда приходилось с трудом выковыривать застрявшую пустую гильзу из патронника. Так что огнестрельным оружием на руках у населения в эпоху жесточайшего тоталитаризма и повального подавления свободы личности было всё в порядке. А если под твой охотничий карабин подходили армейские патроны, то в любом военном городке тебе их насыплют с горкой за трёхлитровую банку самогонки.

* * *

В Прокопьевске не было западноевропейской красы, которую я впитал в себя в самом раннем детстве в Венгрии. Город был очень неряшливо разбросан – застроенные территории переходили в голый индустриальный пейзаж со складами ржавых поковок и чугунных болванок под открытым небом, с лесопилками и гаражами. Да и весь Прокопьевск тогда – сплошная промзона с вкраплением жилых домов, административных зданий и строений для спорта и культуры. Из-за шахт и обогатительных фабрик в городе зимой лежал чёрный снег, а восход и закат солнца от гари в воздухе был тёмно-багровый. На душу ложился мрачный отпечаток безысходности. И настроение было вечно мрачным. Хотелось вырваться отсюда в европейскую опрятность и там вкусить радость бытия, какую нам подсовывал советский кинопрокат. В отечественных фильмах были сплошь кровь, грязь, нищета, война и тяжкий труд. В отредактированных и заново озвученных западных фильмушках всё было чистенько, гладенько, весело и кайфово. Партейные пропагандоны работали филигранно – русская действительность у кинозрителя вызывала тошноту, а русская традиционная культура – жуткое отвращение по сравнению с блеском Голливуда и чарующим шармом афроамериканской музыки.

Для меня мой родной город Прокопьевск был пыльным грязным закулисьем, а там, на ярко освещённой сцене, в Западной Европе, был вечный карнавал и праздник для души, чей огонёк погасили у себя вечно хмурые и неулыбчивые русские. Перебраться за бугор или за лужу тогда было несбыточной мечтой, а вот поселиться в полуевропейских Львове, Гродно или Риге очень даже просто. Что я и решил сделать после окончания политеха.

Потому что сибирский Прокопьевск – ничуть даже не Европа, а просто чёрная дыра на карте мира. Город удалён от Москвы более чем на три тысячи километров, расположен в Кемеровской области, южнее его только Казахстан, Китай и Монголия. До цивилизованного Барнаула порядка четырёхсот пятидесяти пяти километров, правда, до Новокузнецка всего сорок.

Как говорил мне позже мудрый дядя Феликс, Прокопьевск так и просится стать одним из мировых центров промышленности, торговли и финансов. Отсюда удобно совершать заграничные поездки или же перелёты. В своё время он даст фору Сингапуру, Гонконгу и Женеве. Но я ему не верил.

Про рыбалку или охоту в окрестностях Прокопьевска писать не буду. Она там несравненно хороша, как и прелесть окружающей тайги. На речке Абе, притоке Томи, в моём детстве гнездились лебеди. Ради одного этого стоило там жить, но в советское время лицемерные СМИ, комсомол и школа подспудно вбивали в нас иные ценности. Забудьте про диссидентов! Настоящими антисоветчиками и русоненавистниками были мы, советские школьники с пионерскими галстуками и комсомольскими значками. Америка была для нас светочем в руке трупно-зелёной статуи Свободы, а правда, справедливость и законность обитали в Западной Европе. Не говоря уже о культуре. А здесь только ужас запустения и скука смертная.

* * *

Прокопьевск был самым интернациональным городом из всех, какие я видел в России. Тут жило много немцев и корейцев, татар и казахов и ещё множество людей разных национальностей вплоть до греков. Как обычно для Сибири, в партийно-хозяйственном активе, среди начальников и торгашей на базах верховодили хохлы. Русские, немцы, татары и корейцы были инженерами и старательными работягами.

Была ещё одна привлекательная чёрточка города – я не знал, что такое антисемитизм, пока газеты и ТВ не растрезвонили о военных конфликтах на Ближнем Востоке. Там плохие евреи убивали хороших арабов. Об арабах я знал из сказок о Синдбаде-мореходе. Само слово «еврей» для меня было всё равно что «коми-зырянин» или якутский «сахаляр». Просто запись в классном журнале. У четверти одноклассников были еврейские фамилии, одних только Гринбергов было трое. А сестра рыжего весельчака и балагура Федьки Гринберга – Циля Киршенбойм была первая раскрасавица на всю школу, голубоглазая, как и Федька, только с золотыми кудряшками.

Потом я иногда читал и слышал об издевательствах над еврейчатами в школе. Их якобы дразнили, унижали, а некоторых и били. Спорить не буду, чего не видел, того не знаю. Для меня же, лопуха, среди одноклассников ни немцев, ни татар, ни русских, ни евреев не было. Все были нашенские, советские. А вот для тех, кто веками страдал от моего великорусского шовинизма, оказывается, национальные отличия были ещё как живы! Дружба народов была только для русских, как и Москва – для всех, а Ташкент – только для узбеков.

Слишком поздно я понял смысл старинной пародии:

"Во всём виноваты

Евреи, студенты,

Социал-демократы"

* * *

Вот вам явный пример дружбы народов. Как-то через десять лет после окончания школы я столкнулся в аэропорту с одноклассником Юркой Лобовичем. Почти что другом. Объявили, что вылет самолёта задерживается.

– Перетерпим, – сказал я. – Русские и не такое терпели.

– Но-но! – гордо задрал нос Юрка. – Не сравнивай меня с говнокацапами. Я – белорус с изрядной долей шляхетной польской крови. С твоей рязанской рожей держись от меня подальше.

Я так и оторопел. Кровь у меня тоже была шляхетная, потому что фамилия польская. Слово «кацап» я тоже знал, потому что почти что вырос на Украине. Вот только рожа у меня действительно не того... Не тянул я на белокурую бестию Фридриха Ницше. А вот высокий и статный Юрка хорошо бы смотрелся в эсэсовской форме от Хуго Босса.

А служил тот Юрка тогда в генштабе в Москве. Карьерный офицер в новой России, тьфу-ты, Российской Федерации. Простите, оговорился. Москва ведь распахнула себя для всех, как вокзальная потаскуха, а малая мать-родина у всех инородцев своя. Она любима и свята. Грязная дура-Россия должна накормить и обогреть всех и каждого, кто готов пнуть её в знак благодарности. Каждый русоед расскажет, как колониальный царизм запрещал белорусский и украинский языки, после польского восстания Кастуся Калиновского. А генерал Муравьёв-вешатель закрывал украинские и белорусские школы, которых тогда и в помине не было. Школы-то были в Западнорусском крае польские по высочайшему соизволению царя Александра Первого в угоду милому другу Адаму Чарторыйскому. Любимые поляки монарха дверь в кабинет ногой открывали, а то и змеились в потайную дверцу, сделанную специально для сердечных дружков из шляхетных магнатов.

* * *

Что касается поляков, то среди местной интернациональной мешанины они в Прокопьевске вызывали особый пиетет. Теперь у моих внуков это называется «респект и уважуха». Поляков у нас ну так любили, что чуть ли мёдом не мазали. У школьников были в моде наколки на латинице: «Адась», «Лешек» т.п.

Ещё Лесков писал о русских либеральных придурках 19 века, кудахтавших, что на всех русских «пала польская кровь» за три их антирусских восстания, очень аккуратно и почти бескровно подавленных царскими войсками. Проклинали и фельдмаршала Суворова за геноцид поляков, тогда как Суворов в десятки раз больше пролил русской крови, подавляя восстание Пугачёва. Горевал о слезинке высланного в Сибирь поляка и Толстой. Для русских интеллектуалов того времени признание «польской крови» на руках у русских было что-то вроде тайного знака для посвященных масонов, как через сто лет такой неприкосновенной святыней станет признание еврейского Холокоста и укроповского Голодомора.

Трогательно и нежно выписал тончайшими мазками картину страдания потомка высланных поляков Астафьев. Гордый шляхтич в знак протеста отказывался работать на русских, а жил в сибирской глуши за счёт подаяния от тех же русских. Эдакая мелочная контрибуция мелочной душонки. Знаменитый писатель-деревенщик, похоже, и понятия не имел не только о поляках, но и о русском народе вообще. То есть он был, как и все интеллигенты, страдальцем по Западу, антикоммунистом и антисоветчиком, что и старались привить в русских душах партия и чекисты, которые только для вида казались святее Маркса и Ленина. А в ранней юности писатель-деревенщик Астафьев отраду находил в западных кинолентах, где ему показывали «правильную» жизнь, как он сам исповедовался в своих писаниях. Перед смертью он даже попал на элитный круиз по Средиземному морю для «новых русских». Странно, но его «западенская» мечта не совпадала с теми представлениями из древнего фильма «Большой вальс» о композиторе Штраусе, какие он лелеял всё жизнь, в душе проклиная нелЮбую Россию. На теплоходе Астафьев вместо сказочного дворца Шёнбрунн в Вене с аристократами голубых кровей увидел бомжей на свалке у элитного посёлка охраняемого типа. После этого он уже и носу не казал из-под своего Красноярска, матеря всех и вся до конца жизни.

* * *

Что-то подобное случилось и со мной, но, слава богу, только в юности, а то помирать в дураках как-то не очень-то пристойно. Мой прадед-поляк тоже был выслан с семьёй в Сибирь из бывших подпольских Барановичей и сгинул для советских властей без вести на необъятных сибирских просторах. То есть сбежал из поселения, бросил семью на произвол судьбы, поменял документы. Я считал себя потомком невинно пострадавшего гордого польского шляхтича. Но когда уже в студенческие годы через друга, студента-историка, подрабатывавшего в архиве, узнал, что мой прадед был многократно осуждён как вор-форточник, я перестал интересоваться своей родословной. Но любви к гордой Польше, нэньке Украине, синеокой Балоруссии и хвойно-янтарной Прибалтике ещё не утратил. Там ведь живут полуевропейцы, которым стоит сделать лишь маленький шажок, чтобы стать полноценными европейцами под стать эталону европеизма – немцу. Правда, ныне среди них трудно сыскать белокурых бестий, кумиров Ницше. Всё больше чернявые, курчавые, смуглые и горбоносые встречаются.

Немецких школ у нас не было, по крайней мере, на моей памяти. Была школка или классы для изучения корейского языка. Зато уж польских курсов было столько, сколько не было и поляков в городе. Я перебывал почти на всех занятиях. Научился и болтать на фене местных полякующих. Нас коробило крылатое выражение: «Курица – не птица, Польша – не заграница». Польша для нас была Европой, а Европа это почти что Америка с трупно-зелёным светочем в руке. Европейская культура манила, как будто рядом не было более культурных Кореи, Китая и Японии. Нарасхват шли в киосках журналы «Шпильки», «Господыня», «Урода» («Красота») и прочая дешёвая польская периодика с элементами эротики. В России для нас ничего интересного не было. Всё заманчивое пряталось за западным кордоном.

Мы, полонофилы, перебрасывались шуточками типа: «Войско Польске – вшистке моторове, вшистки на роверах, пан Пилсудский – на моторуфке» и были столь же гонорливы, как настоящие поляки. «Робота не зайонц, в лес не учекне», «Баба с возу – коням льжей» и так далее... Возмушались насмешками: «Ещче Польска не згинела, а сгинечь мусе...». Приветствовали себя харцерким: «Чувай!» За точность фонетической передачи не ручаюсь. Слышал это от старого деда-таёжника, который, возможно, «за польским часом» закончил свои доступные ему три класса, а потом в тайге и грамоту забыл.

И это в Восточной Сибири! Повторяю, и это всё в двух шагах от величайших культур Кореи, Китая и Японии. Ну а помимо преклонения перед «польщизной» у нас, естественно, на радио, ТВ, в самодеятельности и повсюду цвёл культ украинской песни и хохмачей вроде стариков Тарапуньки и Штепселя. «Песняры» уральской выделки и «Верасы» польско-белорусской штамповки не выходили из эфира. Это для советской пропаганды было как бог свят. Все старорусское и коренное русское было такое занудное, типа зубной боли под коронкой. А вот украинское – яркое и «искравое». «Верховына – маты моя...», «Червона рута», "Знов зозули голос чуты в лиси,

Ласт╕вки гниздечко звылы в стр╕с╕, А виивчар жене отару плаем,

Тёхнув писню соловей за гаем".

А уж «Гандзя-рыбка», «Писня про рушник», «Розпрягайте, хлопци, кони», «Чоpниийи бpовы, каpийи очи», «Несе Галя воду», «Стоить гора высокая» казались классикой жанра. Ну уж и непременно «Цвите терен, цвите рясно» ежедневно звучали по радио в почти дальневосточном Прокопьевске. Складывалось впечатление, что Русскую Сибирь поднимали и обживали исключительно поляки, украинцы, белорусы и лабусы. О засилье прибалтов в советской песенной культуре умолчал сознательно. Ребята работали профессионально и на совесть, не претендуя на высокие посты и места в президиуме. Халтурщиков среди них не помню.

Я ничего не имею против белорушчины, польщизны и хохломании. Я даже не возражаю, что 90% советских песен – музыкальные темы из репертуара хоральной синагоги или поделки в духе клезмера из еврейского местечка-штетля. Они естественно вошли в советскую культуру, это уже на самом деле русская культура. Только из русских почему-то старательно делали нерусских выблядков, которым место в тридцать пятом ряду среди блистательного созвездия советского мультикультурья. А для прибалтов, поляков, белорусов и хохлов были отведены почётные места в президиуме.

Опять-таки меня завертело не туда, в живую действительность, а я ещё не успел рассказать, как я из полонофила стал «свидомым украинцем» и борцом «з москалями» вплоть до лозунга: «Пустим кишки москалям!» Тогда ещё не придумали кричалку: «Москаляку на гиляку!» Учтите только, что я и в упор тогда ещё не видел труды величайших украинских будителей и просветителей. Не читал Сциборского или Донцова, тем более Грушевского, но рисовал в шизофренических бреднях Великую Украину от Бреста до Владивостока, признаюсь честно. Наверное, гены навеяли. А уж про панов Потоцкого и Духинского, узревших через лесковский «мелкоскоп» в русских беспородных дворняжек от скрещивания тюрок с угро-финнами и слышать тогда не мог. Просто культурницкая атмосферка навевала эту придурь. Глюки от той дури, что незаметно подмешивала в культурный корм для советского быдла в стойлах партийная пропаганда, потому что большая часть теоретиков марксизма-ленинизма брежневской эпохи в детстве бегала босиком по украинским, белорусским и прибалтийским хуторам.

2

Моя мать получила должность главврача в таёжном санатории «Горячие ключи». Мы с ней поселились в уютном домике за городом у целебных источников. Я ходил в ближайшую деревенскую школу. Тогда не было разницы между выпускниками из деревни и города. Паренёк из сибирской глуши мог запросто поступить в МГУ, правда, за исключением факультетов философии, психологии, журналистики и ещё нескольких. Разумеется, со свиным рылом нельзя было соваться на учёбу и в дипломаты – МГИМО. А на физику, математику, авиастроение – пожалте, вьюноши! Но я убоялся столицы и решил выучиться дома.

Когда поступал в местный политех, я жил в городе у дядя Феликса. Дядя был замдиректора шахты, имел пятикомнатную квартиру и приёмную дочь. Дочка его поначалу казалась мне так себе. Это потом она выросла в раскрасавицу, когда стала киноактрисой и телеведущей.

Я поступил на горный факультет, а общежития мне не дали. Пришлось снова жить у дяди Феликса. Дядей я его называю потому, что он был женат на двоюродной сестре моей матери.

С виду он был из себя настоящий подкарпатский гайдук – горбоносая бандитская рожа с горящими очами и обвислыми усами. Родом был из Ивано-Франковска, закончил Львовский политех, работал на шахтах Львовско-Волынского каменноугольного бассейна. Потом добровольно перебрался в Прокопьевск.

Его жена, моя двоюродная тётка, очень гордилась своим мужем целиком и полностью – от его красивой внешности, высокой должности до звучной европейской фамилии. С удовольствием называла себя по телефону:

– Это я, Нина Ярош.

Дядя Феликс бурчал:

– Какая ты Ярош? Рыжкова ты.

Это была перевранная писарями девичья фамилия тётки. На самом деле все в нашем роду по матери – Рыжко, а по отцу – Гудиновичи.

Вечерами дядя Феликс любил играть со мной в шахматы и хмурился, когда я затягивал свою любимую песню «За Сибиром соньце усходыть», которую любил петь мой погибший в шахтном завале дед.

Зовуть мене Кармелюком.

Кажуть, що вбываю.

Я ж никого не вбываю,

Бо й сам дущу маю...

– Что ты опять затянул это бандеровщину?

– Иван Кармелюк боролся за свободу украинского народа от москальского гнёта.

– Во-первых, не Иван Кармелюк, а Устим Кармалюк. Во-вторых, ни за какую свободу он не боролся, а был изощрённым душегубом. Сейчас такого бы с радостью взяли в спецназ в диверсионно-разведывательную группу. В совершенстве говорил на идиш, молдавском, украинском диалекте и русском литературном языке. Если бы ты интересовался психологией, то понял бы, что перед тобой просто тип лихача-психокинестетика, который не может не бороться за первенство во всём. Кстати, у великороссов был его полный аналог – народоволец Сергей Желябов, который сам напросился на виселицу после покушение на Александра Второго, лишь бы не отстать от своих подельников и войти в историю.

Гуцул дядя Феликс строил из себя забойного русопята. Все прибалты для него были недоделанными лабусами, украинцы – дебильными рагулями и жлобами-хохлами, а белорусы – подополяченными бульбашами. Меня просто выводил из себя его великорусский шовинизм и утверждение, что шаровары, кушак и чоботы запорожских казаков – повседневный наряд турецкого крестьянина прошлых веков, как и оселедец или чуб – прически янычар.

– Как бы ни называлась твоя страна в прошлом, что бы ни случилось в прошлом с ней, никогда не осуждай ни страны, ни народа. Народ всегда прав. Если бурчишь на свою страну, ты работаешь на её врагов. А врагов у нас, русских, всегда хватало.

– Вы же не русский, – дядя Феликс.

– Позволь мне самому определиться. Был бы ты поумней, то понял бы, что русские – последняя сила, удерживающая человечество.

– Удерживающая – от чего?

– От края бездны, умник.

Мне было вдвойне обидно такое слышать от украинца-западенца, потому что сам тогда я уже перекрасился из сарматствующего полонофила в свидомого бандеровца, как сейчас говорят. Даже жидкие усёнки отпустил. Хотя повторюсь, что никакой «теоретической» подготовки по бандеровщине я не получил. Кстати, даже «Радио Свобода» на украинском не слушал, потому, что у меня не было минского приёмника «Океан». Тогда было царство коротковолнового эфира, как сейчас повсюду властвуют компьютерные сети.

Забыл уточнить, что на излёте советской власти общежитие политеха было под завязку забито торгашами-мешочниками из солнечного Туркестана и неграмотными потомками грамотеев Фирдоуси и Омара Хайяма. Дядя Феликс обещал устроить меня в рабочую общагу своей шахты. Но я учился да учился себе в политехе, перешёл уже на третий курс, играл с дядей Феликсом вечерами в шахматы, а о рабочей общаге дядя ни словом не упоминал.

Как-то я не выдержал и ляпнул грубовато:

– Дядь Феликс, а как мой вопрос с общежитием?

– Да я сразу же на следующий день выписал тебе направление. Вон оно лежит на подоконнике. Уже выгорело на солнце. Только на кой это тебе? У меня ты имеешь в распоряжении отдельную комнату, прекрасное питание, да ещё тебя твоя тётка обстирывает. А вся стипуха остаётся тебе на пиво.

Тут я всё понял сразу – Феликс задумал женить меня на своей дочке. Тётка моя была бесплодной, дочку взяли в детдоме. Мы с ней не родственники по крови, нас можно поженить.

Не то чтобы моя троюродная сестрёнка была уродиной, просто так себе скромница. Я же не знал, что этот серый воробышек через пару лет станет жар-птицей и секс-бомбой. И ушёл в общагу.

И ещё мне надоели дядины насмешки над самым святым для меня – нэнькой Украиной, анекдоты про тупых хохлов и безголовых гуцулов. А рассказы Гашека про тупых украинцев-русинов из дядиной библиотеки для меня тогда были просто отвратны. Меня бесило его утверждение, что самый классный и рентабельный уголь – только на Кузбассе. Прокопьевск – самый перспективный и безопасный для проживания город, а Львов-Лемберг – австрийское захолустье.

– Немцы-австрияки по историческим проигрышам держат почётное второе место перед вечными неудачниками поляками.

Короче, меня уже достал дядя Феликс и этот Прокопьевск. Даже столовая в моей рабочей общаге меня бесила. Она ничуть не напоминала изящное западное кафе. Там вечно было в меню только борщ с огромным куском мясом в глубокой тарелке до краев, гречка с двумя огромными шницелями, каждый на полтарелки, и жигулёвское пиво. За всё – про всё за вычетом стоимости бутылки выходило пятьдесят копеек, цена двух пачек папирос «Беломорканал», а стипуха у меня была семьдесят два рубля, потому что я учился на горном факультете. За общагу платил меньше трёх рублей в месяц. На пиво оставалось слишком много и без заботы моего дядюшки Феликса.

Получив диплом, я даже с ним не попрощался, когда из Сибири укатил во Львов. Хотел ли я перебраться оттуда на вожделенный Запад? Да. Рвался туда, как на потерянную родину. Но советская граница была на замке. Мы жили в клетке за запорами. Только в старости я понял, что это была не клетка, а оранжерея.

3

Львов – Лемберг – Львув – Львив... В Стрийском парке цвели липы. Я наслаждался европейской красой и чистотой. Рядом со мной на лавочке молодая мама подбрасывала на руках пухлого мальчонку, одетого в расшитую крестиками сорочку.

– Сколько ему? – спросила женщина, сидевшая рядом.

– Нам уже годик, мы уже большие... Батька экзамены сдаёт, а мы гуляем. – Мать качала малыша и смеялась. Он хмурился. – А ну давай, маленький, ходи-ходи ножками!

– Вы правильно делаете, что заставляете его ходить. У вас очень крупный мальчик, широко посажены бёдра, он не сделает первого шага сам. Затруднённая локомоция. Простите, но я врач.

– А вот и нет. А вот и тётя ничего про нас не знает. Правда, маленький? А вон гули, видишь? Беги напугай, беги...

Малыш серьёзно насупил чёрные бровки, оторвался от руки матери, сделал три тяжелых шага и замахнулся на голубей. Они вспорхнули у него из-под ног. Мальчик пошатнулся и тяжело плюхнулся на песок, удивлённо и обиженно посмотрел на женщину-доктора.

– Ух-ты, какие мы тяжёлые! – Мать подхватила его на руки, он хмурился и отворачивался, когда она его целовала.

– Поздравляю, вам повезло!

– А у нас всегда так... Мы всегда будем первыми, мы с Западной Украины! – мама снова подбрасывала малыша. – А во-о-н гули где, сыночка! А мы ещё выше взлетим.

Мальчик оттолкнул ручонкой её губы, умными чёрными глазёнками следил за парящей в жарком небе стайкой голубей. Ярко светило солнце. Цвели липы. Ветерок раскачивал их жёлтые крылышки-соцветия. В тягучем, пахнувшем мёдом воздухе гудели пчёлы...

Львов тогда ещё был областной русский советский город, разве что с изящной австрийской архитектурой. Украинским Пьемонтом, столицей национального возрождения он станет чуть позже. Был там уникальный польский диалект, я его не понимал, да и говорили на нём только старики, дворники да молодые сантехники. Я слишком рано приехал на Западенщину и не застал майданного неистовства, о котором страстно мечтал.

Галицкий говор, который, по мнению истинных галичан, и есть чистый украинский язык, мне тогда не удалось услышать во Львове. Тогда ещё престижно был говорить по-русски, чтобы выказать городскую образованность. При скрытом обожании всего польского. Кстати, остаточное дыхание польского языкового владычества я потом застал и в Белоруссии.

Кстати о дыхании. Говорят, сейчас Львов воняет, как отхожее место. Что-то там неладное с очистными сооружениями и фекальной канализацией. В мой приезд воздух во Львове был душистый и вкусный. Хотелось вдыхать и дышать им до головокружения.

Как сейчас представляю – каменная лестница зигзагом поднимается в гору. Выводит на мощёную кривую улочку, где не ходят машины. Высокие особнячки по самую крышу увиты одичавшим виноградом изабелла. Вязкий запах виноградных листьев мешается с тягучим медовым ароматом липового цвета и чабреца. Захожу в булочную за украшенными замысловатыми узорами стеклянными дверями. Эту красу травили по стеклу плавиковой кислотой, наверное, ещё австрияки. Беру круглую паляницу, коробочку буковинского щербета к чаю и пачку сигарет «Верховина». Цена их была настолько смехотворная, что дешевле только «Гуцульские» – цена пары билетиков на трамвай. Но по ароматности и диковинной мягкости нынешняя курительная дрянь из смеси брендов американского табака «Вирджиния» по сравнению с львовскими сигаретами окажется на уровне моршанской махорки. Это был край моей мечты. Я был на седьмом небе от счастья.

Необычайно тихо для большого города. С нижней улицы под горой доносятся звонки трамваев. Огромная клумба во весь двор. Да и весь Львов – огромный цветник. Розы только что полили, запах прибился к земле. Вдоль забора из дикого камня шпалеры цветущего жасмина. Он пахнет и после полива. Царство диковинных ароматов. Неуловимой горчинкой отдает кусок паляницы, что я откусил. Сладкими травами и черносливом отдаёт дымок сигареты.

Потом песня, вживую, а не из радио:

Цвитэ тэрэн, цвитэ рясно,

Та й цвит опадае.

Хто в любови не знаеться,

Той горя не знае.

Поют в окне второго этажа две черноволосые смуглянки, очаровательно чисто. Два парня остановились послушать.

– Чья эта гуцулочка слева?

– Влада Матяш. За ней Петро с автобусного увивается.

– Эй, Володимера, теперь навсегда моей будешь!

– Я вольная, ничьей влады над собой не знаю.

* * *

Галичанскую мову я услышал в Раве-Русской, провинциальном городке на самой границе с Польшей. Там я вдоволь налюбовался на контрольно-следовую полосу и колючую проволоку на погранпереходе. У меня на улице десять попросили показать документы и спросили, с какой целью я оказался в пограничной зоне? И понял, что даже червяком проточиться через границу не удастся.

Зато узнал, что западенцы не целуют в губы, а цёмают в бусю, а детей просят дать буську. Гулящих девок называют шлёндрами, потому что они шлёндрают туда-сюда. Мужики носят сподни, а не штаны. А забросить нужную вещь и забыть, где она, называется запердолить.